***
Весь прошедший день Воланд был будто бы еще тише и незаметнее, чем прежде, хотя и без того, даже прихрамывая, шаги его были невесомыми, как у кошки. Он и сам, как кот, устраивался в углах и близ тепла, и дремал, или же бессловно смотрел куда-то пред собой, сплетая известные одному ему мысли в голове. Больше в этот день его не интересовали ни книги, ни фотографии, преподнесенный чай или согретое молоко оставались остывать, так ни разу и не отпитые. — Habe ich dich mit etwas verletzt? — наконец набравшись решительности, спросил Николай во время вечернего осмотра. Он старался не смотреть на немца, безучастно расположившегося в постели и глядящего в потолок, заместо этого до абсурда внимательно рассматривал блеск света на игле инъектора, наполняемого из ампулы. Прошло с несколько бесконечно долгих секунд, и с тонких губ слова снизошли в то мгновение, когда игла вошла под кожу, казалось, со звуком откусанной яблоневой мякоти. — Нет, — поведя головой из стороны в сторону, путая на наволочке рассыпавшееся волосы, изрек Воланд, но так и не обратил взора. — Das Wetter ist… heute bedauerlich, — с некоторым отвращением, пренебрежительностью, устало выдохнул он, прикрыв веки, повторяясь о том, о чем уже говорил днем. Облизнув пересохшие губы и отняв инъектор от чужого плеча, Николай обратно натянул воротник светлой рубашки и поспешно отвернулся, прибирая беспорядок на тумбе подле. — Hat es eine besondere Bedeutung? — быстро, будто вовсе не желая быть услышанным, выпалил Максудов, так, что наверняка оступился в произношении нескольких слов. Складывая остатки мотков чистых бинтов, он хмурился, но не мог понять, что так гадко засело над легкими. — Ja. Solches Wetter weckt Erinnerungen, — ничуть не мечтательно, скорее обреченно пояснил Воланд, так, словно именно перезвон проливного ливня заставлял его испытать ранее подавленное в самой душе. — In den letzten Jahren hatte ich Angst, im Regen zu sterben, weil nasse Leichen nicht abgeholt werden, um begraben zu werden. Sie verrotten nach dem Kampf schneller, — низкий тон заговорщически обволакивал слух, оседал в самой глубине сознания видением, от коего желчь тотчас же подступала к горлу, а в ноздри пробирался призрачный сладковатый запах. Николай почувствовал, как участился его пульс, под корень языка забрался ком, что не давал ни выдоха, ни вдоха. Он сглотнул горькую слюну и закрыл глаза, чтобы хоть на секунды забыть, не видеть неестественно спокойного лица, вещающего о подобном ужасе. Но казалось, словно это уже высеклось в его памяти прожженным клеймом, и произнесенные слова эхом отзывались будто в самой черепной коробке. — Это… Это…Es ist… Furchtbar, — покачав головой, Максудов растер ладонью в мгновение пересохшую глотку. Он открыл глаза, и его взгляд, как птицу, поймали в клетку немигающим и внимательным, нанизывающим словно на копье. Николай видел в чужих разноцветных зеркалах свое отражение, но не свое, а то, кем бы он был, пройдя тот же путь, что и человек пред ним, полный смерти, паленого горячего воздуха, запаха пороха и железного — крови. — Es tut mir leid. Denk nicht darüber nach, — вздохнув, отмахнулся немец, так, будто им сказанное в действительности могло быть тем, что легко забывается. Он положил руку на живот, накрыв место со свежеобработанной, стягиваемой раной и задышал глубже и реже, так, словно его вновь утягивало в сон. С усилием, пусть и на время, отведя от себя навязчивые, жуткие помыслы, Николай накинул на чужое тело одеяло и встал, подхватывая за собой ящик с лекарствами. — Ich wecke dich zum Abendessen auf, — не оборачиваясь, обронил Максудов, прислушавшись к шумной дроби капель по оконным рамам.***
