Мун Индиго

На другое утро Арманда Тивисоль проснулась по своему обыкновению с зарёй и отправилась доить свою единственную корову. Весеннее небо цвета сизого, как голубиное крыло, распласталось над землёй; по нему ходили пасмурные тучи. Арманда, прожившая здесь с ранних лет, знала, что такие тучи грозят пролиться дождём — а может, если не развалятся от ветров, бушующих среди прерии, соберутся в грозу. Поправив на плечах шаль, Арманда прошла к коровнику, где стояла её ненаглядная кормилица, и, взяв одно ведро для молока, уселась подле вымени на второе. Многие мысли посещали Арманду за утренней дойкой. Занятие это было привычное; Марго, её корова с шоколадной шкурой и белой звёздочкой во лбу, вела себя нынче более чем достойно, хотя по весне часто бывало иначе, и настроение её становилось скверным. Она была ещё совсем не старой и часто требовала быка, которого у Арманды, ясное дело, не водилось. Пока Арманда механически исполняла свою работу, она могла обдумать самые разные вещи, и теперь грызла себя за то, что позвала эту нежную городскую девочку сюда, на ранчо. Ей, конечно, будет ох как непривычно, только другого выхода всё равно нет: и некуда ей больше идти, и некому протянуть руку. Впору жить в этих ужасных нищих домах для женщин, попавших в трудные обстоятельства, и работать Бог знает где. Нет, такого она своей внучке не желает. Арманда всё думала, как так вышло, что её некогда дружная семья распалась на отдельные части, вполне жизнеспособные друг без друга. Она не вспомнила, чтобы сыновья общались друг с другом, когда выросли; средний её сынок, Даррен, даже после смерти братьев ни разу не навестил несчастную свою мать, что уж говорить про их отпрысков — они тоже никогда не видели бабку. Увы — и Арманда это понимала — сам образ жизни переселенца, старавшегося укорениться на американской земле, подчас разлучал семьи, вынуждал выбирать приоритеты, быть суровее, искать лучшее место под солнцем, а старики — что? Они мешались, они были пятой палкой в колесе. Она понимала и то, что с детьми своими не установила, возможно, за целую жизнь той нежной материнской связи, которая тянула бы их к ней: исполнив свой родительский долг, она отпустила их — и они разлетелись из её гнезда, чтобы вить свои гнёзда. Долгие годы она одиноко жила на ранчо, почти не видясь с людьми, не считая редких посетителей: но это к лучшему, компания её утомляла. Теперь же она не одна, и хочет того или нет, но вынуждена будет терпеть Розу всё время. Может, она поторопилась проявить сердобольность? Может, зря позвала девчонку к себе? Арманда надоила положенное ведро молока и, подбавив Марго сена, вышла за дверь, подперев её деревянным колышком. После животного духа и распаренного молочного запаха, витавшего в воздухе между клеверной сладости и сухого запаха чистой соломы, вдохнуть всей грудью степного воздуха было сродни глотку воды среди пустыни. Арманда посмотрела на загоравшееся небо. Когда-то она так любила встречать рассветы! Теперь всё переменилось. Ворча на свои больные ноги, которые не позволяли ей двигаться в той мере, в какой она бы хотела, Арманда прошла до дома, с трудом поднялась и оставила ведро на тканном ковре возле входа, заглянув внутрь. Теперь корма было нужно задать птицам. Она притворила за собой дверь и обошла своё ранчо, зайдя с торца дома, и, сетуя на молодёжь, которая привыкла в своих каменных домах с ванными и фарфоровыми туалетами спать до обеда, направилась к птичнику — однако остановилась как вкопанная, потому что заметила на земле, сухой, как песок в степи, отпечатки лап. Арманда жила здесь с самого детства, и ещё когда была девочкой, научилась различать следы разных зверей и птиц. Она была что маленький индеец, и могла запросто сказать, кого видела в лесу — тетерева или бекаса, и чью эту нору заметила в песчаном кургане — лисью или барсучью, или кто ошивался возле её ранчо — волк из леса или… Она обернулась к прерии, сдвинула брови и холодно осмотрела её, от одного края горизонта до другого. Ее гневного взгляда испугались бы даже боги. Она точно знала, что один из них был бы в ужасе! «Так я и думала, — промелькнула в её голове мысль, — это был он. Он здесь шастал, чёрт окаянный!». Но затем она засомневалась: не мог же Койот спустя столько лет как по волшебству явиться к ней! Тем более, зачем? Подумать о том, что Койоту на какой-то ляд понадобилась её внучка, Арманда боялась, и потом — Койот за белыми не ухлёстывал; только посмеивался, вывалив между клыков длинный алый язык, и говорил, что он скорее залезет на дерево и сунется в продолбленное дятлом дупло, чем полезет к белому человеку. Белых Койот считал несообразительными, шумными, глупыми, неприспособленными к жизни на этих землях, а худшее — невыносимо жестокими: что самое главное, совершенно без причин. В его деревне индейцы шёпотом говорили, что он приплёлся сюда от навахо, у которых был большим и важным богом. Кто-то твердил, потому, что чуял, как сильно лакота страдают от невыносимого соседства с белыми. Кто-то посмеивался: это