Rose of Empyrean | Роза Эмпирея

      Сомнения рождаются из незнания. Бессилие – из неуверенности. Агрессия берёт своё начало в недовольстве. У всего есть источник – таков Закон Причинно-следственной связи, так же известный, как Карма. Если посаженное семя не полить, оно не взойдёт, если не дать солнечного тепла – не расцветёт, если не уберечь от вредителей – долго не проживёт, зачахнет.              Казалось бы, простая истина, заложенная в самой сути жизни для понимания взаимодействия с внешним миром. Истина, требующая к себе должного уважения и внимания, ведь стоит пренебречь ею – будешь выброшен из Сансары, подобно повреждённому опухолью зародышу, вытолкнутому из материнского лона. Закон непреклонен, объективен, авторитарен.               И люди страшатся его, сами того не зная. Унижаются, кротко и стыдливо опускают взгляд, тянут руки в немой мольбе о милостыне. В награду за покорность – крупицы света, текущие сквозь пальцы. Их невозможно удержать, но к ним можно прикоснуться, почувствовать… Удостовериться в том, что Закон рядом и приглядывает за ними, что не даст в обиду хаосу и вероятности-злодейке. Что мир не рухнет в одночасье, останется понятен и логичен, прост для ума людей, ограниченных клеткой трёх измерений.              Знания о том, что он есть – достаточно. Поднимать глаза и пытаться осознать – сложно и страшно. Оставаться слабыми и вечно защищаемыми – вполне неплохо.              Люди хотели просто идти по наиболее лёгкому пути, поэтому совсем не заметили, как упускаемый ими свет, скапливаясь, начал обретать форму, давая рождение благословенному первенцу Закона. Больше не нужно было бояться понять, можно было только верить – простой выход из сложной ситуации, учитывающий интересы и возможности обеих сторон. Божественная красота прельщала, очаровывала, соблазняла. Вскоре возможность видеть вместо стимула к совершенствованию стала источником зависти и недовольства.               Несправедливо.        Почему люди не сияют?        Почему не они рождены из света?        Почему не они вылеплены с любовью старательными божественными руками?              Они забыли о том, что сами из-за страха отказались от истины. Предпочли когда-то хвататься за чужой свет, а не самим излучать его.              Удел ненависти – накапливаться до поры до времени, такова её природа. Чем дольше пытаешься удержать, тем сильнее она рвётся на свободу, тем разрушительнее взрыв негодования. Тем больше стремление получить желаемое любыми способами, и неважно, если из-за их порыва отобрать чужое, оно безвозвратно канет в бездну. Уж лучше не достанется никому.              Только так люди перестанут чувствовать себя ущербными, дефектными, убогими.              Ни один из ангелов так и не смог понять причины того, почему в один момент самозабвенные молитвы превратились в страшные проклятия. В глубине души они старались верить в то, что всё ещё можно повернуть назад, что человечество образумится, ведь в жестокости – как они считали – не было смысла. Но неосквернённый разум никогда не поймёт того, который гнил на протяжении тысячелетий. Вкусив сладость грехопадения однажды, больше не захочется довольствоваться безвкусной праведностью.              Ни один из ангелов так и не смог понять. Но действительно ли ни один?              Когда Годжо впервые открыл глаза, то обнаружил себя в просторной стерильной комнате, с белыми стенами без окон и с одной дверью. Прошлые раны зажили: порезы затянулись, слои тканей филигранно соединились, выступающие наружу кости вернулись на привычное место и срослись. Тупая боль от наскоро причинённых увечий больше не прожигала мозг, однако лопатки, ключицы и область груди между ними остро пульсировали, а кисти рук горели. Если кому-то интересно: переломы нравились ему больше, чем огромные крюки-полумесяцы, на пару которых он оказался насквозь насажен через спину, в то время как руки были закованы в кандалы и подвешены наподобие жеста «сдаюсь». Очень странные кандалы, к слову, ибо запястья кололо до кости в нескольких местах. Крылья постигла та же участь.              Годжо не был бы собой, если бы не пошутил про то, что теперь он словно кит, потому что, во-первых, также был чересчур крупной для людей добычей, а во-вторых, они ведь его тоже прилично так загарпунили. Но шутить некому, поэтому из его рта вылетает только огорчённый вздох, сразу же отдающийся резью в груди – при малейшем движении металл проходился по мясу, острыми краями разрывая плоть ещё сильнее. Ангел замер, предпочтя больше не двигаться, чтобы лишний раз не воспалять и так измученный нервными импульсами мозг. Обессиленное тело само по себе было тем ещё наказанием. Его гордость оказалась сильно уязвлена, что и неудивительно.              