Сердечные струны

Мгновенно отреагировав Гук , выхватил винтовку из перевязи на седле Секрета и, приложив ее к плечу, прицелился. Тэхёну казалось, что он метит в Иоанна Крестителя. — Гук! О Господи, что ты делаешь? — Поднявшись на колени, он попытался схватить его за плечо, но сделал это так резко, что вывалился из повозки. Не обращая внимания на его крики, он опустил палец на спусковой крючок и выстрелил в тот момент, когда воин метнул копье. Перепуганный резким выстрелом, Тэ поднял голову и увидел что-то длинное и тонкое, вылетевшее из дубового леса: так и не определив, что это такое, лишь понял, что Иоанну Крестителю грозит опасность, но не успел закричать снова, как летящий предмет развалился в воздухе, расколовшись на две части, которые упали на землю. — Зачем тебе вздумалось вывалиться? — Упал, пытаясь помешать тебе застрелить Иоанна Крестителя. Ты… — Целый час я разглядывал чертовы песчинки на траве, чтобы найти его! С какой стати нужно было делать все это, а потом убивать? — Боже, можно ли привыкнуть когда-нибудь к тому, что у него напрочь отсутствует здравый смысл? Ким, кивнув, убрал волосы с глаз. — Да, да, конечно, ты прав. Зачем стрелять в Иоанна Крестителя, но я… я запаниковал, Гук-и, не мог здраво рассуждать, все случилось так быстро, не понял, что ты… — Он заглянул ему в глаза. — Что это за предмет, в который ты стрелял? Чон видел, что индеец скрылся в лесу, но его исчезновение ни в коей мере не уменьшило его тревоги. Воин без лошади — что-то абсолютно необычное для команчей. И совершенно ясно: копье — его единственное оружие. Не имея ни лошади, ни оружия, воин наверняка попытается добыть их любым способом. — Проклятие! — разозлился Гук. — Утром отбивался от стаи койотов, не подозревая, что вскоре придется бороться с воином команчей. — Гук? — Разбил в щепки копье команчей, которым воин собирался убить Иоанна Крестителя, возможно, из страха, так как сильно сомневаюсь, что ему когда-нибудь раньше приходилось видеть африканского попугая, а индейцы… ну, подозрительно относятся ко всему, чего не знают. — Воин команчей? — Тэхён окинул взглядом окрестности, но не увидел никаких признаков индейца. — Как ты его увидел? Где… — Солнечный луч блеснул на металлическом острие копья, так обнаружил себя и воин. — Ты… попал в копье? — прошептал он, словно в молитве. — А как бы ты себя чувствовал, окажись воин убитым? — Что? Нет. Нет, конечно. Не пережил бы, если бы это случилось. Но ты… — Целился в копье, зная, что воин приготовился метнуть его. Невозможно постичь его равнодушия, — Боже милостивый, попасть в летящее копье с расстояния, по крайней мере, в сотню ярдов! Другой бы на его месте зачислил себя в герои, но не Чон, приученный применять выработанное в общении с природой искусство в случае острой необходимости, а когда отпадала в этом нужда, забывал, словно рубашку, отслужившую свой срок. Восхищенный произошедшим, Тэ обнял его, Чон тут же отстранился. — Ложись в повозку. Тэхён вздрогнул. Его голос напоминал звук, издаваемый колесами, когда те наезжают на кучу гравия, и понял: возражать не следует. Едва опустившись на постель, сооруженную для него в повозке, почувствовал несколько нервных толчков, и до него дошло, что Чон снова заметил индейца. — Оставайся здесь, — распорядился он. Пальцы, сжимающие ружье, побелели. Воин команчей, вышедшей из леса с маленьким свертком в руках, направлялся прямо к повозке. Приближаясь к белому мужчине с заряженным ружьем, индеец демонстрировал то ли немыслимую храбрость, то ли глупость, а скорее всего отчаяние, думал Гук. Он напрягся, соображая, что предпринять для защиты Кима. Наконец, пришелец остановился возле повозки, опустился на колени и медленно положил сверток на землю; не сводя черных глаз с вооруженного бледнолицего, стоящего перед ним, развернул его и поднялся. Гук увидел младенца, лежащего