On the right place

       Прильнув к нему спиной, Инеж делала пометки в книге, время от времени возвращаясь на первые страницы не то для того, чтобы освежить память и оценить его достижения, не то показывая ему, что ещё она успела о нём записать. Каз же, погодя немного, робко обвил её талию, но так и не решился прижать к себе ещё ближе, ещё сильнее, как это делали стандартные и не очень, но всё же пары, и длилось это до той поры, пока близость не стала чувствоваться неприметной удавкой на шее.        — В-всё, достаточно, — не так решительно, как хотелось бы, дал знать ей Каз.        — Двадцать шесть минут и сорок одна секунда, — объявила оторвавшая взгляд от маятниковых часов Инеж, удивив его тем, что она, как оказалось, помимо записей ещё и высчитывала время. — Звучит как очередной успех в терапии. Надо будет это записать.        Как только она села рядом, стремясь удержать небольшое расстояние между их телами, Каз в триллионный раз осмотрел свои перчатки («словно гладкая плоть беззвёздной ночи» — именно так как-то раз описала их Имоджен, не понимавшая, почему он их ни разу за всё время знакомства не снимал). Миновал почти год с того дня, как ему протянули шанс исцелиться навсегда, и Казу тяжко давалась вера, что в то время сидеть вот так, прижавшись один к другому, для них было роскошью, а несколько месяцев назад он и вовсе поддался губительной мысли, что уже никогда не избавится от оседлавшего его бремени неприкосновенности.        Но теперь это упование возрождалось, воскрешало, будто пепел обращался в саму жизнь.        Когда-нибудь он прижмёт Инеж к себе голыми руками, не боясь припасть пальцами к её локтям. Когда-нибудь он возьмёт её ладонь в свою, лишённую брони, и сожмёт легко, не чувствуя ни дрожи, ни страха. Когда-нибудь он сможет поцеловать её в беззвучно гудящую жилку на шее, и тварь, засевшая в нём, не завоет, как пронзённая стрелой нечисть, не забьётся в боли такой, что не опишешь никому, как ни старайся.        Жизнь бросила ему вызов, однажды предоставив не только причину, а ещё и такую щедрую возможность избавления от кандалов, и шустрее всего играл расчёт на его гордость.        Но здесь и сейчас, в любой вариации происходящего, воля Каза молчала, подчинялась привередливой приверженности фарта: он либо справится, сорвёт с себя этот сорняк древних невзгод, либо позволит мраку его поглотить.        Память об отчаянии в тёмном трюме «Морской сирени», когда он очнулся после не меняющегося кошмара, врезалась в него, сдавливала. Чувство это по обычаю накрывало из ниоткуда, давило на мешки накачанных солёной водой лёгких, и вдох едва выскальзывал сквозь стиснутые зубы, а сердце, грезившее остановиться, немощно вибрировало в груди. А позже, отхлынув по обычаю, то всё заканчивалось. В точности как и всегда: с бульканьем и воткнутыми в кончики пальцев мелкими древесными занозами.        — Хочешь, пойдём ещё куда-то пройдёмся? — предложил Каз невзначай.        Однако это предложение не более, чем умело завуалированное усилие отвадить от себя обсессию.        Казу мерещилось, что он лежал в открытом гробу, и что откуда-то сверху на него со специально подделанным добродушием созерцала иллюзия. Она была похожа на Инеж, с её повадками и голосом, и он не знал, что хуже: очнуться от этой иллюзии в реалии, где ему всё ещё претило любое касание, или, напротив, застрять в ней, не различить обмана, не разглядеть его в одной исполинской утопической бреши.        — Пошли, — с энтузиазмом одобрила Инеж эту идею.        Пока она сползала с дивана, Каз поднял глаза на часы и сказал себе, что предложение выйти из дома было более, чем хорошее: последний раз пищу они принимали пять часов назад, а оставшийся шоколад от Тай-Арвая хоть и блистал изыском, но для полноценного обеда был не годен.        С другой стороны, минусы заговорили о себе почти сразу, как они вышли за порог дома: жара стала сильнее прежнего, из-за чего через пару шагов от дома Инеж пришлось вернуться за панамами, а Каз всерьёз задумался о том, чтобы вместо города они отдохнули где-нибудь в паутинных тенях верфей. Ещё лучше — помочили ноги в холодных водах моря. Он помнил, что в Керчию тоже не редко наведывалось пекло, но там солнцепёк по всем параметрам уступал шуханскому, ибо Казу, который когда-то прошёл голышом по тюремному сектору дрюскелей, ещё никогда не приходилось изнывать ни от жары, ни от любых других погодных условий.        