***
— Неплохо, неплохо, — сам себе под нос бормотал Николай, кроя на столе своими картами чужие. Они шли вровень, и это воодушевляло на победу — в прошлых играх он проигрывал почти всухую. — Бито, — кивнул Максудов и накрыв ладонью четыре столбца карт, отодвинул в сторону вскрытой коробки из-под колоды. — Sie spielen aus, — приподняв брови, Николай подмахнул веером в своих руках. — Jetzt, — тон был медлительным, вязким. Короткое слово венчал подавленный кашель. Наконец переведя взгляд со стола, Николай ужаснулся — немец был бледен, как смерть — это сталось особенно заметно, когда ослаб свет огня близ. Ресницы были полуопущены, руки подрагивали — он выглядел намного болезненнее, чем с дюжину минут назад. Максудов слышал тяжелое дыхание, видел, как за расслабленным воротником опадает выемка между ключиц на каждом вдохе, точно грудные мышцы прилагали сильное усилие, чтобы наполнять лёгкие. — Geht es Ihnen schlecht? — Николай отпустил карты из рук на стол, обеспокоенно нахмурившись. Проведя по пересохшим губам языком, немец закрыл глаза и проговорил прерывистое, будто забыл собственный язык: «голова раскалывается». Он обессиленно уронил лоб на прислоненную к нему ладонь, мышцы лица подрагивали — единожды, словно от боли, единожды, будто он хотел сказать что-то еще, но передумал. Максудов, вставая, со скрипом отодвинул по паркету стул, и на звук этот немец вздрогнул, закрыв левое ухо рукой — Николай вспомнил, что именно из него текла кровь тогда, когда он только нашел мужчину у воды. — Darf ich es sehen? — приблизившись, вопросил он, сделав свой голос тише. Едва бледная подрагивающая ладонь отстранилась от виска, Николай не увидел крови, но это не было намного утешающим его фактом. Головная боль после долгой умственной нагрузки, дрожь рук, боязнь и болезненное усиление звуков, внезапно появляющаяся заторможенность речи. — Sie jemals…? — Максудов не знал, как «контузия» значилась на чудом языке, поэтому изобразил это жестом, вознеся руку у виска и будто ударяя себя по голове с сильной ударной волной. — Die Explosion? Прошло с несколько секунд перед тем, как Николай различил слабый кивок — чужому сознанию требовалось время, чтобы понять обращенный вопрос, к тому же, выраженный еще и в неясного вида жестах. — Zwei… Oder drei Wochen… Zurück. Nicht stark, — пренебрежительно, будто вовсе в этом не было ничего серьезного. К сожалению, как бы то ни было странно признавать, проявившиеся сейчас признаки были действительно симптомами «легкой» степени. Но даже так — Максудов с сочувствием посмотрел на то, как немец тяжело дышал, обхватив голову руками и закрывая уши, будто ему было невыносимо слышать всякий звук — такого рода травмы тяжело влияли на самочувствие, и даже после долгого времени и продолжительного лечения не исчезали. — Du musst dich hinlegen, — изрек Николай, но не спешил, сотворяя свои движения как можно более плавными, стараясь не задевать предметы вокруг и не издавать ими лишних звуков. — Ja… W-wahrs-cheinlich… — голос осип, длинные слова произносились отрывочно. Николай видел, как чужие глаза совсем застекленели, словно неживые, будто пред ними сейчас являлся видениями сущий кошмар, некогда увиденный. Максудов терпеливо наблюдал за тем, как, оперившись все еще подрагивающими руками об поверхность стола, немец встал, но до конца не выпрямил спину и опустил голову, нависнув над столешницей. Едва он передвинул ногу, чтобы сделать шаг в сторону, как его покачнуло вбок. Николай успел подхватить его, стараясь не задеть раны на животе, и закинул чужую руку себе на плечо, давая опору. Максудов мог представить, как сейчас чувствовал себя мужчина: в глазах все растекалось и двоилось, как разбавленные масляные краски, стучало в висках, а каждый малейший отголосок, донесшийся до ушей, был словно