***
Заброшенная и забытая жизнью палата без окон совсем не прогревалась — обшарпанные стены покрылись инеем, а изо рта валил густой пар. Но двух молодых людей, лежащих на придвинутых друг к другу узких койках, создававших эффект полноценной кровати, кажется, это ни капли не волновало… — Ты при знакомстве спрашивал меня о детстве, прошлом… жутко бесил, знаешь. — Олег, лёжа на боку, закинул ногу на поясницу фыркнувшего Серёжи и лениво изрисовывал кончиками пальцев его плечи и грудь. — Но теперь ты имеешь право знать. Лежащий с закрытыми глазами парень слегка шевельнул бровью. Уголки его губ изогнулись в довольной улыбке. — Я родился в России, но жил там всего несколько месяцев, — Волков заинтересованно поскрёб розовый сосок, с удовольствием ощутив, как тот напрягся. — Мой отец не захотел принимать участие в войне 41… точнее не мог: у него был Крон. — Вот это совпадение! — восхищённо выдохнул Разумовский. — Мой тоже не воевал, но он именно не захотел… — Да, совпадение… — сурово буркнул рассказчик, задумчиво обхаживая второй сосок. — Батя не придумал ничего лучше побега и через несколько суток мы были уже в Турции, а ещё спустя время здесь — в штатах. — Он наклонился и пошевелил упругий шарик кончиком языка, опаляя его облаком пара. Серёжа под ним тихо заскулил сквозь зубы. — Отец устроился на завод, мама ухаживала за небольшим домиком, который они купили и растила меня, типичный сценарий семьи беженцев, — насмешливо прыснул солдат, с трудом заставляя себя говорить дальше: презрение к отцу выедало нёбо и портило воздух. Сергей распахнул искрящиеся детским любопытством глаза. — А в школе? Там, где ты жил, имелась школа? — между короткими поцелуями спросил он, приглаживая сбившийся воротник и заметно отросшие волосы Олега. — Или ты на домашнем обучении был? Что же они творят. Волков — или подменивший его самозванец? — с упоением возил ладонями по худой груди, любуясь молочной кожей с узором вен… Когда он потерял бдительность? Когда стало плевать на всё и вся? Только он и рыжеволосый паренёк из лечебницы… — Какой там, — Олег — покрасневшие губы, штаны где-то под коленками — покачал головой. — В школе я учился, только большую часть времени занимали не занятия, а драки: нас ненавидели. Из-за нации, из-за того, что я на них не похож. Припирали к стенке толпой и глумились — вещи портили, раскалённые трубы за шиворот кидали. Слушатель открыл было рот, дабы возмутиться, высказать протест, но на губы его легла ладонь: «тссс». Сцепив челюсти, он погладил ёрзающую на его бедре ногу солдата, притянул поближе и вновь закрыл глаза. — Друзей, товарищей у меня не водилось, — хрипловато продолжил Волков, придвигаясь к упрямо сжатым губам, чтобы успокоить, уверить, что сейчас это не важно… не с ним. — Но мне и на руку было. Не нужно никому ничего объяснять, доказывать… живёшь, считай, в своё удовольствие. Не справившись, что совершенно на него не похоже, с искушением, он потянулся к лицу парня и осторожно коснулся губами прикрытых век, поелозив по ресницам. — Но ты бы свихнулся в кромешном одиночестве! — наивно ужаснувшись, воскликнул Сергей. — Я был не один. У меня всегда была мама. — Прошелестел Олег на грани слышимости. По щеке прошлась судорога, он поморщился, как от зубной боли. — Она была замечательной… умерла спустя несколько лет после того, как я во Вьетнам ушёл. От горя, наверное. Возможно, не уедь я на войну… — солдат замолк, будто его предупреждающе одёрнули за язык. Разумовский притиснул к себе сильное тело, целуя напряжённую переносицу. Мягкие, осторожные прикосновения успокаивали, дарили всё, чего не хватало целую жизнь. — Зачем ты туда пошёл?.. — нежно прихватив в поцелуе холодное ухо, прошептал парень. — Ты