<...>
— Войдите, — безразлично бросает гендиректор, раскручивая какую-то безделушку, поди, детскую игрушку, в пальцах, стараясь скоротать время. В кабинет осторожно втекает тонкая фигурка, тут же направляясь к нему поближе. Стоит поднять глаза – и сожрёт, – но Сонхва никогда не страшился смерти, ни в своём кошмарно-кошмарном прошлом, ни в безнадёжно-безнадёжном настоящем, потому со всем безразличием смотрит в ответ и задирает бровь. Ноздри, раскрасневшиеся от сосудов, грозящихся лопнуть, тяжело раздуваются, и Юнхо только пилит его взглядом, чрезвычайно и необычайно разъярённый. — Что же, птица моя? — Насмешливо цедит Сонхва, подперев подбородок рукой. — Не получилось у тебя? — Прекратите так меня называть, — вопреки тому, что готов взорваться, Чон успевает уловить ненавистное обращение и распылиться ещё сильнее. — Ну, ну, полно, — хмыкая, заземляет Сонхва и продолжает смотреть. У Юнхо лицо длинное-длинное, нос тонкий-тонкий, аккуратный, и сам он весь грациозный до невозможного – родись несколькими сотнями лет назад, пожалуй, сгодился бы в принцы. Но они живут не в то время, когда принцем зовётся кто-то уважаемый, они живут, когда президенты зверски растерзаны, министерства распущены, а люди выброшены в океан бесконечного бедствия и попыток урвать себе лишний кусок хлеба, даже если этот хлеб будет сплетён из человеческого мяса, а заместо зёрен его усыплют крошкой тазобедренной кости. Упершись ладонями в тёмный стол, шаткий и старенький, Чон беспрерывно смотрит на Сонхва, задрав обе брови в ответ и ожидая, когда тот поймёт без лишних слов – но он не поймёт, а поймёт – в жизни не сознается. — Птица моя, — тянет Сонхва, скалясь, — не трать моё время, скажи, как есть. — На что вы рассчитывали? — Пылко уточняет Юнхо, нервный. — Что я принесу новости о гибели Кима? — Отнюдь, — густой воздух режет смех, как раскалённый нож масло, и под "раскалённым", конечно же, подразумевается хрипотца в этом жалком ликовании, — я и мечтать не смел об этом. — Так на кой чёрт мы столько сил и времени всрали, чтобы затащить его на эту грёбаную баржу? — Мне было интересно поглядеть, столь ли он прост, как говорят, — поднявшись на ноги, Сонхва потягивается, но зрительного контакта не прерывает. — Оказывается, действительно, до одури прост. Странно, что жив ещё, с такой-то наивностью. — Раз жив, значит, непрост, — спорит Юнхо, торопливо обходя стол и умещая руки на плечах старшего. Тот смотрит неодобрительно, резко, но разве может пугать холодный взгляд того, кто живёт посреди целого ада? — А стал бы "непростой" так легко бросаться в лапы смерти? — Вторит Сонхва, морщась от прикосновений. — Руки убери. Юнхо качает головой и рассекает его череп глазами. — Не уберу. Мы нихуя не знаем об этом Хонджуне, кроме того, что его невозможно обыграть от слова совсем; ну и, разумеется, того, что он каким-то расчудесным образом повёлся на наши уловки. Я-то думал, у вас есть план, — он цокает языком со всей выразительностью, — а вы просто посмотреть и потешить себя хотели. — Как же ещё отвлекаться от этой смертной скуки, птица моя? Разве что наблюдением за смертной активностью. — Вы – отъявленный псих. — Дуракам всегда везёт, — Сонхва улыбается одними глазами, дёргая плечами так, чтобы сбросить навязчивые ладони, а после – не сильно, но достаточно ощутимо, чтобы поставить на место, хлещет наотмашь по вытянутой вверх скуле. И без того продолговатое лицо растягивается ещё сильнее, пока он незаинтересованно выковыривает из-под ногтей, оцарапавших королевскую бледность, кровь. — А если же и не повезёт, — руки снова нащупывают ребяческую безделушку, и Пак отворачивается, увлекаясь ею, — то позабавит прочих. Клянусь собственной матерью, что не одному мне в такой кошмарной мере нудно пребывать здесь. — Вашей матери нет в живых с вашего рождения, — возражает Юнхо, ничуть не смущённый кровоточащей щекой. Лишь прикладывается к ней костяшками и грубым движением растирает вбок. Сонхва усмехается, выглядывая на него из-за плеча. — Потому и клянусь.<...>
