Синтагма и Корифей

      Сон был тяжёлым, удушающим, лишённым сновидений. Джейн то и дело пробуждалась от гулких порывов ветра, прогоняющих дождливый циклон подальше от Бристоля, и тут же проваливалась обратно в зыбкую дремоту.       Сквозь сон звук уведомления показался раскатом грома. Джейн с большим трудом открыла глаза, чтобы прочесть чрезвычайно энергичное для семи утра сообщение от Сьюзан:       “Я знаю, ты придумала уже десять оправданий, чтобы не идти. Даже не думай! Заеду в одиннадцать.”       “Отлично.” — напечатала Джейн, отбросила телефон на постель, села на кровати и спрятала лицо в ладони. Сегодня был большой день: Эми Робинсон, Эми-из-лингвистики выходила замуж. Невзирая на вереницу учебных неурядиц, Джейн как следует подготовилась к этому событию: купила бежевый костюм в тон дресс-коду подружек невесты, и упаковала подарок — годовой абонемент в спа на двоих. Подарок она выбирала вместе со Сьюзан, и пусть ей хотелось подарить нечто более материальное, вроде собрания сочинений Набокова — любимого писателя Эми, Сьюзан уговорила Джейн на что-то “более подходящее женатым парочкам.”       Она избегала мыслей о прошлой ночи, как живые избегают мыслей о смерти; ей казалось, что если она позволит себе задуматься об этом дольше, чем на мгновение, то истлеет до костей и обратится прахом. И всё же, чужеродная тягучая неуместность прорастала внутри неё как сорняк, как паразит; чужой взгляд, чужой голос, чужая улыбка вклеились в плёнку её жизни двадцать пятым кадром.       И, словно вторя спутанным мыслям, её тело будто бы принялось существовать отдельно от сознания; только за утро Джейн чуть не спалила пиджак на гладильной доске из-за того, что пришлось отвлечься на сбежавший из турки кофе, и получасом позже порезалась ножницами, когда отрезала ярлычки на одежде. После она обнаружила пятнадцать пропущенных от Сьюзан, потому что ответное сообщение так и не отправилось, поэтому её подруга посчитала, что Джейн всерьёз собирается игнорировать свадьбу. Ей пришлось добрых пятнадцать минут объяснять Сьюзан, что она ни в коем случае не собирается закрыться в своей квартире на ближайшие пару недель, чтобы окончательно превратиться в книжного червя и отшельничеством своим распугать всех близких людей. В глубине себя Джейн понимала — именно этого ей сейчас хотелось больше всего. Ей казалось, что каждый её шаг, каждое её слово и каждое действие сжимают вокруг неё кольцо непоправимых последствий, которые не заставят себя ждать. И лучше всего — закрыться, замкнуться, забыться, пока с неё не уберут свой взор десятки злых глаз. Но глаз не существовало, как не было ни одной реальной причины отчаянно искать в реальности происки темных, незримых сил.       Сьюзан приехала на полчаса раньше; привезла их любимый холодный латте и сэндвичи, расцветила пространство её необжитой, голой квартиры улыбками.       — Пока пройдет официальная часть, мы изголодаемся как волки, говорю тебе. Эми не хочет портить красивые фото жующими физиономиями, — говорила Сьюзан, картинно закатывая глаза.       Джейн не спеша ела, рассматривая Сьюзан, и думала только о том, как в ней ещё остаётся столько сил, чтобы скрывать так много. Некоторым людям легче хранить секреты, особенно, если они существуют где-то на границе реального и чувственного: у них нет потребности довериться кому-то настолько, чтобы открыться до самых краёв. Тяжкая ноша невысказанного пригибала её к земле тяжелым камнем.       Когда они приехали на просторную загородную усадьбу, где должна была пройти свадьба Эми, Джейн почувствовала обратное: ей на мгновение показалось, что все уже давно обо всём догадались. Что кто-то уже вырезал двадцать пятый кадр из киноленты и сейчас спроецирует тайное изображение из её сердца на огромный экран. Что стоит ей открыть рот — как она немедленно окажется погребена под шквалом вопросов, сплетен, осуждения. И одновременно она понимала, как глупы её опасения; и что, в сущности, в мире нет ничего более нормального, и оттого чудовищно пошлого, чем неопределенные отношения между мужчиной и женщиной. Об этом писал ещё Софокл. Об этом будут писать через тысячу лет.       Формальная церемония должна была состояться в огромном стеклянном павильоне рядом с усадьбой: гостей встретила белоснежная алтарная арка из живых цветов, окружённая пышной зеленью и пальмами, что росли под неусыпным бдением фитоламп, излучающих тёплый, мягкий свет. В этой тропической атмосфере Джейн быстро стало жарко, но она не могла снять пиджак, чтобы не портить фотографии, отчего её разморило и она почти уснула на плече Сьюзан, дожидаясь начала церемонии. Мир вокруг плыл медленно, разрываясь на случайные сценки, как бывает во сне.       Они сидели во втором ряду вместе с остальными подружками невесты. Мисс Уотерхаус тихо переговаривалась со Сьюзан, обсуждая материальное состояние родителей Чарли Ховарда, что смогли устроить праздник, достойный местечковых лордов. Потом заиграл оркестр, и в павильон вошла Эми, отчего все умолкли, во все глаза рассматривая её белое платье, цветы, вплетённые в затейливую рыжую укладку и чрезвычайно длинную фату. Чарли, казалось, боялся даже дышать рядом с ней.       — Гляди-ка, они влюблены, как школьники, — только и шепнула мисс Уотерхаус, смахивая слезинку.       Потом были клятвы, кольца и поцелуи; накричавшись и насвистевшись вдоволь, гости гурьбой высыпали на улицу, выдыхая облачка свежего зимнего воздуха. Затем гостей пригласили пройти в главный зал усадьбы, где у Джейн закружилась голова от высоких потолков, украшенных лепниной и росписью; Сьюзан же трогательно вздыхала от деревьев из крупных белых цветов, что возвышались на каждом столе; огромные цветы свешивались с потолка в затейливых флористических формах, украшали высокие старинные окна. Когда гости устроились за столами, то приглушили свет, и весь зал засиял сотнями золотых огней.       — Похоже, их родители уверены, что эти двое не собираются разводиться, — по обыкновению своему подлила масла в огонь Ривер, и Сьюзан засмеялась, не успев донести до рта тарталетку.       Джейн казалось, что её перенесли в волшебную сказку, где нет места горестям и печалям, и вот-вот должны показаться говорящие животные, что запоют песни, посвящённые человеческой добродетели и прощении грехов.       — Я ни разу не была на свадьбах, — шепнула она Сьюзан.       — Я тоже, — пробормотала та, — потому что у меня теперь не повернется язык назвать те междусобойчики свадьбами. Так что, подруга, нам остаётся только веселиться и набивать животы закусками. Будешь шампанское?       — Пожалуй, сегодня мне хватит и минералки, — и сквозь чудесное наваждение на мгновение проступила безжалостная реальность, обхватив сердце Джейн ледяным кулаком.       