потому, что навахо он всё же надоел. Где именно была истина, Арманда не знала, но подозревала, что она крылась по крупице там и там. Однако не это сейчас заняло ее мысли. Она смотрела на крупные отпечатки лап и думала, кто это был: волк или койот. Обычно у койотов не бывает таких здоровенных следов, однако этот койот был размером с очень крупного волка. Решив себя заранее не накручивать, Арманда пошла по следу, уже подозревая, что знает, куда они её приведут. Однако на середине пути, не дойдя даже четырёх локтей, следы эти оборвались. Арманда не знала, что Койот в то время обернулся человеком, а человеком же он носил свои мокасины, заколдованные так, чтобы не оставлять в них отпечатков. Задумчиво уставившись на землю, Арманда поискала глазами следы волчьих лап, но так и не нашла. «Может, какой любопытный зверь подкрался к дому, а потом прыгнул в траву», — расслабилась она. Да, за долгие годы отсутствия Койота она сильно растеряла форму: раньше она бы такого не допустила и обязательно поискала, где он оставил хотя бы малейшую зацепочку — возле бочек с водой, у курятника или близ окон. Однако Койот так долго у неё не появлялся, что она начинала задумываться, а жил ли он вообще на этих землях, или покинул их. Характер у него был непостоянный, и он гулял, как ветер, по всей Американской земле, от юга до севера. Вот так Арманда и упустила Койота из виду, и спокойно побрела кормить птиц, а потом, громко хлопая в доме дверьми, принялась готовить завтрак, чтобы Роза наконец-то перевернулась с бока на бок, этакая лентяйка, и подсобила ей.

2

— Чтобы поесть, — сказала она хмуро, — нужно сначала поработать. Роза кивнула, полностью соглашаясь с этим утверждением, и съёжилась пуще прежнего, хотя и до того сидела, вся поджавшись. Она была нрава гордого, ей палец в рот не клади — отбреет кого хочешь! Язык её был острым, как хирургический ножичек, а взгляд — колючим, не уступающим розовым шипам, что полностью оправдывало данное ей при рождении имя. Как Койот был идеальным Койотом, так Роза была идеальной Розой, однако теперь она припрятала все свои колючки под стыдливо дрожащими листиками, чтобы только ненароком не сказать чего лишнего своей благодетельнице. Она и так провела очень беспокойную ночь. Под боком копошились насекомые. Роза дремала и слышала, как они возятся в матрасе, набитом соломой и сеном, и как перебирают трущимися друг о друга поскрипывавшими лапками. Она не могла толком уснуть, думая о том, как эти шустрые мерзкие твари могут забраться к ней, спящей, в ухо, или в ноздрю, или в приоткрытый рот. Господи Боже, она до дрожи боялась даже жуков-оленей и паучков, что уж говорить о клопах, блохах, вшах, уховёртках и крупных муравьях, которых было пруд пруди на этой земле! Следом, когда всё же усталость одолела её, Розе привиделся странный сон: будто за её окном стоял мужчина с глазами, похожими цветом на полную Луну, и жадно наблюдал за комнатой из темноты. Роза, правда, его совсем не испугалась: разве что была им несколько очарована — и потом, в тот момент она правда думала, что он ей снится. Выглядел он мистически, если не сказать — волшебно, и в облике его было больше от зверя из старинных сказок, чем от человека: зверя такой породы, который ходит по земле с обросшим воротником из густой шерсти, и метёт по земле пышным хвостом, и прячет под губами острые клыки. После его появления спать стало легче. Из спальни исчезла тяжкая духота, да и противные насекомые стали досаждать куда меньше, и Роза сладко засопела до самого утра. Правда, пробуждение её было не из приятных. Она очнулась от страшного грохота и с испуга вскочила с кровати, путаясь в подоле ночного платья, только потом догадавшись, что источником шума была бабушка Арманда, гремевшая дверьми на ранчо так заправски, точно там орудовала банда пьяных ковбоев, а дом был салуном. — Я приготовила список дел, — сухо продолжила Арманда. Роза снова кивнула, неохотно ковыряясь в кукурузной каше, которая казалась ей страшно безвкусной. — Прежде я занималась ими, но теперь, полагаю, мы можем разделить наше бремя на двоих, раз уж ты теперь поселилась в этом Богом забытом месте. — Да, это справедливо, — сказала Роза и отпила воды из оловянной кружки. — Занятий, в самом деле, не так уж много. На ранчо скучать, конечно, не приходится, однако управиться с ними за день вполне возможно. Если обладать нужной сноровкой. Она передала Розе бумажный лист, на котором изящным, убористым почерком было начертано что-то ужасающее, отчего у Розы глаза полезли на лоб. Она не ожидала, что дел будет так много, и тем более не полагала, что ей придётся бросать навоз, стирать вручную бельё в ручье, таскать воду из колодца — и не единожды, вечером задавать корм корове, смести все тенёта в доме, поскольку сама Арманда была уже не в силах забраться под потолок и разделаться с ними, а затем наколоть щепок для растопки очага, сложить уже колотые дрова в поленницу… Роза скользила взглядом по строчкам, а они всё не кончались. Наконец, она остановилась на «вечерней дойке» и