На северную часть Сеула осел плотный, непроглядный туман, огибая все полуразрушенные углы зданий и тонкие фонари, тут и там погнутые. Настолько эта мелкая влага, загустевшая в преддверии очередной казни, холодила кожу, что не получалось держать себя в руках и не вздрагивать на каждый шорох. Сонхва вышагивает впереди, венчая своеобразный клин из шестерых, горделиво и прямо, но не может справиться с зудящим ощущением чего-то странного. Он не смеет и мысли допускать о том, что способен сложить голову от сторонних, не Хонджуна, рук; и всё же это гнусное чувство треплет обыкновенно спокойную душу. Он оглядывается, привычно подыскивая, чем бы занять внимание, пока они неторопливо, не оттягивая момент – растягивая его, – шествуют вдоль помрачневшей улицы, всё стремящейся укусить за полы широкого, тяжёлого плаща. Больше, чем собственной форменной одеждой, сшитой на заказ, он был очарован лишь собой самим, прекрасно осознавая неисчисляемую цену такому бриллианту, как его ум и нрав. Лишь заслышав о том, что Пак Сонхва собирается почтить своим присутствием ту или иную игру, противники, те, что чувствовали бесконечно огромную пропасть, протянувшуюся между ними, бросались врассыпную и страшно боялись хотя бы краем глаза узреть этого самодовольного и непоколебимого персонажа чуть ли не всемирных легенд – кто-то рассказывал однажды, что слухи о нём долетели аж до Штатов, да вот спросить, как удалось это разузнать, не довелось. Но этот факт был прекрасен и тешил самолюбие, когда Сонхва ненароком вспоминал о нём длинными зимними вечерами. Всё волнение осталось где-то в складках строгого, не терпящего ничего лишнего, костюма, в который он поспешил затянуться сразу же, как их закрыли в этом невозможно маленьком пространстве и заставили перебивать друг друга до тех пор, пока не останется один-единственный. Где-то на шёлке, постеленном на высокие тумбы кабинета, всё ещё лежат и печалятся крестообразные броши с цепями, узкие ремни, и, главное, маска, сплетённая из мельчайших осколков турмалинового кварца, что оказались нанизаны на прозрачные нити и всегда так неудобно болтались из стороны в сторону. Чуть позднее и броши, в настоящем уже начищенные вновь, и тонкие цепочки, и кварц окрасились в карминно-красный, тёплый, чуть живой. И Сонхва более их не надевал, ощущая желание выхаркать желудок каждый раз, когда видел вживую. Теперь он абсолютно спокоен и можно было бы подумать, что лишь какой-то аристократ прогуливается в присутствии слуг да охранников – настолько этот светлый богоподобный образ величественен даже в его же собственных глазах, придирчивых до чесотки в руках. Мерцающая вывеска "ARRIBA", бьющая в глаза неоном, разбивает клубы тумана, когда Сонхва, ведомый далёким мерцанием, наконец пробирается к чему-то более яркому и замысловатому, чем туман и печальные углы города./ / ateez – arriba
Место сбора – мелкое кабаре на юго-западе, время сбора – без восьми десять; всё так, как положено, и он ступает на самую верхушку лестницы ровно в момент, когда двери начинают дымиться и медленно закрываться за его спиной. Оставшиеся снаружи спутники молчат, склонив головы – знают, что нельзя не доверять способностям гендиректора, тем более, невооружённым взглядом, пусть и ограниченным почти запечатавшимся входом, видно, с какой лукавой улыбкой и небрежностью в давно не дрожащих от страха руках Пак снимает плащ, предусмотрительно подставляя ладонь и не касаясь пола ни миллиметром. Он качает головой, зачесав чёлку чуть вбок, чтобы растрепать, и с исконно-садистским удовольствием наблюдает, с какой силой бледнеют лица всех присутствующих. Все не то, что играть с ним боятся – никто не подаёт даже привычного голоса, чтобы минимально поздороваться. И лишь один умудряется выбиться: — Здрасьте. Гортанно-низкий голос вдруг утопает в ушах, поражённых этим тембром до глубины души, и, заломив острые брови, Сонхва с интересом высматривает в толпе обладателя. — Добрый вечер, господа, — пробует он, ухмыляясь без зубов – пока рано запугивать всех; более того, одно его присутствие, кажется, справляется с этим на отлично. Ну и славно. Пусть штучки пострашнее останутся на попозже. От того, как искривляются все присутствующие, Сонхва зарабатывает без особых усилий такое огромное наслаждение, какое сложно было бы даже представить. Он обожает всеми остатками сердца и души чужой страх, а если тот вызван им же самим, одним фактом присутствия Сонхва среди игроков, – цены этому страху нет. Он выглядывает из-за голов ещё раз в попытке высмотреть того единственного, что не содрогался от одной мысли о нахождении с ним в одной комнате, однако, успехом эта попытка не увенчалась, и вскоре Сонхва со скучающим выражением лица повёл плечом, осматривая и остальных. В основном сегодня играют мужчины, причём достаточно взрослые: помимо пары-тройки молодых людей, должно быть, многим моложе него самого, их импровизированная группка на вечер состояла из представителей зрелого да пожилого возраста; это было достаточно хорошо. Как бы ни была огромна уверенность в собственных способностях, состязаться в уме с кем-то постарше всегда играло на руку, – старшие зачастую зазнавались перед лицом младших и ослабляли бдительность. И именно тогда их было удобнее всего сокрушить. То, что