Мун Индиго

Напившись вволю воды, которую Койоту дал белый мужчина, чьё имя он хорошо знал, потому что часто промышлял его домашней птицей, забираясь к курочкам и индюшкам под покровом ночи, Койот, вздохнув, поглядел на резную тыквенную флягу, всю изгибистую, как женщина. Сощурив свои жёлтые глаза, он разглядел в маленькой тыковке наверху как бы очертания головы, в средней — груди, в нижней — бёдер. Фляга была пуста, и Койот не знал, что теперь с ней делать, но вспомнил ласковые тёмные глаза девушки на повозке, и, бросив флягу на землю, простёр руку с жёсткими тупыми когтями. По лицу его полыхнул блик, похожий на огненную тень. Это же пламя загорелось в его глазах, у самых двойных зрачков, похожих на маленькие точки. По абрису их остался отпечатанным с ночи силуэт серебряного месяца. Койот изогнул ладонь дугой, будто держал в ней мяч или круглый камень, и от дороги, на которой лежала фляга, во все стороны прыснула рыжая пыль. Койот колдовал. Из тыквенной фляги он растил и взращивал кости и мышцы, вены и плоть, волосы и глаза. Наконец, когда из пыли поднялась созданная им фигура, он улыбнулся, обнажив ряд мелких, острых зубов, и обошёл её кругом, любуясь сзади и спереди тем, что вышло. Перед ним стояла точная копия женщины, которая ему приглянулась, только совершенно голая — разве что кудри её были так же искусно забраны наверх, потому что Койот мог легко предположить, как она выглядела без одежды, но совершенно не знал, как выглядят её волосы распущенными. — Ну здравствуй, — ласково сказал Койот. Давеча ночью он перекусил у одного из фермеров кроликами, а сейчас напился. Теперь же, весенним днём, ему, сытому и довольному, полному сил и бодрости, хотелось ласки, любви и любовных же приключений. — Ну здравствуй, — эхом ответила ему Тыквенная Фляжка. Койот расширил жёлтые глаза, но ничего не промолвил. Он изучающе поглядел на Фляжку и её полные груди, крепкие бёдра и потайное место между ног с треугольником тёмных волос. С виду она была почти что обычной женщиной, и он с сомнением решил, что колдовство вполне удалось. — Я Ск’Элеп, — вежливо представился он Фляжке и протянул руку. — Хочешь пойти со мной куда-нибудь в тень с этого солнца? — Хочешь пойти со мной куда-нибудь в тень с этого солнца? — откликнулась Фляжка и тоже протянула ему руку, но в его ладонь свою не вложила, а замерла. Она смотрела на Койота своими равнодушными оранжевыми глазами, цветом как сочная мякоть тыквы. Койот вспыхнул и сгорбился, опустил руки и сжал кулаки: — Издеваешься ты надо мной, что ли? — Издеваешься ты надо мной, что ли? — мягко улыбнулась она и тоже сжала нежные кулачки. Койот начал кое-что понимать. Женщина эта, сотворённая из фляги, верно, до конца живой не была, и говорить, и мыслить сама не умела. Койот, очень трепетно щадивший свою мужскую гордость, не мог допустить, чтобы над ним насмехались, но догадался: она это делает не со зла, а потому, что способна была из пустоты лишь сотворять звуки, подобные эху. Ладно! Койот потёр ладони. Для этого дела умница и говорунья ему была и не нужна! Он подошёл к волшебной девушке со спины и положил руки ей на плечи. Он ждал, что она вздохнёт, смутится или убежит, но она так и стояла на месте, ожидая, что будет дальше. Тогда Койот скользнул ладонями пониже, ей на груди, и мягко стиснул их. Вдруг она развернулась и повторила то же самое, только с ним. Койот подскочил на месте, возмущённо глядя на Тыквенную Фляжку: — Стой смирно, или ласкай, как женщина! — велел он, убрав Фляжкины руки со своей груди. Но она продолжала повторять за ним, что бы он ни делал — притом пребольно! — пока Койот, совсем измучившись, не нахмурился и не отступил, угрюмо глядя на Фляжку. Она тоже отступила, глядя на него. Койот решил, что взять её силой будет правильным: в конце концов, она была только лишь Тыквенной Фляжкой, а до этого ему мешалась, и потому, отодвинув свою повязку, он решительно подошёл к ней, прикрыл глаза и сжал в объятиях, стараясь представить на её месте живую женщину. Тыквенная Фляжка охотно сжала его в своих, но Койот, не успев податься к ней всем телом, вдруг ощутил, как в руках его что-то громко хрустнуло. Он открыл глаза и едва не взвыл от разочарования. Всё, что осталось от Фляжки — куски рыжей тыквы, испачкавшие его светлую рубашку, только и всего. Он с такой дюжей силой стиснул её, что она