***
— Так должно стать легче, — сосредоточенно обводя линии зарубцевавшихся рассечений, избегая попадания на них обезболивающей мази, выдыхает Максудов. Голос его глух, а пред немигающим взором все до сих пор мелькают воспоминания о минувшем сне. От них схватывало дыхание и жар приливал по шее — Николая это злило, раздражало тем, как глупо он себя чувствовал. Воланд под его руками напряжен, как струна. Он не смотрит за тем, как Николай осматривает и все вновь и вновь касается его колена, заместо этого, почти запрокинув голову на подушке, сдавленно дышит, сжимая в ладонях ткань своей рубашки на животе. Его нога судорожно, болезненно и неосознанно дергается от каждого прикосновения, будто все пытаясь вырваться: сустав холодит и вместе с тем греет, приевшаяся, перманентно забравшаяся под кожу боль слабеет, теряется в этих ощущениях, но вместе с тем долгий физический контакт в наиболее уязвленном месте его тело отвергает, буквально отталкивает от себя, как по инстинкту. Чувство схоже с тем, когда оголенную, воспаленную лихорадкой и ломотой конечность дотрагиваются чужие руки, и эта боль разносится тотчас же по нервам. Николай старается не давя, но вместе с нем устойчиво удерживать подрагивающую ногу, втирая мазь. Хвойный запах поднимается вверх по воздуху и щекочет нос. Он думает о том, сколь нелепы его ночные помыслы, и как, должно быть, они разозлили бы того, кто их героем непосредственно являлся. — Потерпите немного, — он все чаще обращается к Воланду на русском. По стечению обстоятельств понимает еще и то, что на родном языке он в большинстве говорит что-то успокаивающее и обнадеживающее — ему кажется, что заместо гортанного, резкого немецкого, на ином же это звучит мягче и уветливее. Закончив с перевязью и оправив чужую одежду, Николай поспешно отстраняется, и, прибрав инструменты, бессловно сбегает на второй этаж под предлогом того, чтобы заварить чая. Он чувствует, как в спину ему упирается цепкий взор, сейчас наверняка полный недоумения — Максудов понимал, что ведет себя резко, но каждое мгновение, что он проводил рядом с мужчиной, заставляло его все изнову погружаться во мрак своих грешных идей. Едва не перепутав банки с сахаром и солью, Николай обжегся о ручку вскипевшего чайника, пока заливал листья заварки. Ожидая, он нетерпеливо дергал ногой и шумно дышал, перебрасывая свой взгляд с одной вещи на другую в бесплодных попытках отвлечься. С окна тянуло серым, и все, чего касался свет, становилось бесцветным. Обернувшись, Максудов же увидел то, как теплый свет лампы и свечей окутывает все в глубине квартиры, как внизу, ближе к огню, все будто вовсе расцветает, как у животворящего очага. И среди этого уюта был человек, чей образ, кажется, уже стал неотъемлемой его частью. Воланд оставался в постели, но теперь на него умостился прибившийся сегодня с улицы по непогоде кот, растекшись по человеческой груди чернильным пятном. Верно, подумалось Николаю, тосковать по немцу животное будет даже больше, чем он сам. Разливая заварку, сперва он выудил только лишь одну кружку для себя, но заноза, зардевшаяся в сердце, непрошено заныла. Максудов не хотел обидеть человека, даже не понимающего причины чужой меланхолии и угрюмости, а именно так все и станется, если он единолично и демонстративно усядется за стол, игнорируя всех вокруг. Наполняя кружки и уже по привычке забросив в одну варенья, а в другую ложку сахара без горстки, он подхватил их и спустился вниз. Уставив на стол и широким жестом сгребя все на нем лежащее в угол, Николай обернулся, но так и застыл с приоткрытым ртом — чужие слова опередили его. — Stört dich etwas? — на грани вопроса и утверждения. Подтолкнув кота в сторону так, что тот спрыгнул с кровати, Воланд сел и задумчиво наклонил голову, рассматривая собеседника сверху вниз. — Нет, нет. Все хорошо, — натянув на лице примирительную улыбку, Николай отворачивается, так, чтобы проницательные омуты не успели заметить явной фальши. — Tee? — уличив момент, быстро перескакивает с темы он. Опускаясь на стул и подняв взгляд, Максудов с удовлетворением замечает, что чужая поступь становится все более ровной и уверенной. Время идет и раны затягиваются, а Николай никогда не признается