Синтагма и Корифей

      Джейн водила ложкой по глянцевой поверхности пудинга и прислушивалась к мерному шуму переполненного кафетерия. Её голова сейчас была лишь радиоприёмником, настроившимся на случайную волну. Она позволила белому шуму заполонить себя, лишь бы не слышать собственные гневливые, мятущиеся мысли. Больше всего на свете ей хотелось до конца подчиниться этой внутренней слабости, уронить голову на стол и перестать существовать. Не навсегда, лишь на пару мгновений. Но она уже давно не студентка; и нормы этики, принятые для преподавательского состава английских университетов оборачивали её шею плотной шершавой верёвкой.       — Лучше бы ты взяла блинчики, — Сьюзан с торжественным видом поставила на стол тарелку, доверху набитую выпечкой. — Честное слово, леди из кулинарии хочет войти мне в доверие. Или украсть моё платье. Я попросила всего три штучки! А это? Разве это три?       Джейн вздрогнула, с силой выдернув себя из наваждения.       — Прости, о чём ты говорила? — Джейн прокашлялась; в горло будто набили песка.       Сегодня ночью ей снился сон: гарпия вонзила свои когти в её рёбра; Джейн слышала треск собственных костей; мифическая птица пировала на её ненависти, насыщалась её болью. — Говорю, сегодня день блинчиков. Ты же любишь их больше пудинга. Никто не любит пудинг. Это бесформенное недоразумение. Сегодня ночью огромная злая птица выклевала её сердце. Но Джейн не хотела этого; ей требовалось ощущать себя целой, она ненавидела свою слабость, как истекающие кровью воины ненавидели себя за поражение.       — Так и быть, — Джейн с силой тряхнула головой, — давай их сюда!       — Так держать, капитан! — и вместе с улыбкой Сьюзан мир в один миг стал чуть менее невыносим.       Джейн препарировала блинчик, размышляя о том, что она совсем не умела держать зла. Не умела затаивать обиды. Она умела прощать: снова и снова, сколько будет нужно. Мир в такие моменты казался совсем игрушечным: вот кто-то придумал правила игры, и нам необходимо их соблюдать.       Но у Джейн не получалось вовремя распознать эти правила и следовать им, как бы сильно она не старалась. Её до боли расстраивали совсем другие вещи. Эти переживания сидели так глубоко в ней, что она не могла найти слов, чтобы объяснить их даже своей лучшей подруге.       “Пойми, Сьюзан. Я встретила одного человека. Ты с ним знакома. И, знаешь, я даже не могу сказать, что он хороший, порядочный, добродетельный. Я, в сущности, совершенно ничего о нём не знаю. Но меня расстраивает совсем не это. Как будто я ещё не нашла дверь, в которую нужно постучаться. Как будто я ещё не сумела подобрать ключ.”       — Похоже, вчера ты всё-таки перебрала, — Сьюзан покивала с деланным неодобрением старшей сестры.       — Пожалуй, — усмехнулась Джейн, — но и ты тоже не отставала.       — Никому не говори, но я не помню, как меня привезли домой, — хихикнула Сьюзан, в следующую секунду чуть не подавившись обедом, — конференция вышла что надо. В блаженные секунды молчания, наступавшими в их пустяковой беседе, Джейн снова и снова возвращалась к тупой истоме, что поселилась на месте сердца. Это чувство было похоже на ностальгию по временам, которых никогда не было. Она поймала себя на мысли, что иногда просыпалась с такими же ощущениями, но в утренней неге не успевала их как следует распознать. “Своими телами мы из века в век поддерживаем живительный источник для историй о подлых чувствах, что прорастают внутри нас в самый неподходящий миг.”       Потом снова была долгая лекция; и в стенах этой родной аудитории Джейн снова почувствовала себя на своём месте. Когда она говорила о вещах, которые ей нравились, в ней расцветал пыл, что мгновенно передавался и студентам; и те с воинственным энтузиазмом уже вступили в перепалку о настоящей концовке “Медеи”.       — Бессмертие души твёрдо доказал Платон, отчего поступок Медеи был ясен для каждого грека, и не причинял им столько боли в финале, — говорил один.       — Но тогда почему эта пьеса стала известной именно благодаря сюжету про кровожадную месть? — не унимался второй, — греки тоже боялись терять близких людей, пусть даже переход на тот свет и сулил им вечную жизнь.       — Эта пьеса стала популярной из-за этого не среди греков, а у римлян, спустя сотни лет, а это совсем другая тема для дискуссии…       Джейн не вмешивалась; она лишь неторопливо прохаживалась по аудитории и кивала головой, пока студенты, окончательно позабывшие о том, что они на литературном семинаре, пытались переспорить друг друга о взглядах на платоновские аргументы в пользу бессмертия души.       