Скоморохи алчущие

А человек непослушный! Гладь зеркала словно сама затанцевала: в неё рухнула энергия человека, что вертелся и – носочек-пяточка, носочек-пяточка – подскакивал. – Маловат слегонца. Торговец долго копался в синей клетчатой сумке, и Карожка напрягся. – А побольше вроде и не сыскалось, – растерянно пробормотал продавец. – От диво, ну... – Разве маловатый? – спросил миСими. – Конечно! Видишь, жир выпирает! – Ничего я не вижу, – с усмешкой сказал неумерток. – Ты худышка, ешь не по-людски и много ходишь. – Не по-людски, – повторил Карожка, подтягивая край воротника. – Понятно. миСими причмокнул. – Я имел в виду, клюёшь чуточку, как синичка. Карожка ухмыльнулся своему отражению и стал стягивать тёмно-зелёные нательные лосины, балансируя на картонке. – На вас и правда шикарно, – подтянулся торговец. – Фигурку такую ещё поискать! – Лосины я бы взял, но их надо под цвет кафтана, а он не подходит, а больше мне не с чем. Корожка с картонки нырнул в красные ботики, уже порядком пыльные, и стянул через голову кафтан. Склонился, чтобы миСими надел ему ленту с височными кольцами. Её неумерток держал в руках, пока потенциальный покупатель капризничал у зеркала. Они ещё прошлись вдоль палаточных рядов, потому как человеком овладело желание по прибытии на Милопевщину (не имеет значения конкретное место), сразу же, не поевши, не взяв комнаты и билеты дальше, нестись на базар за, как опция, кафтаном и обязательно – – Обязательно! – кричал он, елозя на жёсткой лаве общего вагона, Кокошником. В душу ему запал один наряд, но с ним только что вышло фиаско. Все ставки теперь были на головной убор. – Давай и тебе что-нибудь присмотрим? – Я не модник, – усмехнувшись, молвил миСими. – То есть тебя устраивает носить костюмчик из гардероба пана, которого ты убил? – Я не убивал его. Карожка покивал скептически. Они спорили об этом ещё в поезде. От Низки до Милопелы три часа по рельсам, вот они и взяли простенькие места. Сами себя приговорили к сидению стиснутыми меж нежеланных спутников. Через ряды промелькнул остроносый лысый мужчина. Искал свободное место в вагоне, но не свезло. Двинулся в следующий. Они с Карожкой обменялись взглядями, в которых читалось понимание. Мужчина носил серёжки-ромашки и кожаный ошейник. – Часто встречаешь таких? – полюбопытствовал миСими, слегка вбитый в стену рядом с окном (на одной лавке три места, и последней бухнулась женщина, которая точно не на рынке одежду покупает – столько ткани готов израсходовать разве что частный швец. Карожка же тем временем думал: быть неумертком равно выиграть в лотерею, ибо не слышишь чужие подмышки). – Не, – старался максимально повернуться к миСими. – Мы обычно и в душу не лезем друг к другу, и свёклами да прочей мерзостью не бросаемся. Солидарность, понимаешь. Мужчина напротив кинул незаметный якобы взгляд из-под очков и газеты. Парочка возле него, без совести и сомнений разливавшая в картонные стаканчики дешёвое вино, занята была только собственным приключением. – Но он действительно нарушитель, а ты нет. – Откуда ты знаешь? Обычно Карожка любил аромат терпкого вина, но в парфюмерном букете вагона его не искушал ни единый цветок. В конце концов он просто уткнулся носом в лён с плеча миСими. Газетный читатель кашлянул и постарался прикрыться листом от головы до пояса. Голос миСими рождался будто сразу в ушах. – Говорят, я могу видеть в сердцах схороненное. Он страстно и со знанием дела поглядывал на багаж (крупная пассажирка сильнее прижала к себе пушистую сумку), глазами тех обводил, кого обвести вокруг пальца легко. У него дурной знак по заслугам. Карожка не ответил. – Станция Небыличье, – оповестил над их головами машинист. Карожка вытянул шею и стал вглядываться в окно. Остановки здесь обкладывали обычной кафельной мозаикой, не ракушками. Этот был в бело-мятной гамме, окружённый лесом с трёх сторон. За деревьями, как ни всматривался человек, не находил столп. Только когда тронулись, Карожке привиделось, будто над