Let the shadows fall behind you

На обратном пути у них случается ещё одна перепалка, правда, уже совсем смехотворная. Мастер твердит, что автобусом они спокойно доберутся, Воланд настаивает взять такси, потому что "какого чёрта, тебе нужно срочно в медпункт". Сошлись на том, что Мастер возьмёт на себя половину немаленькой суммы. Но так быстро и тяжело отрубается в машине, что просыпается уже у ворот лагеря, когда Воланд, заплатив таксисту и выбравшись из машины, бережно тормошит его. – Ну что это за подстава? Ты в курсе, что я не фанат богатых папиков? – Потом отдашь, детка, – отрезает с ухмылкой Воланд. Парадоксально, как просто они перешли на флирт такого рода после всего. Преувеличенная защитная реакция, не иначе. И, конечно, чувство освобождения, которое накрывает Мастера при виде уже родных ворот летнего лагеря, в осознании того, что впереди ещё неделя запретной – нет, заслуженной, зубами выдранной – жизни. А ещё – Мастер на это очень рассчитывает – между ними нет двусмысленности в духе эдипова комплекса. Нахер Фрейда. Галка, видимо, предупреждённая Воландом, встречает их на подходе. Придирчиво оглядывая парочку, под напускным виноватым выражением она пытается скрыть сочувственную гримасу. – Не благодари, парниша. – Да иди ты, – беззлобно улыбается Мастер. – Отведи его в медпункт, а я пока с палаткой разберусь, – распоряжается Воланд. – Меня от ваших закидонов скоро тоже в медпункт заберут. Или куда похуже. Идём, – она берёт Мастера под руку. – Ага, мамочка. Он получает от неё ласковый подзатыльник. А когда они отходят на безопасное расстояние, Галка уже совсем не ласково сжимает его локоть и с весёлой приветливостью воркует: – Ничего личного, но, если ты, дорогуша, разобьёшь сердце нашему мальчику, я тебе горло перегрызу. Мастер в этом не сомневается ни разу. – Вставай в очередь, подруга. После меня. На его браваду она не покупается, чутьём, как радаром, подсвечивая смятение и неустойчивость, скребущие под сердцем. – Я не шучу. Он тебе доверяет. Я нет. И, если тебе кажется, что он отрастил броню и весь из себя супермен, то тебе кажется. В этом Мастер давно разобрался. Как ни странно, заслуженный втык от Галы не вызывает раздражения или сопротивления, хотя он всегда терпеть не мог, когда лезли в душу или вмешивались в чужие отношения. Он рад, что Воланду прикрывает спину такая преданная, обманчиво хрупкая защитница. Это располагает и даже развязывает язык. – Я понял. А что, много у него было причин для сердечных мук? Гала косится на него и почёсывает ёжик на своей голове. – Даже будь он со мной откровенен, я бы тебе не сказала. Но ты наверняка первый, кого он подпустил так быстро и так близко за много лет. Что меня не очень радует, как видишь. Для Мастера такое положение дел тоже добавляет тревожности. Когда он возвращается из медпункта, Воланд как раз вылезает из его палатки. Подбоченясь, кивает на перевязанную руку: – Что сказал Фёдор? – Настоятельно просил, чтоб мы бросили флэшмоб истязаний и не превращали его в нашего личного врача. – Прямо так и сказал? – у Воланда прорезается кокетливая улыбка. – Прямо так и промолчал. Повисает крохотная неловкая пауза, из-за чего они выпаливают одновременно: – Спасибо, что помог... – Тебе, наверно, отдохнуть... В конце концов, они и до этого дня спотыкались друг о друга. Никто не обещал, что теперь будет проще. Несмотря на то, что поддержка вроде как проходила по разряду самой собой разумеющейся, у Мастера всё ещё на душе какое-то противное послевкусие от обнажения и слабости перед Воландом. Перебарывая себя, он неразборчиво проговаривает: – Если ты захочешь остаться, я буду благодарен. У Воланда, похоже, тоже взыграли растерянность и противоестественная скромность. – Если только ты точно хочешь. Интересно, их ждёт когда-нибудь нормальный человеческий ночной сон? А то какое-то