Но тревоге не удалось взять контроль; она рассеялась под живой музыкой, речами родителей молодоженов, свадебным танцем, глупой сценкой с искусственным тортом, падающим на пол; это казалось наваждением — всеобщее счастье, простая восторженность, скрепляющая сердца всех в этом зале.       — А сейчас вас ждёт самое интересное, — рассмеялась в микрофон Эми, — время ловить букет от невесты!       Она горделиво подняла в воздух букет, пока к ней со всех концов зала сбегались участницы, будто бы на паломничество великой богини любви, что может одним только жестом определить чужую судьбу.       — Эй, — Сьюзан похлопала Джейн по плечу, — если ты не пойдешь со мной, я смертельно обижусь.       Джейн поколебалась секунду, изучая внимательный взгляд Сьюзан, взвешивая все за и против. Ей хотелось застыть и замедлиться, окунуться в вязкую трясину праздности, забыть обо всём.       — С тобой невозможно спорить, мисс Уильямс, — мягко сдалась она, и Сьюзан вцепилась в её руку, потащив за собой.       Зал искрился огнями и вибрировал от ритмичных мелодий; всеобщее возбуждение передалось и Джейн, навлекая на неё томительное подобие транса, сужая весь мир до грохочущего чувства первозданной радости внутри. Ничего не было важно, ничто не обещало беды, ни одно страшное колдовство не осталось непобежденным.       — Три… — начала считать Эми, и многоликая толпа принялась с упоением повторять за ней.       — Два… — в воздух поднялись руки, и люди по обе стороны от Джейн двинулись вперёд, выгадывая траекторию падения букета; Джейн почувствовала, как её отпихивают локтями, оттесняя в самый конец.       — Один!       Какофония звуков заглушила все остальные чувства. Джейн замерла, даже не успев поднять руки, лишь перевернула ладони вверх; так бывает, когда ловишь первые капли весеннего дождя. В груди что-то слабо пульсировало, Джейн еле заметно покачивалась; она как будто смотрела на себя со стороны.       Когда-то, тысячи лет назад, её далёкие предки проживали похожие ощущения, воспевая своих древних языческих богов. Они пили вино и ели мясо, вдыхали благовония и долго двигались в такт монотонным ритмам, чтобы потерять себя, чтобы ощутить настоящую свободу. Первобытный экстаз.       — Ого, поздравляю! Джейн Андерсон, самая умная женщина во вселенной! — закричала Эми со сцены, — надеюсь, скоро я попляшу и на твоей свадьбе! Найди себе замечательного жениха… или невесту, конечно.       — Джейн! — завопили дружным разноголосием откуда-то слева, затем справа, со всех сторон, — ты поймала! Поздравляю!       Она посмотрела на свои руки. Её пальцы держали букет: маленькие фиолетовые цветы. Она поднесла букет к лицу, сделала глубокий вдох. Свежесть зелени и тонкий аромат пыльцы. И только спустя пару мгновений Джейн вспомнила об истинном смысле этого маленького ритуала.       Она растерянно вертела головой, пока не поймала взглядом Сьюзан. Та лучилась искренним, первозданным счастьем, будто ей удалось самой завладеть заветным букетом.       — Сьюзан, — выдохнула Джейн, — можешь забрать. Мне… Я… Я не знаю, зачем он мне.       — Эй, — Сьюзан нахмурилась, — так не делается. Ты поймала, ты его заслужила. Господи, да что за кислая мина! Посчитай это просто счастливым знаком. Тебя же никто насильно не ведет к венцу.       Отчего-то всё показалось ненастоящим, и на какие-то секунды Джейн осталась наедине с сосущим чувством в груди. Не было цветов, не было агонии счастья, была лишь тревога, что сладостно обещала неизвестное — так дети ждут рождественское утро, так охотники выжидают заветную дичь.       — Вот, что делают с женщинами патриархальные установки, — рядом возникла мисс Уотерхаус, — не дают насладиться маленькой победой. Дорогая, мы все знаем о твоем расставании. Но не унывай, посмотри на меня! Меня бросали больше раз, чем ты прожила лет на этой несчастной земле.       — Я… — Джейн хотела было объяснить, что она уже давно не тоскует. Что она не тосковала никогда. Что её смятение — в другом. Что ей просто на мгновение показалось, что мир движется по совершенно иным законам. И что в мире есть нечто большее, что невозможно объять всеми её слабыми, человеческими органами чувств. — Нет, все в порядке, спасибо, правда. Меня просто оглушила музыка.       — Тогда — план такой, — Сьюзан ловко взяла её под локоть, — сейчас мы садимся за стол, как следует отдыхаем, а потом наверстываем упущенное, пляшем и веселимся. По рукам?       — По рукам, — Джейн не смогла сдержать улыбки, пока её пальцы рассеянно перебирали маленькие нежные лепестки.       Праздник подбирался к своей кульминации, гости вразнобой выкрикивали пожелания, невеста только и успевала целовать утомлённого жениха. Органы чувств Джейн поддались всеобщей безудержной эйфории, и она разомлела, растаяла в переливах цветов и звуков. Выпила пару бокалов безалкогольного вина, съела кусочек нежного свадебного торта, и даже сыграла в города с почти-женихом-мисс-Уотерхаус. Вскоре свет снова заглушили, оркестр заиграл неторопливую мелодию, а на сцене появилась леди в обтягивающем красном платье.       — Похоже, она собирается спеть про себя, — попытался пошутить почти-жених-мисс-Уотерхаус, чьё имя Джейн никак не могла запомнить.       — Лучше бы ты позвал меня на танец, — съязвила Эмбер, и её кавалер незамедлительно выполнил пожелание.       Джейн наблюдала за тем, как постепенно заполняется танцпол; сперва выходили самые смелые, и следом подтягивались дуэты, слепленные из одиночек.       — Может, и нам пора бы размяться? — рядом возникла Сьюзан, протягивая ей руку. Джейн только сейчас заметила, как она постаралась с нарядом: в этом маленьком персиковом платье и с пикси стрижкой она походила на фейри, готовую увести зазевавшегося путешественника в сказочный мир. Или в сумасшедшие шестидесятые.       — Предупреждаю, я совершенно не умею танцевать, — насмешливо пригрозила ей Джейн и взяла её руку в свою.       Это было сложно назвать танцем; Джейн неловко топталась, пытаясь описывать медленные круги, а Сьюзан держала руки у неё на плечах и со смехом подбадривала:       — У тебя отлично получается.       — Спасибо, теперь мне дорога только в вечерний кружок танцев.       — Звучит заманчиво. Если что, зови меня с собой.       Джейн что-то неразборчиво прохмыкала в ответ, пытаясь сосредоточиться на движениях. Не зная, куда деть взгляд, она рассматривала соседние пары.       — Эй, Джейн.       — Да?       — Давай сыграем в игру. Правда или действие.       — Только не говори, что ты выпила всю бутылку шампанского на нашем столике.       — Неважно. Так хочешь?       — Ну, давай. Все равно я танцую отвратительно.       — Окей. Правда? Действие?       — Давай правду. Сьюзан помолчала какое-то время, а затем произнесла: — Ты же в кого-то сейчас влюблена, да? И почему-то не хочешь рассказывать об этом мне, — с игривым недовольством сказала она.       Джейн остановилась. Она не хотела этого делать — она хотела продолжить танец, отложить этот тяжелый, неуместный разговор на другое время, она не собиралась портить праздник, она не хотела, чтобы колючее чувство тревоги, жалящая неправильность — вернулись. Но она не могла исправить это мгновение; её ноги приросли к полу.       Сьюзан отпустила её — и тоже замерла посреди танцпола, смотря на неё во все глаза. В них застыло веселье, помноженное на плохо скрываемое пьяное любопытство.       Джейн молчала. Сьюзан понимала её, всегда понимала её, читая с первого взгляда. И Джейн было невыносимо от одной только мысли, что та может так легко раскрыть её секрет. Она так сильно любила их дружбу, и так сильно сожалела, что не может просто взять и открыться.       “Это не влюбленность. Не любовь. Я не знаю, что это”.       — Но, всё-таки, кто он? — настаивала Сьюзан, взяв Джейн за руку — как всегда, когда собиралась её поддержать.       Джейн почувствовала, что её щёки пылают от стыда и неловкости, и отвела взгляд.       “Я отравлена. Он отравил меня.”       — Я… Нет, я не могу. — Она одернула руку и бросилась прочь, не оборачиваясь, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать.       “Нет, нет, я не могу оставить её здесь, без объяснений, я не могу.”       Ведомая какой-то неосязаемой силой, пульсирующей в груди, Джейн заплутала в дальних коридорах особняка, покуда не наткнулась на безлюдную туалетную комнату. Она тяжело оперлась на раковину, разглядывая собственное лицо в отражении. Укладка растрепалась, на лоб налипли светлые пряди. Глаза её были полны муки. Губы искривились, будто она была готова вот-вот закричать.       Её голову заполнили строчки. Макбет.              Ведь королек,       Слабейшая из пташек, охраняет       Свое гнездо от хищницы совы.       Здесь — только страх и никакой любви.       Благоразумья мало там, где бегство       Бессмысленно.              Джейн включила воду, умыла лицо, позабыв о макияже, кое-как привела себя в порядок салфетками. Какое-то время постояла с закрытыми глазами, восстанавливая дыхание.       “Прости, Сьюзан, я правда не могу. Это слишком тяжёлая ноша.”       Она открыла глаза. Из зеркала на неё смотрел кто-то другой. Блондинка с живым, любопытным взглядом. Её глаза были полны любви — бесконечной, непоколебимой, беззаветной. Отчаянная одержимость Вселенной пронизывала всё её естество. Страсть эта была древней, почти ветхой — как время. Желание это было болезненным как первый и последний вздох в пустом пространстве космоса. И там, в глубине её серых глаз, глубоких серых глаз — был надёжно спрятан секрет.       Джейн ощутила этот секрет крохотным камешком где-то в солнечном сплетении. И камешек этот весил как тысяча умирающих звёзд.       Она — другая, была внутри неё, жила внутри её — томилась взаперти — столько лет, годы, годы, годы. Здесь была — она, и была — оболочка. И Джейн не могла убедить себя в том, что оболочка — это лишь отражение.       Джейн протянула ладонь к зеркалу. Пространство ответило — тончайшей вибрацией — ощутимой кончиками пальцев, изогнулось, словно полудикий зверь, извёдшийся без ласки настолько, что был готов подчиниться.       Её ступни, ноющие в неразношенных ботинках, вновь ощутили движение Земли; её планета летела в открытом космосе вокруг Солнца; Солнце же двигалось по замысловатым орбитам Млечного Пути, и эта галактика танцевала вместе с другими гигантскими скоплениями звёзд; всё живое, всё мертвое, всё, что никогда не существовало, что будет существовать, что было лишь задумано или забыто навсегда — кружилось в едином безмолвном танце, подчинённом таинственной силе, однажды вызвавшей всё это движение, воззвавшей к жизни, определившей границы, обозначившей запреты. Джейн прикоснулась к зеркалу — и наваждение растаяло, как навсегда исчезала загоревшаяся плёнка в ржавом кинопроекторе. Яркий искусственный свет резал глаза. Голова раскалывалась как после пробуждения от тяжёлого сна. Джейн вновь бросила взгляд в зеркало — и увидела лишь себя.       Она походила по туалетной комнате взад-вперед, пока, наконец, не сдалась; села на мраморный пол, прислонившись затылком к ледяной каменной плитке.       Джейн некоторое время прислушивалась к своему мерному дыханию, покуда не обрушилось осознание — она окутана совершенной тишиной. Такая тишина обычно образуется в полуночных торговых центрах, в засыпающих аэропортах, на утренних парковках возле серых зданий с неизвестным бюрократическим содержимым. Но такая тишина была возмутительно нехарактерна для свадьбы на несколько сотен человек.       И, следом за собственными сбивчивыми мыслями, Джейн услышала шаги. Шаги приближались — гулко, жестоко, ритмично — словно некий незримый метроном отсчитывал время до того, что должно было неумолимо свершиться.       Шаги замерли — прямо за дверью.       — Сьюзан? — позвала Джейн. — Сьюзан, это ты? Прости, я понимаю, я веду себя как капризный ребёнок… Я…       “Это не она”. Мысль заставила её замолчать. Так молчат дети, когда знают, что даже дыхание может выдать их укромное местечко — и в следующих прятках водить придётся уже им.       Тишина оглушала; как воронка, как смертельный водоворот. Кто-то был за дверью, кто-то, проследивший весь её путь, кто-то — кому не было здесь места.       Джейн прижала ладони к полу, уговаривая себя подняться. Наконец, удалось; но каждый шаг давался с пугающей тяжестьютяжестью. Мир за дверьми казался вакуумом, и стоит открыть дверь — и тело не выдержит нагрузки, рассыпется и захлещет кровью. Она остановилась — протянула ладонь к дверной ручке, но не могла заставить себя открыть дверь; прислушивалась, в надежде различить чужое дыхание, уловить праздничный гул и громкую музыку. Но была тишина.       Резко дёрнула ручку, опередив страх; и её глаза встретились с ничем. Пустой коридор, слабо подсвеченный дешёвым потолочным светом. На некое — совершенно незначительное, пустяковое — мгновение, ей показалось, что она ощутила чужое тепло, чужой запах (как будто недалеко потушили спичк), чужое былое присутствие, отпечатавшееся в воздухе.       “Это запах умирающих звёзд” — иррациональная, чужеродная мысль повисла в её голове — и пропала.       Она медленно поворачивала голову — ожидая, что обладатель этих тяжёлых шагов мог попросту отойти к окну, остановиться у картины, прислониться к стене. Но было тихо, пустынно — и темно. Джейн могла поклясться, что когда она покидала танцпол, солнце ещё не готовилось к закату.       