On the right place

       Каз помнил, как и когда это случилось с ним впервые. Инеж тогда сидела на подоконнике его рабочего кабинета, и он внезапно, словно инстинкты велели так поступить, отвлёкся от бумажной работы, взглянул на неё сразу после того, как последние крохи хлеба вылетели из её руки, а поджидавшие на соседней крыше вороны заверещали в напоминающем подхалимский хохот карканье. Шлейф её чёрных волос малахольно трепыхало дуновение студёного ветра, а штрих венчавшего небеса столицы утреннего солнца обрамлял профиль тонкой насыщенно-жёлтой каймой.        Инеж ни разу не была женственной. Она худая, но эта худоба нисколько не красила тело, которому уже давно пора бы сформироваться. Каз уверен, что такой Инеж останется навсегда, но в это мгновение все былые убеждения тлели, точно они и не существовали никогда, и в груди разрослось чудное (и не поймёшь: чудное то, или же чудное) чувство, как будто он стал мальчишкой, из души которого Кеттердам ещё не изъял веру в чудо.        «Словно лотос на болоте» — прошмыгнула мысль сколь красивая, столь же и страшная, нежеланная и срывающая с него что-то, что он так старался удержать на себе.        К Казу стремглав явились воспоминания, как в шесть лет он собирал ветви рябины с тогда ещё живой матерью, как тропа завела их до гниющего и оттого смердящего болота. Зловонные испарения поднимались, пока долговязые камыши возвышались мрачными стражами этих гиблых окрестностей, и в пелене вязкого тумана маленький Каз разглядел застывший в одиночестве лотос, вальяжно раскинувший в стороны пух своих ивово-белых лепестков. Будто луч света, пронзающий собою мрак подобно стальному серпу, и Каз думал, что не должен этот цветок там находиться, не могло что-то настолько красивое освещать собой такое уродливое место и что лотос этот забрать бы домой, дабы он цвёл в их маленьком саду с остальными цветами. Выслушав то, мама лишь потрепала его по голове и увещевала ласково, что в синеве горечавок и очаровании лилий он не сможет разглядеть в лотосе всю его красоту, не сможет увидеть того, что он увидел на болоте, и как бы Каз ни возражал («я буду о нём заботиться и он будет самым особенным цветком для меня»), протесты его ничего не изменили.        Он поспешил отвадить от себя эту деструктивную ассоциацию.        Инеж с тех пор так и напоминала ему тот одинокий лотос на болотной глади, но Каз заверял себя, что она была подобна цветку, который не позволял Кеттердаму, как трясине, утянуть её на дно и уничтожить (в отличие от него: от Каза-то город не оставил ничего живого).        Осознание высекло коросту шрамов, как заботливо рассеченный под лопатками пожизненный трактат с дьяволом, когда его бренное тело тащил в неопознанную глубину поток воды на Рингкелле. Течение холодило кожу, а в содоме его необузданно клокотали звоном битых осколков множащиеся голоса, громкие до такой степени, что за ними Каз не различал шёпот собственных мыслей. Он хватался за одну единственную, будто в этой смертоносной схватке она одна могла дать ему шанс удержаться на плаву: если ему придётся погибнуть, он хотел в последний раз увидеть её.        Но с того дня утекло много воды. Больше, чем могло показаться.        Каз живее, чем мог бы быть, в то время как Инеж не только позволяла прикоснуться к ней, а ещё и пребывала с ним под одной крышей в Шухане и ждала, когда он откроет бутылку недавно приобретённого в баре вина.        — Отпразднуем то, что мы с тобой куда-то вырвались вдвоём и нас никто не будет отвлекать ни по моей работе, ни по нападениям, ни по приглашениям погостить в особняке, — с долей не характерной ему торжественности огласил Каз, отсалютовав бокалом светло-оранжевого напитка. — Отпразднуем и твою самоотверженность, которая добыла мне такой подарок, Призрак. Я рад, что ты запомнила, что вино мне нравится всё же больше бренди и коньяка.        