проклятие дневных дрём. Мастер отбрасывает туманные лишние думы: – Ну, как тут сопротивляться? Ты уже и самовар на крыльце раздул... В ответ раздаётся чистый заливистый смех. В приглашающем жесте Воланд элегантно откидывает тент: – Спальник расстелил, чтоб поудобнее звёзды считать было! – Ну разве не рай в шалаше? Главное, чтоб не ад в душе, пищит его внутренний каверза, которому Мастер предлагает заткнуться и идти лесом. Прижавшись к Воланду, он вспоминает одну любопытную деталь. – Тебе не кажется, что мне пора узнать твоё настоящее имя? – его пальцы отстукивают на груди чечётку. – Галка не говорила? – хмыкает тот. – Я хотел узнать его от тебя. Были подозрения, что это личное. Но восстанавливать доверие надо же как-то. Воланд шумно вздыхает, и, перебирая пальцами мелкие кудряшки на затылке Мастера, с шутливым ворчанием выдаёт: – Я его ненавижу. Чур, не ржать! Я уже говорил тебе, что семья верующая. Слишком. – Ну? – Крис. – Сокращённо от Кристиан? – догадывается он. – Ну. И правда, обхохочешься. Мастер доволен, что из-за выпотрошенного состояния способен только на слабый фырк и улыбку до ушей. Посопев пару секунд, он поворачивается и шепчет на ухо заговорщически: – Ты не поверишь – это моё любимое имя! – Идиот, – Воланд краснеет, кончики ушей прямо запылали. Мастер показывает ему язык и хихикает: – У Мышкина, кстати, аналогичное происхождение, – игнорируя поднятый в протесте указующий перст. – Знаешь, Достоевский хотел... – Ты сейчас доиграешься. – Ну реально, у Достоевского в черновиках... Прерывают Мастера, вопреки угрозе, просящим тихим поцелуем, которому он жадно поддаётся. Они со всем справятся. И пусть время подождёт.

***

Прикорнув на пару часов, решают до ужина выбраться на речку, тем более что погодка шепчет. Добежав до своей мастерской, Мастер выяснил, что день был выделен для доработки сценариев, одно занятие перенеслось. Так что, под дробь чувств удачи и предвкушения, блуд труда и писательские сладкие муки отложены на вечер. Располагаются они на том же пятачке обрыва, приютившем их прошлой ночью – сто лет назад. Он утопает в раскидистых кустах шиповника и имеет удобный спуск к реке. Обвязав левую руку пакетом, чтоб не смочить бинты, Мастер гребёт к середине реки наперегонки с Воландом. Тот не даёт ему никакого спуска. Конечно же, обгоняет. И даже пытается его потопить в шальном угаре от детской победы. Что действует на Мастера, который тоже не пальцем деланный, как спусковой крючок для серии коварных приёмов и перехватов. После спонтанного единоборства Воланд выбирается на берег (в искушающих позах, прекрасно осознавая, что за ним наблюдают), давая возможность затеряться в барашках мелких волн и остудить голову, опрокинувшись в пронзительную высокую синеву. Ожидают его на обрыве с не менее сладостной картиной: в позе по-турецки, с книгой на коленях, в одной руке сигарета, в другой – яблоко. Почти как Ерголина из фильма "Сто дней после детства", даром что волосы такие же густые, завивающиеся от воды в кудряшки на висках, только венка не хватает. Мог бы – осыпал эту неповторимую русалку розами, как раз оправдывая этимологию. Но вместо этого Мастер способен только вдохновенно пританцовывать вокруг, напевая хачатуряновский вальс к "Маскараду". Воланд поглядывает на него искоса и, сделав несчастное лицо, прыскает. – Лермонтов от твоего завывания точно сбежал бы сейчас в метель. – Лермонтов, как известно, любил метель! – жарко возмущается Мастер. – Это Пушкин любил метель. – Пушкин "Метель" написал. А Лермонтов её любил А – читать и Б – вообще. Устроившись на коленях Воланда, Мастер тоже закуривает. Может быть, из-за припомненных поэтов с их незавидной судьбой, может, запоздалым откатом, но, несмотря на расслабленность, в груди расползается удушливая змея с ядом предательства на остром язычке. То ли по теням в его