Ее взгляд ненароком упал на Эмму; та сидела в первом ряду и рассеянно крутила в пальцах ручку. Её взгляд блуждал где-то далеко — немудрено, что за весь семинар она ни разу не подняла руку. Такая горячая тема — и без остроумного замечания мисс Смит?       Джейн заметила что-то знакомое в её отсутствующем взгляде. Словно Эмма раз за разом переживала некое событие, проговаривала некие фразы, строила некие паттерны, продумывала некие шаги. Она была поглощена чем-то с головой.       Или кем-то.       Когда семинар закончился, Джейн осторожно задержала Эмму у выхода.       — Я заметила, что сегодня ты была молчалива. — Джейн постаралась говорить профессионально, но не слишком напористо. — Я понимаю, учёба порой даётся тяжело, а ты уже задала себе очень высокие стандарты… В общем, что я хочу сказать. — Она сделала паузу, — если тебе будет нужна помощь — я имею в виду любую помощь — ты можешь обратиться ко мне. Я тебя выслушаю и мы вместе сможем что-нибудь придумать.       В ответ Эмма подняла на Джейн глаза — ясные, добрые и бесстрашные.       — Я сегодня плохо спала, профессор Андерсон. Только и всего, — Эмма буднично пожала плечами и добавила, — но мне приятно слышать такие слова от вас. Здорово, когда в учениках видят людей. До свидания.       Джейн застыла, провожая Эмму взглядом. Ей так хотелось побежать вслед за ней, взять за плечи, и выложить всё как на духу. Рассказать, что она видела, объяснить, почему это может привести к непоправимым последствиям; каким ударом это может стать для лучшей студентки потока.       Но Джейн стояла на месте, покуда аудитория не опустела. В груди колотилось, гудело, отдаваясь вибрацией по всему телу; глупое сердце отрастало снова, прогоняя наваждение.       “Какая же ты идиотка, доктор Андерсон. Так она тебе все и рассказала.” Она пыталась придумать хотя бы одну весомую причину, по которой эта серия мелких событий последних месяцев вызвала в ней такое страшное внутреннее сопротивление. Но сознание, будто бы дразнясь, зацикливалось на вчерашнем вечере, на полоске света в пустом коридоре; на чужих прикосновениях; и раз за разом она получала пощечину от его полуулыбки, заливаясь краской. В этой бесконтрольной жажде справедливости не было иных предпосылок, кроме неё самой. Умом она сознавала, что не сделала ничего неправильного, задав студентке простой, тактичный вопрос. Она не хотела корить себя за простую человечность.       Она просидела в пустой аудитории дольше положенного. Разбирала эссе, раскладывала документы по папкам, составляла пространные вежливые ответы на письма, на которые обычно никто не отвечает. За дверьми то и дело слышались одинокие шаги тех, кто, как и она, по каким-то причинам выбрали домашнему очагу заточение в храме знаний. Джейн не думала, не грустила, не злилась. Она вглядывалась в мерцающий монитор, изо всех сил делая вид, что не слышит собственных мыслей.       По дороге домой Джейн задержалась в холле кампуса; она изучала содержимое своей сумки в попытках выяснить, не забыла ли она в очередной раз ключи прямо в дверном замке. В прошлый раз связку нашла соседка. Она забрала ключи, оставив на двери ядовито-вежливую записку. Просто так вернуть ключи не удалось: Джейн пришлось потратить полчаса на лекцию говорливой старушки о возросшем уровне преступности в Соединённом Королевстве, о повышении цен на молоко и климатических изменениях. Хотя, в целом, Джейн и была согласна с посылом чрезвычайно бдительной мисс Уотерхаус, она долго не могла отделаться от нелепого ощущения, что во всех мировых кризисах и катастрофах оказалась виновата исключительно она и её несчастные ключи. К счастью, сейчас связка нашлась. Джейн облегчённо вздохнула и неосознанно подняла глаза — над ней нависал Гермес, повелевающий Калипсо освободить Одиссея.       Она застыла, как оглушённая, не в силах оторвать взгляда от росписи. Безжалостный зимний закат окрашивал пространство холла в красный, стекая по ладоням и лицу Джейн. Её губы зашевелились.       — Подлинно царь Одиссей, возвратившийся в дом свой, мы способ…       Мир сжался до пары строчек.       — Оба имеем надежный друг другу открыться: свои мы…       Мерцали, потрескивая, лампы накаливания.       — Тайные, людям другим неизвестные, знаки имеем.       Казалось, что время остановилось; закатное время растянулось на долгие минуты, птицы замерли в пронзительно-алом небе.       “Пенелопа не узнала Одиссея не потому, что забыла его. Пенелопа не могла узнать Одиссея, покуда тот сам не захотел иного.”       Джейн тяжело опустилась на скамью в холле. Мир незримо дрожал, хрустел тонкими льдинками угасающего солнца.       