треснула и вновь обратилась в неживой предмет! Мрачно вернув повязку на место, Койот бросил тыкву в пыль и с сердитым видом направился по дороге к резервации. С высокой ветки дерева на него насмешливо каркнула ворона. — Чего тебе надо? — ощетинился и подобрался Койот, не собиравшийся после любовной неудачи выслушивать ещё и эти жалкие оскорбления. — Хочешь, чтобы я залез на дерево и стряхнул тебя оттуда?! Ворона вновь глумливо каркнула, прекрасно зная, что из Койота лазальщик по веткам никудышный. Койот и сам, честно говоря, это понимал. Был случай, когда он в стародавние времена пытался забраться на вершину секвойи, но свалился оттуда и только переломал себе все кости, а из клочков шерсти, застрявших на острых ветках и коре, появилось множество других койотов, распространившихся по всей земле. Не желая больше допускать таких постыдных ошибок, особенно теперь, когда в мире всё стало так переменчиво, а наука и технологии возобладали над магией и колдовством, Койот просто фыркнул на ворону и ушёл прочь, но сделал в уме зарубку, чтобы проучить грязную мерзавку, у которой из клюва смердит от количества дурных словечек. Мрачно насупившись, Койот больше не бежал, а шёл к резервации, но, когда очутился там, а случилось это скорее, чем он бы хотел, попал на скучное собрание старейшин, где его обступили со всех сторон, желая, чтоб он поделился с племенем мудрым советом. Не вникая в вопрос, Койот придумал, как ему быть. Тяжко вздохнув, он под благовидным предлогом, достойным его обычной манеры вести дела («Я ненадолго отлучусь в кусты, вот сюда, обдумать ваше неприятное положение, и вскоре вернусь»), ускользнул от старейшин, и, делая вид, что погрузился в глубокую задумчивость, потихоньку перевоплотился в крупного степного волка. А когда все отвлеклись на жаркие споры по поводу талонов на паёк, которые в этом месяце снова урезали, Койот, суетливо пятясь, скользнул в высокую траву и исчез в ней, словно его и не было.

2

Гэри Ривз остановил двуколку близ Райтхолла, помог Розе сойти и поискал Арманду взглядом, но её нигде не было. — Обождите немного, я найду хозяйку, — неуверенно сказал он и подался в сторону хозяйственных построек. Роза осмотрелась, скользнула глазами по крепкому, надёжному дому, выложенному брёвнами и камнем, со столбами, подпирающими треугольную крышу, с широкой террасой с дубовыми полами и надёжным крыльцом. Тот, кто строил ферму, однозначно делал её добротно, так, чтобы она выстояла все бури и невзгоды, все непогоды и ветра, все горести и радости, и стала уютным гнёздышком и оплотом всей семьи на несколько поколений. От отца сыну, и так далее, как желает того каждый родитель, обосновавшийся в Новом Свете. Когда-то, поняла Роза, здесь держали много самой разной скотины, и ещё был большой птичник, но теперь, наверное, из-за того, что хозяйка состарилась и осталась одна, содержать всё это в должном порядке ей стало трудно. Ранчо казалось таким тихим и покойным, словно на нём совсем никто не обитал: разве что в окне показалась сытая белая кошка — и, мелькнув, спрыгнула прочь. Наконец, что-то переменилось, и из-за террасы вместе с новыми апрельскими ветрами вышла полная, невысокая женщина, статная и с хорошей осанкой, с широким, покрытым морщинами, немного обвислым, но не лишённым приятности строгим лицом и волосами, отливающими сталью и гладко убранными в пучок. На ней было хорошо выточенное тёмно-синее платье. Белый передник, повязанный на раздавшейся талии, был прекрасно выглажен и накрахмален. Роза, и та небрежностью не отличавшаяся, при виде этой дамы, волосок к волоску налощённой, показалась себе небрежной замарашкой, хотя на ней был её лучший дорожный костюм, за которым в пути она так яро бдила. — Ривз, — окликнула Арманда Тивисоль. Голос её был несколько раздражён. — Кого вы ищете в курятнике? Я здесь. Он стремительно обернулся к ней и, засуетившись, начал расшаркиваться. Потом заторопился, подошёл к миссис Тивисоль, смерившей его долгим холодным взглядом, и наконец бросился отстёгивать багаж Розы от своей двуколки. — Миссис Тивисоль, я всё сделал! Доброго денёчка вам! Прошу, пожалуйста — вот ваша гостья… — А что, поезда нынче прибывают с опозданием? — без «спасибо» и других расшаркиваний буркнула Арманда. — Или пунктуальность нынче считается за грех? Вы опоздали на полчаса. Сдержавшись, чтобы не