Духота влажная, липкая, а кровь — беспрестанно бурлящая в сосудах вулканическая магма.        — Уф-ф, — тяжко выдохнула Инеж, теперь использовавшая панамку вместо веера.        Он неторопливо повернулся к ней, рассмотрел будто бы потемневшую от надменного солнца по-сулийски медную кожу, и взгляд его зацепила крохотная бисеринка пота, скатившаяся и скрывшаяся за сгибом её подбородка. Каз протянул к ней длань, заботливо провёл по взмокшей коже, стирая напоминания изнеможения от властвовавшей над Шуханом жары, но неожиданно она, сжавшись, просипела жалостливо, что на ощупь его перчатки напоминали раскалённые угли.        Он ещё раз оглянул Инеж: пару минут назад по плечам её билась маятником чёрная коса, но отныне та, замотанная в круг, венчала затылок прочным пучком. Что нравилось Казу в этом виде больше всего, так это подаренная им брошь с лилией, удерживающая эту не хитрую конструкцию.        Но удача соблаговолила улыбнуться им, потому как вскоре они нашли безбрежную спасительную тень, да ещё и у палатки с неплохой уличной едой.        — Знаешь, — сглотнув горячий ком в горле, обратился он к вяло обмахивающей себя Инеж, — я вижу одно достоинство в уличной еде, но зато какое: тут не будут проводить розыгрыши, чтобы ты выпила один омерзительный напиток и получила взамен точно такой же, но хотя бы в красивой обёртке.        — Радуйся, — надулась она, — у меня нет сил ответить тебе колкостью на колкость.        От палатки той они, вооружившись холодной фунчозой, ушли неохотно, но после его предложения охладиться у берега моря всё прежнее воодушевление вернулось вновь, и потому прошло не так много времени, как они, уже прикончив обед, сидели на одной из шуханских гаваней неподалёку от старой шаткой верфи.        Штиля не было, вместо него по берегу бездумно бились мелкие испещрённые пеной буруны, а у мелководья хаотично расплывались кто-куда косяки золотистых бычков.        Инеж окунула вырвавшиеся из оков обуви ноги в холодные воды моря. Каз, не долго думая, вторил за ней, и вскоре стопы ощутили под собой уплотнение из осевшего на дно прочного песка. Опираясь руками на маленькие песчаные холмики, он откинулся назад, и поток солнечного света здорово полоснул по подставленному лицу. По обычаю свисающие спереди, кончики волос, намокнув, припали ко лбу, и Каз, которого не спасала ни покрывшая щиколотки студёная влага, ни лёгкая майка вместо плотной ткани рубашки, провёл пятерней — предварительно избавленной от перчатки — по взмокшей чёрной шевелюре. В Амрат Ене настолько жарко, настолько дурманило от пекла, что он бы многое отдал, чтобы на пару часов очутиться где-нибудь в заледенелых окрестностях Фьерды, пусть для этого и придётся выслушивать бессмысленный лепет Нины Зеник.        Когда терпеть стало невмоготу, Каз схватился за края майки и одним лёгким движением избавился от лишнего слоя одежды.        Он точно не знал, какой нюанс удовлетворил его сильнее: немного уменьшенный жар по нагретому телу или то, как Инеж осуждающе посмотрела на него после такой бесцеремонной выходки.        — Разрешаю смотреть, но не трогать, — нахально выдал ухмыльнувшийся Каз.        Инеж фыркнула.        — Мог бы из вежливости, зная, что я не могу снять с себя верх, и помучиться, — буркнула она с ощутимой несерьёзной укоризной.        — Я и вежливость? — недоуменно переспросил Каз. — Инеж, я, конечно, подобрел со временем, но не до такой же степени. Хотя, признаюсь, за неделю до твоего приплытия на меня пытался напасть неудачник из Обломщиков и я вежливо снёс ему череп, прикончив парня за долю секунды, а не оставил умирать долгими минутами, так что… пф-ф-ф!        Он сморщился и отряхнулся, когда Инеж, не выдержав сего бахвальства, зачерпнула в ладонь воду и мстительно оросила его лицо.        — Чёрт!        — Я только что помогла тебе охладиться, Каз. Не забывай мою доброту до конца дней своих, — наигранно-степенным голосом обратилась к нему Инеж.        — Напомни, сколько тебе лет?        — Давай, скажи ещё, что ты не помнишь мой возраст.        В ответ Каз, набрав воды в обе ладони, резче предполагаемого облил её.        — Ах ты ж…! — сбивчиво воскликнула Инеж, неблагодарно отплёвываясь от холодящих даров моря.        — Не благодари, — самодовольно провозгласил он.        — Ты…!        — Это компенсация за то, что мне, как юноше, позволено сидеть без верхней одежды, пока тебя солнце медленно превращает в мясо для гюцпота.        — Керчийский шеврати!        — Таков уж я.        Пучок её разрушился, не выдержав, и полурастерзанная окроплённая влагой морей коса расхлябано разметалась по спине продолговатой чёрной змеёй. Инеж оглянулась в поисках выпавшей брошки, и Каз, нашедший её на бугре жёлтого песка раньше, без всяких злых умыслов протянул ей, а когда она с немой благодарностью приняла её, то случайно соприкоснулась с ним кончиками пальцем. Прикосновение отдалось разрядом тока, словно под венами зажгли бесконечные шеренги фитилей, но он не отдёрнулся, только дрогнул мелко, и какая-то незнакомая часть его норовила снова ощутить это мгновение.        Изучающий взгляд Инеж задержался на нём, и засверкавшие тёмными яшмами глаза заметались по его обнажённому торсу, по посеревшим нитям заживших шрамов, походившим на мрачные письмена, что затесались на белом полотне его тела.        Её рука приподнялась, потянулась к нему, но так и замерла в паре сантиметров от него.        — Ты позволишь? — спросила она, будто только сейчас вспомнила, что забыла уточнить у него этот момент.        Не колеблясь, Каз кивнул, но стоило ей прикоснуться к нему, уложить ладонь ему на ребро, как с его уст сорвался судорожный вздох, окативший застланное шумом волн побережье. Бурно забился пульс, но его это, или её — не поймёшь, будто тот принадлежал одному на двоих.        В омуте представшей пред ним диссоциации Каз различил приглушенное «дыши», которое Инеж, вкладывая в то всю тихую и невинную мягкость, выговаривала всякий раз, как видела, что он находился на грани утопления. Вместе с тем она, ненадолго усыпив его бдительность своим голосом, плавно скользнула выше, и его сердце с грохотом стукнулось под её ладонью, отозвавшись на это прикосновение. Тонкие тростниковые пальцы бережно чертили пролегающие на нём вечностью сизые шрамы — знамена побед и редких поражений, то, что будет с ним от начала до самого конца, до самой могилы.        Каз постарался подавить болезненный импульс, но, как ни глянь, его потряхивало.        Инеж переместилась с ловкостью хищника — так она делала всегда, когда он требовал от неё того, потому что он требовал от неё того (сколько Каз помнил, требовал он от Инеж страшно и порой жестоко, в случае неудачи канюча у неё успех и шантажируя чем душа благоволила: хоть свободой, хоть не ведающими о её судьбе родителями). Он не попытался выудить у неё, что она собралась делать, не в силах был произнести хоть что-то после того, как рука Инеж улеглась ему на подбородок и прошлась вниз по шее, по ключицам. Ему хотелось узнать, как она держалась, осмелиться спросить, какая неведомая непорочная сила помогала ей держаться на ногах и не страшиться касаний к его полуобнажённому телу, когда так свежи растянувшиеся почти на год травмы из публичного дома, но не смог: пальцы впились в песчаную гладь побережья, и Каз сдавленно охнул, почувствовав, как прижались её губы к его плечу. К очертившему его шраму, тому самому шраму, что высекла на нём кровавая бойня в Клёпке, когда им обоим думалось, что произошедшее в Гельдреннере — всё, что у них останется.        — Инеж… — хрипло позвал он её.        И испугался своего собственного голоса: будто задыхался.        Грязные Руки так звучать не должен.        — Всё хорошо? — с искренней обеспокоенностью вопросила Инеж.        Каз даже не кивнул.        Он протянул свою руку, дрожащую и грозившую бескровно повиснуть, и она не сразу догадалась, что это — немая просьба её ладони.        