взгляде, то ли по дрогнувшим пальцам – оброненный на ногу пепел – Воланд улавливает смену настроения. – Расскажи мне. Замешкаться ему не дают, мягко разворачивая лицо и завлекая в топкий взгляд. – Мы когда-то вот так же сидели у реки. Рыбачили. И отец убеждал меня, что каждый уважающий себя мужик должен отслужить. – Он был против того, чтобы ты стал писателем? – Вообще-то нет. Он готов был дать мне этот шанс. Но уверял, что солдатская жизнь даст мне полигон для опыта и экспериментов. И он был в чём-то прав. – Конечно, – резко кивают в ответ. – Когда мы игнорируем сопутствующий ущерб, любые суждения оказываются правдивыми. Мастер в задумчивости мнёт прикушенную губу. – Его убеждения – это его право. Но я сейчас не могу отделаться от ощущения, что меня... Что из-за меня он в ещё большей смертельной опасности. – Его послали в горячую точку? – натянутым голосом спрашивает Воланд. – Угу. Что, если он будет вести там себя безрассудно? Обо мне не надо заботиться. Он может потерять контроль. – Подожди. – Я, по сути, тоже от него отрёкся, – добавляет Мастер сбивчиво. – Да постой, глупенький. Ему ласково прикрывают рот душистой от тины и яблока ладонью. – Ты сам говорил, что мы не в ответе за отцов. – Это всё равно не снимает... – Ещё как. Мы должны признать, что они имеют право совершать свои ошибки, даже если они нас убивают. Мастеру очень хочется верить этим здравым словам, но ему кажется, что мир устроен сложнее, несправедливее и жёстче. Или, может, просто отец заразил его своей гиперответственностью. Если он облажается ещё и с Воландом... Воланд отвлекает от потока мыслей лаской, и Мастер целует с упоением, с отчаянием получить оправдание для осуждённого, с безудержным желанием выпытать секрет жизненной силы, коль скоро записал себя в разряд обречённых вместе с отцом. Но чем больше, опрокидывая на траву и увлекаясь, он придавливает жёсткой хваткой распушенные волосы, чем острее целует и наслаждается перехваченным контролем, тем больше доминирование начинает отдавать чем-то прогорклым и тухло-сладким. С задушенным стоном, чуть не перешедшим в крик, Мастер отшатывается, будто обжёгшись, и оседает с опрокинутым лицом. Дрянь. Блядство. Под зажмуренными веками всплывает оскал призрака отца – не гамлетовского, хуже, – Макбета. Сквозь оцепенение и дрожь сбитого дыхания он чувствует, как скулу невесомо накрывает ладонь, как поглаживает веко палец, точно Воланд отгоняет прикосновением мерзкое наваждение. – Я боюсь, что превращаюсь в отца, – выдавливает Мастер, не открывая глаз. – У него нет больше власти над тобой, – тихо и отчётливо произносит Воланд. Мастер мотает головой. Дело, конечно, не только в отце. – Я чудовище. – Не смеши меня. Тебе далеко до брата Эдуарда IV. Мастер хмыкает – заметим, не хнычет, – но колени обнимает. Воланд сокрушённо вздыхает и говорит: – Скажи мне, сколько ребят на вашей мастерской. – Мм, пятнадцать? Нет, четырнадцать, Латунский же выбыл. А что? – Какой у меня цвет глаз? Мастер в обалдении поднимает голову и открывает глаза. – Потрясающий? – удивленно протягивает он. Его не подхватывают. – Я серьёзно. – Один зелёный, другой карий. – Тебе холодно или тепло? Очень странная шутка, но хорошо. – Тепло. Зачем тебе это? – Сколько пальцев на твоей ноге? – Столько же, сколько у тебя. – Кроме руки, что-то болит? "Ты у меня болишь", – хочет сказать Мастер, но по понятным причинам не произносит банальность вслух, только молча качает головой. – Где мы сейчас находимся? – У реки, турбаза, летняя школа, город... – Отлично. Полегчало? Чёткий облик спокойного Воланда, морок уступил место равновесию июльского дня. – Да... – поражается Мастер. – Как тебе это удалось, мой Просперо? От лучистой улыбки в глазах напротив скапливаются озорные морщинки. – Это психологическая техника с актёрского тренинга. Если слишком сильно входишь в