себе в том, что от этого ему радостно, но еще более — страшно в ожидании грядущего одиночества и до боли, сводящей желудок, тоскливо. Воланд садится напротив и утягивает первую попавшуюся под руку кружку. Он отпивает сразу же, и по забавно сморщившемуся лицу Николай понимает — с вареньем. Все тревоги в мгновение сметает видом комично нахмуренного немца, нетерпеливо облизывающего губы — Максудов издает короткий смешок и меняет кружки местами, пока Воланд щурится, как кошка, лизнувшая лимона. — Du bist… jedoch ein Liebhaber des süßen Lebens, — немец по-доброму усмехается и качает головой, после же, поставив локоть на край стола, подпирает одной из ладоней щеку, а другой держит кружку. Николай засматривается на опущенные полукружья густых ресниц, на блестящие от слюны губы. На то, как белые пальцы постукивают по граненному стеклу. О чем далее следует разговор, Максудов не замечает. На лице его не сходит робкая улыбка: Воланд рассказывает ему о своих уловках в играх в карты, об игре на гитаре, скрипке и рояле, о занятиях в юношестве верховой ездой и стихосложения — и Николаю кажется, что человек пред ним умеет все на свете. В разноцветных глазах больше не стынет громадных льдин при рассказах о прошлом — может, Воланд после того, как так и не смог усмирить в себе порыва к музыке и своему утраченному призванию, что-то переосмыслил, смирился и наконец придал покою. Темы их беседы перетекают одна за одной. По большей части Николай слушает, живо представляя все описанное, и с теплотой, разливающейся в груди, видит и осознает то, что немец наконец доверяет ему. — Und nach diesem Tag bin ich- В тишине раздается вспыхнувший и тут же сгинувший, как искра, хлопок. Он звучит отдаленно, из-за стен и стекол окон, и вторят ему разразившееся недовольное ворчание ворон поблизости. Николай почти своими глазами видит, как с кожи чужого лица схлынула краска и застыли маской черты. Воланд замирает, и взор его тоже, не двигаясь, обращается к пустоте за чужой спиной — и в нем Максудов видит с целую сотню мыслей, вспыхивающую и сменяющуюся одна за другой. Хлопок повторяется, и то, чем то подлинно является, до Николая доходит поздно, в унисон сказанным немцем холодным «Выстрелы». Дыхание в груди тяжалеет, Максудов чувствует, как в груди опадает сердце. Он сглатывает подобравшийся к горлу ком и, обратив взгляд к чужим рукам, разум его одолевает еще худшее беспокойство: бледные ладони мелко дрожат. Нужно было прийти в себя и, под аккомпанемент раздающихся с перерывом в пару десятков секунд выстрелами, Николай встает из-за стола, хмурясь и поджав губы. Он прислушивается к звуку: ритмичный, повторяющийся почти на точно равных отрезках времени — не похоже на беспорядочную пальбу в сторону врага или исходящую от него. Максудов едва ступает вперед, как останавливается — немец по правую руку от него тяжело дышит и метает молнии своего взгляда из стороны в сторону. Глаза застекленевшие, испуганные, но вместе с тем полные какой-то болезненной решимости. Внезапно Воланд подрывается с места и вцепляется в чужие плечи, держа так, словно погибнет, лишь отпустив, сжимая до боли и треска натянутой ткани. — Ich werde sie nicht lassen. Nicht du. Nie, — отрывочно, задыхаясь в словах, выпаляет Воланд. Ему явственно не хватает воздуха, на дне зрачков безумная поволока, его трясет. Когда молнией вдалеке вновь вспыхивает выстрел, Николай медленно опускает руки на острые лопатки и отрезвляюще удерживает это прикосновение, следя за реакцией. По проявляющимся признакам Максудов начинает все явственнее подозревать начинающуюся атрибутивную паническую атаку, и в таком состоянии сознания лишь половина обращенных слов может быть им подлинно понята. Оттого он сейчас больше полагается на тактильность, на то, что осязание присутствия другого человека замедлит приступ. Взрывом распускается сдвоенный хлопок, так, словно кто-то выстреливает единовременно. Звук все еще далек, но явственен — Николай предпологает, что доносится он откуда-то со стороны леса в полукилометре от дома, может, чуть дальше. Не слышно ни криков, ни дрожащей под колесами груженых автомобилей земли. Подобные звуки обыденно являются, когда кто-то охотится поблизости, а эхо выстрела и темп стрельбы походит на калибр старых ружей, заместо автоматных и пистолетных очередей. — Ich… werde nachsehen,— мягко дотронувшись до чужих предплечий, проговорил Николай. Держали его крепко, но как только он сомкнул губы, стиснули еще крепче — откуда было столько силы — а в разномастных глазах разгорелся страх и недоумение. — Nein! Nein! Nichts!