разразившемся громом. Николай перенял почти что весь чужой вес, поддерживая шатко удерживающееся тело под талию. Крепко обхватывая чужой бок, он чувствовал кончиками пальцев слои шершавых бинтов на коже так же отчетливо, как холодное дыхание ключицами и, наверное, слышал даже учащенное сердцебиение, зардевающееся в артерии на бледной шее. — E-Entschuldigung… Wir haben… das Spiel nie beendet, — с придыханием проговорил немец, Николай слышал в его голосе слабую усмешку и, к удивлению, искреннее сожаление. — Wir werden das Spiel beenden. Dann, — утешающе изрек Максудов приглушенным шепотом в ответ. Когда Николай опустил мужчину на кровать, тот выдохнул почти что с благоговейным трепетом — его тело обмякло, расслабившись. Он положил руки на живот, и Максудов мог заметить, как заполошное, аритмичное дыхание унимается — очевидно, немец концентрировался на нем, чтобы успокоить. Разномастные глаза были закрыты, мгновениями жмурясь, когда в затылок ударял особо сильный прилив горячей боли. — Сейчас, — рассеянно буркнул Николай и быстрым шагом взобрался на второй этаж, проискивая анальгетик в верхних кухонных шкафчиках. Таблетка «Тройчатки» была одной из последних, он выдавил ее на руку и, вместе с тем плеснув в кружку воды, вернулся. Немец выпил все, даже обыденно не присматриваясь, что ему поднесли. — Es wird bald einfacher, — Максудов отставил посуду на прикроватную тумбу, опустив медленно, чтобы та не лязгнула об стеклянную поверхность столешницы. Вместе с тем его посетила мысль охладить чужую распалившуюся кожу. Лихорадка всегда была значительно отягощающим основные симптомы фактором, и при возможности ее облегчить, всегда следовало ею следовать. Набрав в пиалу воды на втором этаже и стянув с сушилки чистое полотенце, уже вскоре на белесый лоб легла влажная, холодная ткань, накрыв и веки — так, чтобы вместе с тем оградить от внешних раздражителей болезненно обострившееся зрение. Николай с сожалением понимал, что с происходящим он во многом помочь не в силах. Излечить подобное невозможно, разве что избегать обостряющих факторов и облегчать уже начавшиеся приступы. Вероятно, такого рода перегрузка произошла из-за сосредоточенной игры — Максудов усмехнулся — похоже, немец действительно продумывал собственные ходы, а не бездумно выкидывал карты в надежде от них избавиться, как это делал он. Возможно, этого бы не случилось, если бы травма была менее свежей, но срок в пару недель был, можно сказать, критически мал. Протяжно, глубоко выдохнув, Николай обернулся: стол близ печки, пара кружек остывшего чая, разбросанные по столу карты, соскользнувший на пол клетчатый плед, откуда-то прибившийся и улегшийся на теплую ткань кот — отчего-то этот вид поселил в его сердце ненадолго, лишь на несколько секунд ощущение тихого, скромного уюта. Что-то внутри него все так же, как и на протяжение прошедших дней нашептывало, что в его доме была опасность, враг, недруг, но голос этот почему-то становился все тише. Максудов понимал, что он малодушно и трусливо совершенно не хотел знать, что мог делать этот человек по другую сторону войны. Убивать, сжигать, пытать… Но так же понимал, что не может приписывать грехи, которые, может попросту и не были озвучены, а может вовсе и не совершены. Нельзя было провести четкую грань между тем, что было хорошо, и тем, что плохо — каждый решал для себя сам. А решать, не ведая ни единого факта, было бесчеловечно и глупо. Сейчас на руках Николай имел лишь те факты, что за все то время, что немец провел с ним, он ни разу не пытался навредить ему или оскорбить его страну или нацию. И он не видел в этом лицемерия — тот не шептал себе под нос проклятия, пока Николай якобы не мог того заметить. Покачав головой, Максудов прикрыл глаза. Каждый раз, когда он падал в пучину собственных