Взгляд Инеж возвёлся до потолка.        — Больше не буду пить подозрительные напитки. Даже ради тебя.        Раздался звон соприкоснувшегося стекла, и следом Каз сделал пару глотков вина, не сразу ощутив, как жгло гортань от спиртного. Он прокашлялся в сжатый кулак и мельком уловил, что Инеж выпила совсем немного, но её бокал уже был отложен на стол.        Что ж.        Она, насколько Каз помнил, за годы в Кеттердаме так и не возгорелась пристрастием к алкоголю.        — Не понравилось вино? — прямо поинтересовался он.        — Слишком приторный вкус, — Инеж покачала головой, но, воззрившись на него, усмехнулась: — А тебе, смотрю, понравился.        Упёршись взглядом в стену, Каз пожал плечами и пригубил ещё немного, пока на дне фужера не осталось ничего, кроме крохотной рыжей капельки.        — Я ценитель спиртного, особенно хорошего. Именно поэтому я так уважаю стремление Янссена найти замену руководства его завода, что приплыл сюда аж из Керчии.        И тут он закашлялся. Нутро затрясло от грохота, а гортань обожгло так неистово, что Каз предпочёл сесть на диван на случай, если алкоголь окажется слишком сильным и его занесёт до нетрезвого состояния.        В висках загудело, а во рту осел тошнотворный привкус сахара.        «Что намешали в это вино?»        Удивительно: ещё будучи шестнадцатилетним мальчишкой Каз мог в одиночку осушить целую бутылку керчийского бренди, но при этом его ни разу не влекло в свои дурманящие врата опьянение. Теперь же он думал, — или же пытался думать — что ещё одна капля вина, и его рассудок прекратит функционировать должным образом.        Снопы искр в области видимости неожиданно зацвели маковой рощей. Ладонь Каза затрепетала, как если бы бокал был изготовлен из человеческой кожи, и он поспешил отложить его в сторону. Движения его оказались дёргаными, почти нервными, как будто при начальных стадиях ломки, хотя жестикуляция рук у него всегда была отточена до присущей истинному крупье грации. Аромат персикового вина неожиданно показался отвратительным, практически парящим по гостиной шлейфом напичканного химикатами облака, и Казу резко захотелось избавиться от него.        «Больше никогда не пить настолько сладкое спиртное» — мысленно приказал он себе, решив, что лучше было ему сладкий чай выпить, чем это приторное пойло.        Каз посмотрел перед собой, как только диковинная хмарь в глазах начала мешкотно рассеиваться.        Инеж сидела рядом, наконец-то безмятежная, как пробудившаяся ото сна керчийская горлица, и он неторопливо мазнул взглядом по ней, задержав его на изгибах и плавных линиях её тонкой лебединой шеи. Каз дался диву, как не придавал тому значения раньше, не присматривался, пока Инеж не осознавала, что он разглядывал её, но в эту секунду он до отчаяния, до боли, страшной и терзающей, хотел прикоснуться к ней, провести пальцем по выпирающему своду позвонков, чтобы следом припасть к едва прикрытым плечам, на которых Каз разглядел россыпь спелых кофейных веснушек.        Он вспомнил молочный шоколад в кондитерской Вэй Тай-Арвая, но в память врезался не столько изысканный вкус магнолии и мяты, сколько цвет: каким-то образом шуханский шоколад был в разы светлее керчийского, какого-то непонятного окраса, и Каз только сейчас понял, что кожа Инеж была того же оттенка.        — Почему ты так на меня смотришь? — вдруг вывел его из раздумий её голос.        Каз приглушенно усмехнулся — так, как обычно было велено делать отважному лейтенанту, вышедшему с лаврами триумфатора из долгих и тяжёлых переговоров.        — Ты когда-нибудь задумывалась о том, что ты того же цвета, что и здешний шоколад?        В другой раз он бы прикусил язык до крови, осознавая, какую глупость сморозил, и всё равно, что Казу Бреккеру, всегда проводившему диалоги при ясности ума, не пристало нести столь детский бред, но сейчас он чувствовал себя настолько расслабленным и невозмутимым, настолько развязным, что не придал этому никакого значения.        