сделать круглые глаза — опоздание на полчаса, ну конечно, смертный грех! — Роза мягко улыбнулась и взяла слово: — Возможно, я сама тому виной, бабушка. — Не надо бабушканий, умоляю, — отмахнулась та, небрежно поведя всё ещё изящной, пускай и полноватой кистью руки, забранной под манжету платья. — Зови меня Арманда. Безо всяких поклонов. Я этого терпеть не могу. — Хорошо. Так вот, говорю же, что я сама тому виной. Ривз раскашлялся, взяв чемодан в одну руку и узел — в другую. Роза, не вняв этому, как предупреждению, продолжила, не замечая, как с каждым словом и без того недоброжелательное лицо Арманды становится всё более и более суровым: — По пути — вот же дело! — мы встретили одного краснокожего, который упросил дать ему немного воды. Мистер Ривз не желал ни в какую, знаешь ли, но день был таким жарким, и мне стало его так жаль, что я настояла, и мистер Ривз… — И мистер Ривз — что? — ледяным тоном спросила Арманда. Роза слишком поздно заметила его предупредительные покашливания, перешедшие уже в ту фазу, когда человек, возможно, уже даже не поперхнулся, а задыхается. Запнувшись, Роза взглянула в бабушкины глаза, ставшие холодными, как ветра над зимней рекой, и совершенно прозрачными, будто солнце вытопило в них весь цвет. Роза поспешила закончить: — И мистер Ривз всё равно ничего не дал, а мы продолжили путь до ранчо, разве что малость задержались. Вот так оно и было, да. — Да, — сдавленным голосом подтвердил Ривз, оттянув рубашечный воротник. — Так и было. Я помню, что вы говорили, Арманда, ни-ни, никаких красных, гнать их взашей. — Конечно, никаких, и гнать, — она сузила свои пронзительные глаза и соизволила подойти ближе к ступенькам. Затем с сомнением спросила. — А тот красный, которого вы видели. Часом, не запомнила ли ты, как он выг… — Лохматый, в обносках, и совсем непримечательное, грубое лицо, — решив не распространяться, выпалила Роза и поморщилась. — Я уже и не вспомню точно. Я особенно его не рассматривала. Она могла бы и с закрытыми глазами наизусть рассказать, что из себя представлял тот индеец, но очень кстати вспомнила, что с Армандой их столкнула давняя вражда — со всем этим красным племенем — так что почему бы не солгать немного во благо, чтобы не огорчать старушку? «Не огорчать старушку, — прибавила Роза, — чтобы потом старушка не огорчила меня». Почему-то она была уверена, что Арманда это очень ловко умеет делать: одного только взгляда на несчастного Ривза ей хватило, чтобы понять — он страшно боится её бабушку, кто знает, по какой причине. Ривз быстро занёс в дом её поклажу, оставил чемодан и всё остальное возле входной двери и, расшаркиваясь, поспешил удалиться, запрыгнув на свою двуколку. Он выглядел сущим увальнем, но из Райтхолла убрался так шустро, что Роза только диву далась. — Что же, — хмуро произнесла Арманда, окинув её новым недовольным взглядом, точно Роза уже была чем-то перед нею виновата, — пройди в дом, освежись после дороги, скоро будем ужинать. На том их родственная беседа почти кончилась. Впрочем, Розе не то чтобы хотелось жаловаться. Она последовала за Армандой, и та провела её сквозь настоящее ранчо, где Роза бывала впервые. Обычные дома в её понимании были разделены на прихожую, из которой тянулся коридор. По обе стороны его или по одну — тут уж каким было задумано и воплощено расположение — находились комнаты. Кухня была отдельно от столовой, по крайней мере, в родительской вотчине. Здесь же она попала в большую общую комнату, которая представляла из себя столовую, кухню и гостиную — всё сразу. Коридора не было, прихожей тоже, только две двери из кедра, ведущие, очевидно, в комнаты. — Здесь сплю я, — указала Арманда на одну из них. — А это будет твоя спальня. Прежде она принадлежала моим сыновьям. Вон там, к слову, ванная, сбоку. Захочешь искупаться, натаскай воды из бочки: там у меня скапливается дождевая. И даже не думай брать её для помывки из колодца! Это только для питья, — строго прибавила она, очевидно, полагая, что изнеженной горожанке вполне могла прийти в голову этакая глупость. Впрочем, Роза покрылась румянцем, что доказывало одно: Арманда не была так уж неправа. Роза коснулась прохладной ручки и открыла дверь, внимательно разглядев свою новую спальню: небольшую комнатку с низким потолком, керосинкой на узком подоконнике, двумя серебряными крестами на бревенчатых