— сотрясая в своих руках тело, громко запротестовал Воланд, нахмурившись. К нижним векам его подобралась блестящая влага, и теперь, заместо ладоней, его затрясло всего, как в лихорадке. Из-за частого и рваного дыхания он внезапно закашлялся и ослабил хватку, вынужденно отпрянув. Сжимаемые до того крепкими пальцами мышцы побаливали, притупленно изнывая — наверняка ведь останутся кровоподтеки. Немец все кашлял, едва успевая перехватить воздуха в легкие. Закрывая рот рукой и сжимая рубашку на груди, его постепенно сгинало, от боли ли, или от удушья. Он стоял без трости, оттого его шатко покачивало, и он держался на ногах из последних сил. Только Николай приблизился, чтобы дать на себя опереться и поддержать, как Воланд изнову вцепился в него, уткнувшись головой ему в грудь и продолжая все так же сотрясаться от приступа. Максудов осознавал, что немец наверняка знал и ярко представлял то, как поступали с пленными. Очевидно, эта ассоциативная цепочка еще больше усугубляла состояние при воспоминаниях о горах трупов, детском рыдании и запахе крови и паленой плоти. Усугубляла еще больше, когда в чужом разуме являлись видения о том, как уже он лежит среди расстрелянных тел. Незаметно Николай мазнул прикосновением по чужому запястью, и его ужаснула та скорость, с которой бился под кожей пульс — верно, почти что с два удара в секунду. Принимая во внимания выпитую с утра настойку лимонника, и без того стимулирующую сердцебиение, такая аритмия могла быть… смертельной. — Okay. Ich werde nicht gehen, — сотворяя свой голос медленнее и как можно более вкрадчивее, проговорил Максудов. Он и сам вздрогнул от изнову громыхнувшего отзвука подорвавшегося пороха, мысленно проклиная кого бы то ни было, кто сейчас нажимал на спусковой крючок. — Atmen Sie. Nach und nach. Отвлекая голосом, Николай повел их в сторону дивана. Воланд почти перестал страшно, лающе кашлять, но дрожь не сходила с его плеч. — Das kannst du nicht, — обессилено прохрипел немец, пока его с усилием опускали на сидение. — Ich werde es schaffen…sie werden zuhören, — словно в бреду бормотал Воланд. Ладони его опустились по чужим рукам и сцепились с лежащими кистями. Он качал понуренной головой, все повторяя одно «Nicht du». Николай глубоко вдохнул и протяжно выдохнул. Клокочущая тревога и страх все еще не отпускали его, но теперь не только из-за выстрелов, но и из-за чужого состояния. Он понимал: немец совершенно точно верил, что то его сослуживцы явились сюда и вот-вот нагрянут, и он был готов защитить ближнего ему человека любой ценой, не дать бросить в могильник, как скотину. То, что Николай сделал, сперва и не осознав, беспокойно тронуло сердце. Притянув мужчину к себе, Максудов сцепил руки за напряженной спиной и прижал к груди совсем не противящееся тело. Воланд не отвечал ему, не обнял в ответ — руки его обессилено повисли плетьми вдоль тела, лицо спрятано в складках чужой рубашки на плече. Он выглядел совершенно отчаявшимся, Николай слышал надсадное дыхание, касающееся ключицы. С каждым выстрелом, рассекающим тишину, Максудов допускал в своих мыслях как можно более разумных идей: о том, что были они чрезмерно ритмичны, не приближались, не менялось калибра. Он попытался сказать об этом, донести свое робкое предположение, успокаивающе ведя прикосновения от шеи до острых лопаток, но его, кажется, не слышали. Изнову смерив чужой пульс, Николай поджал губы и нахмурился — все такой же загнанный, малонаполняемый, но опасно быстрый. — Alles wird gut, — начало и конец фразы венчали участившиеся оружейные всполохи, Максудов зажмурился от того, что этот звук уже, кажется, подобрался в саму подкорку сознания, и теперь бесконечно вторил сам себе, леденя нутро. Он не мог вспомнить, чтобы когда-либо сталкивался с такого рода состояниями, обоснованными не физическим недомоганием. Истерики