елями некая глыба мерцает. Но в прищуренных глазах то могло б одной иллюзией обернуться. миСими наблюдал за ним, однако ни звука не произнёс. Карожка сам начал. – Не покажешь как-нибудь, где ты жил? «Не смы-ы-ыть речу-у-у-ушке гря-язь печа-а-али», – затянула тоненько девушка, а её кавалер подгудывал ей басом. Это народная песня с милопевского востока. Карожка знал её наизусть, ведь любимый из техучилища говорил, что исполнял её в детском хоре. – Мы подъезжаем уже. Сейчас не покажу, – сказал миСими, с интересом изучая карие очи, меланхолично смягчившиеся, как бумажный кораблик в ручье. – И никогда показывать не собираюсь. Это дрянное место. Да Карожка слушал его одним ухом, мысленно вертясь на строчках, в которых сколько-то лет назад отражение рисовал своего сердца глупенького. Под конец песни посмотрел в глаза миСими и нежно усмехнулся. Неумерток и на это промолчал: понял с большего. Уточнять вслух нет надобности. Повернулся к окну, и Карожков нос снова вклюнулся в его плечо. миСими обрёл неспокойствие и впервые ясно определил: притянул на свою голову такое сильное увлечение. Как бы не вышло того, что с Сисоль#ля, – разбитое её сердце, баяли, непросто было перекроить, а она ещё сопротивлялась. Когда им исполнилось по семнадцать, миСими целовался с ней безо всяких задних мыслей, просто радуясь новому навыку и ощущению дикой энергии, которое ловил от девушки. Однажды у прудика их застукала баба Ре (Соль уже переродилась и была малюткой в семье портного и аптекарши, а баба Ре осталась за главную в воспитании нечеловека). Крику было на всю Плынь и окрестности. Обоим досталось мокрым рушником – по плечам, груди, миСими даже по лицу, – и это было обидно. Однако он вскоре осознал, что справедливо. Когда Сисоль#ля выдали за Лями, её пару месяцев не оставляли одну, ибо перед свадьбой на рельсы легла. Но уже тогда за ней следили, и сам жених её спас, получил оплеуху, вместо слов благодарности наслушался истерических воплей. Виноват во всём был миСими – и повторять подобное недопустимо. В вагоне все приняли позы ожидания конечной, чтоб быстрей уже рвануть к дверям, едва дёрнется и остановится железный коняжка с колёсами вместо ног. Под шумок скручиваемой бумаги и шелест сумки, принимающей вино со стаканчиками, миСими вывернул шею, чтобы видеть Карожкин лик. – Не влюбись в меня, – вполголоса и неожиданно холодно сказал неумерток. – Ни в коем случае, – выпалил тот мгновенно, как реплику, но без следа спешки. – Ты мне не доверяешь, место свего греха скрываешь. – Милопела Центральная, – объявили. – Слух и голос берегите! – Места моего греха не существует, – сказал миСими в спину Карожке: они один за другим топали меленько к выходу. – Небыличье – это десятины моих страданий. Карожка резко повернулся к нему, одной ногой уже на ступеньках. – Ты как будто вины не признаёшь, – раздражённо бросил он с таким видом, словно его, совсем сонного, подняли на рассвете и заставляют поле пахать. Они действительно ночь не спали, на пятичасовом поезде доплелись до Низки, но там нормально передохнули: Карожка и всхрапнул пару часиков, и пожевал что-то, и пёрышки почистил. Но по прибытии в Милопелу оставался очевидно либо демонстративно никакой. – Я вот, может, и выделываюсь со своим ошейником, а ты наоборот, – бурчал он, пока они шли к выходу в город. – Кое-кому чуток поносить кожу не помешало бы. миСими молчал и только перед привокзальной гостиницей потянул за ворот. – Тут, наверное, дорого. – Ну и что, – раздражённо буркнул несчастный человек. – Капризы невыгодны. Необходимо отыскать хороший курс. В Низке они расплатились миСимовыми молитвенными деньгами и стали беспомощными сиротками без милопевской валюты. – Возьмём комнаты подешевле, а там можно и на базар идти. Карожка ожил немножко и потопал за миСими, которого радовала прогулка после бесконечного сидения. Когда он жил столпником, мог месяц не выбираться из каменной могилы, но сейчас у него было другое состояние и обратные теперешним цели.