среди пятнадцати, как Сонхва бегло подсчитывает, людей, оказывается всего лишь две женщины, неотвратимо обращает ситуацию в его сторону. Что ж, это будет легко. Над головами подсвечивается яркое табло, оглаживая своими резкими цветами все находящиеся под ним лица, и люди задирают головы; и вот, именно теперь настаёт момент, в который ничего не стоит прикинуть свои шансы, изначально, впрочем, являющиеся стопроцентными. — Рады приветствовать вас сегодня, дорогие игроки! — Непринуждённо скрежещет привычный девичий голос откуда-то из колонок под потолком. — Поздравляем вас с наступившим новым годом. Как вам известно, этот год окажется последним в пятилетнем цикле нашей игры, так что спешу пожелать вам невиданного упорства и ещё большей, чем до этого, удачи. Пожалуйста, если среди присутствующих есть игроки, уже прошедшие испытание в этом месяце, отметьтесь в табло, которое появилось перед вами. Все оборачиваются, сжав плечи, и пол аккуратными титановыми пластинами раздвигается, чтобы явить маленький столик на узкой ножке, весь округлый и мягкий формами. Несколько мелких клубов пара, быстро истлевших на воздухе, утекают из-под пластин, когда материализуется интерактивное табло. Сонхва лениво оглядывает его, зная, что абсолютно каждый успел насмотреться на эти таблички, но организаторы игр умудряются каждый месяц показывать им одно и то же, видно, сомневаясь, что люди достаточно умны, чтобы не идти на практически верную смерть, уже отсрочив свою на какое-то время. Порядка семи лет назад население планеты перевалило за двадцать миллиардов, что ожидаемо привело к пониманию того, что Земля далеко не резиновая. Развязались бесконечные войны, однако, и тех не хватило, чтобы сбить чудовищно огромные цифры; позднее, – лидеры принялись активно вводить налоги да санкции, которые помогли ещё меньше войн (если, разумеется, подобные жестокости можно было назвать «помощью»; и даже так, Сонхва не особо заботился о морали, не тогда, когда близкие люди мучались на глазах, всё же осознавая, что даже мучения казались лучше арестов с последующими казнями). Разве могли люди уничтожить в себе собственные желания несмотря на то, что приходилось нарушать закон? Разумеется, нет. Потому войны произошли снова, но в этот раз куда более масштабные и кровавые. Сонхва не желал задумываться о том, что было бы, окажись он в горячих точках в противовес полученным возможностям тихо-мирно, насколько было это воплотимым, отсиживаться в тылу и финансировать фронт. Люди гибли, целые города, да куда уж, целые страны рушились, и вскоре цифры всё-таки упали с двадцати до пятнадцати. Когда эти новости крутились везде, где можно, из любых чайников, казалось, и консервных банок, Сонхва подумал, что можно выдохнуть с облегчением, потому что это уже не казалось настолько критичным. Однако, так казалось, наверное, одному ему на всём белом свете. Ещё тогда, в момент прямой трансляции подписания мирных договоров, один из пожилых менеджеров его компании расстроенно задышал, потирая переносицу: — Это никогда не закончится. И, пусть с ним тогда никто не согласился толком, этот мужчина оказался невозможно прав. Спустя полтора года мир сотрясли теракты, загремели ядерные взрывы, и ничего не оставалось, кроме как боязливо закрывать голову руками, просиживая утекающую сквозь пальцы жизнь в бомбоубежищах. Сонхва провёл в бункерах непозволительно большое количество времени, если работа вообще до сих пор имела значение; а если и не имела, он, какой-то там двадцатитрёхлетний юноша, из проблем имевший кипы бумаг и надоедливых инвесторов, хотел, в конце-то концов, прожить относительно спокойную жизнь. Не то, что происходило. А ещё спустя полгода, когда удалось расправиться с последствиями радиации настолько, насколько представлялось возможным, их всех выпустили в свет. И теперь Сонхва не видел того Сеула, который любил видеть. Он видел одни развалины и ядовито-жёлтую дымку под потемневшим небом. Воздух сдавливал лёгкие тисками, и, казалось, дыши он исключительно сигаретным дымом, и то было бы лучшим вариантом. Люди были истощённые, уставшие и погрязшие в измождённости происходящим. Люди попросту хотели мира. И лидеры, оставшиеся в смехотворно крохотном составе, тоже, видимо, хотели этого. Вот только пока народ желал обычной жизни, такой, по которой они все шли раньше, подразумевая под «миром» именно это, лидеры грезили о новизне, они жаждали реновации. Таким образом, теперь он вместе с остальными выжившими смотрит на прямоугольное табло с одной-единственной графой посередине, гласящей «проходил испытание». Краем глаза он замечает, как едва ощутимо дрогнули руки одной