В её груди неизбежно росло, заполняя собой всё до краёв, новое чувство. Чувство, по которому Джейн тосковала всю свою жизнь, даже не ведая этого. Чувство, что приходило к ней во снах. Чувство, ради которого она смогла бы убежать на край света, подняться на самую высокую гору, победить самого страшного великана. Безоглядное, плотоядное, низменное любопытство. Пытливая страсть.       Джейн сжала ладони в кулаки. Сделала глубокий вдох.       “Люди любят находить паттерны в бессмыслице. Это наш защитный механизм.” Рациональность скреблась на затворках её затуманенного этим потрясающим новым чувством сознания. Крохи её здравомыслия подавали сигналы, будто прибившиеся к берегу штормового океана моряки, которым рассказчик приготовил неизбежную гибель.       Но было уже поздно.       Она открыла инстаграм. Она посмотрела на свой профиль как бы со стороны: десяток фолловеров, парочка непримечательных фото, глупое описание: “Джейн Андерсон, доктор некоторых наук”. С аватара на неё во все глаза смотрела растерянная блондинка. Впрочем, так Джейн и чувствовала себя в социальных сетях. В жизни она очень хорошо научилась прятать эту растерянную девчонку куда-то очень-очень глубоко.       Она помедлила — словно стояла на краю отвесной скалы, и прямо из-под её ног в пропасть срывались камни — и открыла галерею своих фото. Выбрала снимок, который она сделала вечером пару дней назад — ей удалось поймать закат в окне кампуса. Тогда уходящее солнце превратило стеклянные панели, обрамлявшие здание факультета естественных наук в кровавое море. И где-то в этом море тонул человек, которому она собралась посвятить следующее послание. Тот момент оказался поразительно похож на настоящий, подумалось ей.       Она нажала кнопку “загрузить”. Для случайного зрителя — это просто редкое удачное фото.       Затем, ни задумываясь, игнорируя плещущуюся в груди тревогу, Джейн набрала текст:       “Это не он, а один из бессмертных богов, раздраженный       Их беззаконным развратом и их наказавший злодейства.”       Для случайного зрителя — это просто строчки. Все знают, как профессор Андерсон любит Гомера.       Сегодня ночью птица разрывала на части ей сердце. Пенелопе же снился орёл-провидец. Гарпия из сна Джейн молчала — лишь потому, что Джейн уже давно обо всём догадалась.       Если он собрался завязать с ней игру — пусть так. Хоть она не знает правил, ставок и выигрыша. Пусть бритва Оккама твердит, что это лишь выдумки. Она устала, слишком устала от нудной предсказуемости мира, событий, людей, вот и вообразила удивительное стечение обстоятельств, как в её незабвенных поэмах.       Будь что будет. Страшная воля богов решит за неё.       Не глядя на опубликованный пост, Джейн бросила телефон в сумку.       — Ох, негодная девчонка! Вот ты где!       Джейн вздрогнула и подняла глаза. К ней спешила мисс Уотерхаус, потрясая руками. В голове тотчас пронеслись сумасшедшие сценарии — вот она отчитывает профессора Андерсон за ребячество и заставляет удалить инстаграм.       “Ты не знала? Сверху спустили закон, запрещающий профессорам публиковать двусмысленные посты.”       — Итак, мисс Андерсон, объяснитесь, — мисс Уотерхаус возвышалась над ней, уперев руки в бока, — или мне начать подбрасывать тебе в почтовый ящик письма с угрозами, чтобы ты вернула “Илиаду”?       Джейн мгновенно ощутила волну облегчения, и тут же стыд залил её краской с головы до пят. Пару недель назад она и правда взяла экземпляр “Илиады” из библиотеки. Очень редкий экземпляр. Настолько редкий, что его выдавали только преподавателям — и на срок до трёх дней. Телячья кожа, золотое тиснение. Говорили, в своё время его подарил библиотеке кто-то из королевской семьи.       — Эмбер. Извини. — Джейн произнесла её имя, будто это могло помочь смягчить наказание, — у меня только закончились вводные семинары у первокурсников. Ты знаешь, я люблю показывать им именно эту версию “Илиады”, там замечательные иллюстрации викторианского периода.       — Дорогая моя, я всё понимаю, — на лице мисс Уотерхаус не читалось и доли укора, лишь игривая насмешка, что делала её моложе сразу на двадцать лет, — но, будь зайкой, отнеси книжку в библиотеку, и лучше прямо сейчас. На неё уже нашлись читатели.       “Читатели? В этом месте нет второго человека, который решит взять редкий томик древнегреческой поэмы любопытства ради.”       Но Джейн не показала смущения; она резво встала со скамьи и кивнула:       — Хорошо, я только поднимусь в аудиторию за книгой. Ты со мной?       — Нет уж, моя хорошая, разберись с этим сама, — в руке Джейн оказались ключи, — всё, как обычно: отопри, оставь на столе, а я с утра внесу в базу. Только не уноси ключи с собой, умоляю. Оставь у консьержа.       