Гавань.

Четверть листа. Свечи трещат. Тени перечут. Смотрит звезда в полный ушат. Мыши щебечут. Бросим перо. Хаять глупца — это ли доблесть? Так ли хитро? Древня венца сим не сподоблюсь. Образы, прочь! Чашу с вином! Чествуем древних. Поздняя ночь. Снег за окном в виде деревьев. И. А. Бродский, 1966

      — Ты помнишь, с чего всё начиналось?       Лицо Меньшикова озаряется привычно нежной, тёплой улыбкой. Мартынов привык, что от мужчины вечно веет лаской, заботой. И — что самое интересное — только он обладает таким свойством: если грустно — всегда придёт, выручит, протянет руку помощи и ни за что не оставит тосковать; если радостно — разделит приятные ощущения… Кажется, что такой любви не бывает на свете, но так лишь кажется. Она есть, она жива и вполне реальна, пусть и казалась недосягаемой раньше, около двух с половиной лет назад.       Счастливое лицо художественного руководителя озаряется ярким солнцем, лучи которого согревают здесь, на сказочном острове Бали, всяко лучше, чем там, в заснеженной Москве, откуда удалось вырваться лишь на новогодние праздники. Потом вернутся старые проблемы, потом дадут о себе знать прежние проблемы и нерешённые задачи, потом Андрей снова не вытянет Олега — мужчину, коего теперь по праву может назвать своим — из театра, даже под страхом смертной казни. Изредка молодой человек понимает, почему ранее у Меньшикова не складывались серьёзные, фундаментальные романтические отношения с другими: дело и в бешеном графике, и в периодических съёмках, и в загруженности… Однако даже в суматохе, когда не остаётся ни сил, ни времени, ни желания куда-либо идти и что-то делать, Олег умудряется выкраивать хотя бы минуту свободного времени. Без него всё развалится. Не только в театре.       Невдалеке шумит прибой. Мартынов улыбается в ответ, приподнимает голову, смыкая веки, стремясь сполна насладиться моментами спокойствия и тишины, ощутимыми, пожалуй, как некое затишье перед бурей, и, не думая ни о чём, кроме того, кто рядом с ним сейчас находится, вдыхает воздух свободно, полной грудью.       — Помню, конечно. Разве я мог такое забыть? — вопрошает исключительно риторически, переводя взгляд на объект своего воздыхания, преклонения и крепкой, искренней любви: несмотря на свои молодые годы, Андрей умеет чувствовать за двоих (иногда — даже за троих), а потому нисколько не робеет, когда говорит три простых слова, несущих в себе огромный смысл. Он любит. До дрожи. До приятной судороги, появляющейся в груди от одного взгляда Меньшикова. Любит и обещает самому себе больше ни под каким предлогом не отпускать своё счастье.       Всё случилось не так давно, но сейчас складывается впечатление, будто прошла целая вечность. Мартынов помнит, как теплом, несравнимым ни с чем, обдавали его руки, держа в длинных, изящных пальцах крепко, боясь отпустить даже на короткое мгновение; помнит, как ощущал на своей коже сбитое дыхание, учащённое и тяжёлое; помнит, как после очередного спектакля с участием гения тянул его за кулисы, заслоняясь толстой бордовой шторой, и без устали целовал, заводясь от одной только мысли о том, что кто-то может случайно пройти мимо и застать их; помнит, как успокаивал разъярённого Меньшикова, приносил ему вкусный крепкий кофе, шоколад, рассказывал какие-то анекдоты — пусть и не самые смешные — с целью повеселить и отвлечь. Эта тайная связь, которая в самом начале виделась лишь тем, что, как правило, не выходит за рамки постели и бесконечно сменяющихся отельных номеров и съёмных квартир, где приходится прятаться от чужих глаз и прессы, стала для Андрея эпицентром вселенной. Он знает, что может позвонить в любое время дня и ночи, прийти в любом настроении, обратиться с любым вопросом, и непременно получит поддержку, совет, наставление, однако это будет не тем, чем является для других: это будет чем-то сакральным, потаённым. Недоступным для понимания остальных. Пусть осуждают родители. Пусть осуждают друзья. Любовь сильнее страха, сильнее предрассудков и патологической боязни оказаться обманутым, застигнутым врасплох.       — А ты? Помнишь? — интересуется в ответ и ловит на себе хитрый взгляд, символизирующий одно: Олег, безусловно, помнит всё. Возможно, больше Мартынова.       — Иди сюда, — вместо ответа художественный руководитель разворачивает руку ладонью вверх, пальцами-приманками подзывает к себе ближе, хотя расстояние между двумя лежаками не кажется таким уж большим.       Андрею не требуется повторять дважды: он нарочито медленно поднимается, поправляя плавки, и, прикусив нижнюю губу, занимает заслуженное место на крепких бёдрах. Слегка ёрзает, дразнясь, красуясь в лучах предзакатного солнца, постепенно стекающего к линии горизонта, за что получает гулкий шлепок по ягодицам. Ладони Меньшикова тяжёлые, властные. Они сосредотачивают в себе не одну лишь ласку, но и надменность. Мартынов определённо сходит с ума всякий раз, когда воля-неволей цепляется взглядом за руки, а после — бывает, совсем не к месту — вспоминает, что и как эти руки вытворяли с ним прошлой ночью. Молодой человек более чем уверен: так больше ни у кого не бывает. Не существует в мире больше той страсти, что творится между ними.       — М-м-м… — тянет с наигранной жалобностью, невольно прогибаясь в спинке, и хрупкими пальцами цепляется за бронзовые, загорелые плечи, служащие опорой как в постели, так и в жизни.       — Ну неправда, — возражает Олег, плавно подаваясь вперёд, приподнимаясь. — Тебе не больно.       Кончиком аккуратного носа Меньшиков плавно ведёт по нежной шее, источающей аромат того парфюма, который он сам и дарил молодому человеку то ли на День рождения, то ли на Новый год, а затем, разомкнув губы, языком скользит от одной родинке к другой, соединяя их в единое целое, словно в маленькие созвездия. Мартынов в умелых руках, знающих все эрогенные зоны и точки, извивается, точно ужик на сковородке, и подрагивающими от нетерпения ладонями скользит выше и выше, пока в конце концов перстами не зарывается в пепельные волосы, ставшие такими сравнительно недавно.       — Можно?.. — произносит совсем приглушённо, решая на всякий случай уточнить лишь потому, что знает, как Олег не любит, когда трогают голову и шевелюру.       — Ты ещё спрашиваешь? Тебе — можно, — позволяет без промедления, горячим дыханием опаляя мочку уха, и ненадолго прикрывает глаза. — И только тебе. Всё ведь сам знаешь.       — Я уже говорил, что тебе чертовски идёт седина? Каждый раз балдею, — не скупится на комплименты, снова слегка ёрзая на бедрах, и прогибается только пуще от очередного изводящего удара, приходящегося на поясницу.       — Говорил, — улыбается краешком губ, никак не в состоянии надышаться неповторимым ароматом бархатной кожи, и, своевольничая, находит самое видное место — под кадыком — и оставляет стремительно багровеющий засос, распускающийся на тонком покрове красивым цветком.       — Я готов повторять снова и снова, — признаётся без зазрения совести, зная точно: его поймут и примут всегда.       Невольно ахнув, Андрей прикусывает щёку изнутри чуть ли не до крови, но уже не возникает: пусть видят. Пусть завидуют тому, какой мужчина ему достался. Слегка отстранившись, уловив взглядом блеск в глазах напротив, пальцы отнимает от головы, спуская ниже, к плавкам, однако не может совладать с аккуратным бантиком, повязанным Олегом незадолго до появления на пляже, в раздевалке. Мартынов недовольно фырчит, напоминая маленького ёжика, и Меньшиков невольно усмехается. Перстами обхватив тонкие запястья, убрав руки от желанного места, справляется с задачей сам, желая хоть немного своему мальчику помочь в стремлении снова слиться воедино и испытать на себе полный спектр эмоций: от лёгкой боли до неземного удовольствия.       — Без смазки? — с некой опасной вопрошает молодой человек, вскидывая брови.       — Ты знаешь, после того, как мы с тобой в первый раз выбрались в заграничную поездку, я стал постоянно носить её с собой, — делится крайне приятным воспоминанием. В неестественно почерневших глазах пляшут черти.       Мартынов закатывает глаза и покрывается очаровательным румянцем от услышанного. Нет. Только не сейчас. Он помнит, что был жутко пьян в тот момент, когда тянул совершенно трезвого Олега в безлюдный переулок, а там, обернувшись к нему спиной, ладонями ухватившись за потёртые кирпичики неизвестного здания, вертел ягодицы, моля только об одном. А ещё прекрасно помнит, что Меньшиков не согласился: не в его правилах это — пользоваться чужой развязанностью и раскрепощённостью, спровоцированной алкогольным опьянением.       — Что, совестно? — добивает Меньшиков, моргая значительно реже, и игриво прищуривается, явно не намереваясь прекращать начавшуюся игру.       — Очень. Но должен сказать… Спасибо, что не воспользовался. Хотя ты бы и не смог, — шепчет, покусывая уже губы, оставляя на них кровавые подтёки.       — Не кусай, — хмыкает, моментально сводя брови к переносице, смахивая даже тень былой улыбки, и, не позволяя Андрею вставить ни слова, накрывает губы долгим, тягучим поцелуем.       Мартынов не может не ответить: довольно разулыбавшись, прикрыв глаза, углубляет, язычком скользя по невыносимо сладким устам, а шаловливыми пальцами между тем шустро забирается под плавки. Терпения с каждой секундой остаётся все меньше, и потому Андрей в очередной раз удивляется стальной выдержке Олега. Как бы ни манил за собой мальчишка, в какие бы позы ни вставал, Меньшиков всегда медлил, тянул до последнего мгновения, вынуждая извиваться в сладостной агонии и молить о проникновении, и контролировал оргазм, не позволяя кончить раньше времени.       — Только не сегодня… Только не сейчас, — взвывает к совести, коей у любимого мужчины хоть отбавляй. Спустя несколько секунд тяжёлые ладони вновь оказываются на ягодицах, и Андрей удовлетворённо сглатывает: его услышали.       Слияние рук. Губ. Тел. Неповторимые эмоции и ощущения, которые ранее не доводилось испытывать ни с кем, Мартынов ни за что не променяет. Ни на какие суммы, ни на какие привилегии. Он догадывается о том, что Олег встречал на своём пути людей и более опытных, более способных, но за то время, что они вместе, сумел научить Андрея многому. Он не забудет ничего и никогда. Даже при большом желании.       Молодой человек двигается в излюбленном худруком частом темпе, чувствуя, как властные пальцы окольцовывают бёдра, оказывая поддержку, и млеет с каждым мгновением всё пуще. Приходится сдерживаться. Приятно сводит низ живота, пока узел, сконцентрировавшийся в паху, постепенно распускается, а Андрей в предчувствии скорого оргазма тихонько скулит: слишком рано. Слишком мало касаний, утробного рычания мужчины. Его катастрофически мало. Одной рукой Меньшиков стискивает кожу на бедре, другой зарывается в кудрявые волосы на затылке Мартынова, оттягивая пряди до приятной боли, которая, смешиваясь с неземным удовольствием, только приближает кульминацию. Нельзя. Рано.       — Мой мальчик, — голос Олега над ушком звучит хрипло и томно. Андрей снова закатывает глаза. — Я так соскучился.       Резко выдохнув, молодой человек едва качает макушкой, стремясь отрезвиться, прийти в себя, и на пару секунд замирает, губы сжимая в тонкую полосочку.       — Я не выдержу. Не смогу, — бормочет без пауз, как-то бессвязно. Жмурит веки, насаживается втрое чаще…       И издаёт оглушающий стон, когда Меньшиков, надавив на поясницу центром ладони, проникает до упора единым толчком, попадая аккурат по самой чувствительной точке. Горячая, тягучая сперма брызжет на плоский живот худрука, растекается плавно, подобно вязкому, донельзя сладкому мёду. Ухмыльнувшись дьявольски, Олег отнимает одну руку, перстами проводит по своей коже и, подушечкой пальца подцепив белёсую жидкость, слизывает кончиком языка. Мартынов краснеет только пуще. Задыхается, чувствуя, что в лёгких остаётся всё меньше воздуха.       — Ты… Ты сумасшедший, — шепчет, не находя цензурных слов, но смотрит на Меньшикова с искренним восхищением. — Зачем?       Вот этого в его жизни точно не было.       — Ты не отвлекайся. Мы ещё не закончили.       Подмигнув, Олег с удивительной ловкостью и лёгкостью схватывает молодого человека за бёдра, подминая под себя, и вынуждает упереться в лежак коленями. Андрей откидывает голову, расплываясь в широкой улыбке, содрогаясь в послеоргазменной судороге, и мало что понимает от наслаждения, его охватившего, однако стремится заглянуть в глаза напротив.       — Стой ровно, — негромко отзывается Меньшиков, чмокнув в плечико, и возобновляет частые толчки самостоятельно, помогая Мартынову достичь второй кульминации, а себе — первой.       Они оба вряд ли вспомнят, в котором часу покинули пляж, теперь тоже хранящий тайну двух людей, до дрожи влюблённых друг в друга, но вспомнят другое: как предались страсти, не боясь быть узнанными кем-либо, и вмиг решили наплевать на клеймо, запреты и вето.