из девушек, видимо, в несдержанном желании кинуться и нажать на мелкие пиксели; и хорошо, что она одёргивает себя. Пальцы Сонхва непроизвольно цепляются за утягивающий шею ошейник, и он морщится. «Все лжецы будут наказаны», — вот, что им сказали в первые же дни. И не промедлили с тем, чтобы подтвердить свои слова. Проекция провисела ещё недолго и снова скрылась в клубах густого и жаркого пара. — Рады приветствовать вас сегодня, дорогие игроки, — повторяется голос, но уже менее восхищённо, будто успокоенный. — Позвольте объяснить вам правила игры. Сонхва невольно оглядывается, замечая, что далеко не все смотрят на колонки или хотя бы туда, где только что возвышался столик. Мужчина с женщиной переговариваются на почти неслышном шёпоте, один из молодых пареньков лениво крутит носком ботинок что-то одному ему известное под ногами, а другой, казалось, ещё более юный, смотрит точно на него. Это должно было войти в привычку, учитывая его повсеместную известность, которой Сонхва так гордился, то, как его оценивают одними глазами, будто не веря, что этот человек, далеко не крупно сложенный и, как кто-то успел выразиться, смазливый (и не стоило сомневаться: теперь прах этого идиота преспокойно сливался с пылью загрязнённых ветров где-то за пределами города), способен наводить такой ужас. Но теплится что-то иное в этом взгляде. Его не оценивают, не боятся, не осуждают, и не делают ничего из бесконечного списка вызываемых его персоной эмоций. Нет. Этот смотрит с благоговением. Грузно усмехнувшись, Сонхва вкладывает всю доброжелательность в улыбку, которой удостаивает этого умалишённого, посмевшего взглянуть на него без доли боязни. К удивлению, в ответ молодой человек лишь поднимает брови и отвлекается на то, чтобы впериться в выползшее из потолка табло. На небольшом экранчике значатся пять колонок, еле заметными серыми линиями разделённые между собой. По всей видимости, согласно высветившимся именам, следовавшим друг за другом, было необходимо разделиться по группам, и Сонхва вполне логично задумывается: а как, собственно, могут они разделиться, не зная имён друг друга. Его мысли будто прочитывают, выцепляют с на миг скривившегося лица. Девушка мягко продолжает, теперь немного заглушаемая колонками, постепенно отказывающимися работать нормально: — Пожалуйста, ознакомьтесь с представленными списками сейчас или позже, и разделитесь на группы в соответствии с ними. Прежде чем начать, вам положено познакомиться, дорогие игроки; всё необходимое немедленно будет предоставлено. Ломающийся голос утопает в чрезмерно громко распахнувшихся дверях, ведущих, вероятно, в помещения для персонала, и в комнату входят несколько людей с укрытыми белёсыми масками лицами и выряженными кричаще-красными угловатыми костюмами. Все они кажутся примерно одного роста, но можно ещё подумать о том, являются ли они настоящими людьми, – несмотря на абсолютное разорение страны и вложение остатков бюджета именно в эти идиотские игры, синтетические андроиды всё же имеют место быть. Если это в действительности они, Сонхва бы даже подрался за возможность взглянуть на них снова. До того соскучился по ощущению чего-то мало-мальски привычного и знакомого. Люди в масках, коих оказывается ровно пятнадцать, видимо, с целью курировать каждого лично, спешно проходят к назначенным им личностям и как один неловко располагают руки на чужих плечах. Сонхва с неприязнью окидывает взглядом того, что оказался подле него, но коснуться себя всё же позволяет, – лучше не вытаскивать шипы тогда, когда это не к месту. Каждого таким же быстрым шагом проводят вглубь помещения к столу, запримеченному ещё в момент, когда Пак сюда попал, окутанный вонючим дымом. Кабаре не смогло бы обойтись ни без сцены, ни без восхитительно яркого света, ни без, разумеется, мест для гостей. До необычного длинный стол, запечатанный в бордовый бархат с позолоченной кисеёй, центрует всю эту огромность помещения, щедро заставленный сверкающим в свете включившихся софитов стеклом бокалов и резным воском свеч. Пламя на их концах, казалось, зажжено совсем недавно, его языки резво тянутся к потолку и слабо колышутся, стоит пройти мимо. К возмущению, Сонхва оказывается усажен не во главе и даже не рядом. Его место, непримечательное и тусклое, находится где-то между серединой и концом, но он, выразительно цокнув языком, всё же занимает его, приученный не дерзить организаторам. Кому угодно, но не этим безумцам. Люди в масках кланяются, нагибаясь чуть ли не под прямым углом, и уходят, сменяясь такими же анонимно закрытыми – не телом, разумеется – девушками с затемнёнными бутылками в руках. Блёстки да