Мисс Уотерхаус обладала удивительной способностью — она ни разу не попалась на нарушении университетских норм и правил. Она разбрасывалась ключами от библиотеки, устраивала в ней же секретные вечеринки, беззастенчиво водила туда кавалеров, приходила на работу навеселе и даже утаскивала хот-доги из столовой — и все делали вид, что так и должно быть. Джейн иногда размышляла о том, что хотела бы познать жизнь, как она. Чувствовать себя везде, словно рыба в воде. Кидаться сломя голову в любую авантюру. И проделывать всё это с прямой спиной и уверенным взглядом.       “Нет, Джейн, глупые посты в интернете авантюрой не считаются. Это проходят девочки в четырнадцать.”       — Будет сделано, — она зажала ключи в ладони, — обещаю, этого больше не повторится.       — Это повторится, — рассмеялась мисс Уотерхаус, — и не раз. Все мы не без греха, моя дорогая.       По пути из аудитории в библиотеку Джейн думала, что задерживаться после занятий стало для неё маленькой традицией. Ей нравился опустевший кампус, ей нравилось делать маленький перерыв от дневной суеты перед возвращением домой. Она любила слушать тишину и замечать, как в голову приходят свежие мысли.       Джейн провернула ключи в замке, и массивная дверь с трудом поддалась. Библиотека Университета Святого Луки была небольшой, но вместительной; и мисс Уотерхаус каждый раз чудом находила на дальних полках нужные книги; иногда Джейн казалось, что в этом месте переставали действовать законы физики — и библиотека на самом деле внутри была больше, чем снаружи.Джейн осторожно прошла внутрь, прикрыв дверь. Здесь всегда царил полумрак и немного сдавленно пахло старыми книгами. В таких местах на неё накатывало некоторое одурманивающее умиротворение, хотелось задержаться подольше, устроившись на диване, чтобы в сотый раз перечитать историю Елены Прекрасной, что стала невольной заложницей мифологической войны.       Она остановилась на мгновение, рассматривая в своих руках томик, украшенный позолотой.       “Есть ли женщины, которые мечтают о том, чтобы ради них устраивали войны?”       Джейн положила книгу на рабочий стол. Она было собралась уходить, как заметила приклеенный на монитор стикер с размашистым почерком мисс Уотерхаус:              Эдвард О. Илиада.              “Разумеется… Никто, кроме тебя.”       Джейн слабо улыбнулась. Такие совпадения больше не вызывали холодок по коже, почему-то они напоминали уморительную комедию положений. Если там на небесах и сидели боги, то они сейчас покатывались со смеху.       Она легко провела большим пальцем по нежной книжной обложке, словно прощаясь со старым другом. “Только если…” Мысль прервал тяжёлый скрип двери. “...если ты не сделал это специально. Если ты не решил выманить меня сюда. Вот только зачем.” Эдвард стоял у входа, глядя на Джейн с лёгким удивлением. — Доктор Андерсон! Какое совпадение. А я как раз за вашей книжкой. Джейн показалось, что она провалилась под лёд, наглотавшись морозной воды. Она оперлась ладонью о стол, словно это могло вернуть ей контроль над собой, над реальностью, над каждым атомом в этом помещении. — Боюсь, сегодня вы её не получите. мисс Уотерхаус уже ушла домой. Эдвард потускнел. — Жаль, очень жаль. Ну, это ничего. — Он резво огляделся. — Ух ты, теперь здесь всё по-другому. Со студенческих лет сюда не наведывался. — Вы здесь учились? Этот простой факт подействовал на Джейн, как волшебная таблетка; она расслабилась и расправила плечи. Огляделась по сторонам, словно пытаясь рассмотреть библиотеку глазами Эдварда — подметить, какие памятные детали могли поменяться. — Да, давненько это было, — его взгляд блуждал по помещению, почти не задерживаясь на Джейн. — Профессор Хоггинс до сих пор при встрече смотрит на меня так, будто я задолжал ему экзамен. Джейн невольно улыбнулась, рассматривая Эдварда. Он выглядел немного уставшим, даже очки не могли скрыть следы от синяков под глазами. Челка растрепалась, отчего выражение его лица казалось куда мягче обычного. — И как вам здесь? Нравится преподавать? — Ставлю этому заведению десять из десяти и оставляю чаевые, — он коротко, с хрипотцой рассмеялся, — да, правда, каждый день здесь я ощущаю себя на своём месте. Лучше и не придумаешь. Хотя… — он шаркнул ногой, пытаясь сохранить бравый вид, но его взгляде проскользнула растерянность. — Есть одна крошечная проблемка, и, кажется, тут мне пригодится мнение от коллеги. Эдвард потупился, не зная, куда деть руки. — Ну… Я могу попробовать помочь, что случилось? — неловкость облепила Джейн как пыльная паутина. — Думаю, вы уже в курсе, что мои лекции стали ужасно популярными. Отчего некоторые студентки ведут себя, так скажем, чрезвычайно