образ и теряешь связь с реальностью, нужно сосредоточиться на простых фактах и заземлиться в собственных ощущениях. – Гениально и просто. – Это работает, – кивает Воланд. – А знаешь, что ещё работает? – Наша способность сачковать от учёбы под незавидными предлогами? – Это тоже, – тот закатывает глаза. – Но я и так знал, что ты не самаритянин. Вообще, у писателей бывает простой характер?.. И что, я выгляжу как тот, кто хочет от тебя сбежать? В порыве тоскливой нежности Мастер берёт его тёплую руку и прикладывает к своей щеке, почти мурлыча. – Ты для меня как нетленная рукопись. Которую я то ли вареньем, то ли кровью кощунственно мараю, – вопреки своим словам, он прижимается к костяшкам губами. Бросая беспечные взгляды исподлобья, Воланд тоже лелеет его руку, трепетными касаниями заговаривая боль перелома и ноющей кисти. – Перестань разыгрывать древнегреческие страсти. Хватит с нас подземелий. – Не уверен, что избавлюсь от страсти в ближайшее время, – шепчет Мастер, делая страшные глаза. – Тогда чего ждёшь? Под бодрую оглушительную дробь кузнечиков, в мареве млеющего от зноя светоносного дня и танцующих полутенях Мастеру кажется, что он снова теряет связь с реальностью, правда, уже от бешеной признательности и восторга, который накачивает лёгкие не воздухом – сплошным гелием. Мышцы постепенно отпускают напряжение, и, как усмиренный зверь, он ложится рядом, не отнимая губ и наслаждаясь близостью, вздохами, запахами. Однако разнеженность от поцелуев не перекрывает вину, которая только усиливается от того, как в это мгновение он примеряется к огромному чувству, клокочущему в горле и грозящему вырваться на язык тремя поспешными словами. – Прости меня за сегодняшнюю истерику, – гудит Мастер, пряча нос во впадинке на шее. Воланд, с ленцой перекатившись, прилипает сморщенной рептилией сверху и придавливает всем весом. Приткнув подбородок на груди, сонно прикрывает глаза. – Тшш! Не порть момент, Ираклий. Это точно станет запрещённым приёмом: одновременно рокочущее и поющее, его имя, слетающее с влажных алых губ. "Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу...". Так, он же послал Фрейда подальше. А имя Крис греет отзвуком чего-то драгоценного, сокрытого от людских глаз где-нибудь на дне океана. Пусть даже океаном окажется Солярис, главное, чтобы их оставили в покое. Крестраж его души, думает Мастер почти всерьёз, но ему сказали не портить момент, поэтому смех быстро истаивает в груди, не потревожив доверчиво сопящего демона и ангела в одном лице.

***

На подходе до них донёсся суетливый гомон: у ворот стоял автобус, это приехала ещё одна мастерская. Воланд, издав чужеродный звук, до боли вцепился в руку Мастера, не отрывая взгляда от прибывших. В центре небольшой группы ребят с рюкзаками возвышалась фигура импозантного и холёного мужчины. Блистательного в золотистом свете вечернего солнца: роскошная копна, грубый профиль с точёными чертами, властный возбуждённый взгляд, небольшая аккуратная бородка. Он создавал впечатление какого-то жреца в окружении прислужников, раскатистым голосом отдавая распоряжения и извлекая хохот из десятка глоток. Невооружённым глазом было заметно, что у мужчины энергии и искусства увлекать за собой хватало с избытком – ещё не начались занятия, а он уже как будто повелевал умами подопечных. Мастер обернулся на Воланда и застыл, сглатывая невесть откуда взявшийся железистый вкус на языке. Тот помертвел до иссиня-белого оттенка, на лице в бисеринках пота выступила паутина из прожилок и венок. Он отшатнулся и на подгибающихся ногах добрался до ближайшего дерева. Чуть не опрокинул себя в приступе рвоты. У Мастера сердце зашлось от паники. С опаской приблизившись, он опустился на корточки и, затаив дыхание, заглянул в лицо: пустые глаза, струйка крови под носом, искривлённый в ужасе рот. – Это мой отец.