стразы на их платьях, не дающих увидеть кожу лишь на самых концах пышных грудей и объёмных бёдрах, слепят и бьют в глаза, пока они с плавностью разливают красное вино, не расплёскивая ни капли; в воздухе вязнет густой виноградный запах, терпкий и сладкий. — Давайте же приступим к правилам. Игра будет разделена на три этапа, — всё тот же экранчик с таблицей жужжа движется под потолком поближе, и когда замирает, уже светит ярче прежнего какой-то схемой. — Первый этап: знакомство. Вам предложено всё для успешного налаживания контакта; постарайтесь быть вежливы и учтивы со всеми, пожалуйста. На этом этапе нет особенных требований и пожеланий, однако, дорогие игроки, чтобы всё прошло как можно более непринуждённо и легко для вас, убедительно просим отведать предоставленные напитки. Сонхва подозрительно поднимает взгляд на бокал, тёмно-винный на фоне кроваво-алого бархата, идеально вычищенного и разглаженного. — На этом всё. Ограничений по времени нет, можете приступать; пожалуйста, сообщите, когда будете готовы продолжить. Невольно закрадывается мысль о цели этого этапа в целом. Им что, необходимо… выпить и узнать имена друг друга? Если это действительно так, больше смысла бы имело попросту выдать им таблички или их подобие, попросту напоив после. Насильно или нет, – не имеет смысла; всё равно эти границы давным-давно стёрлись, личные желания оказались последним, о чём кому-либо хотелось задумываться. Раз эти действия отдали исключительно в их собственные руки, варианта могло быть два, и каждый из них не имел никакого смысла. Пытайся они отравить игроков, это запротиворечило бы самих цели игр: вывести определённое количество человек в привычную жизнь по завершении. Пытайся они заставить людей наброситься друг на друга, не сойдясь во мнениях в ходе диалога, а, можно было не сомневаться, среди пятнадцати разномастных такое оказалось бы возможным, вероятность того, что повздорившие окажутся в одной команде, не была бы слишком велика; бессмысленно настраивать друг против друга заведомых врагов. Сонхва оглаживает подбородок пальцами и вдруг приподнимает брови. Его будто озаряет. Фыркнув, он обвивает пальцами стекло и первым взбрасывает его над головой, улыбаясь зубами под тревожные тринадцать взглядов и один – всё тот же благоговейный. — Счастлив иметь дело с вами, — щурится он и невесомо помешивает вино. — Вижу, не безызвестный присутствующим здесь, шестьсот шестьдесят третий номер, Пак Сонхва. Мои будущие коллеги, — неторопливо обводит взглядом ошарашенных людей и ухмыляется ещё шире, облизнувшись, — надеюсь на успешное сотрудничество. Если же хотят отравить выборочно, пусть травят, – вопросы удачливости ему неподвластны. Пока он залпом вливает в себя вино, чувствуя, как течёт по шее с уголка губ, встаёт мертвецки звенящая тишина, такая, как если бы все вокруг испарились сами по себе. Но игроки остаются за столом, напряжённо сведя брови и кто-то – ликуя, кто-то – опасливо разглядывая эту до пошлого опасную картину. Сонхва отрывается от бокала с громким причмокиванием и лучезарно светится, когда поднимает запятнанное бордо и алым стекло ещё чуть выше на мгновение. Глаза снова цепляются за всё того же мальчишку, всё того же странного мальчишку, чья челюсть готова бесстыдно отвалиться и поскакать по полу. Сонхва даже замирает, вопросительно изгибая бровь. На него не смотрели с таким неприкрытым обожанием, должно быть, с самой старшей школы. Люди начинают потихоньку приходить в себя, и, привычно торопливые, хватаются за бокалы, воодушевлённые тем, что сам Пак Сонхва проверил вино на наличие яда самолично пред ними. Под громкое «ваше здоровье», совсем не дружное и разлаженное, большинство подобно ему выпивают залпом, кто-то тянет, видно, смакуя, а кто-то и вовсе не пьёт. Ею оказывается та женщина, что шепталась с мужчиной несколькими минутами назад, и стыдливо тупит взгляд, перебирая в пальцах свои звенящие браслеты. Мужчина хлопает её по плечу, не стесняясь перевеситься через молодого юношу между ними, и что-то шепчет. И тут, собственно, происходит то, чего Сонхва предположить не успел: женщина коротко вскрикивает, закатывает глаза и с грохотом обрушивается на пол, извиваясь по ковролину; не успевает мужчина подорваться вслед, как также падает. Расширив глаза, Сонхва даже по-своему нервно усмехается и закидывает ногу на ногу, наблюдая за тем, как лица синеют, лбы покрываются проступившими венами, а пол, и без того алеющий, покрывается кровавыми соплями и слюнями. Поистине мерзкое зрелище. В момент, когда до этого неслышный писк таймеров на их шеях усиливается и ускоряется, отстукивая последние секунды чужой жизни, Сонхва