— Vielleicht willst du immer noch spielen, — подступился Николай, развеивая застоявшуюся тишину, когда немец изнову бросил взор к инструменту по другую сторону комнаты. — Nein, — отрезал Воланд и, нарочито быстро наколов на вилку кусок сыра, проглотил тот за раз, кажется, даже не прожевав. — Нет. Спасибо. Николай опустил взгляд, облизнув пересохшие губы. Их небольшой поздний ужин впервые был совместным, но впечатление от него неуемно портилось. К тому же, ел Воланд быстро и совсем мало, будто взаправду как овчарка, раскусывая клыками еду, и, похоже, таким образом хотел скорее уединиться. — Vielen Dank, — утерев пальцы и губы салфеткой, кивнул Воланд. Отпив из оставшейся на дне своего стакана воды с пару глотков, он, оперевшись об столешницу и трость другой рукой, поднялся из-за стола. Николай машинально, но уже столь знакомо следил за чужими движениями, и не зря: едва отойдя на шаг, Воланд оступился, но не споткнувшись, а скорее так, как бывает, когда внезапно закружилась голова. Левая нога подогнулась, и Николай успел подорваться с сидения в чужую сторону, так, что зазвенела на скатерти посуда от удара об ребро стола. Он перехватил чужое тело почти у самого пола, так, что сам едва удержал равновесие, и, похоже, рваным прикосновением задел живот — близ уха раздалось сдавленное стенание. Максудов выпрямился, утягивая за собой мужчину и, едва дав тому почувствовать твердь под ногами, усадил обратно на стул. Откинувшись на спинку сидения, Воланд тяжело, надсадно задышал — боль растекалась жгучим пламенем от икры до самого бедра и сбоку под нижними ребрами, не такая сильная, как к которой он привык, но острая, режущая от каждого малейшего движения. Он почти не заметил того мгновения, как, только поднявшись, вокруг висков точно сдавило стальным обручем, пред глазами помутнело и, отчего-то, остался только шум проливного дождя, смывший всякие осознанные мысли из головы. — Ich glaube, du bist am Abend müde. Wir müssen uns ausruhen, — Николай поднял упавшую на паркет трость, уставив на ребро стола. Он мог предположить, что на чужое самочувствие в некоторой степени влиял резко сменившейся, по сравнению с вчерашним, темп погоды, который мог сказаться на ослабленном здоровье из-за перепада давления вкупе с недавно принятыми препаратами. — Wie fühlst du dich jetzt? — смеряя взглядом каждую мелькнувшую тень на побледневшем лице, вопросил Максудов. Внутри себя он отчаянно подавлял странный, но горячий порыв прикоснуться — не так, как он делал это обычно, вынужденно, обрабатывая раны или дотрагиваясь до кончиков чужих холодных пальцев, передавая стакан воды, а утешающе, по-дружески. Последнее слово, произнесенное в сознании, медленно угасало, оставляя за собой тлеющий, как уголек, осадок. — Besseres, — охрипши выдохнул Воланд, и, прокашлявшись, глубокий выдох облегченно высвободился из его груди. Боль остыла, теперь лишь ненавязчиво пульсируя, и голову больше не сжимало в тисках. Только отчего-то стало прохладнее, будто за спиной настежь распахнули окно, он поежился, вздрогнув, что не укрылось от чужого внимания. — Ist es kalt? — обеспокоено выпалил Максудов, подойдя ближе. Он протянул руку, чтобы коснуться чужого запястья, но замер, прежде спросив разрешения. Воланд смазано, едва заметно кивнул, и Николай прижал пальцы к сплетению голубых ветвей вен, и догадка его подтвердилась: биение было изреженным, но благо, что ровным и мерным. Максудов поджал губы и нахмурился — он отменил инъекции стимулирующих препаратов два дня назад в связи с улучшением чужого самочувствия, и теперь, когда их концентрация окончательно упала, тело, похоже, снова не справлялось. Пониженное артериальное давление провоцировало слабость и влияло на температуру: ладонь, которую Николай держал в руке, была ледяной. — Setz dich hier hin, — наказал Максудов и, в несколько широких шагов проследовав к дивану за спиной, стянул с него клетчатое покрывало. Вернувшись, расправив ткань, накинул на сгорбленные плечи и, укутав и сведя края на чужой груди, встретился своим взором с пронизывающим, но более ничуть его не настораживающим. — Aufwärmen. Ich bin schnell. Низкое давление, порой, схватывало и его наутро после выпитой на ночь бутылки вина, и на эти случаи он хранил в уже давно опустевшей вазе для конфет на кухне пачку с таблетками кофеина. Поднявшись на этаж выше, Николай, подойдя к знакомому месту столешницы, открыл узкую упаковку — его глаза на мгновение