жен погибших солдат, коим он выписывал успокоительные, были совсем другими: душераздирающими, но эмоции и мысли находили свой путь наружу, высвобождались, и рано или поздно слабели, сейчас же чужой страх не находил выхода, только клубился, разрастаясь, как змея, поедающая собственный хвост. Было невозможное предугадать, возможно разум настолько сцепило в тисках, что теперь помимо реальности вмешивались и галлюцинации, видения уже минувших дней. Может, сейчас немец различал не только следующие друг за другом выстрелы, но и истошные предсмертные крики и мольбы, лязг металла и пулеметные очереди. Если на линии фронта эти мысли подавлялись, иссушались прочь, то теперь, в израненном сознании и поведавшем о спокойствии, которого ранее было не дозволено, все приобретало дюжинную силу. Максудов на мог исключать и того, что принимаемые среди немецких солдат препараты, подстрекающие разум и тело, заставляли еще глубже и опаснее вонзаться воспоминаниям, поскольку лекарства оглушали их, заталкивая глубже, и по истечению времени все это обращалось в бомбу замедленного действия, готовую рвануть от всякого наводящего повода, как плотину, лишившуюся опор. Максудов чувствовал, как невозможная печаль терзает душу. Как горько ему становится от понимания, что столько жизней было искалечено безвозвратно. Затаив дыхание в груди, он еще крепче прильнул к телу в своих руках, накрыл ладонью голову и плечи, так, словно желая защитить, и принялся трепетно гладить темные пряди. Он ничего не говорил, только на гром слышащихся выстрелов прижимал к себе, как ребенка, напуганного и лишившегося дома. Чужая дрожь не унималась, сердце, клокочущее за ребрами близ, казалось, нутром ощущал и он сам. То, что Николай собирался сделать, совершенно его не обнадеживало, но другого выхода он более не видел. — Ich bringe Wasser mit, — Он мягко отстранился, осторожно, следя за чужой реакцией, подведя свою кисть под чужой подбородок, призывая поднять голову. То, какой силы отчаяния, затаенной злости и тоски вонзился в его глаза взгляд, он, пожалуй, не забудет никогда. Пустой, смиренный, но неизменно пугающий — именно такой, какой должен быть у солдат, безоговорочно исполняющих приказ. Николай вздрогнул от мысли о том, что пред ним был не тот человек, которого он знал — он затерялся, утонул в глубине собственных страхов — но служащий, оголодавший пес на невидимой цепи. Максудов не был уверен, что его услышали, но он мягко выскользнул из холодных прикосновений и быстрым шагом бросился к ящику с препаратами. Выхватив с коробки ампулу успокоительного, он протер руки антисептиком и вскрыл упаковку шприца — на каждое свое движение отводил не более нескольких секунд. Вскрывая пилочкой стеклянную ампулу, Николай несколько раз резанул себе по пальцам, но та наконец открылась и, вобрав в колбу прозрачную жидкость, опустил руку с инъектором и завел ее за спину, так, чтобы ее не было видно. Стрелой пронесшись до стола, плеснул воды в стакан и, подхватив и его, подобрался к спинке дивана, на которой, не сдвинувшись с места и вовсе не двигаясь, сидел Воланд в том же положении, выпрямив на весу спину. — Trinken Sie etwas, — перегнувшись через спинку мебели, Николай вверил в подрагивающую руку стакан. На него обратили внимание, кажется, в глазах даже мелькнуло понимание, но быстро растаяло. Но немец не стал пить. Он обернулся именно в то мгновение, когда Максудов вонзил иглу в его плечо насквозь тонкой рубашки. Воланд дернулся в сторону, но не смог вырваться — Николай перехватил его второй рукой, прижимая к спинке дивана. Он держал настойчиво, но старался не причинять боли, только не давал высвободиться, как окольцевавшая змея. Повторяя в своем сознании бесконечное «простите», Николай удерживал мужчину на месте, пока не опустела колба, и чем меньше в ней оставалось препарата, тем слабее становились чужие попытки сопротивляться. Из чужих рук выскользнул стакан и рухнул на паркет — Максудов слышал звон и шелест выплеснувшейся воды. К удивлению, за прошедшие минуты выстрелы прекратились, но едва мысль об этом скользнула в сознании, как задребезжали окна от очередного. «Перезаряжались». С тяжелым сердцем Максудов отшатнулся и отступил назад. Он