бесконечно перерождающихся друг из друга мыслей, его это, отчего-то, неизменно огорчало. Поднимаясь с кресла подле кровати, Николай почувствовал прикосновение холодной руки — обернувшись, его взгляд встретился с чужим, чуть менее туманным, но все еще мутнеющим. Одной, все еще подрагивающей рукой немец приподнимал ткань на своей голове, другой же несильно, почти что невесомо схватил рукав чужой рубашки слабыми пальцами, так, что оттяни чуть в сторону, и он не удержит. — Меня зовут Теодор Воланд, — произнес он на одном дыхании, на русском, и, кажется, это «признание» далось ему нелегко: Николай заметил, как углубились морщинки меж чужих бровей, участилось и без того судорожное дыхание — вспоминать чужеродный язык сейчас, для сжимаемого в тисках сознания, было физически, совершенно ощутимо болезненно. — Aber Sie haben nicht verloren, — с ироничной полуулыбкой проговорил Максудов. — …Ihr habt doch noch… Könige in euren Händen, oder? Sie w-waren nicht im Spiel, aber ich hatte nur n-noch eine Kleinigkeit übrig… Sie hätten gewonnen, — произношение давалось с трудом, немец путался в некоторых звуках, но речь все еще была достаточно разборчива, чтобы даже Максудов мог понять. Едва мужчина договорил, Николай обмер, как вплавившийся в землю. Действительно, у него оставалось четыре короля. Он был поражен тем, как внимательно его оппонент следил за игрой и запоминал все битые карты. — Kein Wunder, dass Ihnen der Kopf weh tut, Lieber, — после недолгой паузы, все не отводя взора от захватывающих его омутов напротив, он продолжил. — Николай. Николай Максудов. — Nikolaus? — Воланд порывисто усмехнулся и отпустил ткань чужой рубашки. Но всякое выражение стерлось с его лица, только лишь тень задумчивости легла на острые, запавшие от жара черты. — «Der Sieg des Volkes» …Ein guter Name, — опустив прохладное полотенце обратно на глаза, Воланд больше ничего не сказал. Значилось ли в этом сравнении что-то более глубокое для человека, чью люди погибали и уже неизменно проигрывали? Он лег обратно совершенно так же, как и был, что могло показаться, будто не было вовсе этого разговора. Но Николай знал одно — он не мог сам выдумать имени, так отрадно перекатывающимся на языке, не мог так отчетливо вообразить себе многогранного, как сам алмаз, взгляда.***
Сон не шел. Максудов безотрывно смотрел в потолок, головы его не покидал снующий, жужжащий как осиное гнездо рой мыслей, который, все же, неизменно возвращался к единственному — возникающему навязчиво в голове очевидному образу. Но так или иначе эти вспышки сознания ни к чему не вели, и обрывались где-то не середине, на том мгновении, когда Максудов вспоминал глубину чернеющих омутов, ловящих его взор, как рыбу в сети. Сглотнув, Николай почувствовал, как в горле пересохло. Воздух, долгое время опаленный огнем, высыхал, и даже природная влажность полуподвального помещения не нивелировала это воздействие. Проворочавшись еще несколько минут, ощущая, как снаружи покрывала прохладно, Максудов не желал выбираться из своего кокона. Но так, шаг за шагом, жажда наконец пересилила его, и, протяжно выдохнув от сожаления по утерянному теплу, встал, на мгновение зажмурившись и перетерпев пробежавшие по спине мурашки от ударившего по ногам холода. Накинув на плечи одеяло, Николай маленькими шагами побрел вперед к письменному столу, где еще, кажется, должна была оставаться вода в графине. В кромешной тишине его шаги отдавались каким-то оглушительным топотом, скрипели половицы, и от каждого такого протяжного, жалобного звука Максудов все больше раздражался. За спиной послышался кроткий скрип кровати, когда он уже подошел к письменному столу. Николай обернулся, старательно вглядываясь в темноту, и в лунном свете, опадающем через форточку второго этажа, увидел, как немец