стенах, двумя кроватями, пёстрым индейским ковром на полу, узеньким шкапчиком и комодом. В углу стоял стул. На маленьком окошке повисли короткие светлые занавески. — Как здесь симпатично, — не дрогнув, сказала Роза, хотя ничего симпатичного в этой тёмной каморке на самом деле не видела. — Большое спасибо, что приютила меня. Я так благодарна… Арманда не удостоила её никаким комментарием и вышла за дверь, оставив девушку совсем одну. Роза, запнувшись, смолкла на половине фразы и, вздохнув, поплелась за своим багажом. Она быстро снесла всё в новую комнату, переоделась, оставила дорожный костюм на сосновой вешалке, которую привезла с собой из старого дома, и повесила её в шкапчик. Затем развязала узел, раскрыла чемодан и саквояж. Там было всё самое необходимое: её бельё и одежда на все сезоны, и два домашних платья, и книги, и писчие принадлежности. Постаравшись быстро и опрятно сложить вещи по местам и поморщившись оттого, что уже заметила кое-где несколько жуков — а к ним она была непривычна — Роза поправила своё повседневное голубое платье с гладким подолом и, хорошенько подумав, снова обула башмаки: дома в городе она расхаживала в специальных мягких туфлях, но здесь подозревала, что с гигиеной возникли бы некоторые проблемы. Арманда ворчала себе под нос, хлопоча у печи. Роза незаметно выскользнула за дверь во двор, обошла всю террасу и с торца дома обнаружила семь больших бочек ровно ей по пояс высотой, прикрытых дощатыми крышками. Открыв одну из них, Роза вскрикнула — и тут же выронила дощечку из рук. Та грохнула и покатилась по террасе. — Что за шум? — недовольно спросила Арманда, выглянув из двери. Роза поджала губы, не решившись сказать, что напугалась водомерок, скользивших по поверхности воды в огромном количестве. — Ничего, — натужно улыбнулась она, понимая, что с этим бытом ей придётся действительно свыкнуться с большим трудом. — Просто крышка оказалась слишком тяжела, я её не удержала. Арманда смерила её новым подозрительным взглядом. Ну конечно, чего еще ожидать от городской барышни, к которой вода в дом текла по трубам! — Ничего не ломай, — строго сказала Арманда напоследок, прежде чем исчезнуть за дверью. Розе пришлось здорово потрудиться перед тем, как принять ванну. Много же усилий ей это стоило! Сперва она натаскала туда воды, одно ведро за другим, стараясь не расплескать её по пути; конечно, случилось так, что она всё же упустила несколько струек мимо края, и Арманда выговорила ей это, прочитав длинную и нудную лекцию о том, как на ранчо, особенно таких, как её, отдалённых от остальных поселений, берегут каждую унцию воды. — Тебе следует быть внимательнее, потому что от этого порой зависит даже твоя жизнь, тем более, здесь, — подытожила она и снова замолчала, вернувшись к стряпне. Роза и успела только что заселиться в комнату и наносить воды, кое-как наполнив наполовину печку-бойлер, которой Арманда так страшно гордилась — а уже возненавидела саму идею жить здесь. Хотя Роза была терпелива и неприхотлива — так сама считала до последнего времени — но манера Арманды отчитывать её по любому пустяку стала так быстро невыносима, а все бытовые неприятности и неудобства составили самое дурное впечатление от жизни на ранчо. Наслушавшись романтических посулов тех путников, кто возвращался с природы в город, после путешествия на Запад, и утверждал, что жизнь в прерии невероятно интересна и полна красот и милой, едва не пасторальной привлекательности, Роза, теперь столкнувшаяся с суровой реальностью, насылала на них самые страшные проклятия на нескольких языках, выученных в женском пансионе. Роза едва дождалась, когда вода в котле согреется. Теперь пришлось наполнять ею ванну. С тоской сожалея, что вообще начала всю эту канитель, Роза натаскала несколько вёдер горячей воды и несколько — холодной, затем почти догола разделась и уже решила было помыться, когда в дверь после короткого стука вплыла Арманда. — Примешь ванну после еды, — сказала она. — Сначала вымоем этой водой посуду. Сама же подумала про себя: ох уж эти холёные девочки, живущие в своих роскошных городских домах! Что бы ей не обмыться с дороги губкой в тазу, и довольно? Нет же, ей нужна ванна, и обязательно! Того и гляди, каждую неделю привыкла купаться. — А что же потом? — со страхом, почти заикаясь, спросила Роза. Арманда взглянула на неё, как на