даже не закрывает глаз, напротив, поудобнее упирается затылком в высокую мягкую спинку кресла и безумно распахивает глаза. Голова женщины звенит и гудит, почти можно различить, как хрустит её трахея, передавленная ошейником, и сам вид того, как её череп становится отвратительно и неестественно огромным по сравнению со сжатой шеей, кажется совсем далёким и забытым. Он действительно давно не видел здешних казней. Её рвёт кровью вперемешку с кислотой, но всё даже не успевает толком выйти до конца: короткий щелчок-предупреждение, – и остроконечное широкое пятно, усеянное растёкшимся мозгом, щедро облитым смешавшимся с краснотой ликвором, принимается впитываться в ковёр. Не проходит и нескольких секунд, как следующий за этим омерзительный треск второго черепа разрывает воздух похлеще всех перепуганных вскриков; второе пятно сталкивается с первым, и теперь два трупа упокаиваются в складках перепачканного ковролина. Сонхва, втянув носом воздух, пропускает волосы сквозь пальцы, и теперь исподлобья глядит на остальных людей, к собственному удивлению замечая, что особо напуганных от силы трое, и те, наверное, не встречали подобного ранее. Или же попросту его натура чрезмерно садистична, чтобы бросаться в тряску и слёзы от подобной картины, и такая реакция, напротив, была бы совершенно нормальной. Глаза, заинтересованные, облизывают всех и каждого, незаметно ставя какие-то собственные галочки в голове, когда сталкиваются с совершенно неожиданным. Всё тот же благостный мальчишка не выглядит, как ожидалось, напуганным или хотя бы потерянным, – лишь скрещивает руки на груди и поднимает брови. Сонхва даже задумывается, а не напугался ли он сам больше этого мальчишки. Девушка, теперь оставшаяся единственной таковой, шумно выдыхает рядом с Сонхва, боязливо открывая глаза. Остальные мужчины невозмутимо вперяются взглядами в опустошённые бокалы, сцепив руки в замок. Один из самых, пожалуй, взрослых, звучно прочищает горло и боязливо озирается: — Господа… господа и дама, — неуверенно и тихо пробует он, — давайте продолжать. Я не горю желанием продолжать распивать алкоголь и веселиться в обществе мёртвых. — Вы правы, — с улыбкой отзывается Сонхва и склоняет голову вбок. Он смакует то, как искажаются лица от источаемой им угрозы. — Так почему бы вам и не начать? Мужчина ёжится, однако, чувствуя давление со стороны вмиг потемневших глаз, снова прочищает горло и почёсывает затылок, трепля мелкие редкие волоски во все стороны. Он чувствует это. Да. Конечно же, он чувствует превосходство Сонхва, как чувствует, что заведомо проиграл, оказавшись не в его команде. — Кан Донмин, — в каждом его движении оседает немая дрожь, бьющая вдоль позвоночника и колющая затылок – это как ничто иное отлично прослеживается в каждом рванье, которое выдают эти напряжённые руки, схватившиеся за бокал, как за спасательный круг. — Господа. И дама, — секунда за секундой заминки становятся сильнее, и голос вздрагивает, — продолжайте, пожалуйста. Я хочу дом… хочу покончить с этим. Сонхва удовлетворённо скалится, обнажая зубы, – а вот и тот момент, когда можно приняться давить на оппонентов чем-то пострашнее одного своего присутствия. Волка можно бояться, как факт, но ведь куда страшнее смотреть на него, когда его пасть уже раскрыта и залита кровью. Таким образом, откликаются все по цепочке. Сонхва скучающе наблюдает за тем, как прекрасны люди в своём абсолютном ужасе перед смертью и страданием, как крошится их напускная уверенность в редкой дрожи речи или нервозном прокручивании колец на пальцах. Когда откликается девушка, бледная, как сама смерть, Сонхва кивает сам себе, чуть мрачнея: имя, которое значилось с ним в команде, определённо было женским. Со Чеён. — Ан Ёнхи, — кротко и пискливо выпаливает она, вся сжимаясь. — Надеюсь на успешное сотрудничество. Получается, Со Чеён была погибшая женщина; всё ещё не зная правил наверняка, нельзя было сказать, хорошо то, что состав уменьшился, или же, напротив, плохо. Сонхва неосознанно подаётся вперёд и опирается на локти, заставляя сидящих рядом, включая Ёнхи, в страхе отпрянуть и вжаться спинами в кресла. Он краем глаза прослеживает за этой бессмыслицей и дрожаще выдыхает через нос, сдерживая надменный смех. Раз их делят по командам, стало быть, игра завязана на взаимодействии, и, будь оно физическим, убыток оказался бы невелик: в паре с мужчиной, желательно одним из здоровяков, сидящих у того, что во главе стола, Сонхва справится даже так. Если речь о логической игре, он также не испытывает особого напряжения от того, что мозгов станет на один меньше, – даже выпусти его в одиночку против всех оставшихся