округлились — оба блистера были пустыми. — Черт, — шикнул он, бросив пачку обратно. Обычный кофе у него закончился еще с неделю назад, а даже крепко заваренный чай не окажет быстрого эффекта, как и всякого рода настойки лимонника, которые действовали только курсом. Вздохнув, Николай перевесился через перила и окликнул сидящего внизу немца. — Ich werde schnell ins Büro gehen, es ist eine Etage höher, — прикрикнул он, так, чтобы его услышали. — Одной ногой здесь, другой там. — Okay. Ладно, — воззрев на него снизу вверх, кивнул Воланд. Внезапно Максудов задумчиво оглядел квартиру с высоты этажа, он редко смотрел на нее вот так, отсюда. Казалось, будто все так же оставалось неизменным, словно заточенным в янтаре. Могло вовсе ненароком подуматься, что Николай лишь сам себе выдумал человека, с которым теперь разглагольствовал ночами и днями на вражеском говоре. Все это час от часу казалось таким абсурдным, вовсе невероятным, особенно то, что чем больше миновало времени, тем чаще он ловил себя на мысли, что привязывался к немцу, и тем болезненнее становилось воображать момент, когда он покинет его. Все это было неправильным. Передернув плечами, стряхнув наваждение, Николай схватил со стойки зонт и, обувшись, даже не накинув пальто, выскочил за дверь, успев только стянуть ключи от кабинета с крючка. Шум разбивающихся капель обрушился на него стеной, и, жмурясь от ослепившего его света уличного фонаря, он, минуя лужи, оббежал здание с другой стороны. Недолго возясь с замком, открыв тот по привычке, он ввалился внутрь с крыльца, и, не отряхнув зонта, оставил его в коридоре. Миновав приемную напрямую мимо процедурной на своеобразный склад, вдыхая знакомый запах спирта и раствора для инструментов, Максудов включил свет тусклой лампы под потолком. По нумерологии над полками он быстро нашел нужную упаковку, правда, она была последней. Сунув ее в карман, Николай ринулся назад. Захлопнув дверь и провернув ключ, он едва раскрыл зонт перед тем, как снова выбежать на непогоду. Верно, прошло не более пяти минут, и он уже ступил за порог квартиры, но, только разувшись, обернулся на стук, раздавшийся за дверью. Сердце затрепетало где-то в горле — только не сейчас. Стрелой пронесшись с одного этажа на другой, Максудов уставил стакан воды и упаковку с таблетками пред чужими руками и, строго указав выпить ровно две, для верности показав даже жестом руки, вернулся обратно к прихожей. Притворяться, что его не было дома, было бессмысленно. К тому же, если стук раздался сразу после того, как он зашел за дверь, скорее всего, его видели, скользнувшего за створу. Пригладив взъерошенные волосы и одернув рубашку, Николай прочистил горло и, стараясь привести дыхание в порядок после бега, нажал на ручку двери. То был местный охотник. Максудов часто выкупал у него немного дичи по сезону, мужчина этот был невысоким, коренастым и обыденно улыбчивым, но сейчас лицо его было мрачным, настороженным. — Доброго вечера, — первым поздоровался Николай, качнув головой. Он понимал, что то, что он не предлагает гостю пройти в непогоду, могли посчитать плохим знаком, но он не мог рисковать. — Что-то случилось? — за эти дни он как будто отвык разговаривать на родном языке, и на каждое оброненное слово в голове ненавязчиво вторил немецкий тон. — Здравствуй, — повторил жест охотник, и откуда-то из темноты выбежала его собака, начиная виться у ног и путать шуршащий дождевик. — Я иду с охоты, не зашел бы, если б не знал, что ты тоже в лес с севера захаживаешь. Хотел предупредить, — изрек он сурово и потянулся в карман куртки. Николай почувствовал, как похолодело нутро и ноги стались ватными, когда он увидел в чужих руках запятнанный влажной землей револьвер и сорванные погоны с двумя четырехконечными звездами. — Нашел сегодня около ручья. Максудов сглотнул, постаравшись совладать с собственным лицом и стереть с него испуганное выражение. — Что это? Чье? — голос отчего-то осип, он растер горло рукой. — И в наши края затесались эти нацистские твари, — выплюнул мужчина с ненавистью. — Там было