Пролог

      Машину оставили в Сортавале. Дальше, судя по карте и по весенней распутице, проще было напрямик через кладбище пешком, чем потом толкать из грязи машину в этих бездорожных ебенях. Пойманный по дороге мужик полубомжатского вида выбранный маршрут подтвердил и сказал, что идти где-то часа полтора, если не заблудятся. Шли молча и Игорь порадовался, что заранее предупредил Дубина, где они будут и где искать если что - сеть на выходе из города практически не ловила. Гром тащил пенку, чтобы ночью не отморозить жопы: севернее Питера было намного холоднее, Хазин прихватил термос с кофе и плюшки.       Взять выходной вышло легко, начальство Игоря, в силу родственных связей, даже обрадовалось, а что придумал Петя, Игорь знать не хотел. "Как так получилось", - думал Игорь. А ещё думал о том, что его совершенно не удивляет, что идёт он не зная куда и не понятно зачем, поманенный нелепой надеждой на чудо, в которое сам не верил. И внезапно понял, что идти вот так вот согласен куда угодно, лишь бы не один. И лучше бы, конечно, чтоб дорога была весёлой, чтоб они с Хазиным ржали и дурачились, чтобы он мог растрепать рукой старательно уложенные светлые волосы и получить за это дружеский поджопник.       Как так получилось, что мы не выбирались никуда вместе? - а вот так, - Игорь окрысился на самого себя, - потому что дурак ты, Гром. Дурак был с самого начала, думая что выебать столичного майора будет лучше, чем набить ему морду, дурак, что влюбился, дурак что нехотя вылез из своей вечной скорлупы одиночества и пригрелся рядом с тем, с кем заранее ясно было, что ни чем хорошим это не закончится, дурак, что ждал и верил в лучшее, верил чужим словам, и больше всего дурак, что именно сейчас ничего не нужно, кроме как обнять, уложить подбородок на чужую макушку и согреть Хазина заместо неверного весеннего солнца.       "Люблю", подумал Гром, обходя могилы и невесело усмехнулся, - "Эрос и Танатос". Эрос шёл рядом, читая надписи на могилах. Танатосом, а в простонародье пиздой, накрылась их недолгая жизнь вместе. "Поживи ещё, Петь!" - вдруг отчаянно всеми силами захотел Игорь и одернул сам себя: здесь никто тебя не услышит.       В воскресенье, перед тем как уехать домой после посещения здания на Клинской, Петя сказал: - хуйня какая-то. Потом помолчал, и вместо того, чтобы отхуесосить Грома по полной за такой бред, добавил странное: - мне не по себе от этой поездки, но это хотя бы что-то интересное. И ушёл, перепрыгивая через лужи, к машине. А Гром стоял и тупо пялился вслед, запоминая их первую и похоже последнюю в жизни весну.       У Ладоги кое-где оставался лёд, тянуло холодом, но ветра почти не было. Гром похвалил себя, что взял спальник, которым можно накрыться. Они не спешили, до темноты оставалось ещё часа два, остатки финского дома, построенного на скале вместо фундамента, были найдены, осмотрены, признаны безопасными, и хоть крыши почти не осталось, стены стояли и могли укрыть от ветра - погода на Ладоге всегда переменчива. Они поели бутербродов, выпили кофе и закурили. - Как думаешь, что будет? - Хазин немного нервничал, ну или ему просто нужна была доза, но он пока не спешил. - А хуй его знает, может и ничего. - Игорь надеялся, что всё же что-то случится, но не банальное ограбление с похищением. Для похищения заставлять жертв ехать в ебеня, пиздовать на своих двоих туда, куда машина не подъедет и сидеть там в ожидании, попахивало нездоровой психической фантазией. И всё же случилось то, что Игорь не ожидал.       Стемнело, они сидели рядом на пенке, молча, и ничего не происходило. Гром отошёл, чтобы поссать через оконный проём, где и рамы не осталось и уже застегивая джинсы, чуйкой какой-то понял, нутром своим, что что-то не так. Он медленно обернулся и не увидел ничего, ни стен, ни поросших мхом остатков пола, только Хазина с бледным лицом, судорожно сжатыми руками и глазами, донельзя разинутыми в пространство между ними. Он посмотрел в эти глаза и провалился в ад.       Ад майора Хазина был весьма разнообразен и тянул на несколько статей УК. И как всякий ад, он был закольцован, где причина становилась следствием, а следствие началом нового этапа. Не то, чтоб Игорь не знал обстоятельства жизни Хазина. Всё он знал, что-то сам выяснил, что-то Петя ему рассказал, Петя вообще от Грома не скрывал своё мудачество, даже выставлял его лишний раз напоказ, чтобы Игорь увидел, чтобы передумал пока можно, показывал всё, одновременно доверяя и проверяя Игоря, действительно ли тот любит. И Гром любил, зная, что не исправить, зная, что можно и нужно только так, не поддерживая дерьмо, дать возможность увидеть жизнь за его пределами. Есть разница между знать и прожить самому. И Игорь в этом сейчас убедился. Самым сложным оказалось детство, где тебя ненавидят, где бьют, потому что не дотягиваешь до непонятно кем придуманного идеала, где не любят и где ты совсем один. Игорь почти утонул и захлебнулся не своим маленьким детским отчаяньем, но в тот момент, когда детский голос плакал: папа, не надо, он вдруг вспомнил усмешку Константина Грома и вынырнул из полного отождествления себя с Хазиным, вынырнул и старался больше не утонуть.       