практически воевал против родной страны. — Ответ банален, — непонимание, плескавшееся в лазурных при неясном свете свечи, волнах, говорило об обратном. — За деньги. И вот только не надо меня судить, — Волков поморщился, заметив как вопрос сменяется строгостью. — После того, как батя отбросил коньки, я стал единственным кормильцем. Мама получала гроши, а для подработки тогда было слишком туго с работой. Это был единственный вариант. Только… — он вздохнул. — Деньги мне всё равно не выплатили, даже часть. Но это и не важно: для кого мне их завоёвывать? Олег перевернулся в постели и, спустив с Серёжи трусы, поцеловал его вальяжно отдыхающий на бедре член. — Стой… — в противовес сказанному, он обнял ноги солдата и зарылся носом в его волосы в паху. — я хочу послушать дальше. — Да нечего слушать… — скромный автобиограф медленно лизнул отдыхающую плоть по всей длине, с гордостью почувствовав, как та начинает наливаться. Сжав в пальцах живую драгоценность, Олег пробрался дальше, сунув растрёпанную голову между ног Разумовского. — Воевал и воевал… — Мм… — неоднозначно отозвался Серёжа. Рот его был занят оживающим органом. «Мы не должны, мы не должны, мы не…» Он гладил губами собрата собственного члена, потяжелевшего, тёплого, безмолвно передавая касаниями охвативший сердце трепет. Бёдра парня ощутимо напряглись и подались навстречу ласкающему рту. — Я умру… — прохныкал Сергей. — Кто тебе позволит? — забывая дышать от острого желания, Олег рисовал языком по его коже, горячей, пряно пахнущей возбуждением. Он не мог больше так жить. Он не мог больше это терпеть: все эти объятия, и запах, и сбитое дыхание. С каждой секундой жар становился сильнее, боль куда-то пропала, а лучше бы терзала его. Да, лучше бы ломило кости, и плоть выворачивало, лучше бы тело парализовало от боли и не чувствовало этой любви, этих заботливых пальцев. Лучше для кого? Для его гордости?.. К дьяволу гордость! Окончательно опьянев от нежности, он зарылся лицом в жаркое тело и прильнул губами к анусу, жадно просунув язык как можно глубже. Разумовский сжал бёдрами голову солдата и придушенно рычал, не выпуская изо рта распалённый фаллос, лаская его исступлённо и ненасытно, вылизывая щёлочку, вонзаясь языком меж крошечных губ. Уже не заботясь, что бесстыдно завывает, он кусал, целовал отдающегося без остатка Серёжу, согреваясь пылающим изнутри огнём, которого не знал в себе прежде — ему принадлежало не только тело. Ему принадлежала вся его суть. Это и сводило с ума. Пробравшись в раскрывающееся от прикосновений отверстие пальцем, Олег со страстью открывателя чёртовой Америки готовил путь измученному члену. — Прошу, пожалуйста… — прохрипел Разумовский. Зрачки заполнили радужку, высушив океан, помутнившись от нетерпения и томительного удовольствия. Оба повернулись лицом к лицу и впились в губы друг друга с алчностью оголодавших зверей, стукаясь зубами и носами. Серёжа схватил истекающий соком член и сжал своими ягодицами. — Серы-ый… Направляемый нетерпеливой рукой, орган медленно входил в горячие недра земли обетованной. Получилось не сразу, но в то сладкое мгновение, когда его член оказался стиснут горячим, тесным нутром, мир сдвинулся, покачнулся и оказался вдруг идеальным. Медленно Олег начал двигаться, в полумраке пытаясь различить, написаны ли на лице парня страдания или удовольствие. Серёжа обнял его за поясницу, притягивая ближе, превозмогая боль, принимая горячо и настойчиво. Не в силах сдерживаться, Волков вошёл до конца, рыча и кусая губы, страшась того, что не вынесет вулкана крови и взорвётся, как термоядерный заряд. Оторвавшись от магнетического зрелища, он поднял взгляд на Разумовского и обомлел. Провалившись душой в расширившиеся от