перевернулся на спину, но, кажется, не проснулся. «Наконец спит по ночам», — покачав головой, с укором заметил Максудов, вздохнув. После произошедшего днем Воланд быстро провалился в сон, как только сказал свое имя. Очевидно, он был изнурен организованным Николаем времяпрепровождением — но, вроде как, не жалел о нем — и последующим за ним лихорадочным состоянием. Отведя свои мысли от немца хоть на краткие секунды, Максудов разлил в близстоящую кружку воды. Первый глоток воды животворяще растекся по рту и прохлада полилась ниже, опаляя нутро. Судя по привкусу жидкости, ранее там был чай с клубничным вареньем -вода оказалась сладкой, но это, по существу, уже и не имело никоего значения. Закрыв глаза, Николай наслаждался мгновением, но его отвлек вновь раздавшийся протяжный звук перекрытий постели. На этот раз Воланд снова перелег на бок, и Николай даже с такого расстояния различил, что тело его было напряжено, сжато почти что в клубок, а белесые пальцы, на кои лишь немного ниспадало отблеска дальнего уличного фонаря, крепко пережимали одеяло. Максудов не видел лица, сокрытого тенью от накинутого покрывала, но слышал гулкий, исполненный болью громкий выдох и тотчас же последующий за ним шумный вдох. «Рана снова открылась?» — первым, что тревожно явилось в сознании. Николай, поставив стакан на стол, решительно двинулся в сторону кровати, но так и замер, различив неразборчивое, отчаянное бормотание, перемежающееся с тяжёлым дыханием. То же самое он слышал тогда, когда первый раз перевязывал чужие раны, а сам немец был без сознания в горячечном бреду. — «Ему снится кошмар?» — на грани утверждения и вопроса подумал Максудов. Он знал — сновидения приходили в третьей, последней стадии сна, и когда организм переутомлялся и был истощен, он быстрее погружался в этот восстанавливающий этап, и мог оставаться в нем дольше, чем при здоровом цикле сна. Сейчас Николай мог определить чужое состояние как первичное проявление парасомнии: бессознательные разговоры и неконтролируемые сжатия мышц вплоть до нанесения себе повреждений. Даже сейчас — Воланд мог слишком резко или сильно двинуться, перевернуться так, что заденет рану, но и от боли он навряд ли проснется. Исходя из врачебной практики и физиологии, будить спящего человека, проходящего фазу сновидений, не стоило, какими бы те ни были. Иногда такое действие могло спровоцировать состояние вплоть до «ночного террора», обыденно встречающегося у детей — неполное пробуждение провоцировало крик, дезориентацию и полнейшее игнорирование окружающей действительности вплоть до получаса, так, что человек даже не мог различить обращенной речи. Но, с другой стороны, обыденной, человеческой, Николай совершенно очевидно хотел прервать череду чужих кошмаров. Ведь если сейчас он оставит все, как есть, немец может навредить себе, или вовсе не отдохнуть за ночь, и это совершенно не скажется на его ослабленном здоровье и помутненном сознании лучшим образом. Между тем, чужие нисходящие с губ тихие фразы все так же оставались неразборчивыми. Судя по тону, Максудов мог предположить, будто Воланд что-то приказывал, резко бросая слова, но затем тотчас же словно о чем-то просил. Когда Николай осел в кресло подле кровати, все сталось хуже: заворочалась голова на подушке, путая темные пряди, дыхание сбилось, Максудов слышал, что мужчина начинал задыхаться, и от этого бормотания его срывались в приглушенное сипение. Николай неуверенно вознес руку над чужим плечом, так, чтобы вот-вот прикоснуться, но все еще размышлял, стоило ли это делать. Зазвеневший в тишине голос, выдохнувший столь родное слуху, пусть и искаженное «пожалуйста», окончательно надломил что-то за самым сердцем. Максудов сперва включил настольную лампу на тумбе близ — так, чтобы темнота не испугала мужчину по