немного испуганно посмотрела на бабушку. — Я управлялась с этим и в четырнадцать лет, — прохладно заметила та и поставила свою пустую кружку в пустую же тарелку. — Мы закончили завтракать, пора за работу. И переоденься. В этом платье, — и она сощурилась, глядя на красивое клетчатое платье Розы, которое та привычно носила в городе каждый день, — заниматься хозяйством будет очень неудобно. Ты же не на праздник собираешься. «Так это и не праздничный наряд» — с тоской подумала Роза, однако, собрав свою посуду и посуду Арманды, вместе с пустым котелком из-под каши понесла её в ванну. Арманда, однако же, вскинула брови и окликнула её. — Можешь помыть её здесь, — сказала она и указала на корыто, опрятно поблёскивавшее медным боком на разделочном столе. — Вода там уже есть, сбоку лежит губка. Губка и вправду была на месте, колючая и тугая, скатанная из соломы. Роза только натёрла себе пальцы, пока вовсю отмывала тарелки и котёл от едва накипевшей на стенки каши. Приноровиться к корыту было неудобно, вода лила на пол. Наконец, справившись с ним, Роза отставила чистую посуду на полотенце. — Долго возишься, — сообщила ей Арманда, уже переодевшись к работе на грядках. Она вышла в своей соломенной шляпе, плотной шерстяной накидке и простенькой тёмной юбке, поверх которой был повязан садовничий фартук. После посуды Роза пошла к себе: в комнате она долго присматривалась к вещам, размышляя, какие из них, по мнению Арманды Тивисоль, подойдут для ранчо, а за какие она снова отчитает внучку. Наконец, выбрав неприглядную юбку тёмно-серого сукна, которая хранилась у неё ещё с коллежских времён, и такую же неприглядную строгую рубашку, разве что светлее цветом, Роза переплела волосы в косу, убрала её крендельком на затылок, обвязала лентой и, надев курточку, подбитую полотном, поскорее выскользнула из дома во двор. Ах, как там было славно! Вдохнув поглубже чудесный свежий воздух, дышащий степной прохладой и апрельскими капелями, Роза вся ободрилась, зарумянилась, расцвела. Даже затиснутый в карман куртки страшный список утратил всю свою зловещесть. Она помнила, конечно, и про навоз, и про паутину, но всё равно, это было ничего, особенно теперь. Возблагодарив Господа за то, что Он даровал ей возможность начать жизнь заново, здесь, на лоне могучей, дикой природы, балующей взор такими красотами, а не прозябать в каком-нибудь доходном доме или месте похуже, Роза действительно стала гораздо веселее. Она редко унывала и всегда старалась даже в самый тёмный час найти крупицу хорошего. — Посмотрим же, с чего бы мне начать, — задумчиво сказала она и ещё раз взглянула на список. Первым делом в нём стоял навоз, однако Роза, недолго думая, быстренькое сместила его на самое последнее место. Нет уж, ей надобно хоть чуточку привыкнуть к здешним порядкам, а не бросаться с головой и лопатой в коровник, прямо в навозную кучу! Вот убрать тенёта или собрать поленницу — это, пожалуй, подходящие занятия. Роза избрала второе. Она обошла дом кругом и наконец нашла дровницу под деревянным навесом, возле которой стояла врытой в землю большая колода с загнанным в неё топором. Подпоясав потуже свой передник, Роза принялась за работу. Дважды Арманда подходила к ней поближе, сдерживая смешок и наблюдая за тем, как внучка старательно ползает по двору, пытаясь все дрова, наколотые в весьма солидном количестве, уместить в узенькую высокую поленницу. Ей бы в молодости хватило сноровки сладить с этим за час, а Роза провозилась до обеда, и то справилась только наполовину: остальные дрова так и остались лежать по земле. После обеда — картофельных клубней, запечённых в кожуре с маслом — Роза, у которой уже спина болела наклоняться раз за разом, чтобы поднять несколько колышек, взяла табурет и, вооружившись тряпкой на палке, направилась сметать тенёта с потолка. Однако не учла она, что вместе с тенётами, вполне себе серыми, тусклыми и безобидными, похожими на распотрошённые нитки и хлопья ваты, в щелях досок обитали те, кто их сотворил. Всё шло до поры прекрасно, пока Розе за шиворот не упал маленький бурый паук. Он спикировал прямо на её платье и проскользнул внутрь, на спину. Всё, что в тот момент услышала Арманда, работавшая во дворе на террасе — жуткий вопль. Роза, заголившись до плеч и расстегнув свою рубашку, прыгала по комнате, пытаясь с хныканьем и плачем изгнать паучка. Тот, в общем-то, уже покинул её, грубо сметённый рукой к стене, и юркнул в тень буфета, притаившись там и злорадно наблюдая за человечишкой, возомнившей, что она вправе портить его чудесную паутину. Пауки были созданиями рода Иктоми, ещё одного хитреца — и красавца вдобавок — а потому многое наследовали в характере от своего бога. Розе было очень стыдно. Она — и так испугалась паука! Арманда с осуждением смотрела на неё, словно говорила: ну и дурёха, паучок такой маленький, а ты, великанша, устроила здесь невесть что! Роза провозилась с тенётами до вечера, действуя очень осторожно и на всякий случай плотно накрыв плечи шалью, а на лицо повязав платок по самые глаза. Затем