Мышцы охватило мгновенное напряжение, а касание, видевшееся поначалу соприкосновением с невесомым пёрышком, осело давящим на сознание грузом. Каз мог бы воспротивиться, сдаться, чтобы позднее начать сначала, но не позволил. Сквозь месяцы с Инеж он так и остался нелюдимым изувером, но тот, которым Каз был раньше, нынче возненавидел его за столь сентиментальную слабость, разве что не караулил мстительно малейший знак на его вероломную осечку. Быть может, всё потому, что тот Каз Бреккер, тот, который не пришёл бы за ней, размозжи ей Ван Эк ноги в тот день, — или, дабы не мучилась, добил, прозвав это актом милосердия — не простит, если он, выбрав этот путь, снова даст слабину и всё испортит.        Этакий не оглашённый и извращённый пиетет к своим не стареющим амбициям.        Вторая его длань несмело погладила тыльную сторону ладони Инеж, прошлась по тёмным костяшкам, и вскоре, замерев, он подался ближе. Затем решительнее, чем прежде, Каз поцеловал её руку.        Ей явственно невдомёк, сколько всего, чего невмоготу ему воспроизвести в словах, он вложил в этот вассальный жест, иначе — не поверила бы.        — Кажется, становится прохладней, — загрубелым голосом подметил Каз, и в подтверждение сказанному его ноги вынырнули из воды. — Пошли домой?        Они собирались медленно, не торопясь. Пока он накидывал на себя обвалявшуюся в песке майку, Инеж пыталась снова сконструировать разгромленный им пучок. Каз же, нервно-глухо выдохнув, провёл пальцами по плечу, тому месту, куда пришёлся её недавний поцелуй, и в память стремглав врезались воспоминания с ночи на «Морской сирени»: синева мглистого небосвода, едва уловимый шум моря, и она, предложившая поцеловать её. Любая мысль о том, каким выдался сей поцелуй, смехотворна до умопомрачения: он был нелеп и ужасен из-за его вопиющей неопытности. Он никогда не целовал девушек до неё, как и не притрагивался к ним, какие бы мотивы им не двигали.        Каз подавил в себе позыв попросить её поцеловаться во второй раз.        Он помнил: Инеж нельзя было любить. Запрещено всеми воссозданными им же канонами в неё влюбляться, когда она любым действом напоминала, что вернётся домой сразу, как погасит долги и банда перестанет в ней нуждаться. Ирония, но его сердце на проверку оказалось очень даже падким на потребность в ком-то. Сколько Каз жертвовал во имя возмездия и банды, превозмогал боль, каких бы видов она ни была, но за все благодеяния свои получил от жизни размашистую оплеуху в обличье пошедшего на поводу эмпатии безобразного внутреннего «я». Пощёчина эта так характерна, что обезличенной быть не могла, и облик её — девушка рядом с ним, а он вместо боя, честного и не очень, подставил под удар вторую щеку.        Когда они дошли до дома, принялось потихоньку темнеть, и небо украшал разлившийся над головой светлый аметист. Разложенные вдоль ведущей к дверям тропы глиняные вазы с ирисами окрасило в лёгкий пурпур.        — Все ноги в песке, — скорее просто поделилась фактом, чем пожаловалась Инеж, высыпав песочные крупицы с босоножек. — Чур я первая занимаю ванную.        Каз хмуро проследил за тем, как она уже понеслась за полотенцем, а следом, скрывшись из его поля видимости, огласила временную оккупацию ванной хлопком двери. Он знал, что Инеж, как истинная дама, займёт её на добрые пару часов, но почему-то в полемику с ней вдаваться не осмелился.        Скоро, как только с водными процедурами было покончено, они уместились на диване в зале и заняли себя болтовнёй на любую возможную тему, пока Каз не зевнул.        — Мне рано вставать, — сквозь зевок уведомил он.        — Тебе? — переспросила Инеж. — Я думала, мы вместе пойдём.        — Дело может решиться и без чьего-то ещё присутствия, но если ты проснёшься до того, как я выйду, то мы можем пойти вдвоём, — пожал плечами Каз. — Скорее всего, мы с ним встретимся в центре города, но не могу быть уверен в том, что у старика в голове.        Он растянулся, разминая затёкшие мышцы и с недовольством принимая, что впереди его ждала ещё одна ночь на неудобном диване.        — Ты уж прости, если хочешь ещё о чём-то поговорить, но мне надо выспаться, поэтому на сегодня всё.        Инеж нерасторопно выкатилась с дивана, но периферией зрения и чутьём, подсказывающим, что она где-то поблизости, Каз осознавал, что она не спешила возвращаться в комнату.        