душевнобольную. — А потом ты в ней помоешься, — сообщила она, не решившись сказать впечатлительной юной особе, что в её молодости никаких котлов не было, и всё приходилось кипятить самым обычным образом. Ну и, конечно, саму ванну тоже принимали всей семьей в одной воде; такой уж была помывка в условиях строжайшей экономии. За окном уже стемнело. Пускай в апреле день становился длиннее, но здесь, в прерии, солнце закатывалось за край земли удивительно быстро, обряжая небо в багровые и оранжевые лоскуты. Арманда зажгла керосинку, поставила её на просто сервированный стол. Перед едой Роза помолилась, Арманда же сидела без дела, поджав губы. На ужин был суп из бобов и чечевицы с большим мясистым говяжьим костылём, который составлял весь бульонный навар. С костыля Арманда срезала мясо и положила себе и Розе в тарелки по куску. Суп был густым и мучнистым, и очень сытным — даже слишком: Роза прежде такое не ела, предпочитая лёгкую пищу, однако из уважения к хозяйке справилась почти со всем блюдом. Единственное, что омрачило их обед — в доме завелись ожившие мошки. Они постоянно витали то над ломтём хлеба, то над тарелкой, то над кувшином с водой. Роза сперва отмахивалась от них, потом, страшно устав, перестала обращать внимание. Поев в почти что полной тишине, нарушаемой только едва слышным касанием ложек о края тарелок, женщины помыли посуду, а затем уже Роза могла наконец освежиться после дороги. Оставшись одна, она выплеснула грязную воду со следами жира после супного котла прямо на половицы, затем уселась в остывшую и опустевшую ванну — и заплакала. Сил маяться с котлом и таскать на себе вёдра у неё больше не было: плечи ломило, ноги болели, поясница стонала. Пока вода была чистой, Роза хорошенько умылась, а затем, отмокая, пролежала в ванне до тех пор, пока та совсем не остыла. Всё-таки собравшись с силами и взяв ковшик воды из котла, Роза развязала свои ленты и сняла шпильки, после чего хорошенько помыла голову. Запах чистоты, мыла и распаренного от горячей воды дерева под ногами успокаивал. Вытершись насухо отрезом хорошего полотна, Роза там же оделась в домашнее платье и вышла к бабушке, желая немного поговорить с нею, или, может, заняться чем-нибудь в гостиной — но обнаружила, что общая комната была пуста, а Арманда закрылась у себя. Вот так, печально понурившись, Роза поплелась в спальню. На отцовских серебряных часах на цепочке, оправленных медальоном с орнаментом из цветов, она поглядела время. В десятом часу дома она ещё не ложилась спать, подолгу читая, или резвясь с подружками, которые не раз оставались у неё в гостях с ночевой, или занимаясь уроками, или мечтательно складывая письма, или делая пометки в свой пухлый дневник, который она справно вела с двенадцати лет. Но нет, теперь сил у неё ни на что не осталось. Убрав влажные волосы наверх с помощью специально нарезанных лоскутков, Роза разделась до белья и освободилась даже от него, нарядившись в ночное белое платье с пышным рукавом. Свет в лампадке она не стала зажигать; так, встала у окна, глядя на бушующую под ночными ветрами прерию, туда, где дыхание её шевелило высокие травы. Розе всё казалось, что за окном кто-то есть — потому, возможно, что она чувствовала себя такой одинокой здесь, в этом страшном, неприятном доме. Немного поглядев ещё, но так ничего не увидев, она помолилась Господу, встав на колени, и наконец легла в кровать, выбрав ту, что стояла справа. Там, поёрзав на матрасе и помолившись ещё раз, чтобы в нём не было клопов и других насекомых, она с опасением накрылась лоскутным одеялом — и, едва голова коснулась жёсткой подушки, уснула, измотанная долгой, трудной дорогой и не менее трудным днём. Но только стоило ей увидеть глубокий сон, как посреди ночи раздался странный тонкий вой и надрывный всхлип, будто какой-то мужчина стенал и плакал там, в прерии. Испуганная Роза села на кровати, с колотящимся сердцем поглядев в окно. Вой был похож на волчий — но голос этого зверя казался на порядок выше и тоньше, совсем как у человека, и звучал такими мягкими переливами, что Роза поняла: никакой это не волк. А потом кто-то ехидно и громко рассмеялся совсем неподалёку, так что Роза бросилась под одеяло и, закутавшись в него, слушала этот смех и тявканье, пока её всё же не сморила усталость. Вот так впервые она услышала в дикой прерии вой койота.