натаскала воды с колодца, четыре ведра в четыре захода, уже когда в прерии стало совсем темно. Ужинали они двумя яйцами всмятку — и кукурузными лепёшками. Чрезвычайно голодная и уставшая, Роза, налазившись по потолкам и наползавшись по земле, сняла свою грязную и пыльную одежду, умыла лицо и руки, а затем с облегчением поняла, что Арманда закрылась в своей комнате до утра. Было только девять вечера, но Роза с удовольствием распласталась на кровати в одном только исподнем. Она даже не помнила, как уснула. Словно кто-то в её голове задул свечу: миг — и всё потускнело! Ранчо Райтхолл смолкло до рассвета. Арманда, не помолившись, по обыкновению, легла в постель, строго на одну её половину, где оставалось пустое место для супруга — ныне почившего. Места этого хватило бы на то, чтобы Арманда сладко развалилась посреди кровати, зарывшись лицом в подушку, чувствуя, как свободно и легко можно спать… Но она, даже забывшись, так не делала, а спала лишь на своей стороне кровати, потому что считала негожим себя баловать и умасливать желания собственного тела. Зато этим любил заниматься — и только тем и жил — мистер Койот. Обождав несколько часов до самой темноты, когда даже зажёгши лучину, в самый мрачный час не увидишь ничего дальше огонька, нагулявшись по прерии, полакомившись лесной птицей, Койот с животом, как барабан, туго набитым, трусцой прибежал к ранчо. Он свесил свой длинный язык из пасти, навострил уши и, подметая землю своим пушистым длинным хвостом, задуманным таким чтобы он мог скрывать свои следы — о чём давеча непредусмотрительно не подумал — подошёл к ранчо, а там уже обратился в человека. Он рос, рос и рос, шерсть опадала с него, когти становились короче, зубы — тоже. Он выпрямлялся, и кости его несоизмеримо росли и ширились тоже, а голова становилась более маленькой и плоской, и всё это случилось почти за несколько мгновений. Койот обернулся мужчиной. Он легонько ступил к окну и заулыбался, увидев Розу. Она сладко спала в своей постели, нынче разметав одеяло и сбросив его на пол. Под белой тканью бельевого платьишка просвечивала её молодая, тугая, зарумянившаяся, как корочка на пироге, плоть. Рот у Койота наполнился слюной, его обуял голод, глаза вспыхнули. Но слаще всего, по его мнению, были её растрепавшиеся длинные косы, подобно змеям скользившие с матраса на подушку, с подушки вниз, до самых досок на полу. Они привлекли Койота так сильно не только своей длиной и шёлковым блеском, но и цветом. В ночи они давали тот редкий серебряный отлив, который сотворял вокруг тёмной головки Розы манящее свечение. Свечение то напомнило Койоту о Луне, в которую он ещё до сотворения Мира был так беззаветно влюблён: милая деталь напомнила в Розе старую любовь, он мечтательно вздохнул, прислонил ладонь к стеклу и понурился. Как же быть? Он здесь, она — там, и войти к ней он не может! Однако, может навеять на неё приятный сон. Койот просветлел лицом, а затем, отойдя на шажок от стекла, в котором тускло и смутно виднелось только его грозное отражение, поцеловал свою ладонь — и порывом воздуха из могучих лёгких сдул этот поцелуй со своей руки. Тот полетел, бесплотный и волшебный, и вместе с ветерком легко прошмыгнул в щель оконной рамы, а затем добрался до Розы и овеял её плечо. Тотчас Койот ощутил, будто он это плечо целует, и ободрился. Потерев руки, он выставил ладонь и повёл ею в сторону. Колдовской поцелуй Койота, как живой, соскользнул пониже, Розе на руку; однако она даже не шелохнулась. Нахмурившись, Койот стиснул челюсти. Его глаза вспыхнули костричным огнём. Пыль разошлась из-под его ног столбами, закружилась как смерч возле сладострастного бога. Он волею своей усилил воздействие поцелуя и повёл рукой опять, сделав кистью круговое движение, совсем как заправская ворожея. Тотчас Роза ощутила на невинной, не знавшей ещё мужских ласк плоти поцелуй — страстный и горячий, полный любви и требующий ответа, и вздохнула. «Ага! — возликовал Койот и подпрыгнул от радости. — Получилось!». Он простёр к Розе вторую руку, и она ощутила на своём бедре чужое касание, невесомое, как ветер, но неожиданно настоящее, как мужская ладонь, и ей подумалось, будто она видит очень сладостный сон. Улыбнувшись, Роза вытянулась на постели, разлёгшись ещё красивее прежнего: голова её теперь была откинута на подушку, полные груди мягко качнулись под тонкой тканью, налитые бёдра и упругие ляжки стали обтянуты платьем, одну ступню она изящно свесила с кровати. Койот весь подобрался и осклабился, как волк, увидевший зайчишку; будь у него шерсть, она бы встала дыбом; мышцы налились и потяжелели; глаза загорелись — разве что с клыков его не закапала слюна. Теперь ему нужно было что-то побольше, чем просто прикосновение, и он толкнул ладонь вперёд, повёл пальцами, чтобы Роза почуяла его, а он её, со всей возможной силой. Он повеял ветерком по её щиколотке, взобрался поцелуями по голени на шелковистое колено, раздул подол платья. Роза изогнулась от неги, охватившей всё её естество странным, неведомым доселе желанием. Из