***

– Вскоре закрытие, – напомнил миСими, и Карожка принялся более злобно перебирать висюльки. Слева торговец деревом, как и тот, что продаёт соломенные изделия, потиху очищал прилавок. Кто-то справа, наверное стеклянный купец, уже втиснул палатку в свою клетчатую сумку. Карожка бросил взгляд на небо, но тут же поправился: – Забыл. Здесь же часы не летают, да? – Ага, – сказал миСими. – А вы из зязёлковских мест? – жадно подхватила торговка, неподвижно наблюдавшая за ними, скрестив руки. – Оттуда, – кивнул Карожка и помотал головой. – Не, видно, не сегодня, Сим. Мне ничего не по душе, – с такой обидой добавил, словно вся Милопевщина вдруг сделалась ему должна. Они поблагодарили торговку, сурово выдавшую «не за что», и в шесть вышли с Многоголосого рынка. – В маленьких селениях я видел краше, – проговорил миСими. – Я даже подарок не купил, – надувшись, ответил Карожка, снова-таки будто в том приятеля вина. – У меня нет потребности получать деньрожденные сюрпризы. – У меня есть – дарить их! Завтра я выбиру тебе наряд, но это в честь сегодня, лады? – Лады. Ты не в настроении целый день, поэтому я с тобой соглашаюсь. – Да погано всё ещё, – цокнул Карожка, видя внутри себя цудглебовские окрестности. – И чего мне припёрло тащиться в приют... Вот идиотина переродская. миСими завёл его в корчму под названием «Солёные сотки». Оформление здесь было минималистичным – деревянные лавы да столы, зато вокруг росли садовые деревья, под окнами разбиты грядки с морковкой и капустой. И поблизости даже булькал искусственный водопадик. – М-да... С такими тратами вскоре снова по работе шляться придётся, – сказал Карожка, отвлёкшись на пересчёт бумажек в своей пурпурной калите (к слову, оставалось ещё штук на десять пиров на весь мир, ибо Карожка снял почти всё накопленное). – Эх, вот мог бы я не есть, как ты... – Не будь тучкой, дружище, – ласково молвил миСими со своей тёплой улыбкой. – Обрати внимание на то, как просто вокруг и легко дышится. Карожка поглядел на него, подумал и добавил: – И невероятно.

***

Ежедневная газета «Дудка наша» выходила в девять, но 30 июня 555-го в полдень был напечатан дополнительный тираж, причём правки бросались в глаза сразу. Некоторые подумали, что пропустили вечер и уже июль начался, ибо газетные ларьки обвешаны были не лицами панов Багарны и мире#Ре Веснянского, а изображением неизвестного создания с чёрными устами и магнетическими чертами. Кто мог оторваться от фото, замечал ещё литеры: «НЕУМЕРТОК ИЩЕТ МОЛИВШИХСЯ (см. стр. 2)». Коллектив газеты занимал здание с одним помещением – журналисты, редакторы и правописцы сидели вместе, но расстояние между светло-жёлтенькими столами позволяло дышать свободно и не серчать из-за чужого сопения над ухом. Время от времени пробегала уборщица, все поднимали портфели и задирали ножки, только главный выходил из-за стола и топтаться старался не по уже вымытому. На грифельных стенах примагничены выдержки из газет, послания друг другу типа «Сокращай, как немой!», мелом торопливо оставленные напоминалки: «14:30 Алоэ», «Сирефа + ляЛями – квасная перезв. 1-215», аккуратно выведенные цитаты: «Над статьёй, если вы не исхлестаете ею щёки читателя, не стоит и тужиться. СД#Сл, 25 мая 554-го». Главред приходил к десяти, но ему уже в десять стали названивать коллеги, ибо свершилось чрезвычайное происшествие: перед самым открытием появились на пороге Плечевой Полосовой и какой-то мелкий преступник-зязёлковец с ним, попросили напечатать объявление и пообещали интервью взамен. Прилетев, СиДо#Соль выяснил, в чём закавыка. – Интервью не о былом, – сказал неумерток, не жмурясь от прямых лучей, кофейно подсвечивающих тёмные очи. – Я дам его сейчас, а вы выпустите тогда, когда я возведу в этой волости тридевятое королевство. Сняться на фото не против. Вместе с моим харизматичным другом-переродком. Молодой зязёлковец неторопливо и правда обаятельно одарил улыбкой, вытянув шею, чтобы лучше выставить клеймо. – Харизматичный Переродок, считаю, прекрасный псевдоним, – рассуждал Карожка, пока они снова бродили по базару. Языками почесали, перед вылетающей птичкой попозировали, даже автографы