среди тряпок. — Что бы это значило? — пробормотал он, когда ребенок заплакал. Растревоженный звуком детского плача и ругательством Чона, Тэхён поднялся. Стоящее перед ним существо привело его в полное замешательство: без всякой одежды, кроме набедренной повязки из оленьей кожи, он смотрел прямо в его глаза. Захваченный врасплох, Тэ отвел глаза и взглянул на ребенка — малышу было примерно месяца четыре, и, слушая его плач, он испытал прилив жалости. — Гук, — чуть слышно сказал он, — ребенок… — Наверное, сын воина, — ответил Чон. — Папа, должно быть, умер. Преисполненный состраданием, Тэхён стал спускаться с повозки, держась за голову, но вдруг остановился — воин заговорил. — Маманте, — выкрикивал он, положив руку на грудь. — Маманте. — Должно быть, его зовут Маманте, — решил Тэ. Также положив руки на грудь, сообщил: — Я — Тэхён, а этот альфа — Чонгук. Скажи же ему, кто мы. — Ты только что сделал это, Тэхён. А теперь возвращайся в повозку. Маманте указал на мустанга, впряженного в повозку. — Ему нужна лошадь, — предположил Ким. Маманте похлопал себя по животу, затем, присев на корточки, опустился перед ребенком. — Он хочет съесть мою лошадь, — добавил Тэхён. Гук подавил желание рассмеяться. — Зачем ему есть твою лошадь, когда ее можно использовать по прямому назначению, а еду получить от нас. Последний раз прошу, возвращайся в повозку. Гук не двигался, показывая, что не собирается помогать команчи. Тэ поднялся на колени. — Разве ты… не согласен дать ему все, в чем он нуждается? Не придавая значения жалостливым ноткам его голоса, Чон сосредоточенно разглядывал воина — темные синяки на груди и животе Маманте свидетельствовали о его поражениях: с висящими по бокам руками и опущенными плечами индеец представлял собой мужчину, лишенного силы и гордости. Передав ружье Тэхёну, его телохранитель вытащил нож из ножен на бедре, приняв борцовскую стойку. — Не собираешься же ты драться ножом с невооруженным человеком! — Не вмешивайся, Тэ. Времени для дальнейших возражений уже не было: соперники отошли от ребенка, чтобы начать поединок. Гук выбросил руку с кинжалом, едва не задев лица Маманте, ринулся вперед, ударил головой в живот индейца, заставив его согнуться; тот, не успев перевести дух и выпрямиться, снова оказался на земле от сильного удара ногой в бок; растянувшись на спине, сжимал горсть земли, закрыв глаза; прошло несколько долгих мгновений, прежде чем начал подниматься на ноги; тяжело дыша, принялся ругаться, словно пьяный, размахивая кулаками. Тэхён ощутил приступ тошноты. — Гук, прекрати это безумие! Ты же убьешь его! Получив еще один удар кулаком в челюсть, Маманте закружился и опять упал. Снова поднявшись с земли, стоял, не двигаясь, согнув спину, низко свесив голову. Словно не удовлетворившись своим явным превосходством и предоставляя противнику последнюю возможность, Чон двинулся к плачущему младенцу, — подойдя к нему, остановился, жестоко ухмыляясь. Страх на какое-то мгновение прижал Маманте к земле; вдруг, собрав всю ярость, издав резкий воинственный клич, воин прыгнул вперед, оттолкнув бледнолицего от ребенка. Удержавшись на ногах, Чон поднял кинжал прямо над головой противника, ожидая его реакции. Индеец молниеносно схватил и стиснул его запястье. Добившись именно этой реакции, нападающий, делая вид, что боится потерять нож, ударил противника коленом в живот — оба мужчины упали, катаясь в пыли, продолжая отнимать друг у друга смертельное оружие. Наконец, Чон медленно разжал пальцы. Испустив еще один воинственный клич, Маманте овладел ножом. Оба поднялись, стояли, не шевелясь: сверкая черными глазами, воспрянувший духом индеец бросился на землю и перекувырнулся в сторону своего противника. Когда он прокатился мимо, Гук напрягся, зная, что может случиться, но не сдвинулся, чтобы предотвратить удар, и в следующую секунду