редко прибегал к насильственным инъекциям, и после каждого такого раза он ощущал себя отвратительно и неправильно, коря себя за этот поступок, даже если он был вынужденным. Воланд, едва продержавшись с несколько секунд, обмяк на спинке дивана и соскользнул вниз, так, что ноги его все еще касались пола, но тело лежало на обивке. Николай видел, что он еще не закрыл глаза, но те, все же, неумолимо закрывались. Препарат был сильнодействующим, хватало с несколько минут, чтобы человек заснул, Максудов же сознательно превысил обыденную дозу в пределах допустимой, чтобы усилить эффект. Как только черты чужого лица разгладились, а веки сомкнулись, Николай накрыл тело одеялом и осел на колени пред диваном, смеряя биение артерии на вытянувшейся шее. Грохот выстрелов отвлекал его, но все же он смог сосредоточиться, чувствуя, что сердце постепенно унималось. Но еще ему нужно было проследить, чтобы от седативного пульс критически не упал, оттого он оставался так с пару минут, прижимая пальцы к разгоряченной коже. В течение этого времени другой рукой он принялся невесомо поглаживать лежащую на груди ладонь, то сжимая, то перебирая фаланги, как в минувшем сне. Это не было жестом жалости, скорее сострадания, и лишь ненамного собственным утаенным желанием. Дыхание выровнялось, сердцебиение было спокойным. Николай облегченно выдохнул и поднялся на ноги, еще несколько мгновений не в силах отвести взгляда от бледного лица. Неожиданно в голове его скользнула мысль, от которой он тотчас же ужаснулся и даже неосознанно отшатнулся в сторону, словно от собственных идей у него подкосились колени: «может, гуманнее было дать умереть ему тогда?». Как сторожевой собаке, списанной со службы по ранению и непригодности. Существо, которое не знало более ничего, кроме исполнения приказов, что приближающуюся для поглаживания руку неизменно расценивало угрозой, попросту потому, что не умело по другому. Потому, что его сознание было глубоко видоизменено, часто вовсе непригодно для жизни, в корне отличающейся от рядового боя. Безусловно, сравнивать человека с животным было неправильно, но даже так, все еще оставались другие причины, по которым существование после прошедшей войны может статься невыносимым: презрение общества и опасения, избегания им тебя потому, что ты уже не был тем, что прежде; последствия ран, как и тех, что были нанесены глубоко на душе, полнейшая разруха, царившая там, куда думалось возвратиться. Большинство тех, кто вернется, и чьи близкие были убиты, либо же их по определению не было, были обречены на одиночество вплоть до своей смерти, заключенные в собственных воспоминаниях и сожалениях о прошлом, которые они уже никогда не в силах изменить. Нет. Николай замотал головой, поспешно выбрасывая прочь из нее столь ужасные вещи. Жизнь была самым ценным, что было и всегда будет у человека, и они не имел права так цинично рассуждать о ней. В самой глубине, на дне души Максудов мог заметить короткий всполох теплого чувства, зашевелившегося в груди: «При других обстоятельствах, мы, верно, могли бы развеять одиночество друг друга». И оно тут же погасло, безжалостно уничтоженное коротким: «Но это невозможно». Рывком выдохнув и проглотив ком, вставший под языком, Максудов решительно ступил вперед, сосредоточившись лишь на одном: ему нужно было узнать, откуда раздавались выстрелы и, по возможности, устранить причину их появления, если то в действительности была всполошившаяся пьянь охотников или еще чего. Поднявшись этажом выше, он осел на корточки в самом углу последней кухонной тумбы, выдвинув нижний ящик. Развернув сверток из вафельного полотенца, он выудил небольшой пистолет и коробку патронов, перемотанных ремнем нагрудной кобуры. Накинув ту на рубашку, Николай зарядил обойму и сунул оружие за плечо в крепление. Стянув с сушилки недавно стираный пиджак, надел сверху, закрывая кобуру и пистолет. Нет, он не имел ни малейшего желания им пользоваться, но, как известно, добрым словом и револьвером можно было добиться большего, чем одним только добрым словом. Одернув лацканы, Николай еще раз бросил взгляд в сторону дивана, на котором лежал Воленд: грудь его мерно воздымалась под одеялом, дрожью не сводило черт