Он взглянул на неё, и вдруг лицо Инеж исказила какая-то неведомая ему робость. Та, которую ему, кажется, пришлось повидать год назад, когда она просила его сесть рядом с ней, чтобы вселить уверенность во время открытия тайны своей новой жизни родителям (Каз отчётливо помнил, что весь разговор сидел, потупив взгляд в пол, и не понимал ни слова на сулийском, но по возгласу ужаса её отца и матери он за долю секунды сообразил, какой отрывок из своего пребывания в Керчии Инеж им рассказала).        — Каз, если ты… если… — запнувшись, она прервалась и будто бы собралась идти, так и не договорив, но, видимо, поняла, что пути обратно не было, и потому не то продолжила, не то выпалила: — Если ты будешь полностью одет, мы можем вдвоём спать в комнате.        Он вспомнил: в комнате одна кровать.        На ней могли уместиться двое, но под этим «двое» подразумевались не… они.        Каз замолчал, и, очевидно, его внезапная инерция — следствие перенесённой её предложением мыслительной контузии. Одному из них достаточно нечаянно прикоснуться к другому и число секунд до глобального разрыва ветхого спокойствия уменьшится с геометрической прогрессией.        Превозмогая неопределённость, он шагнул к ней, отбрасывая на Инеж тень до того громоздкую, что в ней и заблудиться можно.        — С тобой всё будет хорошо? — спросил Каз коротко и лаконично, так, будто ему едва было до этого дело, но Инеж наверняка и без игры интонациями поняла, что ситуация его немало беспокоила.        — Да, — насилу смело отозвалась она. — Если ты будешь одет. Сверху — тоже.        Решение более, чем устраивающее его. Даже полностью одетым — это куда лучше, чем часами переворачиваться на диване с одного бока на другой, стараясь приткнуться и не очнуться на утро с ломотой в спине.        Другое дело то, как скажется совместный сон на Инеж. На ту Инеж, которая на ратной ниве могла обуздать свои вызубренные до тошноты ломкие истины и преобразиться в зверя несокрушимого, безжалостно разящего их общего врага, но которая вынуждала себя не пятиться и только боязливо ёжилась под его настырными якобы-беспутными прикосновениями.        Каз махнул рукой, предлагая ей пройти в сторону комнаты, и стоило им войти, как их накрыло непробиваемым флёром тёмной синевы. Тревожная тишина — бесконечная, такая, что в себе утопит — повисла отовсюду, и нарушитель ей лишь их медленные шаги. Сам дом, видели Гезен и её святые, в которых Каз одинаково не верил, спал, утомившись под конец суток, но спал неглубоко и чутко, выжидая, когда один из его путников пошатнётся на незримом канате. И самому не ясно, чего бояться больше: того, что Инеж не выдержит, разобрав в прострации, как прогнётся под ней кровать от его веса? Того, что она нечаянно прикоснётся к нему во сне? Что он прямо на её глазах очнётся от своего рваного выдоха, когда вязкие сны о невозможности, кружа и увещевая сорваться в бесцветную глубину, настигнут его?        — Ты… первый, — отстранёно бросила прошедшая мимо него Инеж.        Причина таких правил скрывалась за тысячью замками, но пройдут века, пока Каз откроет их все и доберётся до единой нерушимой правды, затерявшейся в кавалькаде бесконечных догадок.        Он снял с себя обувь, действуя до одури мешкотно, как если бы каждое действие послужило сигналом о саморазрушении заново выстраивающейся сознательной системы. Больная нога почудилась бревном, которое Казу пришлось перетащить, перед этим схватившись за него руками, но спина, почувствовав под собой мягкость матраса, пребывала не в себе от прилива благодарности. Для полного комфорта ему бы снять с себя одежду, но даже будь они простыми людьми, не ведающими ужаса перед чьей-то наготой — пусть и не полной — каждый по своей причине, Каз бы на подобное не решился.        — Теперь ты, — проскрежетал он осторожно, поборов желание похлопать по пустующему месту рядом с собой.        Инеж улеглась на бок, спиной к нему.        Каз же повелел себе хотя бы попытаться двигаться как можно реже. Во имя её покоя.        Не обращать внимание на то, как тяжело она задышала — тоже.

Инеж.