навязчиво. Ну, вы понимаете. — Эдвард смотрел на неё с таким лицом, будто сам не верил в то, что говорил это вслух. — Возможно, у вас есть опыт, вы знаете, как, ну, действовать в таких щекотливых ситуациях? Джейн замерла. Тот злополучный вечер встал прямо перед её глазами; Эмма Смит, Эдвард О, это всё было наяву и выглядело довольно очевидно. Глаза её не обманывали. Инициативу проявлял он. Или, всё-таки, Эмма? Вдруг Джейн просто перебрала той ночью и нафантазировала лишнего? — Вы с ними?... — Ну что вы. Никогда. — Эдвард посерьёзнел, сжав губы, а его взгляд засверкал возмущением. — Ну, тогда вам нужно явно обозначить свои границы. Джейн ощущала растерянность. Ведь он не мог врать ей вот так, бесстыдно и прямо в лицо. — Я пробовал. Я объяснял. Они пишут мне в инстаграме. Оставляют открытки на столе. Присылают двусмысленные письма на почту. На электронную и обычную. Караулят у аудитории. Возможно, каким-то мужчинам это даже нравится, скрывать не буду. Но меня это попросту утомляет.       Сейчас на Джейн смотрел самый обычный человек. Из плоти и крови, с охапкой ежедневных проблем. — Тогда я предлагаю вам просто смириться с этим, — Джейн вздохнула и развела руками. — Во всяком случае, пока никто не покусился на вашу жизнь из-за ревности, в этом нет ничего страшного. — Пожалуй, вы правы, — Эдвард рассеянно почесал затылок. — А я так надеялся, что у вас припасено чудесное решение этой проблемы. — Решение есть, конечно, — беззлобно улыбнулась Джейн. — Немедленно становитесь скучным и переодевайтесь в уродливые свитера. — Боже упаси, — Эдвард воздел ладони к небу. — Как говорится, и если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, и бла-бла-бла. Разговор между ними был совсем не похож на прошлый. В нём не было этого искрящегося азарта, жестокости тайных смыслов, чудовищной недосказанности. Это успокоило Джейн. Привело в порядок её мысли. Она смогла, наконец, перевести разговор в более подходящее русло: — Любите древнегреческий эпос, получается? — Скорее, навёрстываю упущенное. Заполняю пробелы. Ваша лекция произвела на меня впечатление. Вот и решил разобраться. Они помолчали, глядя друг на друга. — Пожалуй, сегодня я как следует задержался, — Эдвард встрепенулся и хлопнул в ладоши, — мне пора. Загляну-ка сюда завтра утром. Приятно было поболтать, профессор Андерсон. — Мне тоже, — ответила Джейн, — мне тоже было приятно. Он вышел, и на мгновение Джейн осталась наедине с собой; какая-то подлая, звенящая мысль пульсировала где-то на кромке её сознания, не давая окончательно успокоиться, забыться, отпустить.       Она поколебалась ещё мгновение, а потом выбежала в коридор и окликнула Эдварда: — Можно я задам вопрос? Он остановился и обернулся, держа руки в карманах. Его глаза блестели какой-то трогательной невысказанной эмоцией. — Разумеется. — Почему вы решили взять именно этот экземпляр “Илиады”? Ведь её можно найти где угодно. Даже онлайн.       Эдвард сделал шаг в круг света от уличного фонаря, что осветило его лицо золотым нимбом. И в этот самый момент Джейн поняла, что если бы она не позвала его сейчас — ничего бы не произошло. Он бы остался для неё тем славным парнем, которым он так здорово притворялся в библиотеке. Ей было легче пережить эти несколько минут с другим Эдвардом О; замечательным преподавателем, тактичным наставником, обыкновенным человеком. Но Джейн не могла не сделать этого, как не могла остановить поток своих мыслей. За этим стояло что-то большее, что-то огромное, внеземное и нечеловеческое. Что-то зловещее в своём могуществе. Что-то, так сильно напоминающее бога. — Скажем так, я большой ценитель редких вещей. Особенно — тех, благодаря которым ты чувствуешь, как бы это понятнее выразиться, завершённость. Эдвард говорил негромко, но голос его звенел в пустом коридоре, эхом отдаваясь от стен. — В чём ценность Бозона Хиггса? — продолжил он, рассматривая Джейн, словно видел её впервые в жизни. — Его открытие завершило современную теорию элементарных частиц. Думаю, что чтение этой книги поможет мне завершить определённую главу. И поможет выстроить новую, более стройную теорию. — Теорию чего? — не сдержалась Джейн. Эдвард пожал плечами, мол, невеликое дело и рассказать. — Когда-то давно, много миллиардов лет назад, случился Большой взрыв. Большой взрыв породил атомы, элементарные частицы, свет и тьму. Атомы начали сталкиваться, образуя молекулы. Молекулы начали сталкиваться, создавая жизнь. Жизнь начала порождать смерть. Но вот в этом-то и заключалась маленькая загвоздка. Эдвард сделал несколько шагов навстречу Джейн. Раз-два. — И что же это была за загвоздка? — чуть наклонив голову, спросила она, ничуть