On the right place

       В Зверинце Инеж так и не узнала ни одного своего клиента по имени. Не то, чтобы в регламенте публичных домов чёрным по белому выделено держать в секрете личные данные вроде имён и этнических принадлежностей — они просто не видели смысла в этих откровенно фальшивых проявлениях любезности. Посетителям нужно было её тело, нужна была сулийская рысь, за которую они не поскупились на лишние тысячу крюге, а ей требовалось подставиться под них так, как учила Хелен, и пережить этот день, чтобы следующий начался и закончился точно так же.        Спустя два года жизнь предоставила ей сомнительную услугу и дала зафиксировать в подсознании имя одного из многочисленных мужчин, которые её обесчестили.        Мориц Янссен. Одного из них звали Мориц Янссен.        Ей было четырнадцать в день их первой встречи, а ему сорок девять (впрочем, возраст не представал чем-то ошеломительным: к ней приходили мужчины и постарше).        Тень событий двухлетней давности незамедлительно настигла Инеж. Воспоминания о впопыхах содранных с неё шелках, открывающих обзор на то, что любая другая девушка намеревалась скрыть от чужих глаз, пронеслись перед ней. Доселе она цеплялась, вгрызаясь клыками и когтями за выкроенное крест за крестом чувство защищённости, уповая, что то не ускользнёт из её хватки, но Инеж, уже дошедшая до дома, мгновениями ранее не догадывалась, что ей хватило случайно увидеть одного из них в совершенно другом государстве, как на её месте вновь окажется невесть кого молящая о пощаде девочка.        Она ступила по прочному полу зала, почти не контролируя ни тело, ни разум, оглушённая ревущим в голове набатом. В комнату, где располагалась кровать, одна на двоих, зайти Инеж не могла. Не в её силах.        «Дыши, дыши».        «Дыши».        Если перестанет, если остановится, её надолго не хватит.        Сны и явь смешались в настолько тугой ком, что различить их стало невозможно.        Её трясло, и первая мысль — слепо броситься к ванной и смыть с себя все пережитки над раковиной, но Инеж делала так всякий раз, когда клиент, получив своё и оттого довольный, оставлял её, а она лежала в смятой потной постели, стараясь прийти в себя после кратковременной деперсонализации. Если перенять давнюю привычку, она и впрямь тронется умом.        Мориц Янссен, владелец винного завода и пенсионер, который вот-вот откинется от пневмонии — мужчина, с которым она пару раз делила ночи.        Пальцы принялись лихорадочно тереть глаза, смывая внезапно оказавшуюся на них солёную влагу.        И где, спрашивалось, вся былая бравада? Куда подевались велеречивые оды да клятвы о крови её обидчиков — тому, чем она утопит Кеттердам? Где та искажённая в боевом азарте воительница, которая плюнула в лицо смрадным страхам в сводах Ледового Двора и накинулась на Хелен Ван Хауден, борясь с соблазном придушить ту в покрывших её бесчисленное количество раз опороченное тело цветных шелках?        Ей не надо было соглашаться на предложение Каза.        Не надо было плыть с ним в Шухан.        Не надо было идти на поводу гиблых чувств, которые заголосили, что если она откажется, то увидит его вновь не скоро.        