свои на договоре оставили – и Карожка, не откладывая в сундук с приданым, заразился звёздной болезнью. – У меня почерк аккуратнее твоего. А я думал, ты во всём безупречный! – Не так много я и писал, – миСими увильнул от внезапно выскочившей грозди детских нательничков. – Тебе же грех как курица лапой корявить. Карожка притих, и в толпе миСими, идя сзади, драматично прозмеил тому на ухо: – Я знаю твой секрет. Парень, не поворачиваясь, помотал головой беззаботно. – У тебя мозоли на средних пальцах обеих рук. И ночами ты пишешь стихи. Они выбрались из узенького базарного русла, и на площади Карожка сразу присмотрел неплохие будто костюмчики. – Ой, ну и пожалуйста, знай сколько влезет, хоть обзнайся. Я этим никого не пытаю, читать силой не заставляю. Давай, выбирай, – подтянул миСими к палатке со льном, а сам стал стражем у входа. – Да, я неумерток, – сразу сказал миСими торговцу, чьи глаза из тьмы палаточной горели недоверчиво и испуганно. Тот вздрогнул и промолчал тяжело, а миСими сделал круг и сказал Карожке: – Тут нет лучшего, чем у меня. Человек закатил глаза. – Твоё же сделали под заказ умелые портные по секрету седой древности. А эти – чтоб туда-сюда по грязи шлёпать. – Нет, – отрезал миСими. – Не хочу. Вообще, я всю эту одёжу ношу для вас, а могу и без неё. Карожке неловко прощаться с продавцами, когда ничего не куплено. Бормотнул: «Благодарность», – и за упёртым бараном пошёл. – А сейчас вот ты капризная панночка! Какого хрена?! – Я оставлю мой костюм. – И что подарить? Ботики, может? А то ног не намоешься. – Твой талант. миСими растянулся в улыбке вежливой, но с капелькой яда. – Посвяти мне ритмичные строчки рифмованные. Карожка, поглаживая одну из двух бронзовых птичек скульптурного ансамбля «Голуби на рынке», выпалил: – У него под кожей ползали гадины, а он смеялся инородному тельцу. Для него любые регалии – лишь мишень, куда можно целиться. Он парус и сам себе ветер. На своих заветах две весны встретил, понял: третью точно утратит, если не упадёт в чужие объятия. миСими аж растерялся, а Карожка, не отводя взгляда, стрельнул бровью. – Его Величество Красавец довольны? По сердцу подарок? – Я серьёзно говорил. Не влюбись в меня. Карожка захохотал, стиснув голубиную шею: – А то буду ежевечерне под твоими окнами петь ночные любовенки! миСими глаголил: – А так – мне приятно. Мелодии только не хватает. Неумерток хотел коварно шмыгнуть в переулочек разных мелочей. – Куда?! – крикнул Карожка. – Ну давай поменяем тебе наряд! – Давай. Карожка моргнул. – Сразу поменяем, как только порвёшь ошейник.

***

Пока ждали ответа из газеты, который должен был прийти в редакцию, Карожка умудрился подработать. Посчастливилось найти в таком крупном городе с несколькими храмами свободную ямку. Проведя словомойку около парочки хаток на северной окраине, служка-ветерок стал ещё искреннее плечи расправлять. миСими умышленно не принимал участия в этом фрилансе, посколько спутнику важно было ощущать себя приносящим пользу кормителем. Вообще, для неумертка стала значимой дистанция: Карожке – трудиться, миСими – на лавке развалиться. Так больше минут по отдельности пропускали. Но ежедневно вместо посещали редакцию, и каждый раз то надпись мелом менялась, то состав присутствующих. Симпатичная веснушчатая журналистка была только два раза, зато утончённый смуглый юноша сидел подле усатого-бородатого писаки безотрывно, и последний беспрерывно бубнил, зачёркивал каракульки молодого, рисовал что-то, а на нежном личике ученика проступал аппетитный румянец. «Сокращай, как немой!» превратилось в «Сок ем», потому как буквы позамазывали красным карандашом. Шли сразу к главреду, а если он не на месте, всклокоченный бойкий молодец из правого угла кричал им: «Без вестей! Но обязательно будут!» И парочка, не тратя времени зря, сразу покидала редакцию. Зато главный ввёл традицию им бесплатно давать свежий номер, и они знали, и что в зоосаде родился лосёнок, и что вышел новый сборник фольклора «Сольфафовы приключения. Часть 12», и что пан Багарна занят написанием трактата про неумертков и место их в людском мире. Третьего июля, только ударил Карожке