лица и плеч — все было спокойно. Николай выскользнул за дверь, стараясь не хлопать створой, хотя, в самом деле, сейчас немца мало, что могло разбудить. Под аккомпанемент разрывающихся гильз он запер дверь и осторожно высунулся из-за калитки, и то, что предстало пред взором, заставило Максудова обомлевши застыть на месте. На расстоянии чуть меньшим километра виднелись силуэты с пол дюжины людей. Они попеременно приближались друг к другу, передавая из рук в руки продолговатый корпус не то винтовки, не то ружья. От дома Николая стелилась равнина, прерываемая лишь невысокими кустарниками, и заканчивалась она лесополосой, близ которой сейчас и стояли люди, стреляя в сторону красных пятен, развешанных на деревьях — по виду, самодельные мишени. Небывалый гнев вскипел внутри. Максудов чувствовал, как его бросило в жар, и он настолько распалил его, что он бегом преодолел с половину расстояния и дал себе лишь минуту передышки перед тем, как оказаться в нескольких метрах от компании мужчин. Среди них Николай узнал охотника, на днях приходившего к нему, и стрелял тот не из ружья, а из начищенного серебряного револьвера. — Вот так, друзья мои! — радостно воскликнул мужчина, но едва успел развернуться, как Максудов подлетел к нему и схватил за воротник. Гул голосов вокруг прекратился, все замерли в недоумении и расступились. — Что вы тут устроили?! — сквозь зубы процедил Николай, потрепав охотника, смотря на того сверху вниз. Он дышал шумно после бега, сердце колотилось в висках, а скулы сводило от ярости. По милости чужого развлечения прямо сейчас страдал человек, и без того не оправившейся от болезни. Человек, который в своей жизни стрелял не для потехи, и которому каждая опустошенная обойма было на кровавом, полном сожаления счету. — Ох, ты что, ты что? — запричитал мужчина, сунув оружие в кобуру и примирительно подняв ладони. — Зачем. Вы это делаете? — бросая слова, прорычал Максудов и оттолкнул от себя собеседника, отпустив чужой ворот. — Как «зачем»? — искренне удивился охотник и, подняв брови в искреннем изумлении, оглядел всех остальных присутствующих, разведя руки в стороны. Николай тоже посмотрел на них: в основном старшие, те, кого не призвали на фронт, и среди них еще совсем мальчишка, что так и застыл с ружьем в руках. — Чтобы отбиться, коле надо будет, — кивнул мужчина и сложил руки на груди. Максудов вздохнул и закрыл лицо рукой — ему все стало ясно. Старик собрал вокруг себя клуб по интересам, основываясь на собственной же истерии, но при том не постеснялся явить пред всеми вражеского оружия в своих руках. Не подумал и том, как будут чувствовать себя люди в поселке, что и без того шарахались от каждого звука и было безмерно напуганы, а кто-то и вовсе утоплен в горе смерти своих близких под пулями, что теперь свистели у них пред домами. — Я прошу вас прекратить, — уняв свою злость в некоторой степени, спокойно, но требовательно проговорил Николай, отступив на два шага назад, так, чтобы видеть всех присутствующих. Он не держал на них зла, лишь один человек пред ним вызывал сейчас неприязнь, и тот факт, что в руках он сжимал принадлежащее немцу оружие, отчего-то, особенно задевало. Охотник метнул на него разочарованный взгляд и отвернулся. Его нога в черном сапоге забила об землю, из горла донесся шумный выдох. — Нельзя быть таким, Николай Афанасьевич. Ты думаешь, что все как и всегда обойдется, но никогда не думаешь о том, что может произойти. — Поверьте, я думаю, — чужое замечание изнову распалило нутро. — Мы скоро заканчиваем, — отмахнулся мужчина и ступил вперед к мишеням, поманив мальчишку с ружьем, но тот испуганно замер от разразившегося голоса Максудова. — Нет, вы закончите сейчас. Как врач я не могу допустить смертельно опасных мероприятий среди населения. И вы уверены, что это времяпрепровождения согласовано с Администрацией? Охотник усмехнулся, прицокнув языком. — Уверен, они поймут. — Нет, не поймут. И я первым напишу жалобу, вы мешаете мне работать. Может, если бы у меня сейчас на приеме была ваша жена, и я несколько раз проткнул ей вену иглой из-за того, что не могу сосредоточиться, вас бы это больше озадачило. Но даже так я требую тишины. Уходите дальше в лес и стреляйте