не только это, еще и одежда. Какая-то офицерская, — лицо мужчины кривилось в омерзении, даже Максудов чувствовал, как от искренней злости, затаенной в глубине узких глаз, у него самого прошибает по спине холодным потом. — Позже скажу остальным, чтобы пока никуда в лес не выходили. Клянусь, если этих уродов где-то поблизости увижу, сначала заколю как свиней, а потом кишки по забору пущу, — сквозь зубы процедил охотник, но внезапно понурился, выдохнув. — Прости. До сих пор на взводе, — он сунул револьвер обратно, а погоны бросил под ноги и, вдавив ботинком в размякшую землю, отбросил носком прочь, так, что его собака бросилась вслед, как за игрушкой. — Береги себя. Все это скоро закончится, — примирительно усмехнулся мужчина, похлопав собеседника по плечу. — Да, уже скоро… — рассеянно проговорил Николай, смотря как пес рвет зубами плотные нити на лычках с звонким треском. Встрепенувшись, он произнес короткое «приму к сведению, спасибо» и попрощался, едва сумев выдавить из себя благодарную улыбку. Первое, что он услышал, закрыв дверь и заглушив уличный гул, это дробь собственного взволнованного сердца. То, что вещи нашли, было очень тревожно, теперь в поселке поплывут сплетни и пересуды и мало ли, к чему они могут привести… Оставалось надеяться, что в скором времени об этом забудут, иначе не хватало, чтобы жители занялись поисками или вовсе доложили военным. Тишина, застывшая в квартире, была удушающей. Николай чувствовал, как будто все сказанные охотником слова застыли вокруг в самом воздухе, и бесконечно вторили друг за другом. Сейчас Максудов малодушно надеялся, что знанием чужого языка у немца было недостаточным, чтобы понять, о чем они говорили. Прежде чем спуститься, Николай еще раз выглянул за створу: там, в пару метров от входа, лежал один из погон — второй, очевидно, утащила собака. Не следовало оставлять лишних, тревожных предметов подле дома. Да и, если быть честным, Максудов не понимал, зачем охотник так поступил, бросив на чужом дворе такую ненавистную, во многом провокационную вещь. Возможно, он поддался эмоциям, но и Николай ведь мог вспылить, если бы пред его домом оставили подобное. Револьвер же мужчина забрал, наверняка ведь потом продаст коллекционерам или кому еще, как закончится война. Подобрав повлажневшую лычку с земли ладонью с накинутой тканью и завернув в нее же, Максудов отложил сверток на обувницу, а сам же изнову закрыл дверь на щеколду и наконец позволил себе выдохнуть. Сотворив выражение своего лица как можно более нейтральным, он спустился по лестнице близ, но вид немца, задумчиво обводящего пальцем кромку стоящего пред ним стакана, тотчас же вселил в сердце беспокойство. Воланд выглядел почти скучающе, так, словно думал о чем-то вполне очевидном и ему надоевшем, вглядываясь в граненое днище. Блистер таблеток подле был распечатан, из него выпито ровно две. — Wie viel hast du gehört? — после неприлично долгой паузы тихо задал вопрос Николай, осев бедрами на ребро стола и скрестив руки на груди. — Genug, — многозначительно и насмешливо изрек Воланд. Лица его коснулась странная, бездумная усмешка, переросшая в оскал и тут же пропавшая. Максудов всмотрелся в отблески чужих глаз — оба были потемневшими, слившиеся цветом словно в два чернильных пятна. Что-либо возразить или опровергнуть было нечего. Николай, в действительности, ясно понимал чужой порыв умертвить врага, и даже жестоко, и не мог за это осудить. Едва ли он сам только из-за знакомства с Воландом был готов пощадить кого-то. Но так же он мог понять, представить и то, каково было помышлять об обещанной мучительной смерти и надругательством над собственным бездыханным телом. Как бы то ни было, с самого начала, сложившаяся меж ними тонкая связь была ошибочной, лишь стечением обстоятельств. Но… именно по ее вине сейчас немец был тем человеком, с которым Николаю не было в тягость, а даже наоборот. И вообразить себе чужую смерть сейчас ему было так же больно, как если бы погиб его близкий друг. Невольно к этому Максудову припомнился недавний сон. Ему снилось