почувствовал резкую боль в бедре. Зажав ножевую рану, вовремя увернулся, сделав прыжок в сторону и отразив опасное нападение. Когда Маманте проносился мимо, техасец схватил воина за руку, отклонившись назад, ударил ногой в живот, упал на спину, перебросив его через голову. Ослепленный воин и отец секунду смотрел на небо, прежде чем понял, что выронил нож. «Возьми же кинжал, черт побери!» — молча приказывал Чон. Маманте приподнялся с земли, опираясь на левую руку, протягивая правую к оружию, но снова упал, получив удар ногой; задыхаясь, свернулся в клубок и покатился прямо на кинжал, зажав его обеими руками, вскочил на ноги и медленно начал наступать. Хорошо зная, что команчи дерутся насмерть, Гук, однако, не имел намерения продолжать поединок: изнеможение испытуемого было очевидным, и ему не хотелось, чтобы храбрый воин, потерявший так много сил, признал свое поражение. Он бросился на Маманте, который среагировал, подпрыгнув в воздух, и обеими ногами ударил Чона в грудь; когда тот упал, воин встал на колени у его головы, схватил за волосы, приставил нож к горлу. Чон лежал молча, не шевелясь, с обезумевшим выражением, которое иначе, как страх, истолковать было невозможно. — Гук-и, — позвал Тэхён так слабо, что его голос больше напоминал шепот. — Маманте. — Стоя в тени под большим дубом, он прижимал индейского мальчика к груди и умолял альф перестать драться. — Пожалуйста, перестаньте, — пробормотал Ким. Бледный от ужаса, он поднес ребенка к лицу и заплакал. Маманте быстро встал. Глядя на поверженного, бросил нож вниз — он вонзился в землю у его левого уха. Гук не дрогнул, а лишь смотрел на воина: гордость, вспыхнувшая в глазах Маманте, убедила его, что не зря заставил команчи сражаться. Выдернув нож из земли, поднялся. — Тэхён, положи ребенка и приготовь сумку с едой. Неуверенно приблизившись к команчи, он отдал ему младенца, поправил детское одеяльце; покопавшись в повозке, наполнил сумку беконом, сухой фасолью, яблоками, овсянкой, банками консервированных овощей, положил буханку хлеба и изрядное количество сахара. Они взглянули на Кима разом и увидели его слезы, сбегавшие по щекам и падавшие на ребенка. Гук молча поздравил его, осознавая, что омега даже не представлял, насколько горькими и мучительными выглядели его слезы и беспомощность, когда он баюкал ребенка, наблюдая такую жестокость; в то же время воина команчей глубоко тронула забота о его сыне. Пока Тэ готовил мешок с продуктами, Чон достал из седельной сумки веревку, выпряг мустанга и набросил импровизированную уздечку. Расправив плечи и высоко вздернув подбородок, Маманте принял свои трофеи, взял веревочные поводья, вскочил на нового коня, перебросив сумку с провизией через плечо. Тэхён отдал ему ребенка, но его лицо оставалось непроницаемым до тех пор, пока Чон не протянул ему свое ружье и полный запас патронов — надменный блеск глаз, исчез, уступив место мягкому выражению признательности. Широко улыбнувшись, индеец взял винтовку и патронташ, пустил мустанга рысью. Через несколько секунд он скрылся из виду. — Зачем, Гук? — потребовал ответа Тэхён, крепко взяв его за предплечье и пытаясь встряхнуть. — Ты же видел его синяки? Не заметил его слабости от голода и усталости? Почему заставил его бороться? Он повернулся к Киму и провел пальцами по невысохшей дорожке слез, оставшейся на щеке. — Ни один мужчина, будь он белый, азиат или индеец, не станет просить, Тэхён-и. Когда Маманте — воин команчей — не попытался завладеть тем, в чем нуждался, стало понятно, что он теряет самоуважение, свою душевную силу. Заставить его сражаться за вещи, которые ему нужны, — единственное, что можно было придумать, чтобы вселить в него гордость. Очевидность этой истины смутила младшего: при всем своем знании человеческой натуры, явившемся результатом многих лет учебы, ему и в голову не