пробуждению, и он не набросился на него, приняв за врага или что-либо другое, что могло померещиться во мраке — и сперва осторожно, а после чуть настойчивее потряс зажатое плечо. — Herr Woland… Wachen Sie bitte auf. Николай ожидал, что первая попытка не принесет желаемого. Он повторил еще раз, но теперь коснулся еще и стиснутой на простыне ладони самими кончиками пальцев. — Aufwachet, — громче изрек Максудов, слегка наклонившись над чужим телом. Он начинал совершенно существенно беспокоиться, видя, что человеку пред ним уже не хватало воздуха оттого, что он все пытался что-то изречь, а вдохи были совсем неполными, судорожными. На белом лице блестели проступившие прозрачные капли, ту же соль, кажется, Николай мог видеть на слипшихся черных ресницах в уголках глаз. — Что же вас так не отпускает? — Genug…genug…Хватит…! — слова перемешивались — свои, чужие — а вместе с тем Максудов чувствовал, как протяжно щемит за ребрами — похоже, немцу снилось, как его пытали. Он бы не вспомнил чужого языка, не обращался бы по нему, если бы не надеялся, что хотя бы так его услышат. Едва Николай поднял свою руку над высоким лбом — смерить температуру, лишь проверить, не было ли в сновидении признаков аменции, как пара распахнутых глаз устремила свой взгляд на него: испуганный, растерянный и вместе с тем озлобленный. Максудов только успел отшатнуться, как Воланд подорвался в постели и подался от него в сторону — как шипящая кошка, щемящаяся в угол. После этого его почти тотчас же согнуло с рваным стенанием, вырвавшимся сквозь зубы, и он схватился за больную ногу, сокрытую под одеялом. Николай слышал, как немец пытался отдышаться, едва ли не хватая воздух ртом, но так, полусидя, хватило его ненадолго, и он рухнул на подушки, закрыв глаза. Его трясло: дрожали ладони, плечи, подергивалась грудь, с трудом опадая, ноги — так, словно тело охватил адский озноб. Максудов осторожно опустил взгляд на живот и область коленей: на тканях рубашки и покрывала крови не было. — Ich habe Sie geweckt…Прос’тить, — с болезненным придыханием изрек Воланд, приложив руку ко рту — чувствовал, как к горлу подкатывает кашель. — Nein, Nein, ich habe nicht geschlafen, — уверил Николай, покачав головой. Он наблюдал за тем, как только начинающий слабеть приступ накатывал с новой силой, и так с несколько раз, беспощадно, раздирающе. Когда белесая ладонь отнялась от лица, Максудов заметил на ней капли крови, смешанные с бледно-желтым отделяемым — пневмония все еще пережимала легкие. Николай подал немцу платок, выудив из ящика тумбы, и тот, слабо кивнув в знак благодарности, обессиленно уронив свое тело на перины, вытер с кожи слизь. Максудов, поднеся стакан воды, помог тот удержать, подхватив своей ладонью чужую дрожащую — тремор как будто был слишком сильным, возможно, и вовсе был остаточным явлением после дневного приступа. Воланд не сопротивлялся, молчаливо, но все же недовольно приняв помощь. Выпил совсем немного, с пару глотков — очень больно саднило расцарапанную кашлем гортань. Никто ничего не говорил. Николай сидел, отстранив взгляд на то, что первым попадалось, а Воланд бесцельно глядел перед собой, все еще успокаивая сбившееся дыхание. Едва различимое, сочувствующее «мне жаль» — будто само внезапно вырвалось с губ, настолько неосознанно, что Максудов даже не подумал обрести его в форму другого языка. Николай сам не знал точно, о чем он сожалел. Об испытанной другим человеком боли? О том, что весь этот кошмар вовсе происходил повсюду? О том, что даже как врач, он никак не мог помочь справиться с ужасом, накрепко схватывающим сознание? — Gehen Sie ins Bett, — холодно отрезал охрипший голос. — Ich werde versuchen, mich nicht zu- И снова кашель вырвал воздух на вдохе прямо из трахеи. Мучительный, такой, что не глотнуть воздуха. Николай