Справившись с волнением, Джейн отправилась в свадебный зал; по пути она то и дело натыкалась на захламлённые, пыльные тупики — хотя архитектура особняка была вполне правильной, и каждый новый случайно обнаруженный путь, ведущий в никуда, отзывался холодом в животе, словно тело заблаговременно предупреждало её о сгущающейся вокруг неправильности.       Стоило ей оказаться в зале — как мир тотчас сделался глянцевым, ирреальным, словно рекламный плакат какого-то нелепого, жестокого до комичности фильма ужасов, что криво наклеили в переулке, отчего перекошенные от испуга лица героев на нём стали ещё страшнее. Зал заливал торжественный свет; зал купался в цветах; зал пылал алыми разводами крови. Тела были сложены на танцполе — нежные платья, чёрные пятна пиджаков — пропитавшиеся насквозь чужой кровью — кусочек белой фаты невесты, её хрупкая лодыжка с изящной туфелькой — тела не заканчивались, не начинались, были лишь руки, лица — маски пустых глаз — были пальцы, локти, застывшие улыбки; кровь пылала на цветах, кровь пылала на бокалах, отражалась в хрустальных люстрах.       Джейн не боялась — она перешагнула ту тонкую грань, когда человек понимает связь между сознательным и глубоким, подавленным — её чувства брали верх, когда она не могла предсказать события — но стоило ей оказаться в своём страшном сне, её чёрной вуалью окутало бесконечное, отупляющее спокойствие. Мир был таким, каким она видела его в своих ночных картинках.       На изящном столике возвышался фантасмагорический свадебный торт — кремовые цветы, глазурь и съедобное золото. Крошечные фигурки жениха и невесты — на самом верху, недосягаемые, а оттого — единственные, кто спаслись.       Сначала были руки — известные ей руки; они держали блюдо и нож; они, окровавленные до локтей, до запятнанных красным засученных рукавов, буднично отрезали первый — должный для жениха и невесты — кусочек торта, клали на тарелку, вилкой отламывали кусочек, относили в рот.       Рот, руки, ботинки — засохшая кровь на них — спутанные волосы, густые геометричные брови, глаза — тёмные, позабывшие про очки — всё собралось в единую форму, в человека, в человека усталого и спокойного; так улыбаются, когда воскресным утром завершили нелёгкие, но приятные домашние дела; так мастера смотрят на произведение своих долгих трудов — сколоченную табуретку, расписную картину, гору тел.        Их глаза встретились, и Эдвард О улыбнулся ещё шире. Его испытующий взгляд медленно снял с Джейн вуаль тяжёлой бесчувственности. И тут же его лицо исказил гнев.       — Убирайся. Живо!       В груди заклокотало — Джейн хотелось возразить, потребовать объяснений, вызвать полицию — отомстить, растерзать, уничтожить, чужая жестокость заволокла её взгляд красным маревом; она не сходила с места, не сводила глаз, сжимая кулаки. Эдвард же — отбросил тарелку резким жестом — та разлетелась на брызги осколков; схватил нож, ускорил шаг — отбивая тот же звук метронома.       Сорвав с себя оцепенение, Джейн побежала, не видя дороги; ноги от страха не слушались, она споткнулась и распласталась на полу, ощущая всем телом под собой мёртвый ледяной камень. В ушах зазвенело, и звон сменился музыкой, смехом, громкими тостами, весёлая праздничная вакханалия заполнила собой пространство, ещё мгновение назад принадлежавшее только ему — убийце.       Она встала, отряхнулась, осмотрелась; её перебивала мелкая дрожь, тело ещё ощущало опасность, но сознание стремилось избавиться от этой мысли, будто то, что произошло минуты назад, было не отсюда — не из этого момента, не из этого времени — и Джейн снова не хватало всех её чувств, чтобы точно осмыслить, почему так происходит с ней, снова и снова.       В зале танцевали, пили и смеялись и смех этот встраивался в музыку, создавая новые аккорды текущих минут; гости вразнобой выкрикивали пожелания, невеста только и успевала целовать утомлённого жениха. Чудовищность прошлых минут стиралась из сознания Джейн, как неутомимый прибой слизывал бы начерченные палочкой на песке нехитрые детские рисунки.       Она села за стол, рядом с Сьюзан, та встрепенулась:       — Где ты была? Я даже дозвониться до тебя не могла.       — Прости меня, — начала было Джейн, стараясь вытянуть из сознания спутанную нить тех событий — случившихся во время танца. Что её пугало больше — прямолинейный, как пощёчина, вопрос Сьюзан или гора мёртвых тел — Джейн не знала.       — А сейчас вас ждёт самое интересное, — раздалось со сцены громогласное — повторяющееся — уже сбывшееся.       Джейн неосознанно обхватила ладонями голову — там, внутри неё, нарастало давление, страшное непонимание; сознание силилось опознать, почему события повторяются. Почему это происходит снова.       — Я бы хотела, чтобы ты пошла со мной, — осторожно сказала Сьюзан, — но если ты чувствуешь себя не очень хорошо, я могу поймать букет. Вместо тебя, — и она неловко рассмеялась.       — Прости… Я правда не знаю, что со мной, — пробормотала Джейн, подбирая слова, нанизывая их как бисер, лишь бы не показаться окончательно спятившей, — мне кажется, сейчас мне лучше немного побыть здесь.       — Окей, — Сьюзан легко похлопала её по плечу в безоговорочном, безоглядном понимании, отзывающемся лишь стыдом, — только не теряйся, я умоляю тебя. Ты же без машины сегодня, а если я одна уеду, рискуешь застрять здесь навсегда!       Джейн лишь кивнула в ответ и опустила взгляд, рассматривая пузырьки, что поднимались со дна соседнего бокала с шампанским. В центре зала собиралась толпа; так птицы слетаются на корм, щедро сброшенный им с неведомой высоты благородной рукой.       Джейн очутилась в одиночестве, пока все разошлись танцевать, выкурить парочку сигарет, донести ещё не остывшие слухи; она лишь думала, думала, думала, бесконечно повторяя одну мысль за другой:       “Если серьёзно поразмыслить, то я сошла с ума. Потому что всё, что я сейчас видела, не существует. Я чувствовала то, чего не бывает. Время не может зациклиться, застрять, повторить себя”.       — У вас порой не возникает такого чувства, будто время ушло в некий цикл? — чужие слова стеклянными шариками рассыпались вокруг, — как будто события повторяются, одно за другим. Очень неприятная штука.       Эдвард сидел рядом — вольготно оперевшись локтём о стол, прислонив голову к сжатому кулаку. Его глаза были подёрнуты мечтательной поволокой — словно он устал или выпил.       Джейн молчала. Она осматривала его с головы до пят; чинно выглаженные брюки, темно-синий, почти кобальтовый пиджак, небрежно расстегнутая верхняя пуговица белоснежной рубашки. Ни следа крови, ни отпечатка гнева на лице, ни единой улики, что убедили бы Джейн в его природной жестокости, в способности на убийство, в реальности прошлых событий.       — Кое-что случилось пару минут назад, верно? — продолжал говорить, и его слова вкрадчиво разрезали пространство, как умелые руки повара аккуратно разделывают крошечную перепелиную тушку. — Что-то… что сложно описать словами. Необычная ситуация для доктора литературы, не находите?       Он рассматривал её с любопытством, несвойственному человеку в похожей ситуации; так дети разглядывают препарированную лягушку, так учёный находит стройное подтверждение своей сложной теории.       Джейн чувствовала, как внутри неё натягивается тугая струна напряжения. Из-за этого не получалось дышать полной грудью; с каждым вдохом ей приходилось переступать через себя, и из неё вырывались сбивчивые, сумбурные выдохи — будто только что между ней и Эдвардом состоялась страшная перепалка — но она не успела произнести ни слова.       И, если это всё ещё была игра — он вёл в ней. Он не спешил делиться — недосказанность плескалась на дне его глаз в невысказанном, недобром удовольствии.       И Джейн это страшно разозлило.       — Ты не имеешь недостатка в словах, — чёрная загадка в глазах Эдварда отзывалась в ней же чёрной яростью, застывшей на кончике языка, — поэтому — говори.       Её ярость отразилась в его взгляде первозданным восторгом; в немом восхищении он поднёс тыльную сторону кисти к своему рту, касаясь пальцами губ, предостерегая себя от слов, что могут испортить, извратить блаженство момента.       Он будто увидел в ней что-то, чего очень долго ждал.       — Я предлагаю небольшой обмен, — проговорил он с полуулыбкой заведомого победителя, — я расскажу всё. Пока мы танцуем.       Он протянул ей ладонь — открытый жест, перемирие, парадоксальная беззащитность. Джейн рассматривала оправу его роговых очков — тёмный черепаховый узор; не смотреть в глаза, не смотреть на ладонь.       — Я не умею танцевать, — слова оказались задушенными, раздавленными безжалостной инициативой; его рука взяла её ладонь раньше, чем Джейн могла обозначить согласие, выстроить зримые границы. Внутри вспыхнуло жаром, отразилось испариной, высушило губы.       Простой жест настойчивого внимания рассыпался на множество мелких интерпретаций; так погибают звёзды, истощённые, навечно искривлённые горизонтом событий.       Она задержала свой взгляд на своей ладони в его руке. Её пальцы были такими маленькими и бледными. Его руки — смуглые, как у путешественника, что повидал сотни стран, взбирался на горы, срывался в ущелья. Твёрдая, шершавая ладонь. Что-то заставило её поднять лицо — и взгляд, как магнит, встретил Сьюзан. Та стояла посреди танцпола, держа букет: маленькие фиолетовые цветы. Улыбка, обозначающая радость победы, клеймила её лицо, и лишь глаза изменились — на Джейн смотрела маленькая надломленная душа, из чьих рук ускользал незримый, несущественный — но всё ещё казавшийся реальным — шанс. Никто другой не может держать эту руку, говорили её глаза. Никому не позволю.       Прикосновение жгло; и Джейн повернулась, силившись разорвать короткую связь, что обрушивала её привычное, каждодневное, трогательное в своей обыденности. Но не успела; её притянули к себе, шепнув:       — Ох. Ну вот, опять.       Мигнул свет, еще раз — и зал вскипел, всплеснул руками, забился — и пропал. На мгновение Джейн лишилась всего — почудилось, что она ослепла, оглохла, и что-то выбило из-под ног землю — само пространство уходило в сторону, отказывалось подчиниться.       Потом Джейн казалось, что она пробирается через летний ночной лес: тёмный, напитанный ароматами цветов и влаги, шелестящий неспящими деревьями и неведомыми ночными жителями; а Луна играет на ветвях и листьях, обманывая путника, прокладывая дорогу в самую чащу, в трясину, в пасть к хищнику. Но вскоре пришло понимание — лунный свет превратился в отблески тысяч свечей, а вместо деревьев вокруг неё шелестели десятки, сотни платьев; надушенные, напудренные женщины с высокими замысловатыми прическами, в пышных юбках, прячущие лицо за масками — диких зверей, экзотических птиц, неведомых хитрых божков. Были мужчины — молчаливые, одетые в камзолы и сюртуки; они прохаживались, роняя короткие слова, выглядывая партнерш для будущего танца.       Откуда-то изнутри, из тьмы, заиграла тонкая мелодия, и вскоре Джейн разглядела оркестр — трубы блестели от свечей, музыканты тоже не раскрывали своих лиц, перебирая струны, нажимая клавиши, превращая воздух в мелодию. И всё казалось знакомым, осязаемым, прожитым из раза в раз; тот же зал, тот же расписной потолок, те же укрытые тяжёлыми шторами окна. Понимание наступало на Джейн, как сильный порыв ветра предвещал грозу; она не покидала свадебную церемонию. Она снова оказалась в ином моменте. Одна, две сотни лет назад? Её познания в историческом костюме были не так сильны, и угадать приметы времени было сложно.       — Простите, — у её ног оказался мальчик, одетый в тогу и лавровый венок; он протянул ей светлый предмет, — вы обязаны надеть маску.       Джейн приняла случайный дар молча, поколебалась, глядя на искривленное в застывшей эмоции гипсовое лицо, украшенное листьями и плодами винограда — точь-в-точь один из божков древнегреческой трагедии.       “Я в брюках… Он принял меня за мужчину”, лукавая мысль пронеслась в голове, и Джейн рассмеялась, отдавшись игре, как ныряют в ледяное весеннее море; она осторожно надела маску, повязав широкую шелковую ленту на затылке. Проходившие мимо дамы кивали ей, изредка срываясь на хихиканье в приступе таинственного кокетства; и Джейн это веселило — она была в другой роли, в другом звании, в другом времени.       Это был один из тех приемов, что устраивали насытившиеся благами, дарами и жизнью аристократы; они превращали вечера в вечный маскарад, и веселились до упаду, внимая своим предкам — и этот экстаз от вина, беззастенчивого флирта и долгих танцев отменял христианские запреты, возвращал к первозданному многобожию, где случайный партнер мог оказаться Дионисом, Паном, Афродитой.       — Полагаю, что обмен состоится.       Он возник перед ней, все в том же кобальтовом костюме, скрытый за маской — оскалившийся волк. Она бы узнала его, даже если он обрядился в женское платье и надел парик; она бы узнавала его, если он превратится в зверя, в птицу, в языческого бога. Его голос, его прямая спина, его дикие — дьявольские — глаза, его протянутая к ней рука.       Он предлагал ей не равноценный обмен. Это был ультиматум. Если она откажется, то никогда не раскроет этот таинственный, пьянящий секрет. Возможно — в одном из таких сумасшедших скачков — она окажется наедине с ним. Когда у него в руке будет нож. И она не успеет убежать.       — Ты расскажешь мне всё, — и её ладонь легла в его руку — снова, и снова — внутри вспыхнуло жаром, отразилось испариной, высушило губы.       Он не ответил. Молча положил другую её руку себе на плечо, выправляя их позу, встал ближе, держа её за талию, прижимая к себе — она больше не видела его глаз, и так было легче, гораздо легче.       Он сделал шаг, и всё пришло в движение будто бы по его воле; оркестр взорвался чудовищным шквалом аккордов; у Джейн закружилась голова, она не поспевала за движениями, путаясь в ногах. К её уху наклонились и зашептали, обдавая кипятком:       — Думаю, стоит начать с того, что мы с тобой в ловушке. Её устроил Враг.       Она ощутила эту заглавную букву в слове “Враг”, одновременно с пальцами, сжавшими её талию немного сильнее необходимого для танца между скромной леди и достопочтенным джентльменом.       — И мы ничего не можем с этим поделать, — продолжал он, пока вокруг всё кружилось — тяжелые люстры, усыпанные свечами, чужие маски, шум оркестра, сияние украшений проносящихся мимо дам. — Поэтому, остаётся только ждать — и проводить время с пользой.       — Это не ответ, — отрезала Джейн; её мутило от скорости их движений, запахов и ненормальности слов — ловушка, ловушка, ловушка. — Ловушка. Что это? Ты меня отравил?       — Ох, ну что ты, — смех зазвенел рядом с её шеей, а она от злобы лишь сильнее сжала его руку — впилась ногтями в чужую кисть, в ответ лишь глухо выдохнули, подавляя смех, — не злись. Временные ловушки действуют до пятнадцати периодов, и нужно лишь дождаться, когда они закончатся. Я постарался их ускорить, так что ты не состаришься.       — Состарюсь?       Её тело чувствовало то же тепло, ощущало тот же запах (как будто сожгли спичку) — слабые признаки чужого присутствия тогда, в дальнем коридоре.“Это был первый цикл”.       — Сейчас 1859 год, — беззастенчиво близко шептали у шеи, — разгар третьей опиумной войны, высшее общество сходит с ума по пьесам о Фаусте, а Рихарда Вагнера ещё не считают музыкальным аккомпаниатором нацистов. Если бы я не ускорил цикл, то ты бы не дожила до двадцать первого века. Его бы дождались только твои нежные косточки на одном из английских погостов.       — Тогда почему циклов… несколько? Если мы все равно умрем в первом.       — Это ловушка для тех, кто может прожить дольше. Намного, намного дольше. Оковы времени, которые отзовутся ненавистной болью, страшной ломотой.       — Ты можешь?.. — глупые, глупые и сумасшедшие слова.       — Невежливо спрашивать у мужчины его возраст, — его лукавство — лёгкое, игривое, вонзило в сердце Джейн тонкую, острую иголку.       — Я… не понимаю, — идеи, концепты, образы сгрудились в голове как упавший карточный домик; Джейн казалось, что её продолжали обманывать, но чувства твердили иное — вот танец, вот свечи, вот музыка. Другое время, другой визуальный язык. Подделать — невозможно.       — А говоришь, что не умеешь танцевать, — рассмеялись ей в ухо, и Джейн поняла, что и вправду танцует; движется, следуя ритму, в такт с партнером; какое-то новое, иное чувство свободы раскрылось в ней, как цветок папоротника — магический, распускающий лепестки лишь раз в году. Ей впору было бояться — за себя, за свою жизнь — танец с тем, кто вырезал целый свадебный вечер прямо на её глазах, за время — которое неумолимо уходило с каждой секундой, проведенной где-то — не здесь, не там, где ей должно было находиться, в этом периоде разве что только её прабабушки, предки прабабушек. Что будет, если она убьет свою прабабушку?..       — Ты убийца.       — Это неправда.       — Кто ты?       Музыка такая громкая — что почти стала тишиной.       — Я злой и страшный серый волк, — зашептали ей в ухо с невидимой усмешкой, — чистая правда. Видишь, у меня даже маска есть.       Их обоюдное молчание переросло в язык движений; Джейн становилась яростнее,       Эдвард сдерживал её, поддаваясь время от времени. Она балансировала на грани — ей хотелось целиком отдаться моменту, забыть о страхе, оборвать цепи. В её сознание то и дело прокрадывалась ненавистная в своей правде мысль, которая осмыслялась только лишь ощущениями, не словами: она не смогла бы быть ни с одной из них — ни с одним из них — ни с кем, потому что никто не смог бы дать ей — разделить с ней — хоть малую толику этих пугающих своей сокрушительностью болезненных чувств, гулко перекатывающихся у нее в груди. Она, разумеется, попала в ловушку — в иную, эту ловушку Джейн соорудила внутри себя, и вся её осознанность могла оборваться только лишь от одной мысли, от которой так сладко сжималось сердце: он может подарить тебе всё время мира.       Там, в её груди, в солнечном сплетении — сплетались два солнца, и Джейн задумается об этом много позже — почему их было два, ведь сердце-то у неё всего одно.       Оркестр прогремел финальным аккордом — и замер, оборачивая пространство в тишину. Джейн вырвалась из чужих объятий, замерла, тяжело дыша; она слушала своё тело, слабую дрожь в коленях, ухающее сердце; капельки пота бежали по шее за воротник. Поблагодарила небеса — и низших божеств за то, что Эдвард сейчас не видел её пылающее лицо.       В следующий миг по её телу пробежала странная волна — будто кто-то открыл незримую дверь, создал портал. Вдруг стало холоднее — ненамного, темнее — свет убывающей Луны слабо проникал сквозь шторы; и вокруг объявились новые ароматы — свежесть недавней уборки, влажность и сотканный в лаборатории океанский бриз.       — Следующий день после свадьбы. Точнее, следующая ночь, — проговорил он, сцеживая слова, словно лектор. Лектор он и есть, это его роль. Одна из ролей.       — Могу я уйти отсюда? — её не беспокоило, если она вычеркнет целые сутки из своей жизни, это неважно; водоворот времени скручивался в животе, отвечая тошнотой, земельным привкусом во рту.       Он снял маску. Провёл пальцами по липким от пота волосам, вернул очки на нос, его лицо расчертила улыбка — утомлённая, довлеющая над ней. Слишком поздно — Джейн больше не обманывала его мягкость.       — Нет. Ну, конечно, ты можешь, но тогда тебя сотрут, — он сдерживал себя, но Джейн угадала, что его голос дрожит. — Почти сразу. Стоит выйти за границы особняка, — щелкнули пальцы, — и тебя больше нет на свете. Будет другая Джейн, которая вернулась со свадьбы. Не ты.       — Другая?       — Ты из другого временного потока. Двух Джейн быть не может. Тебя нужно возвратить ровно в тот момент, откуда всё началось.       Джейн молчала. Она молчала, рассматривает его лицо, пытаясь уловить на нём тень шутки. Понять, насколько ему можно доверять. Узнать, когда он лжёт. Она не могла. Это уничтожало её мир.       