приходило, что самое серьезное несчастье мужчины — не голод и не ушибы, а потеря самоуважения. Гук не только почувствовал глубокое горе команчи, но и сумел его излечить. — Гук? Не ответив, он отошел в сторону и, взяв Иоанна Крестителя, вернулся, передав попугая Тэхёну. Он ласкал птицу тыльной стороной руки, не спуская глаз с Чона. — Ты позволил Маманте взять верх, ведь так, Гук? — мягко спросил он. Он не ответил, но Ким знал, что его молчание означало «да». — Безмерно поражен широтой твоих способностей, физическим мастерством, пониманием человеческой души, состраданием… ты замечательный человек, Чон Чонгук, и я счастлив, что узнал тебя. Прилив нежности, пробужденный его словами, нахлынул волной, Чон подумал — насколько уже привык к их ожиданию и ощущению: ему будет недоставать этих эмоций, когда они расстанутся; не останется никого на свете, кто дал бы ему почувствовать то, что испытал сейчас. Он провел пальцами по волосам, вспомнив, что всегда верил, будто ранчо и лошади удовлетворят все его желания. Теперь уже не было такой уверенности. Сидя на мягкой постели, сооруженной для Кима Гуком, Тэ просматривал свои вещи — в Уайт Крик упаковывался в такой спешке, что костюмы ужасно помялись, перчатки и нижнее белье скрутились в тугие узлы, а драгоценности рассыпались по разным местам сумки. Он сложил драгоценности в сверкающую горку, поднял взгляд на Гука, ухаживающего за Секретом: его пистолеты и металлическая пряжка ремня слабо поблескивали в свете костра; сухие веточки, опавшие листья и ломкая ореховая скорлупа хрустели под подошвами, лунный свет высвечивал волосы. События минувшего дня вернулись к Тэхёну. Закрыв глаза, он мысленно их восстанавливал, слабо улыбнулся, вспомнив мастерство, которое продемонстрировал Чон, идя по следу Иоанна Крестителя, и мудрость, проявленную в отношении команчи. Ким почувствовал, будто слегка защемило сердце, от него протянулись невидимые нити, пронизавшие все клеточки тела. Открыв глаза, увидел, что Гук наблюдает за ним. Его смелый и твердый взгляд заставил омегу покраснеть. — Любуешься своим богатством? — поддразнил его Чон, заметив сверкающие драгоценности. Тэ взял в руку рубиновую брошь, поднял украшение так, чтобы он мог его видеть. Свет костра замерцал на нежно-красном камне, отражаясь от изящных золотых цепочек, свисавших с ее нижней части. — Ты когда-нибудь слышал термин «сердечные струны» ,Гук? — Когда-нибудь слышал термин «сердечные струны», Гук? — повторил Иоанн Креститель и выплеснул воду из клетки. Чон наклонился к лошадиному брюху. — Сердечные струны? Да, слышал кое-что. А они действительно существуют? — Это такое выражение. — Тэ встряхнул брошью, наблюдая, как свисающие золотые цепочки закачались. — Эта брошь принадлежала моему папе , и я дорожил ею все эти годы. Это рубиновое сердце, и к его нижнему краю прикреплены тонкие золотые цепочки — сердечные струны. Чон взглянул на поблескивающую брошь — сердце. — «Сердечные струны» — интересный термин, — пробормотал Ким продолжая наблюдать, как свет костра поблескивает на гранях рубиновой броши. — Когда-то давным-давно, в пятнадцатом столетии, сердечная струна считалась нервом, поддерживающим сердце. В настоящее время этот термин используется для описания глубокого чувства и привязанности, поэтому говорят, что человек, который чем-то сильно тронут или взволнован, испытывает тянущее чувство в сердце. Я очарован как красотой выражения, так и его определением. Гук провел рукой по скребнице, которую держал. Только ли эта брошь побудила Тэхёна заговорить о сердечных струнах, или он думал о своих чувствах, своей привязанности? Если так, то была ли это любовь к нему? Что испытывал Тэхён? Он упомянул о своем сексуальном влечении, о признательности, о восхищении, но чувствовал ли к нему что-то другое? Ему хотелось спросить. Но он не сделал этого: если