Он откинулся на спинку дивана боком, не переставая думать о том, что в этот момент наверняка улыбался как идиот.        Инеж опустила глаза, и те прошлись по плечам, по пальцам, запястьям, точно проверяя, насколько правдивы его слова, после чего она, вновь взглянув на него, по-детски невинно хихикнула.        — И правда, — согласно ответила она, и в тоне её проскочила истинно-лисья хитринка. — Тебе ведь понравился тот шоколад, верно, Каз? Ты, наверное, очень хочешь откусить от меня кусок.        Вся беззаботность погасла, и Каз едва ли не поперхнулся воздухом от неверия.        — Чего? — на грани явственного ошеломления переспросил он.        — Хочешь меня укусить? — как ни в чём не бывало повторила Инеж, словно спрашивала его о чём-то обыденном. — Узнать: может, на вкус я буду такой же, а то и лучше.        Во рту Каза пересохло от резво накатившего волнения, а наждачный язык завязался в тугой узел. И что-то неведомое — или же насилу знакомое — заклокотало в нём, забилось пленённой в золотую клетку канарейкой, желая вырваться на волю, пока часть его, преобладающая стальным разумом, твердила тоном командира немедленно взять себя в руки и отвергнуть её предложение.        И тогда Каз, сглотнув, проговорил хрипло:        — Хочу.        Лукавый прищур её чёрных глаз говорил лучше любых слов. Инеж неспешно повернулась к нему спиной и отодвинула шероховатую полосу косы, демонстрируя изящное сочетание изгибов и контуров своей шеи, о которой Каз только что с таким вожделением думал.        От представшей картины, осознания, что всё это происходило наяву, он обеспокоенно затаил дыхание, как будто с этого момента больше не мог дышать, как будто лёгкие и вся дыхательная система перестали функционировать должным образом, и придвинулся к ней, лишь повинуясь инстинктам, велящим не томить и приступить к делу. И Каз потянулся к ней, на ходу нерасторопно снимая перчатки и страшась, что испортит всё неправильным нажатием, ибо знал лучше всяких тонкостей в финансах: Инеж была подобна механизму сложного замка, который ему нужно вскрыть, но, в отличие от них всех, этот процесс впервые казался столь деликатным и не требующим скорости. Она была тем замком, который мог заблокироваться и больше не открыться, и для того достаточно одного неточного действа.        Бегло проведя по обветренным губам языком, Каз прильнул ими к границе, на которой заканчивались её волосы, и это прикосновение было настолько невесомым и лёгким, что напоминало нежность лепестков шуханской магнолии. Его почти не трясло, только кончики бледных пальцев взломщика охватил слабый тремор, а сердце отстукивало такую чекань, точно повелевало отступить. Вопреки тому Каз не хотел отступать, ибо это не тот бой, в котором он мог позволить себе поражение. Не в том случае, когда он мог проиграть её.        Второй поцелуй в шею выдался чуть смелее, и он не сразу смог разобрать в этом утопическом омуте, как Инеж вздрогнула под его прикосновениями.        После третьего взор Каза ткнулся вниз, на осыпавшие её кожу созвездия из тёмных веснушек, напоминавших крохотные кофейные зёрна.        «Может, на вкус она такая же? Как кофейный шоколад?»        В затуманенный спиртным разум прокралось желание проверить это, принять предложение Инеж, хоть немного утолить голод, который пробуждался в нём всякий раз, как она оказывалась так близко к нему.        И потому в следующую секунду Каз, больше не тяготя себя раздумьями, впился зубами ей между плечом и шеей.        — КАЗ!        Он моментально дрогнул, стоило её крику сотрясти тишину гостиной, и на этот раз тон Инеж был вовсе не таким, каким она заговорила с ним минутой ранее. Доказательством послужил не столько звеневший в ушах укоризненный возглас, сколько лезвие кинжала, выуженное из кожаной кобуры и мигом ткнувшееся на опасной близости к его яремной вене.        