В память врезался пестрящий прочерк, в котором Инеж разглядела очертания Янссена, но их сместил вид безмятежно сидевшего напротив него Каза. Он не посмотрел на неё, не различил в людском гаме и плеяде образов, но она видела всё, и этого хватило сполна. Каз был спокоен и, видели святые, он говорил с Янссеном так, как если бы тот являлся его старым добрым товарищем по бизнесу. Что бы он сказал ей, узнав, что человек, с которым он вёл деловую беседу у таверны — один из той сотни, что лишила её уже много раз отобранной чести в стенах Зверинца? Попросил бы вытерпеть эту крохотную дилемму, ведь это всё на благо его дохода? Попытался бы умаслить, сказав, что на полученные от его завода деньги он купит ей новый арсенал для боя с работорговлей и гору вафель, если она закроет на то глаза?        Это был Каз, который ради неё одной допустил своей твердокаменной броне обзавестись первыми трещинами. Это был Каз, который ещё вчера заботливо и трепетно целовал её ладонь.        Каз, который собирался вести бизнес с тем, кто отобрал у неё право владеть собой.        Всё это дело постепенно разъедало Инеж, и ей бы грезить, чтобы оно встретило внутреннее сопротивление, но сейчас все жизненные силы уходили на то, чтобы слабость не вылилась в слёзы.        Какая-то часть её нарекала Каза предателем. Это недальновидно и бестолково, как и её побег от прошлого, и не столько по той причине, что он не знал, с кем имел дело: Каз ей ничем не обязан был ни раньше, ни сейчас. Он, сколько Инеж помнила, и после её вступления в ряды Отбросов значился частым гостем Зверинца, который приходил отнюдь не этим пресловутым гостем, а чуть ли не хозяином, готовым оказать редкостную милость и заплатить Павлину парой крюге за любую достоверную информацию.        Инеж никогда не серчала на него за продолжившуюся связь с Хелен (в любом случае, реплики Каза о том, что она — женщина абсолютно пустая и не видящая ничего дальше денег своих клиентов, поселили призрачную долю уважения к нему), и обвинять его из-за сугубо делового союза с Морицом она тоже не в праве.        «Это другое» — смято поправил чей-то засевший в голове голос.        Но в чём именно? В том, что во времена сотрудничества с Хелен она была для Каза очередным солдатом, таким же, как и все остальные? В том, что теперь они были друг для друга…        Кем?        Вопрос на миллион, если не больше. Они не пара и, возможно, пройдут годы, когда они осмелятся ею зваться.        «Попытайся думать о другом».        Но ком давил — давил неумолимо и выдавливал из неё все страхи, преображал отважного вояку в непозволительно страшившееся бестелесной тени ничего.        Внутри всё сжато до безобразия. Проснись она намного раньше и отправься с Казом, и встречи с Янссеном, лицом к лицу, миновать бы не получилось. Полное понимание и принятие этого нюанса изводило её. До этой поры всё казалось Инеж кристально-чистым и устойчиво державшимся, лишь где-то систематически наблюдались невесомые помутнения в облике притянутого за уши катарсиса, но корень её проблем всегда был и оставался вне зоны досягаемости.        Ей хотелось что-то разбить.        Сломать.        Причинить кому-то боль: себе, Казу, Морицу — неважно.        Но всё, что могла Инеж сделать — повалиться коленями на пол и, немо шевеля губами, молиться про себя, чтобы Каз не завёл Янссена к ним в дом.