полагал, что кровохорканье было спровоцировано не ухудшением болезни, а травмированием слизистой горла — по этой же причине Воланд начинал говорить все тише, пил немного, совсем крохотными глотками, отказывался от еды. — Ich werde Ihnen einen Tee mit Milch machen, — изрек Максудов, когда надрывные, переходящие в сорванный лай глухие звуки несколько стихли, и немец смог обратить на него внимание и его услышать, подняв взгляд. Ранее такой силы кашель не проявлял себя. Николай никогда не просыпался от звуков чужого надсадного дыхания. Можно было предположить, что раньше такого не было, потому как воспаление оседало на дне легкого — теперь же, после недельного приема антибиотиков и курса прочих лекарств, болезнь перешла в стадию острого отторжения. — Ist es nicht wert… — расслышал за своей спиной Николай, и через несколько секунд последующее за этим уставшее «спасибо». Николай уже выученными, слаженными движениями доставал ссохшиеся цветки ромашки из банки, молоко, мед и ваниль, вместе с нем уже уставляя на огонь кастрюльку с водой. Глаза его время от времени закрывались — сам процесс успокаивал его, как и сладкий, ненавязчивый запах, льющийся с его рук. Этому рецепту его научила еще бабушка, и он часто делал такой чай для себя, в моменты нападающей бессонницы и усталости. Цветы он собирал и сушил сам, и это придавало большую ценность, чувство единения с чем-то большим, природным. Заварив сперва отобранные соцветия, после Николай влил поболее топленого молока и так, помешивая, вскоре питье сталось мягкого, теплого цвета, а у кромки запузырилась тонкая пленочка. Он любил чай именно с таким молоком, так он становился нежнее и полезнее, обретал диковинный, приятный вкус. Выудив под конец варки цветки ванили, на несколько секунд прислушиваясь к пряному, ликерному аромату, Николай последним делом растворил в кастрюле акациевый мед, не удержавшись оттого, чтобы слизать остатки с палочки-веретена. Он разлил чай по двум кружкам, и даже смотреть за тем, как переливается молочный, сладкий напиток, доставляло ему удовольствие. — Ich hoffe, es gefällt dir, — спускаясь по лестнице с кухни, Николай с усмешкой наблюдал, как в чужих глазах все больше разгоралось интереса. Несомненно, запах для того, кто не знал, что он готовил, был каким-то слишком обволакивающим, приторным, сложно было разгадать точный состав. За прошедшее время ладони перестали так сильно дрожать, и Воланд, приподнявшись и сев в постели, принял кружку из чужих рук. Она было завернута в белесое маленькое полотенце, чтобы не обжечься и было тяжалее пролить содержимое. — Oh, und, sie ist heiß, also warte einen Moment, — как-то неловко приподнял уголки губ Николай. Немец же, рассеянно кивнув, наблюдал за содержимым в своей кружке, так, будто никогда подобного не видел. Он немного склонял посуду то в одну, то в другую сторону, перегоняя жидкость и принюхиваясь к источаемому ею запаху. — Выглядеть хорошо. Angenehm, — Воланд откинулся спиной на изголовье, устроив сверток с кружкой на животе — приятное тепло разлилось под диафрагмой. — Warum riecht es nach Süßigkeiten? — усмехнувшись, вопросил он, чуть покашливая. — Honig und Vanille, — пояснил Николай. Немец задумчиво кивнул, но лицо его помрачнело, а плечи опустились. — Ich habe seit einigen Jahren keinen Honig mehr probiert… seit ich in den Krieg gekommen bin, — тихо прошелестел голос в тишине. На несколько мгновений воцарилась вязкая, как сама речная тина, тишина. Такая, словно само упоминание войны вырывало что-то из самого сердца, выкрадывало слова, обращая все в посмертный силенциум. — Sind Sie freiwillig gegangen? — сам вырвался вопрос с его уст, но Николай не рассчитывал на ответ. Все, что было связано с такими темами, было исключительно личным, но все же интерес одолел его