Эдвард заметил перемену и горько усмехнулся:       — Как я жалок. Пытаюсь спасти тебя, и понятия не имею, кого ты видишь во мне. Уж лучше бы ты ненавидела меня. Мечтала уничтожить. Как раньше. Джейн бессильно садится на пол, между пустыми столами — омертвевший без людского присутствия зал поглощал её мысли, заполнял её белым шумом.       — Просто расскажи мне всё, — наконец, сказала она, лбом упираясь в собственные колени. Её сводило с ума, как часто ей приходилось повторять эти — простые слова — так часто, что они становились бессмыслицей. Расскажи мне всё. Объясни. Всё.       — Я попробую рассказать тебе сказку.       Он снял пиджак, устроился на столе, скрестил ноги. Если бы Джейн подняла голову — ей бы пришлось смотреть на него снизу вверх. Но она лишь обратилась в слух.       — Жила-была планета. И жители этой планеты однажды подчинили себе время. Подчинили, как дикого зверька, да и обращались с ним так же — использовали в своих жалких целях, множа свою империю, сооружали машины, которые оставляли на времени незаживающие раны, пока их хозяева изучали Вселенную, изувечивали Вселенную – всё пространство и время.       Внезапно из Джейн вырвался смех — она будто решила высмеять из себя всю боль — упала на спину, широко расставив руки. Насмеявшись, умолкла, рассматривая потолок, изучая потемневшие росписи. Божественные сцены растворялись в её усталом взоре, и фигуры на фресках словно бы оживали, двигаясь в странном медленном танце.       — Я не верю тебе.       — Ты не должна. Я не убеждаю тебя, я рассказываю тебе сказку. Джейн замолчала, позволяя ему продолжить.       — И жители этой планеты переполнились гордыней. Они решили установить твердые правила времени. И всех, кто не слушался, жестоко карали. Обращали в пыль, ссылали в нижние, убогие миры, превращая тем самым в бесправных червяков. Пока однажды не объявился Враг. И не разразилась война. Эта война охватила весь космос, от начала времен до конца вселенной. Война-парадокс.       — Парадокс? — Это слово застряло в ней крюком, взяло за живое. Она даже не подозревала, что может так бояться. Как пробуждение посреди ночи от страшного сна — тревога уйдет, но позже, сама.       — Планета воюет сама с собой, — он пожал плечами, грустно усмехнувшись неведомой шутке. — Враг, в сущности, — это жители планеты из будущего. Они увидели, во что превращают Вселенную, но слишком поздно, и не смогли простить себе это. И решили уничтожить сами себя.       — Но разве… разве так бывает? Как же парадокс дедушки? — любопытство застилает другие мысли, накрывает Джейн саваном; сказка и вправду оказывается увлекательной.       — Да. И это очень, очень сложно объяснить. Ваша детская физика так не может. Скажу только, что в этой войне замешан культ, исповедующий парадоксы. Их насилие — религиозный ритуал. Только они приносят в жертву время. Эдвард спускается со стола, подходит к Джейн; его тень нависает над ней недобрым предзнаменованием.       — Но эта ловушка… Почему в ней ты и я? Я просто человек. Раздается смешок.       — Однажды ты поймешь.       Джейн поднимается, не в силах разделять неравенство их тел; только сейчас она замечает, каким серьёзным стало его лицо. В его широко открытых глазах — боль, губы сжаты, он — дикий зверь. Она не знает о нём ничего.       Они стоят напротив друг друга, но Эдвард делает шаг ближе, протягивает руки — и осторожно развязывает шелковый бант на затылке, снимает с Джейн маску.       — Скажи мне, — неожиданно для себя произносит она отравленные слова, — зачем ты позвонил мне тогда?       Он смотрит на неё. Смотрит, смотрит, смотрит (Джейн почти теряет самообладание), его взгляд становится мягче, затем — веселее, затем в нём снова поселяется та самая тьма, что встречала её каждый раз, как их дороги пересекались.       — На моём месте ты бы поступила точно так же, — он улыбается, так широко и беззлобно, будто вспоминает о чём-то, что очень дорого его сердцу.       Его улыбка теряется в оглушающей светомузыке; они попадают в новый миг, как летом оказываешься под неожиданным проливным дождем.       — Восемьдесят третий год, — Эдвард перекрикивает окружающую реальность, — потомок тех самых аристократов устраивает воистину смелые вечеринки, самые лучшие вечеринки в Англии этого времени.       — Откуда ты это знаешь? — вокруг ритмично изгибаются тела, тела в джинсах и цветных брюках, в коротких майках и аляповатых рубашках — высокие прически уже другой природы — дикой, неукротимой и свободной — и с ними яркие губы, энергичные движения — всё кричит о конце века, о новой эпохе, о революции.       Пахнет потом, ненавистью и сексом.       — Я очень хорошо замечаю детали. Как и ты. Попробуй, проникнись этим временем. Это легко.       Его голос звучит как будто у неё в голове.       Джейн замирает, закрывает глаза — подчиняется неведомым ей правилам. Она не знает, сколько времени она проводит вот так, стоя посреди переполненного танцпола, ощущая чужие локти и плечи, покачиваясь в ритме синтетических звуков. Ей кажется, что она ничего не чувствует, кроме пульсирующей музыки, температуры, собственного сердца, чужого тепла — покуда чужое тепло не сосредотачивается до фигуры одного человека. Джейн не нужно открывать глаза, чтобы понять — Эдвард продолжает стоять напротив нее. Он смотрит на неё, он любуется ей. Он боится её. Боится за неё. Восхищается ею. Что-то страшное, глубокое и чувственное переполняет его, передаётся Джейн, она впускает это в себя — и это разливается безграничным океаном чужого отчаяния, пока посреди этого океана Джейн не распознаёт цунами. Это цунами движется на неё; неумолимая, смертельная, уничтожающая любые проблески здравомыслия, сдержанности и благоразумия волна. Чистая страсть. Подлинное, неограненное желание.       Оно захлёстывает Джейн с головой. Её нутро кричит, не в силах распознать это иначе как опасность. Она открывает глаза, пока в её теле пульсирует страх. Никто не может желать другого человека настолько же сильно. Это неправильно. Нездорово. Это плотоядное чувство; такие инстинкты испытывают хищники, возжелавшие обрести сытость, вонзая клыки в мягкие, теплые ткани жертвы. Но это испытание, эта чудовищная перегрузка открывает в Джейн последнее из возможных чувств. Она впускает в себя время; и оно подчиняется ей — совсем как тогда, в зеркале, когда она видела её, другую себя, недоступную себя.       Мир теперь состоит только из ярких световых пятен и чужих движений, а между ними время течет горькой патокой, изгибаясь, оставляя пространство для ловушки, запечатывая Джейн здесь, как зазевавшуюся пчелу в капле горячего воска.       