* * *

       Сколько прошло времени к тому моменту, когда входная дверь со скрипом отворилась — Инеж не знала, но при этом не утомила себя попыткой поднять глаза на часы и проверить. По ощущениям — вечность и одно мимолётное мгновение, и амбивалентность набивала оскомину самыми необычными способами.        — Инеж? — глухо окликнул её остановившийся у порога к залу Каз.        Резким отрывистым движением она взглянула на него. Сейчас самое главное — показать, что всё относительно хорошо, что её совсе-е-ем ничего не терзало, и Инеж порадовалась, что додумалась перебраться с холодного пола на диван: застань её Каз распластавшейся у стола подохшей от отчаяния морской звездой, и она бы вряд ли смогла выкрутиться из этой ситуации, просто сказав, что устала по пути на кухню.        Он прошагал вперёд. Деревяшка трости постучала по гранитной поверхности, отстукивая надоедливую чекань, и прежде, чем Каз успел бы что-то произнести, Инеж прервала его:        — Как всё прошло?        И рот его, раскрывшись на миг, снова замкнулся.        — Каждый из нас преследует свои интересы, но одни не соответствуют другим, — посерьёзнев и отбросив машкеру короткого замешательства, уведомил Каз.        — То есть? — Инеж, нахмурившись, проследила за тем, как его высокая фигура проковыляла к кувшину с водой.        — Янссен предлагает вариант пятьдесят на пятьдесят, как ты помнишь, — небрежно напомнил он. — То есть, он доживает свои годы в Шухане, ничего не делая и ежемесячно получая от своего казначея пенсию из Керчии, но при этом ему идёт ещё и пятьдесят процентов прибыли от его винного завода, в котором всю работу буду выполнять я и человек, которого я поставлю следить за процессом. Меня это не устраивало, поэтому я занял позицию семьдесят пять на двадцать пять. Янссену такая идея пришлась не по нраву.        — Не удивительно, — выдохнула она, отведя взгляд. — Что теперь? Возвращаемся в Керчию?        Каз нарочито надменно хмыкнул.        — Я преодолел такое расстояние для того, чтобы услышать одно «нет» и вернуться домой с пустыми руками? — риторика в его вопросе так и сочилась, и потому Инеж не ответила. — Я нажал на больное место и напомнил, что если завод в ближайшее время не примется работать как раньше, то его снесут, и весь его кропотливый труд пойдёт насмарку, поэтому он ещё пребывает в раздумьях.        Инеж закрепила согласие с его словами кивком, который стоявший спиной к ней Каз всё равно не увидел.        Предпочтительнее, чтобы ухватиться за остатки самообладания, ретироваться из этой реальности в другую, но Инеж лишь поджала под себя ноги, как если бы она озябла под порывом морозного ветра. Руки по привычке тянулись к плечам и талии — в те места, где, казалось, всё ещё чувствовались чьи-то фривольные прикосновения, но в последнюю секунду она их отдёргивала. Травмирующие воспоминания, продирающиеся сквозь самые мглистые глубины человеческого подсознания, настигали снова и снова.        Инеж подавила вздох. С таким настроем существовать в этом мире и оголтело вынашивать амплуа вызволительницы порабощенных детей — издёвка над собой и всей нервной системой.        Самобичевание прервал стук соприкоснувшегося со столом глиняного кувшина, а за ним — короткий всплеск воды.        — Что случилось?        Он спросил внезапно, заставая врасплох — так, как умел делать всегда. Инеж это осознание повергало в секундную дезориентацию.        Каз не смотрел на неё, не впивался по обычаю, как во время допроса, горячо и кратко, отсекая от остальных, но она всё равно, примерив на себя поддельную строгость, посмотрела на него в недоумении.        — О чём ты? — вяло отозвалась Инеж.        — Ты была в городе, — он не спрашивал, констатировал фактом, высекал, что лучше бы ей не оспаривать это и не придумывать отговорки. — Была недалеко от нас с Янссеном. Я чувствовал твоё присутствие так же, как и всегда, когда ты пыталась подкрасться ко мне или следовала за мной тенью. А потом неожиданно исчезла, будто тебя и не было там. Что с тобой стало?        — Ничего, — как можно убедительнее заверила она.        — Инеж, — сорвалось с него её имя с некой угрозой.        — Вчерашняя фунчоза была несвежей.        Но как бы она была рада, окажись виной её странного поведения расстройство желудка. Сколько Инеж морально готовила себя, уверяла, что Кеттердам тесен и вероятность столкнуться с кем-то из своих нынешних клиентов не равна нулю, а она всё равно боялась этого момента. Встать перед напряжённо ссутулившимся обнажившим клинок работорговцем, чтобы после швырнуть его на землю сплавленным из сухого ветреного свиста точным ударом — это ни о чём, забава для несмышлёныша. Это ведь не очутиться лицом к лицу с мужчиной, что два года назад по-стервятничьи возвышался над ней, лишая последнего полномочия на владение собой.        Для Каза её слова скользили где-то на краю, как что-то неважное — Инеж это понимала.        Корень проблемы не в том, что услышанное не представлялось ему интересным и он спрашивал исключительно из филигранно подделанной тактичности: Каз не верил ей.        Он выдохнул, и время, казалось, расслоилось.        — Ты знакома с Янссеном?        Как спонтанный шёпот в нерушимое безмолвие, вопрос сей вторгся в их диалог, застыв в воздухе, внушая, как предчувствие неладного, ощущение неожиданности и неопределённости.        «Лучше горькая правда, чем сладкая ложь» — сколько Инеж твердила это и себе, и другим, но впервые грезила пойти против собственных правил.        Что она могла ответить? Что, да, они знакомы? Что мужчина, с которым он заключал сделку, когда-то надругался над ней, замаскировав сие греховное понятие под невинное «взять с работника своё», потому что когда-то Танте Хелен собственноручно вручила ей перо и заставила подписать контракт на непонятном ей языке, чтобы она ни за что не догадалась, во что её втягивали?        Они с Казом никогда не обсуждали её прошлое в борделе (да и о чём она могла ему поведать? О том, какие позы предпочитали посетители Зверинца или какие замечались у них перверсивные наклонности?). Он был осведомлён в том, что её украли, что она оказалась в Керчии совсем не по своей воле, и пусть в голове эти понимания звучали оправданием, дабы на ней не высекли тавро куртизанки — Инеж хватило того, что Каз просто знал о её работе в публичном доме.        — Инеж, — окликнул он её, глухо и ровно, вырывая из тумана раздумий. — Это он тебя украл из Равки?        — Нет, — изрекла она, и это, по крайней мере, ложью не было.        Однако правду изложить настрой Инеж не изъявил милости. Она была одета в недосказанность как в сковывающий плотный габардин — не снять, не сорвать. Она и не хотела.        Каз обернулся к ней — так, вскидывая голову, высовывался из пожухлых зарослей ненасытный волчара, приметивший в сбившемся в кучу стаде добычу. Так, отбросив все формальности, алчно тянулись к ней извращенцы, коих устав Зверинца вынуждал обслужить.        И Инеж изгнала эту параллель, как мерзкого прелюбодея из своих покоев.        Она дышала ртом, будто через силу. Указанные в книгах Каза стратегии преодоления стрессовых ситуаций не действовали: воспоминания и их гнет возвели себя в её голове впереди всех и мира всего — звездой, вокруг которой безвольно вращалась ось её затянутого мраком небосвода.        — Он — твой клиент из Зверинца?        Инеж передёрнуло. Его вопрос прозвенел мощным взрывом в черепной коробке.        Опрометчиво было полагать, что Каз не догадается сам, даже с её молчанием и невнятными ответами. С его-то складом ума и умением выстраивать из мимолётных связей целую не теряющую логики цепочку — тут уж и сомнений возникнуть не должно.        — Каз, что за допрос? — намеренно недовольно, точно пытаясь осадить, обратилась к нему Инеж.        — Да или нет?        Каз не просто произнёс — он едва не прорычал, не пророкотал так, как делал это всякий раз со своими пленёнными в верёвки врагами, чтобы те, потупившись, внимали ему. Голос его был жгуч и глубок, а ладонь, облачённая в перчатку, сжала чуждую ему трость до скрипа.        Такого Каза Бреккера боялись все. Она — не исключение.        — Да.        