двенадцати, победителем выйдет всё равно Сонхва. Но вот окажись это чем-то, требующим именно сплочённости, или чёрт знает чего подобного… тогда, пожалуй, у него определённые проблемы. Никто не знает, сколько прошло времени за плотно задвинутыми металлическими ставнями, и вставшие давным-давно часы ничем этому не способствуют. Сонхва глядит на них исключительно из скуки, чувствуя, как она захватывает его с головой, захлёстывает своей грязной и жёсткой водой, пока двенадцать человек называются поочерёдно так, будто на деле их все пятьдесят. Наконец, дело доходит до последних. Пожилой мужчина, выглядящий достаточно хило и безобидно, – невольно приходится удивиться тому, что он вообще жив в этот самый момент, – растягивает гласные и улыбается глазами-щёлками так, что они исчезают среди морщин; мужчина лет сорока следом быстро проговаривает имя и претенциозно играет бровями, видимо, тоже вымотанный длительностью одного лишь первого этапа. Сонхва с удивлением обнаруживает, что так и не услышал того, чего ждал, в то время как из безымянных остаётся лишь тот самый. Может, потому он и смотрел с таким обожанием всё это время? Пак усмехается и разбрасывает грубо выбеленный блонд по бордовой спинке, полуприкрытыми глазами наблюдая за неуместно восторженным предвкушением на чужом лице. И предвкушение это ему нравится, всё-таки, сколь неуместным бы ни было. Что-то в нём есть. — Сон Минги, — говорит мальчишка тем самым грубовато-глубоким голосом, и Сонхва поражается тому, сколько совпадений было заложено в это несомненно крепкое тело. — Рад быть полезен. Именно эта фраза так приятно ложится на слух и обласкивает его, что Сонхва едва сдерживает переполненный возбуждённым ликованием выдох, плотно сжимая губы и коротко кивая Минги, зная, что тот смотрит прямо в глаза. — Мы готовы, — не дожидаясь иных сигналов, тут же произносит Сонхва, неотрывно разглядывая напарника и остро улыбаясь ему. Колонки снова скрежещут под потолком, стучат пару раз, и, наконец, заговаривают: — Отлично. Поздравляю, номера шестьсот шестьдесят три, восемьдесят тысяч тридцать пять, двадцать тысяч пятьсот семьдесят восемь… — Сонхва прикрывает глаза, глубоко и гулко вдыхая, чтобы немного лучше прочувствовать тело на случай внезапного начала. Он знал, разумеется, что диктор примется перечислять всех выживших, не удостаивая проигравших даже упоминанием порядкового номера, с которым они вошли в игру некогда, чтобы оказаться убитыми из-за какого-то дурацкого бокала вина, но это не делало менее нудным предвосхищение завершения этой тягомотины. Однако, кое-что его всё же интересует, и, отсчитав ровно одиннадцать продиктованных цифр, когда-то – коротких, когда-то – непроизносимых, он приоткрывает глаз и тут же ловит чужой выразительный и сверкающий на софитах взгляд. — Девяноста пять тысяч тридцать один успешно завершили первый этап миссии. Приступим же ко второму. В Сонхва моментально поселяется странное ощущение власти. То, которое плавленым металлом забивается в венах и струится из глаз, оставляя кожу краснеть и облезать где-то под скулами. Это восхищение собственным могуществом вмешивается в вино и резко поднимается к голове, стискивая виски до приятной боли, чуть ли не мигрени, и взгляд случайно плывёт куда-то ниже глаз. Этот мальчишка, Минги, выглядит настолько безобидным, несмотря на своё огромное тело, насколько это возможно. И преданность, которую источают его глаза… Сонхва хочет его себе. Да, верно, абсолютно точно и очевидно: он хочет его себе. Стоит пройти второму этапу, как он уже не совсем понимает, было ли что-то всё-таки подмешано не в вино – текилу, – или один вид мокрого от пота Минги мог бы вызвать в нём эту необузданную и незнакомую дрожь под коленными чашечками. Они лишь пили и толкали красивые речи, случайно падая друг на друга и обвиваясь руками; вот только случайно падал и обвивал руками именно Сонхва, ведомый неизвестно чем. На Минги смотрели, да и смотрят, нечего скрывать, так, будто увидели призрака, стоило ему уверенно переложить напарника на предплечьях и подхватить его длиннющий говор, утекающий в забвение в нескончаемом веселье. Каждый год игра первого месяца, колючего и ледяного января, как правило, была развлекательной, но оттого не менее жестокой. Потому Сонхва не спешит доверять тому, как настойчиво стараются их расслабить заданием на ораторские навыки, не совсем типичным для самой концепции этих потуг дожить до следующего дня. Он отсмеивает своё, хлопая Минги по плечам, смакует на языке брошенные на него взгляды, так и сыплющие очарованностью, и грубо проводит по скуле ладонью, хмурясь от липкости застывшего алкоголя. Глаза выталкивают из себя весь смех, и ослабленные щёки вытесняют губы туда, где они должны быть, в положение холодного безразличия. Удивительным становится то, что, оказывается, организаторы тщательно следили за каждым их шагом в ходе игры. Табло подсвечивается проектором на запахнутые шторы маленькой сцены, и в её массивных складках появляется искривлённый список прошедших дальше команд. Сонхва даже не успевает напрячься от осознания собственного непривычно безответственного отношения к игре, в которой решалось, жить ему дальше или нет, однако, «Пак Сонхва, Сон Минги,<...>