разум. — Нет, — Воланд немного склонил голову к плечу, словно хотел лишь внимательнее разглядеть узор на кружке. Взгляд его мечтательно поднялся куда-то наверх, так, словно он что-то вспоминал, и видения являлись пред взором. Николай стыдливо понял, что засмотрелся на отблески разномастных радужек, переливающихся в теплом свете лампы подле, тогда, когда чужие зрачки встретились с его собственными — потухшие, исполненные на глубине чернеющей печалью. — Wie die meisten wollte ich das nicht. Ich war früher Dozent an einer Musikschule in Berlin, jetzt wurde dieses Gebäude bereits aus dem Gesicht der Erde gelöscht. — пожав плечами, будто не было в том ничего существенного, Воланд поднес к губам кружку с остывшим чаем. — Jetzt spielt das alles keine Rolle mehr. Пус’тота. Николай тоже отпил немного — глоток разлился по горлу сладостным теплом. — Wartet jemand auf Sie? — пряча взгляд за кромкой посуды, спросил Максудов. — Nein, — спокойным тоном ответил немец сразу же, в перерывах между словами цедя напиток. — Ich bin nicht verheiratet, ich habe keine Kinder. Zumindest die, von denen ich gewusst hätte. — Klar, — качнув головой, Николай удобнее устроился в кресле, закинув ногу на ногу и уперевшись руками в мягкие подлокотники. — Bei mir auch. — Wie ist es? — удивился Воланд, брови его взметнулись вверх. — Sie sind, wie ich beurteilen kann, ein guter Mensch, Sie müssen eine Familie haben. — Ich kann Sie auch nicht als schlecht bezeichnen, — парировал Николай. Он чувствовал, как вязким, тяжелым осадком тлеет этот разговор в его сердце. Он даже и не знал бы, что делал, если его сейчас вырвали бы из своего дома, ритма жизни, призвания, и, обратив все в руины, бросили в подлесок с винтовкой наперевес. Не было бы куда, к кому вернуться — ничего. Не было даже ожиданий дожить до завтрашнего дня. — Das ist… schwer, — выдохнул Максудов, смотря за оставшимся на донышке переливающимся молочным осадком. — Ja. Aber selbst so ist es wert, das zu schätzen, was du hast. Zum Beispiel ein… leckeres Getränk?.. — Николай обомлел от вида искреннего выражения, блеснувшего на чужом лице, освещенного слабой полуулыбкой. Верно, человек, лишенный всего, что ценил, запоминал каждое мгновение, в котором было лучше, чем бывает обычно. Так, чтобы после уплыть в это воспоминание, тогда, когда последние огарки сознания будут тлеть в пробитом пулей черепе, или когда невыносимая боль будет испепелять все, кроме одной чернильной точки, которая в предсмертном бреду обратиться в обволакивающее, приятное видение. Максудов нахмурился, помотав головой, так, чтобы сбросить пелену мрачности с собственных мыслей. Нужно было прекратить представлять такие ужасные, ужасные вещи, которые отчего-то он сразу же примерял на человека, сидящего пред ним. — Geht es Ihnen besser? — Николай решил отвлечься переводом темы, но на самом деле он так же волновался, и хотел узнать о чужом самочувствии, тем более после того, как заставил немца вскрыть едва зарубцевавшиеся раны пред ним. — Да. Спасибо, — кивнул Воланд, и последним маленьким глотком допил все содержимое. Он и не заметил, как питье кончилось, но боль в горле ослабла, и больше не было такого сильного и навязчивого першения позади гортани. Николай удовлетворительно качнул головой, и, не подавая виду, думал о том, что даже сейчас, в приподнятом настроении, Воланд что ни на есть безошибочно напоминал человека, отягощенным своим прошлым и будущим, с камнем, бессъемно повисшим на шее. — Kamille hilft Ihnen beim Einschlafen, — переняв из чужих рук кружку, Николай встал, выключив лампу. Уже развернувшись и собравшись уходить, напоследок, обернувшись, он спросил, едва цепляя в полумраке комнаты очертания собеседника: — Wie gefällt Ihnen Honig? — So, wie ich mich erinnere, — тихо изреченное среди тишины.