       Достижениями Каза в борьбе против гаптофобии Инеж гордилась так же, как могла бы гордиться и своими, но они принадлежали и будут принадлежать только ему, пока она сама, если за себя не возьмётся, так и останется девчушкой из борделя, которая боялась сломаться в его не замышляющих причинить ей боль руках. Поцелуй на «Морской сирени» оказался спонтанным решением, о котором Инеж не жалела, но просьба остаться спать в одной кровати с ней походила куда больше не крайнюю меру, чем возможность избавления от шрамов, высеченных Зверинцем. Она не слышала мерное дыхание Каза, не слышала его шевеления, не чувствовала, что она не одна в этой постели, но память — этакий крик, что застывал на кровоточащих губах прочной ледяной корой, и знания того, что на этой кровати был кто-то ещё, вполне достаточно.        Если верить повешенным в комнате часам, она проснулась ближе к девяти, и первое, что Инеж обнаружила — отсутствие Каза. За отсутствием — записку и туристический путеводитель.        Испустив выдох, она лениво потянулась за исписанным неровным почерком клочком бумаги.        Если ты это читаешь, значит, я проснулся раньше и уже ушёл на встречу с Морицом Янссеном. Ты можешь присоединиться В случае чего, я уже говорил, что с вероятностью в семьдесят процентов мы собираемся встретиться в центре Амрат Ена, поэтому путеводитель по городу я оставил с запиской.        К.Р.        Что скрывалось за этой «Р» Каз так и не поведал ей, и Инеж оставалось хвататься за теорию, что это ещё один псевдоним, используемый в переписках из-за риска перехвата писем. Путеводитель же оказался как нельзя кстати, и преимуществом послужили отдельно напечатанные строки на равкианском языке: в Шухане жила немаленькая диаспора равкианцев, поселившихся в империи в результате бегства от гражданских войн и наступлений Фьерды, и потому слышать знакомые говор и речь среди народа шу для Инеж не представлялось чем-то удивительным.        Скоро она, вооружившись ремнём с вереницей кинжальных граней, пустилась в дорогу.        «Вряд ли моё присутствие там понадобится, — спокойно, даже монотонно подумала Инеж, сливаясь с толпой не обращающих внимания на скрывшуюся за капюшоном сулийскую девушку, — но если предложение Янссена о встрече окажется засадой для Каза…».        Дабы успокоить себя, она нашарила рукой черенок одного из ножей. Кажется, это был Санкт Пётр — как по иронии, первый кинжал, подаренный Казом.        Глупо отвергать вариант подобного расклада событий: у Грязных Рук полчище врагов, которые готовы заплатить баснословные деньги, лишь бы избавить Кеттердам от него. Им ничего не стоило за год или два выстроить простую логическую цепочку и связаться с Янссеном, чтобы тот помог подстроить ловушку боссу Бочки и получить взамен денежную награду.        В любом случае, если Каз уже давно встретился с ним, то ей будет поздно размахивать кинжалами.        «Святые, думай о хорошем!» — сердито укорил её внутренний голос.        В прорези между снующими кто-куда людьми Инеж разглядела его, сидящего на потрёпанном стуле рядом со старой таверной. Она заметила невооружённым взглядом: лицо Каза выражало не только невозмутимость, а ещё и вкрадчивость, и можно было подумать, будто в метрах от неё восседал самый настоящий чинный купец. Нелепая одёжка, которую он выбрал для путешествия на пароходе, отныне была заменена на строгий чёрный костюм, но всю напускную любезность искажала недоверчиво сжавшая ручку трости рука, обрамлённая в кожаную перчатку.        Собеседника его не разглядеть — людей вокруг да около слишком много.        Только Инеж намеревалась шагнуть, выйти из окружения, как в щели опрометью мелькнул вид на что-то тараторившего Янссена.        Этого оказалось достаточно: она замерла, уповая, что ни Мориц, ни Каз её не увидели.        Должно быть, её мыслям полагалось звучать абсурдно и диковинно, но в черепной коробке обе дефиниции чудились сухими и чёткими, словно строка анализа, выведенная в отчёте засыхающими чернилами.        «Чёрт!» — воскликнула Инеж в уме оторопело и неверяще, впервые на памяти воззвав не к святым, на коих так надеялась, а к дьявольщине.        А мгновением позже, снова теряясь в ватаге и гвалте шуханцев, не разбирая дороги устремилась обратно к дому.