в нос запах мокрой тряпки – видно, за двоих, только ослепили пыльные лучи, патлатый, хоть СиДо#Соль был на месте, крикнул: «Ребята, парни! Есть контакт!» На адрес газеты пришло письмо от заведующей повидлом Фамими из селения Трелюшки. Это она год с небольшим тому проезжала мимо брошенного имения и вдруг поймала идейку: а что, если помолиться неумертку? Дела в торговле тогда не ладились, а с верным навек единомышленником и единоделателем сбежала бухгалтерша: оба ныли, что безумно серо тут и ходишь к земле придавленный. «Правда искренне, без насмешки молилась, миСими-спаситель, – писала она. – По осени так тяжко бывает, что хоть на берёзе вешайся, все у нас говорят. Ждём Вас, как чудо, как благословение! Я, признаться, и не думала, что вот таким живым мой вопль обернётся! Все взволнованы чрезвычайно! А если вы не верите, что это я, приезжайте всё равно, я в сундуке спрятала черновики, ибо невероятно намучилась, пока все слова на места не повставали!» Перед миСими появился воображаемый доРедо, который точно бы проникся всеми трудностями изящной словесности. Неумерток повернулся к Карожке, который с невысказанной нежностью разглядывал миСимов потеплевший лик. – Путь в Трелюшки, раз таков первый знак. Договорились, что, как прилетят весточки о другой молитве, редакция кинет словцо на трелюшковскую почту до востребования. И пошли с Карожкой паковаться.

***

– Уважаемый милый юноша, прошу прощения. Известно ли вам, где заведующей повидлом хата? Мальчуган с пряниками-петушками разинул рот. – Я неумерток миСими, а это мой спутник Карожка. – Вы пришли! – заголосил малой. – Он пришёл! Приехал неумерток! Словно на сцене в мюзикле, массовка страшно занята делами была условно, а на самом деле только и ждала сигнала. Бросили подвязывать чемоданы, обниматься да целоваться, жевать пирожок с картошкой, успокаивать хнычущих дочек и сынков, ждать у часов с букетом. Как в приюте, парочку в считаные секунды заточили в пёстром кафтановом круге. миСими поклонился на четыре стороны. – Я пришёл исполнить молитву заведующей повидлом. Сразу хочу предупредить: плечам, ногам и рукам моим потребуется поддержка, безденежная, безвозмездная, волшебно приверженная делу. Селение Трелюшки станет – без шуток – золотым и сладким, запечённым яблоком с корицей среди сухарей в водице. Вашу долю любить легко – она колыбельная радости. На Милопевщине две прекрасные ноты и льётся кофе, как страстная песня, – вдруг затянул миСими, и ни вздоха со стороны аудитории, пока не тронул небо последний такт. – Солнце дважды встаёт и садится с охотой – всё ему интересно. Помнит яркие звёзды с косыми с лучами и замки, торчащие в чаще. Кого б ни скрывали – стащит. Счастье: я тот случайный. Клубочек сердца Карожкового чуть ослабел, ибо спето было его стихотворение. И хоть миСими в последнее время отстранялся даже от случайного прикосновения, а в поезде сел напротив, всё же прочёл, что Карожка показал пару дней тому. Они ещё не знали про заведующую, шли к редакции, ни о чём не радели, и миСими напевал на свой лад «Неумертку». – У меня под кожей только один гад ползал, – вдруг взялся исследовать. – Хотя... Да, ещё многоножка. Да и три весны, получается, я в столпе сидел. Четвёртую утратил бы. – Это же стишок, дурашкины побасёнки, – отмахнулся Карожка. – Понятно. Однако чётко видна реальная основа. Кстати, ты вчера снова сидел под лампой, пока не напала абсолютная тишина с улицы. Карожке пришлось вытащить на свет ночное дитя. – Ты, если не перестанешь так бдеть, превратишь в параноика меня. Теперь, на вокзале, миСими достались редкие и боязливые аплодисменты, но в восхищённых взглядах читалось, что неумерток теперь на должности казначея сердец. Нечто подобное и воображал много дней назад Карожка, но нынче крюк в груди желал, чтобы миСими отвернулся от всех и глянул на него. Заведующая повидлом успела прискакать в разгар бала, устроенного сошедшим с корабля (точнее, поезда). Односеленцы втянули её в центр круга, пока миСими говорил: – Автор текста – вот он, Карожка из Зязёлок, мой первый помощник. Обозванный таким образом подавил вздох, надеясь, что миСими просто издевается. Фамими