низа живота до самого горла прокатилась огненная волна, и Роза затрепетала. Затем ветерок овеял ей лицо. Ей чудилось, что кто-то ласкает шею и скулы, покрывает кожу незримыми, слишком множественными для одних только губ поцелуями; платье её соскользнуло с плеча. Койот тихонько, по-волчьи рассмеялся снаружи, отделённый от Розы одним только стеклом. Он уже совсем распалился, его было не остановить. Койотский волшебный ветер лёг ей на грудь, нырнул под ткань так тяжело, точно на неё опустился мужчина… И тотчас Роза, нахмурившись, встрепенулась, махнула рукой и лягнула воздух, перевернувшись на другой бок, прочь от окошка. Койот, которого Роза так небрежно с себя скинула, тотчас почувствовал, что кто-то неплохо врезал ему по лицу, а потом лягнул ниже пояса. Задохнувшись от боли, а ещё больше — от обиды, он покачнулся и оторопело поглядел на Розу. Ах, проклятая белая ведьма! Что же, у него не вышло ею овладеть так! Значит, будет по-другому! Разъярённый и подогретый ласками, которые так щедро раздал, но взамен ничего не получил, Койот со злостью обернулся степным волком и убежал прочь. Его душило непоправимое горе. Его — спросонья! — отвергла и отделала женщина! Kačhésli! Койот поднял морду в небо, завыл и печально захохотал. Затем, облизнув нос, побежал дальше, помахивая хвостом. Он бежал не останавливаясь прямо до резервации, до Стэндинг-Рока через прерию, чувствуя, что при приближении к людям съёживается и становится всё меньше, всё незначительнее из-за своего нынешнего провала. Этой весной ему совсем не везёт: у него нет пары, все его отвергли. Он ожидал, что индейцы будут спать, утомлённые работой, но резервация кипела и бурлила. Люди — не меньше тридцати человек — собрались возле дома вождя, но тот им не открывал: он сидел внутри с опытнейшими мужчинами и женщинами и что-то обсуждал. Койот потрусил в толпу и прямо на бегу обернулся человеком. Поправляя свою повязку, встопорщенную по вполне печальным причинам, он оглядел всех и удивлённо спросил: — Что здесь происходит? Почему никто не спит? Возле двери кто-то всхлипывал. Этого кого-то, накрытого одеялом, обнимали две женщины. Койот простодушно пихнул плечами тех лакота, что столпились возле них, и прошёл к самому дому. Плакала совсем молодая девушка, Серая Чашка. Она закрывала ладонями лицо, и плечи её сильно сотрясались. Чтобы женщина плакала! Женщина-лакота! Да что же это должно с ней произойти? Койот выпрямил шею, вытянулся и сказал: — У вас что же, кто-то умер, пока меня здесь не было? Вдруг люди как-то встрепенулись. В темноте они видели не так славно, как Койот, поэтому не сразу поняли, что это был он. Когда он заговорил, они зашептали его имя, зароптали, кто-то что-то одобрительно выкрикнул у него за спиной. Койот важно напыжился. Он был рад, что все радовались, в свою очередь, тому, что он вернулся. — Не умер, — печально сказала Лёгкий Шаг, по иронии, уже недостаточно молодая, чтобы шаг её был действительно лёгким. — Но, возможно, умрёт. Её жених, Два Удара, сегодня на вечерней охоте, уж мне неведомо, случайно или нарочно, вышел за резервацию и подстрелил оленя. Он очень обрадовался, потому что нам как раз урезали талоны на еду, и поспешил с добычей домой. Как на беду, из города верхом ехали солдаты, их было четверо: они потребовали, чтобы Два Удара вернулся в резервацию и отдал им оленя, но он сказал, что это его добыча, и отказался. С ним был Пёстрый Нож. Нож всё видел и побежал к нам, а Два Удара не сдержался из-за того, как белые оскорбляли его, и бросился на них. Вот из-за драки они его скрутили, и теперь везут в форт судить, потому что он разбил им лица до крови, а ты сам знаешь, как сильно в городе не любят нашего брата. А вождь и мудрые люди племени собрали совет, чтобы понять, как быть дальше. Вызволить Два Удара силой мы не можем, сам понимаешь. А пока обратимся к начальнику форта, может быть уже слишком поздно. Сказав это, Лёгкий Шаг понурилась, а Серая Чашка разрыдалась ещё сильнее. Койот опустил плечи. Конечно, четверо солдат — это серьёзно, и серьёзно также то, что Два Удара их здорово отделал: каков молодец! Койот перемялся с ноги на ногу и вдруг взял Чашку за руку, притянув её к себе и сжав её ладонь в своих. Он пристально поглядел в её мокрые от слёз глаза. — Милая, — ласково сказал он отеческим тоном, с каким добрый папа говорит с ребёнком. — Ни один белый солдат не стоит твоих слёз. Ни одна печаль этого мира нынче ночью тебя не коснётся. Обожди, я быстро верну твоего Два Удара домой. Только побудь здесь и никуда не уходи, и скажите вы, все остальные всем другим, чтобы за мной не шли. Чашка замерла. Она смотрела в мудрые, добрые глаза Койота, окружённые морщинками от тысяч улыбок, которые он так легко сеял по миру. Очень тихо она спросила: — Как же ты с ними сладишь? Они уже, поди, возле форта, их четверо, и при них ружья и кольты. Койот лишь скривил рот в своей зубастой ухмылке, а затем, разжав руки, отпустил Две Чашки и пошёл от дома вождя в прерию. Люди перед ним расступались, толпа разошлась в стороны, и все