Каз встретился с ней взглядом, а погодя немного и вовсе чертыхнулся про себя.        «Чёрт».        «Я слишком много выпил».        — Что ты делаешь? — от Каза не укрылось: Инеж, так и не убравшая кинжал, говорила с ним чуть ли не так же, как и с его пойманными в плен противниками, из которых он позволял выбивать информацию присущими Бочке воспитательными методами.        Эхо слов так и повисло в потяжелевшем воздухе, как нечто в одночасье более осязаемое и менее плотское, чем обыкновенный звук. Это было похоже на сотрясший кости невидимый удар, остаточное воздействие с единственным неизменным эффектом.        Он отдёрнулся, самому не зная, из-за чего точно: то ли постижение того, что внезапное предложение укусить её не более, чем смехотворный сегмент взбудораженной алкоголем фантазии, то ли первый звон доселе усыплённой чувствительности, не позволявшей в полной мере почувствовать отторжение от тактильного контакта.        Каз хватился за лоб, и перед глазами хаотично замаячили пёстрые брызги.        Периодичность смены кадров безумствовала.        Точка соприкосновения найдена. В ней, так или иначе, абсолютно никакого смысла — лишь фокус, приковывающий к себе внимание для концентрации и того, чтобы не позволить состоянию контролировать его.        Кажется, он начал понимать, для чего в «Шидэт шил» устроили этот глупый розыгрыш с вином.        — Что за алкоголь у шуханцев… — изнурённо простонал Каз в прижатые к лицу ладони.        — Я вылью это, — строже прежнего отозвалась Инеж, уже было потянувшаяся к бутылке, но он остановил её, едва дотронувшись до колена лишенной перчатки пятерней.        — Не надо, — квёло повелел Каз, и, шикнув, провёл пальцами по волосам на затылке, пока его взгляд пытался сфокусироваться на остатке вина. — Никогда не знаешь, в какой момент может пригодиться что-то такое.        Он вскочил с дивана, и лобная доля стремглав отозвалась болью, как если бы намеревалась донести до его одурманенного алкоголем разума двигаться с большей осторожностью.        Периферией зрения Каз уловил, как подорвалась с места Инеж, как она протянула руку, дабы удержать его от возможного падения.        — Куда ты идёшь? — неуверенно спросила она.        Каз качнул потяжелевшей головой, отгоняя надоевший сюрреализм.        И, кое-как взяв контроль над собой, выдал:        — Для начала напьюсь воды и выведу остатки алкоголя из организма, а после, — он выдохнул, и ему почудилось, что от громкости выдоха барабанные перепонки просились наружу, — а после оккупирую ванную комнату.

* * *

       Вода перекраивала сознание, выворачивала его наизнанку, оголяла возроптавшие в древности монументальные фобии, обличая все накопившиеся за последние годы проблемы. Он обещал себе, ещё давно обещал, что однажды залечит обнажившиеся раны, залижет их, чтобы восстать из пепла новой и более неуязвимой сущностью, но это обещание развеял и разнёс по разные стороны ветер.        Пальцы застыли, проведя кривую по обнажённому бедру. Ничто в нём не верещало в агонии, не выкрикивало приказным возгласом, дабы он немедленно отдёрнул руку и больше не смел совершать ничего подобного. От чужого касания Каз бы немедля отпрянул, но никого другого, кто бы мог дотронуться до него, в ванной всё равно не было, и он, мельком уловив своё отражение в прорехах запотевшего от горячего пара зеркала, слегка съёжился. Из всего, что могло прикрыть его, на Казе только полотенце. Во всём остальном сплошь и рядом голая кожа. Он скован своей слабостью. Он и сам был одной громоздкой слабостью — его враги просто не знали и даже не догадывались, что она лежала перед ними прямо на поверхности.        Горечь жгла язык, проедала кислотой неясного происхождения.        