как он идет по той же тропе у ручья, как полмесяца назад, слушая перезвон воды и шелест крон, и в этом трепетном, хрупком спокойствии под его ногами начинает что-то хрустеть. Он опускает взгляд, и сердце обмирает: он ступает по обглоданным костям, уже разложившимися на отдельные составляющие, но все еще обрисовывающие человеческий силуэт. Под каблуком его лопнуло ребро и часть позвоночника, на оставшихся частях скелета висели тканевые ошметки сизо-зеленого цвета. Британский ремень, кавалерийские сапоги, подвес для кинжала, и давно остывший, затянутый травяными порослями револьвер в отпавшей от костей ветхой кобуре. Он проверил барабан, и там был один единственный патрон, так и не нашедший своей жертвы — заместо этого человек пред ним умер медленно и мучительно. Текущая вода обмывала кости черепа, из глазниц попеременно выползло две змеи: черная, словно уголь, и зеленая, как изумруд. От устья окружение словно само перетекло в раскидистую поляну, засаженную цветущими маками, как забрызганную каплями крови, и теперь под его подошвами не было останков, заместо этого они лежали в могиле перед ним. Скелет был сложен в сжавшейся позе поджатых к груди ногам — так, чтобы поместиться в, очевидно, наспех вырытую безымянную яму. Николай забрасывал истлевшее тело землей, звонко ударялся наконечник из ниоткуда взявшейся в руках лопаты об мелкие камни, а в груди было пробито пушечным ядром — пусто и больно от размозженного сердца и легких. В ту ночь Максудов так и не проснулся от кошмара, и на утро чувствовал себя разбито и тревожно. Немец тогда все еще спал, и Николай, верно, уже никогда не забудет, как подносил к чужому лицу зеркальце и всматривался в опадание груди. Из мыслей торопливо вытолкнул звук влажного, похрипывающего кашля — Воланд закрыл нижнюю часть лица, натянув покрывало и отвернувшись. Приступ был недолгим и вскоре ослаб, Николай же смог выдавить из себя лишь дежурное «Wie fühlst du dich?». — Ein bisschen besser…Es tut nicht so weh, — ответили, так и не поднимая головы. Всякие сказанные слова будто вымученно пробивались через стену потяжелевшего воздуха, оттого Николай посчитал лучшим вовсе промолчать.***
— Macht es dir etwas aus, wenn ich spiele? — обведя верхнюю часть грифа рукой, задев расстроенные струны лишь кончиками пальцев, вопросил Максудов. Воланд, осевший в кресле подле огня, медленно перевел взгляд с пламени, выжигающего из поленьев смолу, и на лице его не дрогнуло ни мышцы. Прошло с час от визита непрошеного гостя, проведенного в удушающей тишине, и все это время немец отстраненно держался поодаль. Николай чувствовал, как чужие слова разожгли в Воланде противоречие и горечь, но вместе с тем смирение, так, словно он был готов принять сколь бы ни ужасную смерть по вине совершенных им грехов. — Wenn Sie wollen, — охрипший после долгого молчания голос изрек слова отрывисто. Воланд снисходительно оглядел инструмент подле чужой руки и отвернулся, откинувшись на мягкую спинку. Подобрав гитару повлажневшими от волнения ладонями, Николай сел на стул поодаль, закинув ногу на ногу и лилейно опустив изогнутую обечайку на бедро. Старые, давно позабывшиеся ощущения вспыхнули в теле, будто сами повели его. Он огладил деку, задев все шершавости на ее поверхности, коснулся порожка и повел руку вверх к ладам, вскоре остановившись у головы. Давно не настраиваемый, с истончившимися струнами инструмент издал с пару жалобных звуков, когда Николай начал подкручивать скрипящие колки. Отрывочные дребезжания вскоре переросли в незатейливые аккорды, которые еще помнили пальцы. — Ах, не солгали предчувствия мне, да, мне глаза не солгали, — тихо напел он, припоминая столь давно знакомую песню. Было ей уже с дюжину лет, но именно это придавало ей шарма, чего-то сокровенного, словно только твоего, — Горло сдавило и весь я в огне, словно по сердцу идёт пароход… Задевая стершиеся маркеры ладов, он перебирал их, то высоко, то ниже. Ему приходилось следить за положением рук, музыка прерывалась на мгновения, когда он забывал порядок и положение аккордов, но