И посреди всего космического хаоса она продолжает видеть его глаза. Теперь она, наконец, понимает, насколько прочна их связь. Что-то такое же древнее, как мировые цивилизации. Как вера. Как сам язык. Её сознание не в силах охватить эту близость, она в самом деле чувствует, насколько разум Эдварда огромен, и она теряется в нём, как аквариумная рыбка, выброшенная в океан.       Он держит время под контролем ради неё. Он испытывает боль каждое мгновение, его терзают страдания, сравнимые со средневековыми пытками. Джейн — его железная дева. И там, где-то за его спиной, разевает пасть что-то злое, незримое, желающее уничтожить. И Эдвард сдерживает это изо всех сил.       “Эдвард? Это не твоё имя”.       — Как и Джейн — не твоё, — гремит у неё в голове, и она со свистом возвращается в реальность (здесь так мало граней, она чувствует так мало), как будто Эдвард закрыл для неё себя, как будто она прочла слишком многое.       Эдвард подходит ближе, и Джейн успевает заметить, как печать страдания рассеивается с его лица. Теперь она понимает его глаза. Язык его тела. Его мысли.       Время кружит ей голову, пьянит как мёд.       — Кто я для тебя? — она задаёт вопрос, на который не требуется ответ, как на вопрос “Есть ли Бог?”, обращённый к истовому священнику.       — Остался один цикл, — говорит он, прогибая реальность, продолжая устанавливать свои правила. — Точнее, сорок минут.       Она замирает, силясь подобрать подходящие слова — хоть какие-то слова — и время открывает для неё последний страшный секрет. Как только циклы закончатся — она забудет. Забудет бал-маскарад, забудет кровавую свадьбу, забудет стыд перед лицом Сьюзан. Забудет тысяча девятьсот восемьдесят третий год. Забудет то, что открылось внутри. Забудет время.       Сердце отзывается невиданной болью; она подносит руки к лицу Эдварда и снимает с него очки. Его обнажённое лицо, его тяжёлый взгляд. Ей бы хотелось помнить. Оставить в себе местечко для его мира. Иначе ей снова станет очень страшно. В этом парадокс их близости — они никогда не будут равными. Кто-то обязательно будет опережать. Она наклоняется к его лицу — так близко, что чувствует запах его кожи, нежную вибрацию крови внутри его тела — но он неожиданно хватает её за руку:       — Нет времени.       Они бегут по нескончаемым коридорам, покуда не находят ту самую уборную — страшно прокуренную, в граффити и наклейках. Эдвард с криками и хлопками прогоняет зазевавшихся курильщиков — как назойливых мух — и те в страхе сбегают; Джейн бы сама сбежала от его разъяренного вида, будь у нее возможность. Она скоро сбежит. Она это знает. Она хочет забыть и не хочет никогда забывать.       — Ты поймешь, когда можно выйти, — говорит он.       — А ты?       — А мне надо уничтожить сто пятьдесят семь двойников, которых пошлёт Враг.       — Свадьба…       — Да. Это были не гости. Они захотят меня убить. Как будто они не убивали меня до этого, — коротко усмехается, не сводя с неё взгляд.       Она не сводит взгляд с него.       Он не уходит.       Отзвуки его чувств ещё блуждают внутри неё, проходятся от макушки до живота; она чувствует себя сосудом, вобравшим чужую самость, ей хочется большего. Ей хочется увидеть, кем он станет, если добьется своего. Если позволит цунами разрушить её город.       — Передай Джейн из будущего кое-что, — говорит она.       — Технически, это будет Джейн из настоящего, — улыбка превращается в оскал; его безумие заразно.       — Скажи ей, чтобы держалась подальше. Я бы себе не доверяла.       Откуда-то в ней просыпается бесконечное, самоуничижительное сострадание. Она протягивает руку и прикладывает ладонь к его щеке. Сейчас — слабое, смешанное чувство — он кажется ей уязвимым, практически беззащитным: он льнёт к её ладони, будто стараясь вобрать всё её тепло. Но она не успевает даже вздохнуть — что-то меняется в глубине его глаз, просыпается давний, дремлющий пожар. Монстр в чертогах его древнего моря.       Он срывает с себя её ладонь, заводит ей за спину, прижимает её спиной к раковине; там льётся вода, там тлеют недокуренные сигареты; за стенами выбивает ритм музыка, рождающаяся на перекрестке времён. Музыка эмансипации, протестов и новой чувственности.       В его глазах умирают города его родины. Она чувствует — считывает сквозь остывающую между ними глубину — что он ненавидит её ровно настолько же, насколько и желает. Таков парадокс.       Парадокс в том, что она может сказать то же самое. Они никогда не будут равны. — Теперь я, наконец-то, понял, почему ты так любила их всех спасать, — наклоняется ближе, цедит сквозь зубы, трётся своей колкой щекой о её пылающую кожу, — это дарит сумасшедшую власть.       — У людей всё гораздо проще, — тихо смеётся она, пряча страх, стараясь не выдать сбивающегося дыхания, — мы можем разыгрывать власть друг над другом, в этом вся прелесть.       Он не отвечает; не отпускает; стягивает с неё пиджак, целуя каждый участок голой кожи на её шее и ключицах; Джейн не понимает, как себя вести — что чувствовать, как откликаться. В её голове ещё не остыл водоворот времени; её тело ещё отражает его сигналы, его мысли, и в его голове царит не меньший бардак; о, как же ей хочется разобраться, что привело его к этой точке.       Когда он целует её в губы, она забывает, как думать. Хватает его за загривок, он хрипло рычит ей в ответ — как больной, запуганный, истерзанный зверь; и одной рукой расстегивает пуговицы на её рубашке. Почему-то ей кажется, что они были здесь ни один раз; они целовались в других временах, в иных пространствах, и у него было другое лицо, и у неё было иное тело; но их внутреннее — иррациональное, неосязаемое — оставалось тем же, как остается недвижимым сердце Вселенной.       Он резко останавливается — последний цикл близится к завершению, и он не может позволить времени подавлять его; пусть Джейн слышит его блуждающие безумием чувства спустя минуты, когда оказывается одна. Она безнадёжно ловит их, стараясь сохранить в укромном месте, пока они не становятся совсем призрачными и, наконец, таят, словно последние отблески пылающего заката. Она смогла успокоить его боль — на доли секунд. Она смотрит на себя в зеркало и надеется, что Джейн, которая забудет, не повторит её ошибок. Или повторит их с особым старанием. Ей кажется, что так сходят с ума. Когда исследуют Вселенную в другом человеке.       Она находит себя в этой стерильной мраморной уборной, сияющей пустотой и искусственным светом — без пиджака, с красными следами на шее, с тяжело ухающим в груди сердцем, с ноющей пустотой внутри. Она тяжело опускается на пол, прикладывает затылок к холодному камню, думает. Она думает о Сьюзан, о том, что причинила ей боль пару мгновений назад. В её груди убаюкивающе движутся два солнца, которые со временем объединяются в одно.