Каз заставил себя думать о другом: о том, как тускнели вдолбленные под шкуру непринятия осязательного контакта ощущения под воздействием сильнодействующего спиртного, как ему нравилось целовать Инеж в шею, что она почувствовала, когда он спонтанно двинулся к ней и без предупреждений прильнул губами к её коже. Нравилось ли ей это? Или же он чуть было не унёс её разум в Зверинец, побудив ещё свежие страхи прорости новым цветком в ней?        Из ванной Каз вышел не сразу. Одевался он медленно, не спеша, словно обдумывал что-то, а, выйдя, прошагал к залу, где Инеж, раскрыв диван и удобно уместившись на нём, что-то кропотливо писала.        — Стало легче? — почти сразу подняла она вопрос о его самочувствии.        — Да, — на ходу кинул Каз, натягивая на ладони перчатки и намереваясь удостовериться, что его недавняя выходка не вселила в Инеж даже небольшую долю неприязни. — В следующий раз, если захотим выпить, потратим реальные деньги на нормальный алкоголь, а не возьмём, лишь бы бесплатно.        — В следующий раз лучше выпьем чай, — уныло предложила продолжившая писать Инеж.        — Тоже вариант, — бегло ответствовал потянувшийся к кувшину с водой Каз.        Как вдруг он, остановив взгляд на ней, замер, а мгновением позже кувшин и вовсе очутился за пределами его интересов.        Каз присмотрелся: в руках Инеж зелёная книжонка.        Сделанная из искусственной кожи.        С царапинами, оставленными чем-то острым.        Ему мигом вспомнились заговорщический тон да хитринка в бурых глазах Ракны, незаметно подошедшей к нему, пока «Призрак» собирался отчалить от берегов Керчии.        «Командирская каюта, второй выдвижной шкафчик, записная книжка из зелёной кожи, на ней ещё выцарапана кончиком кинжала «В».        Он тронулся с кухни, рассекая глушь помещения гамом тяжёлых шагов, и либо Инеж, всем вниманием сконцентрировавшаяся на записях, его не услышала, либо она не записывала ничего, что должно было стать для него тайной.        Но всё же, когда Каз встал за ней и попытался рассмотреть, что она писала, её слабо передёрнуло.        — Что ты там пише…        И тут же замолк.        Инеж не прижала к себе книгу, не норовила скрыть от него исписанные страницы, и это помогло Казу разглядеть аккуратно выведенные чернилами строки:        Сменилась реакция на прикосновение к запястьям и плечам.        Не отдёргивается, когда касаются лица или волос.        Иногда проявляет тактильность.        Любит целоваться.        Слабое место — шея.        При опьянении может перейти границы.        Каз разомкнул уста. Тут же и сомкнул снова, так ничего и не произнеся.        Не было ни злости, ни негодования. Был ворох вопросов, на которые ему необходимы скорейшие ответы.        — Ита-а-ак, — протянул он истинно-дипломатической интонацией, как член Торгового совета, вышедший на важную аудиенцию. — Значит, ты записываешь мои особенности и продвижения?        — Я подумала, что есть моменты, которые важно запомнить, — Инеж ответила ему просто, не намереваясь найти оправдание, но Каз в это время был занят скептичным осмотром пункта про свою шею.        — Твой штурман рассказала, что у тебя есть интересная книжка, но не рассказала, что именно ты туда записываешь, — оповестил он, отвернувшись к небольшому окошку. — Однако ты немало рискуешь, делая такое, Инеж. Что будет, если кто-то найдёт эти записи? Если этот «кто-то» будет моим противником, которому нельзя знать такое?        — Во-первых, Ракна и сама не знала, о чём эта книга. Она просто подошла сзади и спросила, что я записываю, и в эту же секунду я успела скрыть всё от её глаз, так что когда я вернусь в Равку, кого-то будет ждать серьёзный разговор о том, почему нельзя выдавать чужие тайны. Во-вторых, я никогда не оставляю эти записи без присмотра на открытом месте, потому что тоже задумывалась о риске попадания книги в недобрые руки. В любое время, когда я ею не пользуюсь, она лежит в железном шкафчике, который я закрываю на ключ. Ключ я, конечно же, несу всегда с собой. И, в-третьих, — прежде, чем продолжить, Инеж слабо улыбнулась ему, — почему ты думаешь, что первой мыслью человека, который найдёт эту книгу, будет именно о тебе?        — Ну, не знаю, — саркастично хмыкнул Каз. — Наверное, потому что вся Бочка уже знает, что мы общаемся немного ближе, чем генерал банды и его паук?        — С таким же успехом можно подумать, что я, — Инеж задумалась, но, подкинув книгу в воздух, с душевным подъёмом предположила: — к примеру, делаю пометки о смене поведения своей собаки.        — И с каких пор ты поишь собак алкоголем, что они начинают переходить границы?        На такое замечание она прямо у него на глазах добавила внизу «любит, когда ему чешут пузо», и вслух добавила, что это для «большей правдоподобности». Каз же, хоть и несерьёзно, дал Инеж знать, что случится, если она решит проверить этот пункт на действительность.        Присев на край дивана, спиной к ней, Каз выдохнул. У Инеж в руках выведены чернильными строками все его болевые точки, все знания о том, как правильнее вытравить его дух, как сделать его тенью самого себя, прервать единственную нить, которая связывала его с ним прежним. Тот Грязные Руки, которым он когда-то был, узнав, как безответственно он выдавал свою уязвимость кому-то, даже члену банды, не высмеял бы его — о, нет, это было бы слишком благородно с его стороны. Тот проклял бы страшно, и это были бы не хилые аморфные проклятия, уподобляющиеся пустому злобному лаю побитой жизнью псины.        Мысли развеялись, когда Каз мелко дрогнул: Инеж, полулёжа за ним, ласково провела ладошкой по его спине.        — Если ты хочешь, или если тебе не очень комфортно от этого, — вполне серьёзно обратилась она к нему, — я могу сжечь эту книгу.        Он стиснул челюсти, но это, по крайней мере, был не гнев, пускай и притупленный нежеланием начинать конфликт. То, что Инеж вела дневник о его успехах едва ли не с того дня, как он принялся за употребление анксиолитических и прочих вспомогательных препаратов вместе с разными видами терапии, Каз принял относительно спокойно.        — Не нужно. Просто… — протянул он без особых эмоций, аккуратно ложась рядом с ней. — Почему именно «В»?        Зрачки Инеж уткнулись в бок от столь простого вопроса.        — Ты меня очень сильно разозлил, Каз, — протараторила она, будто в свою защиту.        — Инеж, — твёрже произнёс он её имя. — Почему «В»?        Она провела пальцами по выцарапанной на кожаной обложке букве, как если бы хотела погрузиться в тот день, когда вывела её там собственным кинжалом.        — Тебе было шестнадцать, и иногда ты был невыносим. Однажды я ушла из твоего кабинета к Нине, которая в этот же день предложила между собой называть тебя Ворчуном. Я была так зла на тебя, что сразу согласилась, и с тех пор это сильно укоренилось. Тем более, я подумала, что если тут будет не «К» и не «Б», а любая другая буква, то это понизит вероятность того, что в случае попадания книги к кому-то другому кто-то догадается, что это о тебе.        Закатив глаза, Каз изрёк бесстрастное «понятно».        И между ними повисло безмолвие, нерушимое, как прочная стена.        Он не мог ручаться, что его вызвала банальная нехватка слов или исчерпавшие себя темы для беседы: за прошедшие месяцы Каз, вдосталь привыкнув к тому, что Инеж была с ним не как его паук, научился общаться с ней, научился понимать её шутки и даже приспособиться к ним, понемногу выйдя из ипостаси эмиссара хладнокровия.        — Каз, — осторожно позвала она его. — Я могу дотронуться до тебя?        Он не дал ответ в сию минуту, да и не ответил ничего. Только кивнул, да так, как будто сознание в действиях его не участвовало.        