неизменно продолжал. Сосредоточенный и увлеченный, он вздрогнул, когда со спины его коснулись прохладные ладони и плавно перетекли к его зажатым пальцам. — Лег’че, — невесомым дуновением дотронулось виска, и Николай послушно ослабил хватку, теперь держа гриф словно нежный женский стан. — In der Mitte, wenn Sie den Ton senken, kann es keinen so scharfen Übergang geben. Sie müssen einen Akkord vergessen haben, — не упрекая, но внимательно подмечая, произнес потеплевший, более совсем не отстраненный тенор. — Probieren Sie es so aus. Максудов был поражен тем, как складно и аккуратно, но вместе с там настойчиво и отчетливо чужие пальцы подтолкнули его собственные на верные струны. Николай чувствовал, как глухим обухом ударяется об ребра сердце и стучит кровь, прилившая к ушам — он не мог думать ни о чем другом, кроме едва ощутимой теплоты и цветочного мыльного запаха, источаемого бледной кожей. Под чужим мизинцем он заметил светлую родинку и напротив нее, на самом запястье, чуть более темную, окруженную небольшой мелкой россыпью. Дыхание потяжелело, он боялся, что то было отчетливо слышно, оттого задержал его и замер, пытаясь подавить бесконечно перерождающееся в нутре щекочущее чувство. — Спа-сибо, — на сдавленном выдохе выпалил Николай, и попробовал сыграть. Звук был средней твердости, как раз тем, что требовался между нагнетающей развязкой и легкой кульминации песни. Пододвинув стул напротив, Воланд устроился на нем, уставив трость между ног и сложив на рукояти ладони. Глаза его посветлели, кажется, в них даже прибавилось блеска. Он выжидающе смотрел в чужие, будто все бессловно твердя «Давайте, я слушаю». Николай неуютно поежился под чужим взглядом и неловко усмехнулся, заранее извинившись, если будет фальшивить. Запомнив положение, которое показал ему Воланд, он начал мелодию с самого начала, подпевая лишь отдельным ее частям. — Не солгали предчувствия мне, да, мне глаза не солгали. Лебедем белым скользя по волне, плавно навстречу идёт пароход… Пред глазами мелькали мгновения его прошедшей молодости, тепло костра и смех уже давно повзрослевших приятелей. Кто знал, сколько из них все еще были живы. Николай боялся отступиться, но к своему удивлению ловко перескочил с одного лада на другой, в точности так, как ему указали. Он играл, даже не чувствуя саднящего ощущения на кончиках отвыкших от остроты струн пальцев, и самим естеством ощущал внимательный, восторженный взгляд. Так, едва он собрался сменить аккорд, как мимолетно кольнуло что-то по фалангам, и уже на ощупь тотчас же стало ясно, что порвалась струна. Николай раздосадовано выдохнул почти что сквозь зубы — больно не было, разве что несколько обидно. Он поднял голову, когда до ушей донеслись короткие смешки — то Воланд, прикрыв рот сжатой ладонью, посмеивался, плечи его забавно подпрыгивали, так, что покрывало с них вот-вот было готово соскользнуть. — Was ist lustig? — беззлобно изрек Максудов, сложив руки на гитаре. Самовольно на его лице тоже расплылась глупая ухмылка. — Nichts, nichts… — подавляя свое веселье, покачал головой Воланд. Он положил подбородок на руки, устроенные на рукояти трости, и чуть наклонил голову в сторону, точно любопытствуя. Немец больше не улыбался, но настроение и тон его были приподнятыми. — Als die Saiten meiner Schüler platzen, sagte ich, dass so ihr Fortschritt, der Übergang zu einer neuen Ebene des Spiels, angezeigt wird. Deshalb haben sie sich nicht geärgert. — Es ist eher das Gegenteil für mich, — Пожал плечами Николай и прикрыл веки. — Nicht wahr. Alles war nicht schlecht. — Ich kann die Saiten ersetzen und du wirst versuchen, es selbst- — Нет, — покачал головой Воланд, вздохнув. Выражение его было расслабленным, но о чем-то задумавшимся. Уголки губ его мгновением приподнялись, и он обронил тихое «может позже». Максудов понятливо кивнул. Так они пробыли еще с несколько секунд, смотря друг на друга, и было в этом что-то необыкновенное, давно схороненное в глубине души, но вместе с тем тревожащее разум своей неожиданностью, клокочущей настороженностью.