— Поздравляем, игра окончена. Номера шестьсот шестьдесят три и девяноста пять тысяч тридцать один успешно завершили миссию, — «ARRIBA» тонет, пожираемая языками агрессивного пламени, пока Сонхва изо всех сил борется с навязчивым желанием об этот огонь прикурить. — Пожалуйста, не забудьте получить награды на стойках администрации. Если возникнут вопросы, не стесняйтесь просить помощи, вам с радостью поспособствуют в любых запросах наши волонтёры. Пребудет же с вами наслаждение грядущим днём! Спасибо, что были с нами! И здание обрушивается, расплющивая под собой уличные колонки, а вместе с ними – и тринадцать неудачливых попасть на одну игру с Сонхва останков. — Как же, — раздаётся его ворчливый голос в треске несущих конструкций, — будто есть выбор, быть с вами или нет. Пока они играли, уже занялось утро, совсем раннее и чуть светлое в рассветном солнце, совсем не резком, напротив, тёплом и смягчённом прохладой. Сонхва одёргивает полы плаща, хлопая в поисках зажигалки, и выразительно цокает языком: — Огоньку не найдётся? — Так непринуждённо, будто не он изничтожал глазами всю похотливую грязь чужой души, даже если никакой грязи на самом деле не было, считанными десятками минут назад. В естественном освещении Минги воспринимается совсем по-другому: его изодранные джинсы больше не выглядят вызывающе или развратно, а свободная безрукавка пусть и не теряет своей выгодности вкупе с объёмными руками, всё же кажется до одури простой. Блонд выглядит дешёвым и совсем обожжённым, за что винить, разумеется, нельзя, – не все управляют огромными группировками и пользуются чудовищной популярностью, в конце концов, – но пакли давно не видевших мыла волос перестают казаться такими уж шелковистыми и привлекательными. — Пиздец, парень, тебе бы в душ, — беззлобно скалится Сонхва, принимая уклееную мелкими стикерами зажигалку без лишних слов банальной благодарности. — Без обид, но выглядишь действительно херово. Минги снова тушуется и смущённо опускает глаза, пока Сонхва медленно затягивается и, не выпуская сигареты из губ, увлечённо рассматривает то, что ему, несомненно, очень нравится. То, как этот огромный телом и горячий душой парень становится похожим на ручного щенка. — Что ж, ты позабавил меня сегодня, — непринуждённо выдыхает Сонхва дым и отмахивается от него запястьем. — Давненько я не чувствовал себя настолько живым. К его лицу взмывают тёмные глаза, блестящие на солнце и округлённые, и не получается от такой картины удержать рвущийся наружу вздох. — А ты кто, собственно, будешь-то? — Сонхва трясет головой, чтобы разбросать растрёпанные вспотевшие волосы и выпрямиться. — Не видел тебя ни разу. — Я одиночка, — просто отвечает Минги, пиная камушек носком тяжёлого ботинка. Надо же, Сонхва и не заметил, что тот всё это время носил чертовски высокую платформу, всю резную и фигурную. — Удивительно, как ты всё ещё жив, — усмехается Пак. — Ни разу не встречал одиночку, способного так хорошо вести игру. Не врёшь? — Не вру. Тихое «м-м» покачивается на утреннем ветерке, и вдалеке принимается гудеть шумный мотор. Сонхва выглядывает из-за широкого разлёта плеч Минги, чтобы улыбнуться спешащему навстречу Юнхо, что, не стоило сомневаться, остервенело вцепился в руль и крыл своего начальника последними из всех отвратительнейших словами. — Опаздывает птица моя, — цокнув языком, Сонхва тычет тлеющим кончиком сигареты чуть ли не Минги в грудь, упершись свободной рукой в изгиб спины и чуть наклонившись. — Не хочешь присоединиться ко мне? Нечасто, конечно, предлагаю такое, следовательно, и требования будут соответствующие, но… — Хочу, — не мешкая, палит Минги и вцепляется пальцами в растянутые карманы штанов. — Да, хочу. — … если будешь держаться со мной, всё пройдёт нормально, — завершает Сонхва и прыскает. — А ты и вправду интересный персонаж. И пока лидеры пытались строить новый мир вокруг себя, умерщвляя всех с особой степенью садизма, Пак Сонхва неосознанно принялся строить исключительный в своей новизне собственный. Оставалось одиннадцать игр до финала.<...>