3

Если у Розы Тивисоль ночью жизнь остановилась до самого утра, то Койот в это время предпочитал бодрствовать. Он выл, плясал, разрывал мышиные и сусличьи норки, искал самок-койотов, которые стремительно убирались с его пути, едва почуяв мускусный, густой, прохладный запах своего бога — и от горечи и отчаяния он снова выл, а потом смеялся и плакал, особенно когда из-за туч показывался серп народившейся Луны. — Опять брат-Койот мается, — сказала Плетёная Корзина, юркая и большеокая женщина из лакота. Она сидела у костра и задумчиво курила вместе со своим мужем и подругой. — Будет жаркая весна. — Он всё ищет себе пару, — поделился её супруг, Чёрная Ива, плечистый и рослый, хороший воин в бою, а в жизни — робкий малый. — Как углядит Луну, так и взывает к ней. Всё думает, что она скатится к нему однажды с небесных чертогов и отдастся. — Ну, он же не такой дурень, — сказала Корзина. — Знает, что он совсем не чета Луне. — Он надеется, — рассмеялся Ива. — И он о себе очень высокого мнения. Брат-Койот гордый и самолюбивый. А ты что скажешь, Ветерок? Холодный Ветер была уже старой. Её рыжая, загорелая кожа ещё хранила приятный золотой свет. Подняв на друзей совсем как у отца светло-карие глаза, но со зрачками человеческими, она затянулась дымом и не спешила с ответом. — Было дело, с ним в давние времена танцевали даже звёзды, и так лихо, что его даже разрывали трижды на части, а потом трижды собирали, — наконец, сказала она. — Такой уж ладный и складный наш Койот. Но это вы много раз слыхали, а теперь, по весне, ему снова нужно кого-то любить. Только звёзды к нам больше не спускаются. Кругом только люди. Как пройдет последний месяц, как наступит лето, так и он успокоится. Потерпеть осталось ещё немного. Пускай пока рыщет по прерии: главное, берегите от него дочерей, покуда он им не задрал подолы. Вот так, перешучиваясь, в индейской резервации лакота проводили позднюю ночь. А Койот, не решаясь вернуться туда — потому что каждый, в чьём доме, где их заставляли жить белые вместо типи, была женщина, особенно молодая, навесил на дверь перья болотного луня, стерегущие людей, пока те спят, от любых потусторонних существ, и даже от богов. Прерия ночью была похожа на безграничный океан. Койот, завздыхав, держал нос по ветру, и его палево-рыжий мех блистал тусклым золотом и червлёным серебром в едва бросаемом свете луны из-за клубящихся дымных туч. Койоту не давали спать голод, который он быстро утолил, поймав зайца и разделав его острыми клыками, а потом и похоть. Утолить второе он не мог: ему нигде не было пары. Женщины ему не давались, звери его избегали. Обычные койоты были волками небольших размеров, однако этот Койот был богом, и Создатель щедро оснастил его и могучим телом, и впечатляющими размерами, а потому и волчицы его дичились. Койот заложил уши назад и, вздёрнув нос к Луне, снова завыл. Вдруг он услышал в кромешной тишине чей-то гулкий вздох и тревожное сердцебиение: как у пташки, пойманной в силки. Неужто правда птица? Нет, сердце больше, и вздох человечий. Встрепенувшись, Койот тряхнул рыжей шерстью, окутавшей пушистым облаком его статную шею, словно воротник, и помчался на это дыхание. Он добежал до самых земель Арманды и только там остановился. Старуха просыпала в почву соль горкой, потрудившись сделать это вокруг своего дома. Она надеялась таким жалким способом отпугнуть Койота. Отпугнуть бога! Ха! Шутки ради, Койот взвизгнул, прыгнул в небо и клацнул челюстями, разорвав заклятье. Потом, потрусив вглубь её ранчо, он подумал, не