не изменившись в лице. Мягкий взгляд потемнел. Тело Джейн ответило на это мелкой дрожью; так дрожат мыши, запертые в террариуме с сытым аспидом — они чувствуют, что приближается нескорый, но неминуемый конец. Теперь на неё смотрел тот самый человек с первой лекции, с прерванного семинара. Там, в библиотеке, с ней разговаривала фальшивка. Подделка. Картонная кукла. Его глаза засмеялись. — А об этом я расскажу как-нибудь потом, доктор Андерсон. Он кивком попрощался с ней и зашагал в темноту. Джейн проводила его взглядом, а затем повернулась к двери и с лёгким стуком упёрлась в неё лбом. Так она постояла пару минут, безучастно рассматривая носки собственных ботинок. Ей хотелось раствориться в воздухе, растаять вместе с последними отблесками вечерней зари. Тяжёлая ноша человеческого обрушивалась ей на плечи, прижимала к земле, заставляла быть частью коллектива, частью общества, частью жизни других людей. Когда Джейн перешагнула порог дома, она обнаружила на телефоне два новых уведомления. Эдвард О отметил, что ему нравится ваш пост. Эдвард О подписался на вас.       Джейн, не разуваясь, обессилено опустилась на пол, молча рассматривая уведомления, сияющие на экране.       “Кто ты?”       Её мир постепенно соприкасался с миром Эдварда, как сталкиваются галактики в глубоком космосе. В контексте вечности — космос создаёт новый рисунок неба. И это даже романтично, если взглянуть со стороны. Но в реальности гравитация сбрасывает планеты с орбит, неумолимое космическое движение взрывает звёзды и нарушает привычный порядок вещей. В своей молчаливой красоте Вселенная оставляет за собой только прах.       Перед сном она пожелала забыть. Или забыться. И незримые покровители решили ответить на её просьбу.       Утро субботы встретило Джейн капающей с потолка водой. Она провела целые выходные в борьбе с соседями, лендлордом и коммунальными службами, вспоминая всевозможные ругательства и угрожая полицией, судом, грядущим Апокалипсисом; и, словно в награду за стойкость, ей на помощь пришла Сьюзан, и вместе им удалось убрать следы внезапного наводнения.       — Скажи спасибо за то, что я так красива и так одинока, — смеялась Сьюзан, выжимая очередную тряпку в переполненное ведро, — и это буквально самая интересная вещь, которая случилась со мной за последний месяц.       Но череда неудач только началась; Джейн предчувствовала это, как отдалённый гул лавины в заснеженных горах. В понедельник она получила отказ на исследовательский грант, который она ждала больше полугода. Она раз за разом перечитывала письмо, полное шаблонных извинений, раздражающих своей пустой, нарочитой важностью.       В тот день она без стука зашла в кабинет Джонсона.       — Вы — один из грантодателей.       — Это так.       — Объясните, что не так с моей заявкой. Объясните на понятном, человеческом языке.       — В этом и проблема, профессор Андерсон. — Джонсон сверлил её бледными, безжизненными глазами. — Если вы не понимаете, что не так, не в моей компетенции тратить время на объяснение.       — Ну так что, профессор Джонсон, это личное, да? — выкрикнула Джейн, сжав кулаки, и её оглушил звук собственного голоса.       — Нет, профессор Андерсон. — Он был спокойным как скала. Как древний замок. — Вам станет легче, если вы признаете, что весь мир не крутится вокруг вас. Лавина ярости, боли и отвращения захлестнула Джейн. И, несмотря ни на что, она ненавидела только одного человека — себя. Она ненавидела себя за слабость, за обиду, переполнявшую её, точно сосуд под дождём. Ей хотелось расплакаться, но никак не получалось; было слишком много дел, чтобы осталась хотя бы одна свободная минутка на жалость. Были семинары и лекции, были резкие смены расписания и правила подачи курсовых работ, отчего она потонула в бесконечных переписках со студентами, и каждый день упорно объясняла рыдающим первокурсницам, что мир не рушится, Земля продолжает вращение, они обязательно что-нибудь придумают. А потом, в среду, в аудитории стало на одного студента меньше. На доске объявлений появилась неприметная распечатка “Катарина Свонсон, мы всегда будем о тебе помнить”. Во время семинара Джейн то и дело возвращалась взглядом к опустевшему месту и вспоминала о юном взгляде, полном пустоты. Это был взгляд человека, подписавшего себе приговор. Джейн проживала часть жизни с каждым из её учеников. И, всё-таки, она ничем не могла помочь. Она не могла спасти мир. Они уходили, одна за одной. Те, кого она толком не успела узнать, те, кого она знала каждой клеточкой тела. Эти чувства не были ей в новинку. Эта боль не была уникальной. Эта тонкая плёнка, отделявшая Джейн от остальных людей, спасала