Тогда же пальцы Инеж мягко припали к его щеке, и Каз знал: его сердце не рвала судорога лишь потому, что на организм так действовали блокаторы. Тело дрожало, но не так, как в первые разы, когда она притрагивалась к нему. Каз привык к ощущению её рук на своей коже, к тому, как Инеж могла заставить его и облегчённо выдохнуть от аккуратного касания, и напрячься, стоило ей перейти к чему-то новому, коснуться того участка его тела, к которому она ещё не притрагивалась.        Инеж приподняла его за подбородок, и не успел он понять, что происходило, как его прошибло хлёстким метафоричным ударом, и сам Каз сжал пальцами обивку дивана, почувствовав, как она невесомо поцеловала его шею, рядом с выпирающим кадыком. Потом ещё раз, чуть смелее, предварительно убедившись, что не сделала ему хуже предыдущим действом, и ещё раз.        — Ты… — Каз прервался. Губы задёргались, и само естество охватывал тремор от происходящего. — Ты р-решила атаковать моё слабое место?        — Нет, — просто ответила Инеж, не серьёзно и не игриво, таким голосом, что он и сам не мог разобрать её эмоцию. — Тебе ведь это нравится. Разве это не так?        Да, ему нравилось, и само «нравилось» — понятие весьма ограниченное и приуменьшенное, хоть его и било дрожью.        — Что на тебя нашло? — в перерывах между тяжёлыми вдохами-выдохами и усилиями остановить бессистемное сердцебиение вопросил Каз.        И увидел опрометью, что Инеж улыбнулась.        — Раньше я всегда хотела описать в красках, какой у тебя скверный характер, Каз, — призналась она честно, — но сейчас был не очень подходящий для этого момент. Ты столько стараешься, делаешь так много для нашего с тобой общения и для меня, и мне показалось, что после всего этого будет неблагодарно и жестоко постоянно тыкать тебя в твои старые недостатки.        — Старые? — хмыкнул он. — Я думал, мой характер остался таким же скверным.        — Возможно, — якобы согласилась Инеж с этим утверждением, — но я бы не хотела, чтобы ты был каким-то другим.        Каз собрался уже ответить, но не смог: она прижалась к нему всем телом, стараясь не касаться голой кожи слегка приоткрытых ключиц, и это, наверное, впервые, когда они были так близки друг к другу вовсе не потому, что теснились в тесном шкафу или любом другом маленьком помещении.        Он нервно выдохнул.        — Р-разве? — сбивчиво переспросил Каз. — Мне казалось, ты ждёшь, чтобы я поменялся.        — Но ведь ты нравился мне именно… — Инеж запнулась, не в силах подобрать подходящий эвфемизм, — таким.        Каз заставил себя успокоить душу от наваждения удушливых кошмаров.        «И как люди могут быть настолько искренними?»        Но он и сам был таким когда-то давно, пока его не вышвырнули на гору больных трупов, пока Кеттердам не поставил перед ним условием отказаться от своей невинности в угоду выживанию. Он был слишком слаб духом, чтобы выжить в столице и не сломаться одновременно.        Каз потянулся, чтобы коснуться её, осторожно обнять, привлечь к себе, но хоть руки его и скрывали перчатки, он устыдился собственным страхам, которые не позволили совершить желаемого. Он посмотрел на Инеж — на человека, разбитого жизнью так же, как и он, и завидовал ей едва ли не до пороков: даже спустя столько времени наедине Каз не знал, как сильно отразилась на ней вынужденная работа в публичном доме, каково ей было, будучи в его руках (руках, которые, впрочем, всё равно не могли притронуться к ней) так же, как когда-то и в хватке других одинаково нелюбимых и нежеланных мужчин.        Персты задёргались.        Внутренний голос, не пойми чей и от чего, заверещал.        Руки сомкнулись вокруг неё. Он мягко прижал Инеж к себе, пленил в доселе не свойственной ему ласке и, противясь тому, как знакомые ощущения от прикосновений к нему наведывались, зарылся щекой ей в волосы.        Ему казалось, что под ногами вода.        Он думал, что вот-вот захлебнётся в ней.        Его тело просило прекратить эти измывательства.        И это в первый раз, когда в этом безумии Каз наконец-то отыскал когда-то отобранное умиротворение.