наслаждения бездонные зрачки, солдат пропал окончательно. — Боже, какой же ты… Взгляд парня стал совершенно диким, шальным. Пальцы до синяков стиснули ягодицы Волкова. — Я так…я так тебя люблю, — полустон, полухрип, пропитанный томной лаской, нежной страстью. — Ты даже…не представляешь. Сердце, сделав тройное сальто, гулко ударилось о рёбра. — Дурак… И предназначалось это вовсе не Серёже. Не понимая, что происходит, где они находятся и кто он есть, Олег вцепился ногтями в красивые, тощие доверчиво раскрытые бёдра, толкаясь в податливое тело быстрее, чувственнее. Сергей — мокрый от пота, щёки пылают алым — стонал так громко, что, наверное, их было слышно в обитаемой части больницы, двигаясь навстречу Олегу, лихорадочно лаская руками везде, куда мог дотянуться. Внезапно по телу парня прошла судорожная волна. Олег испуганно замер, боясь шевельнуться. Пенис Разумовского налился кровью, грея его ладонь, мышцы, обхватывающие член солдата затрепетали, сокращаясь в быстрых спазмах. — А-а-ал-ее-кк!.. Серёжа выгнулся в новой судороге, настолько сильной, что затряслись плечи и мышцы груди. Распалённый член в ладони Волкова выстрелил полупрозрачными струями, в таком обилии, что солдат встревожился пуще прежнего, что сдуру причинил Серёже боль, навредил… — Тебе не больно?.. — Ничего не смыслевшему в постельных разговорах Волкову только и оставалось, что со страхом вглядываться в пятна румянца, сокрывшие веснушки и полубезумную улыбку на губах. Тело под ним, горячее и влажное, всё ещё вздрагивало от пережитого. — Ахуенно… Состояние его напоминало состояние хмельное. — Гадство, — Олег прижался щекой к тёплой ноге и перевёл дух. — Фух, — с весёлым облегчением выдохнул Разумовский. Его мокрая от пота грудь тяжело вздымалась и опускалась. — Я уж думал, что импотентом стал за годы здесь… Серёжа попытался приподняться на локтях и тут же обессиленно рухнул обратно на койку. — Мамочки, — ошарашенно моргнул он. «Нехило я постарался…» — пронеслась дурацкая, счастливая мысль. Олег удивился сам себе. И что этот мальчишка с ним вытворяет… Хитростей мальчишки хватило на то, чтобы стиснуть мышцами член солдата изнутри. Волков, нырнув в Океан с открытыми глазами, зарычал от прострелившего из автомата каждую клеточку тела удовольствия. — Люблю, — прошептал Голос.– Так чертовски люблю. Рухнув на койку и смазанно поцеловав рыжее темечко, перед тем как свалиться без сознания, Олег подумал, что слёзы от счастья таки бывают…***
— Я ведь тоже тебе о своей жизни до больницы мало рассказывал… время пришло. Серёжа пристроился у Олега за спиной, обхватив руками и собственнически придавив ногой. Тёплые губы очерчивали изгиб раковины. — Я родом из Ленинграда. Ненавидел этот город: мрачный, тусклый, дожди постоянные, а я болею часто… Если бы не ласковая рука, поглаживающая ямочку на спине и коварный палец, рисующий круги вокруг его ануса, то и дело пробирающийся кончиком внутрь, солдат бы непременно согласился и с дождями, и городами, и… Тихий голос рассказчика казался густым тёмным вином, от которого било в голову. — Маму звали Лиза, а папу Вячеславом. Отцу от бабки наследство перепало, ну он большую часть суммы заложил в ферму: тогда это актуально было, война, продуктов мало, поэтому окупалось быстро — люди отдавали последние сбережения, семейные реликвие… Жили, в общем, достаточно богато, — Серёжа гнусно хмыкнул, — по тем понятиям, конечно. Коммунизм же процветал. А после войны, во второй половине 47 года, власти пронюхали, чем папаша там занимался, пока они Родину отвоёвывали. И папа, прямо как твой, решил свалить сюда. — А мать что? — Олег притянул к себе обнимающую руку и по очереди поцеловал костяшки пальцев. — А что ей оставалось, кроме