бухнулась на колени перед молочным миссионером, чьи лик и выя слегка струились под лучами в такой ясный день, а стан идола вылит именно для горячих молитв и тайных желаний. Сложив ладони, Фамими, не поднимая головы, голосила: – Свет мой, радость, ты пришёл! Не серчай на меня, непутёвую, что побеспокоила, ай, несчастная голова! Прости, дорогой, прости, ясный, недостойна плакать рядом с тобой! Она продолжала кричать, наклонялась всё ниже и уже запустила в голову пальцы, чтобы рвать на себе густые короткие волосы цвета свежеудобренной земли. Тогда осторожность одолела любопытство, и миСими без усилий поставил поклонницу на ноги. – Нет нужды в таких сценах. Мы все вместе осуществим то, что ты просила. Дословно. Подвига нет. Я делаю только что хочу. Немного успокоившись, Фамими предложила им телегу. Хутор был домом повидловой госпожи, от него в получасе ходьбы – заводик. Неумертку с человеком свезло: на пищу и квартирование деньги не утекли. Кроме спальни хозяйки была гостиная, где устроился Карожка. миСими отправили на чердак. Там он дремал среди тазиков и прозрачных банок – Фамими делала раньше повидло для семьи, но некоторое время тому по причине кончины последней бросила. Раз в три дня приходила уборщица с завода, еженедельно – огородник, который смотрел за тыквами, огурчиками в теплицах, морковкой, петрушкой с укропом, смородиной, клубникой и эстетичным уголком с пионами да мальвами. Кухарка жила в отдельном домике и готовила там же, чтобы запахи не беспокоили начальницу. К незабываемому появлению неумертка в столовой накрыли панской роскоши стол: скатерть хлопковая бордовая, сервиз фаянсовый с пунцовыми бутонами. А ещё бокалы хрустальные сияли у распахнутого окна. Фамими не могла знать, что миСими посетит её с человеком, а значит, просто запамятовала про особенность гостя. Зато второй, незваный, с восторгом выдал, жуя салат с сельдереем и топинамбуром: – Вы не представляете, какое простое счастье – есть с кем-нибудь вместе! – Берите баранинки, – ласково подтолкнула тарелку хозяйка. Коралловые бусины на её руке чуть позвякивали в такт дрожи. миСими сидел посерёдке, спиной к окну, и аккуратно вырисовавался контур создания, вылитого из света. Карожка схватил драников, вспоминая, как миСими приготовил их в Зязёлках, когда был ещё весёлым и лёгким, а не демонстративным айсбергом. – Ваше имя что означает? – спросила Фамими. – Корова и рожки? – Ха-ха, да не. – Правда? – удивился миСими. – Может быть иначе? – И ты туда же! – причмокнул Карожка. – Не корова, а коровка! Божья коровка! На углу – на ражку! – А-а, – Фамими поджала губы, что означало: «Недурно». Дальше шло неловкое молчание: женщину подмывало спросить про ошейник над изумрудным воротом, но это было нетактично, а заменитель мысли никак не находился. Фамими перевела взгляд на миСими. Раньше, когда вскидывала на него глаза, будто молния блескала, теперь же их почти не отводила – лишь посмотреть, что там в тарелке. Взгляд неумертка был тёпленький, как водичка в ванночке для младенца. – А ты... никогда не пробовал есть? – Не хотелось, – сказал миСими, только на секунду глянув в бок парня, задавшего вопрос. Карожка не сдавался. – Значится, засунуть озёрную гадину хотелось, а того, что людей радует, – нет? – Она двигалась – любопытное впечатление. А еда просто завязнет во мне мёртвым грузом. миСими взял горсточку земляники, окрасил нарисованные свои зубы в красный и проглотил. Выждав, полез под стол с ножиком (люди с двух сторон приподняли скатерть и сгорбились), разрезал правую пятку и продемонстрировал розовую кашицу. Её сразу с разрешения хозяйки выкинул, не поворачиваясь, в окно. И снова слова и развлечения иссякли. Под конец вечера люди просто молча глотали пиво, а миСими, наблюдая за ними, использовал всё своё воображение, чтобы понять: как это – свободней обычного, сердечнее и веселее. Отходя ко сну, Карожка плевал с высокого столпа на любые свои терзания и рассуждения. миСими не пожелал доброй ночи – и это не проблема, пока вот так плывёшь в чуть кружащейся вселенной. «Ты долго не продержишься», – усмехаясь, в полусне прошептал Карожка фиолетовой ночи.