там, может попадете в кого из немецкого сброда и развесите гирлянду, как и хотели, — Николай благодарил Бога за то, что Воланд этого никогда не услышит. Мужчина пред ним, кажется, проглотил собственный язык. Он смотрел, низко опустив брови, почти исподлобья. — Нечем возразить, — внезапно развел руками он и пожал плечами. — Прошу извинить, — в этих словах Николай мог различить явно сочащийся яд, но все же стерпел и это. — Так, друзья, — охотник развернулся на каблуках, обратившись к рядом стоявшим. — Достреливаем обоймы и собираемся. То, с какой скоростью Максудов выхватил из кобуры за пазухой пистолет и, взведя курок, направил пистолет на мишень, не заметил, кажется, и он сам. Спустив крючок, он пробил одну из целей и попал в само крепление, так, что деревянный щит соскользнул с ветки и рухнул на земь с грохотом. Пожалуй, этой своей меткостью был поражен и он, и все вокруг. — Нет. Сейчас. — Так что же сами с оружием ходите, ежели никого не боитесь? — выкрикнул кто-то из сбившейся в кучку группы, озлобленно и резко. — Подумал, что вермахт тут расхаживает, а не зеваки потеху устроили, — низким, посаженным тоном изрек Максудов, пряча пистолет. Развернувшись, он двинулся прочь, никто же не обронил более ни единого слова, как и патронов, свистящих из дула, более не было слышно.***
Николай встрепенулся, когда услышал шорох со стороны дивана близ буржуйки, и торопливо подобрался ближе, бросив на столе букеты сушеных трав, что он перебирал. Часто моргая от ударившего в глаза света — хотя в квартиру уже вступил глубоко вечерний мрак — Воланд привстал на подушках, оглядывая все вокруг лежавшее. Кажется, он почти ничего не помнил, посколько спросил лишь о том, почему так быстро стемнело. Максудов не стал врать. Он рассказал обо всем, поведал и о причине образовавшегося стрельбища, опустив детали того, как он вколол успокоительное, и как после то и дело подходил к немцу, пока тот спал, перебирая его волосы и поправляя одеяло. Объяснить, как тот уснул, у Николая получилось сумбурно, но, кажется, ему поверили, сбросив все на побочное действие лекарств. Во время чужого сна Максудов то и дело припоминал прошедшую ночь, и старательно запоминал чужие черты, мягкость прядей и упругость кожи, так, чтобы воплотить все это в ночных наваждениях. Но об этом ни одной живой душе не следовало знать. — Nun, wenn Sie den Revolver genommen haben, bitte, — покачав головой, насмешливо выдохнул Воланд. Он попытался встать, но слабость после продолжительного лекарственного сна все еще схватывала конечности, поэтому он упал на подушки, и, вздохнув, растянулся на них. — Aus irgendeinem Grund möchte ich immer noch schlafen… — рассеяно проговорил Воланд, повернувшись в сторону человека напротив. Николай осел на диван по другую сторону, но тот и без того был небольшим, так, что они были друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Затянулось молчание, прерываемое лишь треском лопавшейся на поленьях смолы в огне, но внезапно тихий голос потревожил тишину. — Hast du…seltsame Träume? — вопросил Воланд, не отводя взгляда от пламени, взгляд его был задумчивым и уставшим. — Ja, natürlich, — тотчас же отозвался Николай, губы его растянулись в мимолетной усмешке. Он откинулся на спинку дивана, расслабившись и невольно прислушиваясь к дыханию мужчины близ. — Einige sogar mit Ihrer Teilnahme, — произнес едва слышимо, будто надеясь, что слова эти растворятся в силенциуме, не коснувшись чужого слуха. Он сказал это, лишь позже поняв, зачем — облегчить то, что тяготило нутро. — Mit meinem? — недоверчиво спросил немец, но в выражении его отразилось какое-то веселье и предвкушение. Он взглянул в чужие глаза, так, что Николаю на несколько секунд показалось, что он не сможет утаить свою тайну от этих проницательных зеркал. — Ja. — Sag es mir? — Vielleicht, wenn uns die Gesprächsthemen ausgehen, — на лице отразилась кривая ухмылка. — Буду ждать. Максудов, кажется, на несколько долгих мгновений забыл, как дышать, видя коснувшуюся бледных губ тонкую улыбку, совсем не сокрывающую чего-то коварного. Взор разномастных глаз был проницателен, и Николай мог поклясться, что такой человек, как Воланд, читал его, как открытую книгу.