она ли это вздохнула, старая мегера. Но нет, он слышал, что голос был молодым, и знал, что сердце бьется тоже молодо. Он бежал сквозь прерию и мглу на это биение, облизываясь и обращаясь уже у самого домика сначала в полу-волка, потом в получеловека, затем — в мужчину. Глаза его горели жёлтым в темноте. Он подкрался к окнам, обойдя стороной те, что выходили из спальни Арманды, и подошёл туда, откуда слышался сердечный стук. В окне его ждала та девушка. — Вот тебе и раз, — прошептал Койот, вспыхнув и зайдясь румянцем. Почесав затупленными чёрными когтями пониже живота и под повязкой, он смотрел на ту девушку, разметавшуюся на постели во сне. Белое тонкое платье облепило её тело; оно просвечивало сквозь ткань, налитое плотской свежестью, и пахло очень сладко и пряно, мясом и кровью. Лицом она была тоже хороша, но особенно прекрасными были её волосы. У Койота заныла каждая мышца, и он сильно пожалел, что не может ворваться в этот дом, тихо, как он умеет, чтобы овладеть её сознанием — и ею. А вот бы получилось, и он внушил бы ей, что это только чудный сон! Размечтавшись, Койот забылся и положил ладонь на стекло, но тут же шикнул, высоко подпрыгнув от боли. Его руку укололо тысячами колючих тонких игл, а тело скрутило, как от яда, в общей судороге. Он уже и забыл наветы белых, которые сеяли и несли на эти земли свою религию и веру в такой массе, что здешние божества перестали владеть огромной, неотвратимой силой, какой владели на заре времен. Вот, пожалуйста: он даже не может ступить за порог их дома, пока они сами его не пригласят! Опечаленный, Койот тёр ноющую руку и любовался девушкой сквозь мутное стекло, думая, как она здесь очутилась и зачем — и кем приходится Арманде. Загадок было много: Койот любил и загадки, и тайны, и ещё больше любил вносить в спокойные жизни людей беспокойство и суету. Ох, эту суету он бы здесь с удовольствием навёл! Вот только не хотел бы он трогать Арманду, эту старую, вредную калошу, которая за столько лет не простила его: у неё дурной глаз, и он её даже побаивался. Совсем немножко. Койот глядел на девушку, пока не начало светать. Он думал о своём, что именно — смертным неведомо, но то, что он надумал, немного развлекло и порадовало его. В волчьем черепе, только внешне обретшем человеческий вид, зрел план. Себе добычу на эту весну он выбрал: ему осталось только лишь выманить её и взять. С ухмылкой, Койот дождался восхода солнца, но прежде, чем уйти, сделал вот что: поднял несколько камушков и потихоньку кидал их в окошко спальни, где так крепко спала его ненаглядная. И он своего добился. Услышав тихий-претихий, царапающий стук в стекло, Роза открыла глаза и спросонья поднялась на локте, вороша рукой волосы. Она полагала, что ещё спит, и совсем не напугалась, когда взглянула в окно и увидела в седых туманах высокого, красивого и почти совсем нагого мужчину с жёлтыми глазами, в красной повязке, с орлиными перьями, венчавшими голову. Он стоял среди этих туманов, стекавшихся по земле в реки, как наваждение, как сон — вот Роза и подумала, будто он ей приснился. — Хорошее же видение, — прошептала она, уронив голову на подушку и не отрывая взгляда от незнакомца. Перед тем, как уснуть снова, она ощутила тёплую волну, окутавшую всё тело, и приятную негу. И, продремав в свете и ласке до самого утра, она не заметила, как Койот ушёл в туман, обратившись в зверя — и поспешил скрыться в травах, а там и в пролеске, чтобы им пройти скорее до степи, где он жил и где хотел скорее обдумать, как ему быть дальше.