её в эти моменты, когда отчаяние подбиралось слишком близко. Она держалась, чтобы не чувствовать так много, не видеть так много, не знать так много. В пятницу её ждала конференция. Переполненный зал, уставшая аудитория, отсутствующий интерес на лице Джонсона, блёклый фуршет, две маргариты, один апероль. Всё повторялось, всё умирало и возрождалось снова, большие циклы сменялись маленькими. Джейн просто двигалась по течению. Хоть течение и порой заносило её в бурлящие потоки, подбрасывало острые камни и швыряло с чудовищной высоты резких порогов. Она вернулась домой к полуночи, промокшая до костей от неуместного зимнего дождя. Её трясло от холода, в груди ныло от гложущего, первозданного чувства одиночества, не имевшего ничего общего с тоской по человеческому теплу. Когда ты один — тебя некому защитить. Когда ты один — тебя легче съесть. Когда ты один — ты жертва. Она сняла всю одежду, бросила её в стиральную машину и набрала ванную. Достала из кухонного шкафа всю ту же злосчастную бутылку, сделала несколько больших глотков, пока не закашлялась от жжения, разрывающего горло. Ей хотелось бы обрести хотя бы одну разрушительную зависимость в своей жизни. Но алкоголь был частью социального так же, как улыбки или жесты. Ты пьешь для кого-то. Ты пьешь, чтобы не заболеть. Ты пьешь, чтобы согреться. Одиночество заставляло её не пить, но с тупой, бескомпромиссной цикличностью алкоголика возвращаться в книги, статьи, бумаги, словно следующее слово обязательно будет что-то значить, обязательно разрешит не поддающуюся логике задачу. Обязательно поможет найти то малое, что закроет тайную пустоту внутри. По дороге в ванную она задержалась у книжной полки и взяла томик “Макбета”. Она провела добрых сорок минут в горячей, пышущей паром, воде, вникала в строчки; и в какой-то момент она вдруг остро почувствовала историю леди Макбет так, как ей не удавалось за все годы тщательного анализа Шекспира на занятиях английской литературой.        Такого "завтра" никогда не будет.        Мой друг, как в книге, на твоем лице        Легко прочесть диковинные вещи.        Их надо утаить. Чтоб обмануть        Людей, будь сам, как все. Смотри радушней.              От жара ванной у неё закружилась голова. Джейн пришлось подняться из тёплой воды, где она не чувствовала боли, страха, негодования, только бесконечное спокойствие, сравнимое с младенческим блаженством в материнской утробе.       Она оборачивалась полотенцем, как услышала телефонный звонок. Любопытство снова победило — обычно никто не звонил Джейн в такое время. Она вышла в гостиную, где оставила вещи, и взяла телефон. Незнакомый номер продолжал упорствовать. Она смотрела на цифры. Время шло. Джейн поняла, что всё это время — с момента, как она услышала звонок — она знала, кому принадлежит этот номер.       За этим стояло что-то большее, что-то огромное, внеземное и нечеловеческое.       — Алло.       — Джейн? Надеюсь, я не помешал.       — Ну что вы. Время ещё детское.       Её желание сбылось лишь наполовину. Она впала в забытье, в частичное и удушающее — неделя ощущалась страшным сном, в котором сбываются все самые жестокие предзнаменования. Этот звонок положил конец циклу. Колесо фортуны сделало оборот, изменив реальность.       — В общем, я только что дочитал “Илиаду”. Честно говоря, понятия не имею, что вы в ней нашли.        — Ох, не переживайте. Скажу так, — Джейн поправила полотенце и подошла к окну — там продолжала бушевать непогода, — найдётся редкий человек, которому эта история придётся по душе.       — Ну вот, — на том конце трубки вздохнули, — теперь мне до конца жизни чувствовать себя невеждой.       — Посмотрите на это с другой стороны, — она не могла найти себе места, прохаживаясь по комнате взад-вперёд, — зато это помогло вам завершить некую главу. Правда?       На том конце — короткое молчание, усмешка.       — Вы помните. Как приятно.       Она почувствовала, как дрожат её руки. Это — тоже игра. Всегда была игра.       — Вы обещали мне рассказать.       Возможно, если бы не ликер, она давно попрощалась и положила трубку. Или и вовсе не подняла её.       — Хорошо. На чём мы остановились?       — На атомах.       — Ах, да. На атомах. Так вот. Атомы сталкиваются, образуя молекулы. Молекулы сталкиваются, создавая жизнь. Жизнь порождает смерть. Почему?       Его голос звучал слишком близко. Ей нужно прекратить это. Обозначить свои личные границы. Отменить этот сценарий. Пока не стало слишком поздно.       — Это вопрос с религиозным подтекстом? Потому что если вы ждёте от меня лекцию по теологии, то вы её получите.       Он не засмеялся.       — В том, что я хочу объяснить, можно увидеть бога. Запросто. Вполне возможно, что здесь и правда замешано божественное вмешательство. Знаете, то непознанное, устроившее большой взрыв. Большой взрыв задал атомам и мельчайшим частицам движение по определенным координатам. И каждое движение атома, молекулы, клетки, организма, планеты — это отголоски взрыва. Понимаете? Всё, что вы можете предположить, сделать, выбрать — всё это было предопределено многие миллиарды лет назад.       — Вы пытаетесь объяснить мне, что вы прочитали неинтересную вам книгу, потому что бог взорвал пространство в начале времён? Поздравляю, никто из моих студентов пока что не додумался до такой отмазки.       — Это не так просто. Предопределённость — это правило. И любое правило можно нарушить. Есть правило — не звонить людям после десяти часов вечера. И я его нарушил. И вы тоже.       Он говорил негромко и уверенно, будто эти звонки давно стали для него обыденностью.       — И я тоже.       — У меня появилась небольшая теория относительно вас. Мне кажется, наш с вами взгляд на мир схож сильнее, чем вы думаете. Ну, знаете, вот эта чепуха про физиков и лириков, она не применима к нам с вами. Вижу, вы молчите, тогда я продолжу, с вашего позволения. Я размышлял над тем, почему вы решили выбрать литературу. И как только я закончил эту книгу, я, наконец, понял. Вы ненавидите предопределённость. Ненавидите её даже сильнее, чем я. В детстве вы обожали математику, я прав? Вы мечтали стать великой учёной, сделать множество новых открытий, поразить мир, собрать машину времени, не так ли?       Джейн молчала. Она слышала его голос сквозь шум, сквозь жар, сквозь стук собственного сердца. Что-то страшное прорастало внутри неё с каждым его словом, обвивало её внутренности колючими шипами.       — Но, чем старше вы становились, тем сильнее рос страх. Вы узнали про неразрешимые законы физики. Вы задумались — а что, если я упрусь в тупик? Что, если я не смогу открыть ничего нового? Что, если законы этого мира подавят меня, уничтожат меня, поставят на колени? Потому что Вселенная была бесконечной, жестокой и ледяной, а ты была маленькой и совершенно беззащитной. Ты не была готова к компромиссам. Ты желала либо всего, либо ничего. Ты хотела понять весь мир. Увидеть его. От мельчайшего атома до самой большой звезды. От начала времен до конца Вселенной.       Её ноги задрожали и она упала на колени. Он знал всё; о чём Джейн никогда не осмеливалась рассказать Сьюзан, о чём никогда не делилась с людьми, делившими её постель, когда оба находились на пике уязвимости и открытости друг ко другу. Когда она заводила такие разговоры, её знакомые молчали некоторое время, а потом переводили разговор на другую тему. Она знала — они боятся бесконечности мира намного сильнее её. Поэтому не хотят об этом даже думать.       — Поэтому ты выбрала литературу, потому что законы человеческого воображения не ограничиваются правилами и границами Вселенной. Ты окунулась в море интерпретаций, увидела мир в той самой вожделенной тобой вариативности, которую физики откроют очень нескоро. Даже не через десять лет. И не через сто.       Его слова — капкан. Она ещё может выбраться — вырваться — но потерять море крови, покалечиться навсегда. Она не готова. Она слушает. Никто не понимает её так прямолинейно и бесстыдно. Это пронизывает её ужасом и восторгом. Оба чувства отдаются в висках, спускаются в солнечное сплетение, сводят живот.       — Не перестаю удивляться тебе. Как в таком слабом теле может уживаться столько желания освежевать мир. Столько безоговорочной страсти подчинить его правила и законы себе.       Она сдаётся; опускает руку ниже; двигается в ритме его слов.       — Ты хочешь, чтобы твоё имя помнили от начала и до конца времён. Чтобы о тебе слагали легенды и пели гимны. Чтобы тебя боялись и обожали.       Его голос заполняет собой её тело, как яд.       — Ты хочешь иметь силу, чтобы уничтожать планеты. Но ты держишь в руках мёртвые тексты, впиваешься в них взглядом, и не можешь насытиться. Ты знаешь, почему. Ты чувствуешь, что они не дадут тебе первозданного ощущения контроля времени.       Дрожь прокатывается по ней горячей волной; она слишком громко выдыхает в трубку. На несколько секунд воцаряется тишина.       — Нет, — говорит она из последних сил, стараясь быть честной, даже когда так сладко желание продолжить игру, обмануть, уязвить, — ты не понимаешь моих желаний. Похоже, ты видишь во мне только своё отражение.       — Всегда видел.       Эта фраза вырывается из контекста, как запуганный и разъярённый зверь из клетки; на том конце трубки слышатся короткие гудки.       Джейн остаётся наедине со своим ужасом.