как смириться и поехать с ним? Волков поднёс к глазам кисть Разумовского, с обожанием разглядывая длинные пальцы в крапинку и тонкий нервный узор на ладони. — Расскажи про Птица. — надломленно попросил он. — Признаться, упустил из виду момент, когда он проявил себя. Может, это произошло после переезда, а может, задолго до, а я упрямо не хотел замечать… не знаю. Такое ощущение, что он был со мной всю жизнь. — Шершавые губы нежно касались шеи и плеч Олега невесомыми поцелуями. Палец его погрузился в святое святых, и Волков выгнул спину, прикусив кожу на запястье — это было больше, чем приятно, хотя палец лишь слегка поворачивался, не спеша углубиться в недра. — Птица стал тем единственным, с кем я мог поговорить. Заклятый друг. Мы обсуждали книжки, строили планы… Такое интересное ощущение: у тебя в голове сразу два голоса, будто и правда ведёшь беседу с товарищем… — парень тихонечко горько рассмеялся, щекоча волосы на затылке, усеивая тело мурашками. «Бедный мой.» — Волков рвано выдохнул, притиснув к груди худенькую руку рассказчика и прикрыл ресницы, погружаясь в чувственную нирвану. — Всё было нормально, учитывая общую ненормальность ситуации. Пока он не начал говорить странные вещи, пытаться завладеть моим телом, разумом. Он внушал мне мысли о нашем с ним превосходстве, о ничтожности и слабости всего живого. — И что же, предки в ус не дули? Не замечали или усердно делали вид? — густые брови врезались в грозную складочку, тучно нависая над веками. Серёжа замер, на мгновение прекратив ласки и манипуляции. — Замечали. Мама сразу всполошилась, начала таскать меня по врачам, знахаркам. А отец говорил, что хрень это всё, мол, «перебесится». — Точно кто-то нажал «пуск» после паузы, продолжил Сергей. — Так и жили: мама в вечной панике; папа — злясь, что «один наследник, и тот калеченный»; и я, постепенно свыкаясь с тем, что больше не принадлежу сам себе. — Как же ты оказался здесь?.. — Пересохшее горло выдавало гарканье сварливой вороны, но смолчать Олег не сумел. — Помнишь, я говорил, что мои родители живут в городе и не могут навещать меня часто? — Дурманящие действия не прекратились, но голос утратил живость и эмоции, стал сухим и блеклым, словно за миллисекунду парень постарел лет на 50. — Впрочем, я не соврал… оживил просто… — В каком смысле… — пробормотал Олег только сейчас обнаружив, что внутри приятно ворочаются два возбуждающе поглаживающих пальца. — Что значит ожи… — Шло время, я учился уживаться с ним, идти на компромиссы, игнорировать порывы необъяснимой ненависти и желание кому-нибудь навредить. Однако к тому, что произошло позднее я готов не был. Я готов был защитить себя, несчастную кошечку, которая попалась Птице под горячую руку, но к защите родителей меня никто не готовил. Глаза непроизвольно распахнулись, подавая сигнал сердцу, тут же подпрыгнувшему вверх и стучащему теперь в горле. Понимание чёрной, живой субстанцией неотвратимо приближалось… — Я испугался. Впервые взаправду испугался его. И чем сильнее я его боялся, тем крепчала его злоба. Я подпитывал его своим страхом и ничегошеньки не мог поделать: всё равно что бояться самого себя. «Нет-нет-нет…» — молился про себя атеист Олег Волков, пытаясь повернуть время вспять, отмотать как плёнку и вернуться в… — В один из вечеров декабря 52 года я не смог. Сдался. Птица сделал то, о чём мечтал с момента, как мы стали целым. Он подчинил мою волю, осуществляя моими руками желаемое…– Серёжа умолк, порывисто с трудом глотая потяжелевший воздух. Когда он заговорил вновь — отстранённым эхом — Олег готов был позорно расплакаться. — Они думают, я не помню. Но я помню всё до мелочей. Я помню, что 15 декабря, за 10 дней до Рождества, именно я убил своих