с недоверием и тревогой глядели на Койота. Вдруг он остановился. — Не ложитесь спать, — подумав, беспокойно сказал Ск’Элеп. — Ведь надо будет кому-то принять Два Удара, это раз, и, конечно, благодарить меня — это два! С этими словами он размашистой рысью побежал в прерию, и его рваные волосы летели за спиной. Очень быстро он исчез в темноте, слыша позади только мёртвую тишину. Он ещё не понимал, как сильно переживают лакота не только за Два Удара, но и за всё племя: ссор с белыми они нарочно старались в последнее время избегать, какие бы трудности ни выпадали на их пути, потому что знали, что, разрозненные, растащенные по разным резервациям, как одеяло по лоскутам, они со своими врагами не справятся, да и вождь их был очень уж убедителен, когда требовал соблюдать мир. Они его слушались, потому что он был хороший лидер и хороший воин — а кто как не хороший воин знает, когда нужно поднять оружие, а когда затаиться? Однако Койот с его непредсказуемым, вольным нравом не подчинялся никому. С тех пор, как он ушёл от навахо и стал чаще захаживать к лакота, жизнь в племени стала гораздо сложнее. Шутник Койот лез не в свои дела, и не все его добрые помыслы заканчивались добрыми же делами. Однако теперь никто не препятствовал ему: всем было впрямь жалко Серую Чашку и Два Удара. Два Удара никому плохого за всю жизнь не сделал, он заботился о своих людях и с белыми был также справедлив — однако что-то не так праведно те обошлись с ним. — И что же он сможет с ними сделать, — тоскливо спросил кто-то из толпы. — Разве он сладит! Куда ему, их четверо, а он — один, — добавил второй. — Когда он вернётся, даже если отобьёт Два Удара, Бык спустит с него шкуру, — мрачно прибавил третий. — А может, — робко подхватил четвёртый голос, — он что-то да придумает? — Никому не под силу сразить одной стрелой двух уток. Он только навлечёт на нас беду, глупый Койот. — Будьте к нему уважительны, — утерев слёзы, вдруг громко и резко сказала Серая Чашка, самая красивая девушка в племени, и мужчины захлопнули рты. — Он всё-таки бог. Пусть делает, как считает нужным. Я буду молиться за него. Да, это было непростое время. Новые боги одолевали старых. В старых отчаянно верили, но надежды у людей оставалось всё меньше и меньше. Заточённые в резервациях, лишённые доступа к своим охотничьим угодьям, побеждённые, закованные в незримые цепи договорами, посулами, грамотами, подписями, лживой дружбой, насаженным белыми правительством, подкупленными вождями из тех, у кого сердце стоило меньше серебряного цента, они, ндэ, истинные люди — и лакота, и накота, и дакота, и чероки, и могавки, и крики, и янтконаи, и цимшиане, и навахо, и апачи, и оттава, и оджибве, и делавары, и чикасо, и много, много кто ещё — знали, что обречены. Уходило их время, приближалось время поселенцев. Расколотые, как глиняная чашка, на множество осколков, ндэ рассеялись по всей огромной своей земле, неспособные объединиться против тех, кто по кускам растаскивал их родину, подчинял себе, завоёвывал, навешивал свои флаги и знамёна, покорял. Вместе с тучей индейских воинств в бой шли боги. Вместе с покорёнными племенами боги умирали. Они болели оспой и тифом, чумой и корью. Койот знавал многих богов, которые сгинули в котле войны. Погиб, изничтоженный вместе со всеми бизоньими стадами, мудрый, древний Великий Зверь, Татанка, дух изобилия и сытости, вместе с братом своим, Анпету Ви, богом всех быков, вселявшим в людей выносливость, силу, смелость, преданность. Изгнанный на Север, истерзанный болезнями, измученный постоянной добычей золота на своих землях, укрылся от людей, сковав себя льдом, суровый бог-воин, повелитель холода, отец всех чудовищ, грозный Итхаква. Сражённый множеством смертей своих соплеменников, пал дух любви и западных вихрей, Иум. Страдая от водоразделов и человеческих переделок, подчиняющих себе водные границы, ослабла Хоган, Большая Рыба, богиня чистой воды. Хейока, бог снов, священных видений и кошмаров, пал в смертельном бою, идя плечом к плечу с Сидящим Быком в бой в Блэк-Хиллс против генерала Кастора, а умирая, обернулся Пляской духов, заразив ею многих своих соплеменников. Многих, многих из своих друзей и недругов потерял Койот. Многие из них ушли в другие миры и ослабели, оставив этот, телесный мир людей, животных, камней и растений, потому что их изгнали отсюда. Но Койот помнил, как он создал первых людей из комка глины и собственной крови, и как учил их охотиться, носить повязки, шить рубашки, разжигать огонь, приручать диких волков. Он помнил, как садился у костров сотен племён и рассказывал им первые сказки, а потом, озаряемый жёлтым пламенем, уходил в тень, слушая, как их дети рассказывают своим детям сказки о нём. Койот не мог покинуть их, потому что тогда изменил бы себе — однако единственное, что он не мог, как раз перестать быть Койотом. Он мчался в ночи, высунув язык между клыков, и шёл по запаху четырёх всадников и их лошадей, хорошо чуя среди них оленью тушу, убитую несколькими часами раньше, и лакота. Белые пахли душно: маслом, железом, сеном, конским духом, порохом, немытым телом, костром. Лакота пах травой, табаком, кровью, выделанной кожей и слабым потом. Запах крови дразнил ноздри Койота. Он хорошо отличал тончайшие её различия, и мог запросто сказать, чьей она была — и он понимал, что это была не только оленья кровь, хотя и она тоже. Он ускорил свой бег, когда понял, что Два Удара, возможно, был ранен. Вдали своим желтооким взором он легко увидел четыре лошади, которые неторопливо шли по дороге к форту, а за ними в поводу, связанным, вслед за верёвкой кое-как тащился смертельно усталый Два Удара. Лицо его и грудь были покрыты кровью. Его неплохо отделали прикладами ружей и разбили ему голову. Он еле шёл, молясь про себя всем богам. Он не надеялся, что кто-либо услышит его тихий голос, однако один из богов действительно услышал — и ответил. Два Удара поднял окровавленную голову со слипшимися в ком чёрными волосами, когда прерийную тишину разрезал волчий вой. — Ну вот, — произнёс один из белых, солдат по фамилии Ирвин. — Надо было взять индейца на седло и добраться быстрее. Мало того, что провозились с ним, ещё и волки… — Ты что же, волков боишься, Ирвин? — презрительно хмыкнул лейтенант Бауэр. — Не дрейфь, Ирвин. Если что, мы их нашпигуем пулями. Остальные двое заозирались, когда услышали ещё волчий вой. А потом — хохот. — Да это же только койоты, — хмыкнул Бауэр и покосился на перетрусивших солдат. — Спокойнее, ребята. Вы в наших местах недавно, но койоты — волчатки мелкие, да и людей они не трогают. Койот во тьме издевательски расхохотался. Затем душераздирающе завыл. Даже у индейца на лице появилось полное сомнений и страхов выражение, и солдаты, заметив это, сжали плечи. — Они будто бы нас преследуют целой стаей, — неуверенно сказал Ирвин. — Койоты редко сколачиваются в стаи, — раздражённо сказал офицер. — Уж я сколько здесь служу, а никогда такого не видел. Однако вой всё тянулся за четвёркой, вселяя в человеческие сердца трепет. Даже лошади испуганно захрапели. Он рос и множился, и звучал как эхо, и люди осенили себя крестным знамением, а потом зашептались, говоря о том, что такого громкого и страшного воя они не слыхали даже от волков. Было в нём что-то угрожающее, потустороннее. Что-то, что взывало к самым потаённым человеческим страхам, скрытым в глубине их душ. Офицер Бауэр, сняв с бедра кольт, вытянул руку. Индеец, который брёл позади всей процессии, и тот прижался к конскому бедру. Бауэр же, приметившись на звук, сделал короткий выстрел, и тотчас вой, закончившись гулким хохотом, растворился в ночи. Наваждение кончилось. Кони встряхнулись, и солдаты, опомнившись от оцепенения, перестали бледнеть. Офицер потёр усы: — Вот видите. Что я вам говорил? Койот — он и сам трусливая собака. Стоит только по нему пальнуть, как… Однако что-то выпрыгнуло на него из тьмы в тот же миг. Что-то огромное, палево-серое, жуткое, длиннолапое. Солдаты закричали, индеец рухнул на колени, остолбенев от страха. Он и не заметил, как верёвка словно сама собой упала с его освобождённых рук. Повалив Бауэра наземь вместе с лошадью, огромный — да что там, нет, гигантский, размером с хорошего жеребца! — койот скалил длинные, как ножи, жёлтые клыки. От него валило терпким духом разложившегося мяса, крови, смерти и падали. Глаза размером с яблоки горели как плошки. Огонь от них тянулся по воздуху и курился дымом в небо. Когтями он прижал лошадь к земле и навис над Бауэром, в нескольких дюймах от его лица, с такой злобной мордой, точно готовился откусить ему голову. Ирвин дрожащими руками наставил на страшного зверя ружьё, но то вдруг само по себе вскинуло дуло в небо и пальнуло, пронзив тучу. Еще у одного молодца пистолет громыхнул прямо в кобуре, и он взвыл, когда его ляжку обожгло невыносимой болью. Третий завопил и вышвырнул кольт, обернувшийся гадюкой. Койот шипел как клубок змей и рычал как стая волков. Он вилял пушистым хвостом, но не показывая, как собака, дружелюбный свой нрав: он так делал, когда бесился и хотел сожрать кого-нибудь. Бауэр отлично подошёл бы для этого, но Койот был не глуп, и заниматься таким не стал. В довершение всего, Ирвин заверещал совсем как женщина, протяжно и тонко, когда олень, убитый индейцем и взваленный на круп его лошади, вдруг поднял свою окровавленную голову и внятно прокричал: — Вон! Вы! Все! Вон отсюда! Вон! Во-о-он! Кони рванули в стороны, Койот встал с лошадёнки Бауэра, наблюдая за тем, как та резво подымается на ноги. Сам Бауэр, запутавшись в стременах, дрожащий и бледный, только и глядел что на частокол зубов в пасти Койота. Лошадь не смела даже шагу ступить, а Койот, нажав ей на круп передней лапой, обернулся боком к Бауэру и задрал заднюю. Бауэр, ошарашенный и насмерть перепуганный, поглядел на колыхнувшуюся пушистую мошонку под Койотовым хвостом и багровый кончик, показавшийся из таких же, как вся шкура, палевых ножен. Бауэр даже не шевельнулся, когда Койот обдал его вонючей, горячей струёй, затем мстительно расхохотался — совсем как человек — и отпустил наконец вместе с