подтолкнуть его к обсуждению чувств, то невольно втянется в разговор, а ему, конечно же, не хотелось, чтобы это случилось, так как, по правде говоря, не знал, что чувствует к Киму. В большинстве случаев тот выводил его из себя, но в остальных… — Извини за мое нерациональное поведение в Уайт Крик, Гук. Мне не следовало уезжать из города без тебя. Он снова повернулся к Секрету и провел скребницей по лоснящемуся крупу. — Все, что ты делал с момента нашей встречи, было нерациональным, Тэхён, — заключил он. — Почему извиняешься только сейчас? Улыбнувшись, Тэхён вытянулся на постели. — Давно у тебя Секрет? — Одиннадцать лет. Теперь ложись спать. Я же объяснил, что мы не двинемся отсюда до тех пор, пока не решу, что ты готов к путешествию. Если не устроишься отдыхать прямо сейчас, мы останемся здесь навечно. Он принялся расчесывать спутанную гриву Секрета. — Я ничего не делаю, кроме того, что лежу здесь, Гук. — Он еще некоторое время смотрел, как Чон ухаживает за лошадью. — Понимаю, почему ты называешь своего жеребца Секретом. Он необычный конь, и тебе не хочется никому открывать тайну его происхождения. Это та порода, которую ты будешь выращивать на ранчо? — Может быть. — Распутав гриву Секрета, Чон принялся за хвост жеребца, прикидывая, может быть, стоит поделиться своими идеями с Тэ. Нелегко ведь держать такие радостные планы при себе. — Ты расскажешь мне о нем?. — Обещаю хранить тайну так же хорошо, как это делаешь ты. Чон не ответил, а лишь продолжал работать, вычесывая засохшую грязь из лошадиного хвоста. — Ты не единственный, кто знает о его происхождении. Тому, у кого ты купил его, тоже об этом известно. — Радуясь, что он стоит к ней спиной, Ким хитро улыбнулся. — Я не покупал его, Тэ. — Вывел его сам? — Именно. А теперь спи. Ким сел и бросил сердитый взгляд на его спину. — Чонгук, ты крайне несправедлив. Я доверил тебе свою жизнь, а ты боишься открыть тайну лошади. Прекрасно понимаю, что ты намерен разбогатеть, выращивая лошадей, подобных Секрету. Неужели считаешь, что расскажу о его происхождении, зная, что это сведет на нет твои мечты и упорный труд стольких лет? В его голосе прозвучала неподдельная обида. Гладя жеребца по спине, он попытался придумать хотя бы одну вескую причину, почему ему нельзя доверить свои тайны, но ничего придумать не сумел, а сердце подсказывало, что на этот раз можно довериться и рассказать то, чего доселе не рассказывал ни одной живой душе. Он усмехнулся: довериться омеге? Или он лишился рассудка, или произошло нечто, изменившее его взгляды относительно омежьего пола. Во всяком случае, одного представителя омег. Продолжая улыбаться, он посмотрел прямо в глаза Тэхёну. — Секрет — помесь кобылицы мустанга и английского чистокровного жеребца. Я спарил обоих лошадей в темноте ночи из чистейшего любопытства. При его признании глаза Тэхёна расширились от удовольствия: не так важно, что именно он сказал, как факт доверия ему. — Почему ночью? Вспомнив свой юношеский проступок, Гук опустил голову и усмехнулся. — Кобыла принадлежала мне, а английский чистокровный — нет. Если бы я спросил разрешения у владельца жеребца, он бы либо ответил отказом, либо потребовал плату. Потому все произошло втайне, ночью. — Это воровство, — сказал Тэ, улыбнувшись в ответ. — Владелец не обнаружил пропажи, а жеребец отнюдь не возражал против такой встречи. Улыбка Тэхёна перешла в мягкий смех. — Мои лошади будут воплощением мечты каждого ранчеро-скотовода, — объяснил Чон, радостно возбужденный от этой мысли. — Чтобы заарканить далеко убежавшего быка, нужна лошадь, которая развивает полный галоп всего лишь в несколько шагов, Тэхён-и. Лошадь должна сохранять громадную скорость на расстоянии, по крайней мере, в четверть мили. — А Секрет способен и на то, и на другое, — сказал Тэ. — О, как здорово! Его искренний энтузиазм согрел Чона.