родителей в их постелях. Волков прижал дрожащие ладони ко рту, осыпая горячими успокаивающими поцелуями, пересчитывая веснушки, зализывая ранки, изучая трещинки. — Ты не виноват, не смей себя вини… — Чшшш, — губы, дотронувшиеся до щеки, вновь улыбались. Ему, одному Ему…– это неважно, ни сейчас, ни потом… прошлое утратило смысл, когда появился ты… любимый мой… Олег открыл рот, чтобы возразить, как вдруг ощутил, что Разумовский входит в его тело — легко и мягко. От удивления и испуга он напрягся, тут же ощутив давящую боль. — У нас всё будет хорошо, — вновь околдовал его бархатный шёпот, густой, как елей. Пальцы Серёжи ухватили его сосок, потирая слегка болезненно. Солдат дрогнул, уже не понимая, где источник беспокойства. — Всё хорошо, — ласкал Голос. — Мир огромен и он наш, весь наш… Мой, мой, мой… скажи, скажи, что тебе не больно… — Не больно, совсем не больно… — потрясённо пробормотал Волков. — Мы… Ты почти… — Я почти, — Серёжа прикусил кожу на олеговом плече, отвлекая от неприятного ощущения, — почти дома. Его рука придерживала сникший член, слегка поглаживая, будто утешая. Разумовский, вернее, его весьма крупная и гордая часть, заполнила тело Олега, точно была создана для него одного. Непонятное чувство, тонкой иголочной боли смешалась с томящим удовольствием и волнующим ощущением правильности между ними, будто они всю жизнь блуждали в поисках друг друга и вот, наконец, встретились… Тёплая рука гладила его живот, снимая напряжение мышц. Разумовский прижал его к себе, крепко и нежно, жарко дыша в ухо, горячий, пахнущий желанием и Морем, Океаном. Он почти не двигался, и всё же от его бедер шли лёгкие волны, возбуждающие до дрожи. Все чувства солдата сосредоточились там, где непостижимым образом слились их тела, горячо и болезненно, сладостно и немного страшно. — Какое счастье… — Серёжа целовал его шрамы, касаясь языком, оттягивая зубами кожу. — Какое же счастье, что тебя приняли за сумасшедшего… — Вот уж благодарю серде… ох, чёрт, — застонал Олег, вцепившись в матрас и подвывая волчонком. — Ещё, пожалуйста!.. — Волче, родной мой…– донеслось как будто издалека, вибрируя в воздухе, пропахшем сладкой агонией. — Потерпи немно… — Ещё! — Требовательно зашипел Волков, дёргаясь и толкая парня всем телом. — Твою… дааа! Член Сергея ласкал его изнутри мягкими толчками, настойчиво касаясь какого-то невыносимо чувствительного местечка — до бешеного тремора, до помрачения сознания. По венам хлынула вулканическая лава, обжигающая, кипящая, клокочущая. Он перестал ялвять собой личность отдельную — стал частью Разумовского, сросся с ним, прикипел до последнего атома. Он был человеком без пола, настоящим, первозданным, из двух половинок — налившийся фаллос в ладони парня был частью мужчины, задняя часть тела превратилась в женскую, алчную и просящую. Возможность говорить иссякла, он лишь прерывисто дышал, захлёбываясь стонами. — Б-боже… — от напряжения Разумовский почти заикался. Олег спиной ощущал сотрясающую его дрожь. — Такой открытый, сладкий… мой! Обезумев от бьющего ключом наслаждения, переливающегося под веками красными-жёлтыми-зелёными кругами, солдат извивался в его руках, бесстыдно выгибаясь в сладких судорогах, кусаясь и хрипя. Пылающее тело Серёжи теперь врывалось в его узкое нутро мощными громовыми ударами. — Seigneur tout-puissant!!! — взревел вдруг Сергей. — Не могу, не могу больше… Олег! В тот же миг всё существо Олега Волкова взорвалось в благословенном облегчении, разлетевшись на мириады брызг обжигающего восторга. Что-то кипящее сладко обдало его внутренности, захлестнув новой волной блаженства. В это мгновение погиб бравый солдат. В это мгновение к жизни был возвращён абсолютно счастливый мальчишка…