Слово, одно единственное, сорвалось порывом ветра и кануло в молчании зала.        Инеж взглянула на него, потупившего мало что выражающий взгляд в пол. Так Каз, вспоминала, выглядел, когда о чём-то подолгу думал, старался найти выход из непредвиденной ситуации. Она даже порадовалась, что он — при желании и нет — не мог выражать сострадание так, как это делали другие, и предпочитал затаить якобы траурное безмолвие: окажись на его месте Нина или Джеспер, они бы сорвались, чтобы утешить её всеми способами, и она бы не смогла удержать истерзанную своим прошлым девочку, оплакивающую свою судьбу.        — Каз, — произнесла Инеж его имя, — ты… я не прошу тебя, чтобы ты разорвал сделку с Янссеном из-за того, что он мой… клиент. Ты можешь выкупить его завод и делить с ним доход так, как вы решите. Просто не приводи его сюда.        «Потому что я не вынесу осознания, что человек, поступивший со мной так, ходил по этим коридорам».        Каз молчал, словно раздумывая, пока не вынес вердикт:        — Хорошо, — и, не долго выжидая, спросил: — Тогда что будем делать теперь?        — А на какой ответ ты рассчитываешь?        — Любой, Инеж, — уклончиво протянул Каз. — Ты уже не та девочка, которую украли и привели в Зверинец. Я дал тебе кинжалы, а Бочка научила стоять за себя.        — Предлагаешь пригрозить ему расправой? — уточнила недоверчиво покосившаяся на него Инеж.        Каз нарочито глухо усмехнулся.        — Просто даю тебе рассмотреть самые разные варианты решения проблемы.        — Давай сделаем вид, будто ничего не было, — неожиданно резко заявила Инеж, стараясь не показывать, что её мелко трясло. — Сделай вид, будто я ничего тебе не рассказывала, будто ты не знаешь… — она запнулась, обдумывая, и выдавила осторожно: — кто такой Янссен.        Она чуть было не сказала «что меня с ним связывало», но от одного звучания этих слов в одном предложении желудок сводило до рвотных позывов.        Краткая беспечность на Казе истлела, и лицо его снова покрыла маска знакомого хладнокровия.        — Ладно, — как в пустоту произнёс он. — Хочешь, чтобы этой ночью я остался на диване?        Да. Инеж хотела это в любую ночь, хотела не терзать себе душу напоминаниями о том, что её рассудок не выдерживал скрипа кровати, когда её тело не подавало никаких признаков активности, но она не смела заявлять об этом вслух.        — Нет, — вымолвила она.        — Тогда, раз мы всё решили, — тоном дипломата продолжил Каз, лениво снимая с плеч пиджак и кидая его на ближайший стул, — давай выйдем.        Инеж вжалась в диван, всем видом показывая, что предпочитала остаться дома.        Идея выйти, однако, звучала заманчиво: погода за окном погожая, солнце ещё не изводило своим жаром окрестности Амрат Ена, а у неё самой во рту с утра ни крошки не было.        — Давай останемся, — несмело предложила она.        — Если мы встретим Янссена, я разрешу тебе его убить, — проворчал мигом догадавшийся обо всём Каз, и Инеж знала, что в сказанном ни грамма шутки.        Казу легко говорить: она сбилась со счёта, обозначая в уме число его встреч с Пеккой Роллинсом, пока он не отомстил ему за себя и брата. Сколько раз Инеж присутствовала, хоть стоя рядом с ним, хоть наблюдая за всем из плотной завесы ажурных теней, а ничего, на её памяти, не выдавало в Казе ни оторопи перед тем, кто разрушил его жизнь, ни первородного ужаса.        Инеж знала, что не выстоит, если случайно встретит Янссена на одной из улиц. У неё в руках ножи, коими она не единожды вскрывала чью-то плоть, у неё за плечами годы выживания и борьбы за своё искалеченное бытование, а у того — ничего окромя спеси и смехотворной уверенности в своём величии. И она боялась: его, своих воспоминаний, того, что с ней произойдёт то же самое, что и в ту роковую ночь, которую она разделила с клиентом из Равки. От Призрака, которого создал и раз за разом воскрешал в ней Каз, останется одно только абсурдальное упоминание.        И если это произойдёт, если это в самом деле случится с ней, то к дьяволу все увещевания, коими внедрили её разум караван и Бочка — она не простит себе такого провала.