его лошадью. Когда та умчалась в ночь, в прерии остались только гигантский Койот и индеец. Два Удара поражённо глядел вслед солдатам, которых уже и след простыл. А затем упал на землю в поклоне, дрожа и зная, что от этого волшебного зверя ему не сбежать; пусть уж съест его, только быстро. Койот не намеревался есть Два Удара. Сощурившись, он трусцой подбежал к нему и, обогрев его плечо своим дыханием, очень аккуратно взял Два Удара зубами за шкирку рубахи, а затем зашвырнул себе за спину, как на коня. Тряхнув богатым воротником на шее, раздувшимся от собственной важности, Койот поспешил в резервацию, а бедняга Два Удара, который в нём сперва так и не признал их-то дурачка Койота, всю дорогу молился Великому Духу. Койот бежал быстро, быстрее ветра — потому что как-то раз он победил ветер, который непрестанно дул по всей земле и не давал людям и животным продыху. Тогда Койот одолел его, устроив ловушку между скал и поймав ветер, но это уже совсем другая история, однако с тех незапамятных пор он был таким быстрым. Ловкости же ему придала его старая знакомая, Гремучая Змея, с которой он как-то раз занялся любовью: ей это уж так понравилось, что она наградила его невероятной гибкостью и умением вывернуться из любой передряги, так что поймать Койота стало делом совершенно невозможным. И вот теперь, быстрый, ловкий и непобедимый, по крайней мере, солдатами из форта, Койот добежал до резервации, где его встретили радостными криками и гиканьем, как героя. Даже Бык, большой вождь лакота, удостоил его улыбкой. Чтобы не пугать индейцев, Койот перед тем, как ступить в круг света от костра, обрёл человеческий облик, а Два Удара взял на руки — и нёс так легко, что тот, казалось, не весил совсем ничего. Однако, когда высокого и статного Два Удара приняли его друзья, они пошатнулись, едва не упав и дивясь силе Койота, сокрытой в обычных на вид руках. Серая Чашка подбежала к жениху, причитая над ним и его разбитой головой и обливаясь горькими слезами. Койот же спохватился и поспешил к ней. — Что ты, что ты! — он отстранил Чашку от уже бесчувственного Два Удара, из тела которого выходил живой дух — прямо из раны на голове. — Что ты плачешь по нему, будто он умер! Он просто измазался оленьей кровью! Принеси лучше воды, ну-ка! Чашка стремглав понеслась к бочке и зачерпнула оттуда миску. Койот терпеливо её ждал, сидя на коленях возле Два Удара. Бык стоял рядом, задумчиво прислонив руку к губам, и не вмешивался. Остальные тоже образовали круг возле раненого соплеменника. Чашка села рядышком с Койтом, глядя на своего погибающего возлюбленного, однако Койот ободрил её улыбкой, чихнул на воду, расплескав половину, затем широко утёрся предплечьем и, смочив ладонь, широким жестом смахнул кровь с разбитого лба Два Удара. Едва он так сделал, как из-под руки его показалась совершенно целая голова. — Вот видишь, — ворчал Койот, умывая Два Удара. — Он просто испачкался, неряха этакий. А ты уже в слёзы. Все хорошо знали, что Койот просто дурачится и смущается, и он не хочет, чтобы Чашка плакала, а Два Удара погиб. Индейцы молчали, в их глазах стояли слёзы. На губах появились радостные улыбки, когда Два Удара открыл глаза и увидел близ себя Койота и свою любимую. Койот вылил остатки воды ему на голову, прямо на макушку, разбил миску, бросив её в сторону, и заявил: — Ты теперь не Два Удара, — попутно начертав колдовской знак перед собой, — а Умытый Дождём. Если белые придут за тобой, они тебя не узнают и не найдут, словно тебя и не было. После этого Койот встал и ушёл в сторону, оставив Умытого Дождём, Чашку, вождя и племя. Он с удовольствием наблюдал за всеобщим ликованием и слышал, как все кричат его имя. Эх, какой он герой! Эх, какой он молодец! Эх, какой… — Койот, — сказала вдруг Серая Чашка, оказавшаяся подле него, пока Бык говорил с её ожившим и оторопевшим женихом, — ты спас нас с Умытым Дождём. Я буду молиться о тебе и восхвалять тебя: своим подвигом ты сохранил всё моё счастье, всю мою жизнь, и я донесу его до наших потомков, чтобы каждый наш ребёнок знал, что его бы не стало без Койота. Но сейчас я сделаю тебе подарок: не отказывайся от него. С шеи Чашка сняла тонкую верёвочку с чёрным куриным камнем, в центре которого была дырка. Она шагнула к Койоту, встала на носочки и обняла его, заведя руки ему на загривок и повязав уже на его шее, над кадыком, своё ожерелье. Койот растроганно сглотнул. — Этот камушек поможет тебе увидеть того, кто твоему сердцу будет мил так же сильно, как моему — Умытый Дождём. Кому ты отдашь эту нитку, тот и составит предмет твоей душевной радости. Здесь всё моё благословление тебе, Койот. Сказала — и отошла, с лёгкой прощальной улыбкой растворившись среди других людей, а Койот, коснувшись рукой камня, похолодившего кожу, вдруг ощутил прикосновение заклятья, сказанного метким словом носящей бремя женщины. Он знал, что заклятья такие сильны и даже богами нерушимы, и знал ещё, что она это сделала ему в огромное благо. Только вот непостоянному и мятежному Койоту стало отчего-то не по себе.