Дальше шла навязанная отцом учёба и первая Петина дорожка, от которой Игоря, внезапно охватил такой приход, которого он по жизни не знал, а за этим приходом, только одно чувство, впервые возникшее в голове Хазина - свободен, пусть так, но свободен.       А дальше картинки менялись, не менялась лишь белая дорога, по которой бежал к смерти Хазин, чем дальше, тем быстрее и куча дерьма, от которого Грома выворачивало наизнанку, но как выяснилось, и Хазина выворачивало тоже. Каждое действие, что совершал Хазин было шагом к закономерной смерти, но одновременно, и Игорь это понял только потому, что твёрдо знал, что это всё происходит не с ним, шагом за пределы собственных рамок, которые установила семья и социальное положение и шаг, который наказывался абсолютно жестоко. Хазин доказывал всем и себе, что будет не тем, кем заставляют, и если не получается быть хорошим, как он это понимает, будет дерьмом, таким от которого в конце концов отвернутся все.       Картинки неслись всё быстрее, жизнь шла, но эмоции стали постепенно угасать, сменяясь равнодушием и желанием, чтобы всё наконец закончилось.       Игорь не хотел знать, как это: подставлять свою жопу за кокс, когда отец заблокировал карту, а в ломбард сдать цацки идти лень, не хотел знать, как барыжить, воруя конфискат, как сажать невиновного, как умирать и выжить, как лежать в рехабе. Грому было даже не противно, а больно неимоверно, что вся эта жесть произошла с одним очень близким человеком. Оправданий Игорь для Хазина не нашёл, но понял, что упрекнуть теперь в чём-то вряд ли сможет. Смотреть на всё это он не мог больше, усилием воли стал выбираться, чтобы больше не проживать жизнь Хазина и в это момент увидел себя.       "Какой красивый" - думал Хазин. А потом: "так не бывает", когда Игорь ласково целовал. А ещё: "не верю", "не может быть, чтоб мне" и "неужели не ушёл, когда узнал всё". И после нежность, от которой делалось больно и которую можно и нужно было глушить жёсткой еблей, посылами нахуй, привычной дозой, чтобы не спятить вконец, чтобы не растаять, не разбиться на тысячи ласковых котиков, чтобы не видеть, что с тобой будет, когда всё обернётся как обычно ничем. Но за всей этой с ума сводящей, не выраженной ничем лаской, за несказанными словами: хороший мой, я весь твой, за безумным желанием сделать всё, только для него одного, для Игоря, Гром смотрел на другое. На свою бомжовую квартиру, с отсутствием элементарного порядка и уюта, на не всегда достаточно чистую одежду, на то, что в холодильнике нет еды, на то, что даже когда Петя практически жил у него и даже в мыслях не выражал неудовольствие, Игорь и пальцем не шевельнул, чтобы что-то поменять, пусть не для себя - себе не нужно, а для другого. Простая такая мысль догнала Грома сквозь все картинки: я бы девушку в такой бардак не привёл. Хрен тебе, а не отношения, - вызверился на самого себя Игорь. Стало стыдно. Ну ведь ни разу не подумал, чтобы хотя бы чистую постель перестелить, чтобы бельё постельное новое, чтобы отмыть всё и выкинуть хлам, чтоб у Пети своя полка в шкафу была, чтоб на завтрак ему не кофе без сахара, а блинчики или кашу, руки б не разу не отсохли! Чтоб не Петя еду приносил, а он сам кормил, чтоб в ванне хотя бы шампунь, а не мыло одно. На словах одних твоя забота, Игорёк, да и словами ты мало чего можешь. Всё что смог, это ключи от своей хаты сделать, на вон, Петь, пользуйся, видишь, доверяю тебе, нарику. Ещё и гордился собой, долбоеб.       Гром застыл в охуении, когда внезапно и просто понял и спросил себя: а за что тебя такого любить? Зачем ради тебя Пете стараться, менять свою жизнь, наживую перекраивать себя, если ты даже пол помыть ради него не можешь? Ты хотел, чтоб Хазин изменился и что ты ему вместо наркоты предложил? Вечно дырявые носки и провонявшую потом кожанку? Да хрен с ними, с носками, но накормить всегда не обращающего внимание на еду Хазина он был должен, хотя бы не из-за любви, хотя бы из-за извечной, на подкорку зашитой, истины любого петербуржца, чьи предки выжили в блокаду и вместе с жизнью передали потомкам: сначала накорми пришедшего к тебе в дом, а потом всё остальное. Вот всё остальное ты можешь, Гром, ебаться ты мастак! А много времени у тебя на ласку нашлось, на то, чтоб просто погулять вместе сходить, а? Блять, блять, блять, Гром!!! Захотелось убежать, уйти отсюда пешком до Питера, чтобы больше не видеть, не знать, забыть то, что здесь творилось, Игорь сделал шаг, другой, выбрался окончательно из морока, шагнул к дверному проему и натолкнулся на взгляд Пети. Хазин сидел, привалившись к стене, и не смотря на темноту вокруг Игорь увидел прокушенную насквозь губу, сжатые кулаки и зубы, он не знал, что за картинки видел Хазин, но явно они были совсем не радостными. Петя смотрел понимающе несколько секунд, а потом просто кивнул и закрыл глаза, отпуская Грома.       Игорь понял, что за уход его не осудят, но он был тоже упёртый, поэтому, обозвав себя совсем не печатно, повернулся, сделал шаг навстречу Пете, уже думая, как и за что извиняться и что просить, но додумать не успел. Хазин неловко сполз со стены к его ногам, уткнулся лицом в Игоревы покрытые грязью ботинки и заплакал. И наступило утро.