Раньше он ни за что бы не подумал, что бесконечная энергия в нём может закончиться. Что он попадёт в ловушку и выдохнется, пытаясь из неё выбраться. Что его так глупо схватят на выходе и вцепятся клещом, не позволив сбежать или отбиться. А потом ещё и будут постоянно мутузить так, что едва восстанавливающиеся силы будут полностью уходить на регенерацию, не успевая накопиться хотя бы на всего одно перемещение в пространстве.              Даже сейчас тех частиц тепла, кропотливо накопленных во сне, было недостаточно для того, чтобы предпринять хоть какие-то действия. По большей части из-за того, что – как бы стыдно не было это признавать – он попросту сорвался, стоило через дрёму услышать тот самый голос. Даже будь он на все сто процентов уверен, что это было сонное наваждение, всё равно очнулся бы, чтобы проверить. А вдруг.              И – боже, нет, не показалось! – Годжо все шесть глаз открывает и со всех сторон, углов и ракурсов беззастенчиво пялится с замиранием сердца. Не может даже дышать, потому что страшно, очень и очень страшно, что всё исчезнет, если он отвлечётся хоть на мгновение. Прошло очень много лет с того момента, как они в последний раз виделись, и Сугуру очень изменился за это время. Но только отчасти, потому что все изменения – в усталом взгляде с отсутствующим блеском, в небрежных волосах, от стресса потерявших свою мягкость и сильно потяжелевших, в морщинках у уголков глаз из-за привычки прищуриваться, когда снедает недовольство. Сердце болит от осознания того, насколько плохо выглядит его навечно самый близкий друг.              Несмотря на то, что использование всех шести глаз сильно тратит с трудом накопленные силы, он всё равно не моргает, решительно собираясь смотреть до последнего. А когда их взгляды встречаются, само время словно останавливается. Или нет, но хотелось бы, чтобы остановилось… Сугуру – по всему его виду понятно – очень злится, что, наверное, неудивительно. Но Сатору слишком искренне счастлив: они, наконец-то, встретились, и весь стыд за содеянное им давным-давно отходит пока что на второй план, ведь сейчас совсем нет времени на то, чтобы просить прощения и, как побитая псина, в ноги кланяться. Даже если очень сильно хочется. У него есть только эта пара мгновений, за которые он обязан урвать как можно больше чужого внимания и невидимую для человеческого глаза смену множества выражений лица. Никто, кроме шестиглазого, никогда не замечал, сколько разных оттенков напускного спокойствия имеется в репертуаре Гето Сугуру, и никогда не заметит.              От этой мысли ангел чуть не заулыбался прямо там, в зале, наполненном целой толпой серых и неинтересных ему людей, но имея в виду, что это может вызвать кучу проблем – а он, вообще-то, не был для мужчины врагом – почти сдержался. Почти, потому что в ноздрях защипало – старая привычка морщить нос в особо смущающие моменты дала о себе знать.              К сожалению, всему хорошему рано или поздно приходит конец, и этот случай – не исключение. Последнее, что осело в его памяти – это спина уходящего Сугуру, после чего сознание снова провалилось во тьму. Последние силы закончились, и даже на то, чтобы бодрствовать, их больше не хватало – что уж говорить о поддержании сложной и энергозатратной техники?       И вот теперь он здесь, немного выспавшийся, но чтобы разгромить всё до последнего камешка – недостаточно. А жаль.               Недолго думая, Годжо снова проваливается в бессознательное, желая как можно быстрее набраться сил, чтобы выбраться из этого места. И снова встретиться с Гето.       Ему ничего не снилось. Мечты – непозволительная роскошь для него сейчас, когда каждая кроха сил – словно капля воды в пустыне. Да и в целом Годжо был не из тех, кто любил отдаваться воображению, его жизнь была до невозможности объективна. Он знал, чего хотел, и знал, что должен делать.              Когда он очнулся во второй раз – чтобы проверить, не сильно ли изменилась обстановка – то нашёл себя в луже своей же крови и нахмурился. Первым делом проверил, сколько накопилось внутри сил – меньше, чем хотелось – и только потом обратил внимание на то, как сильно кричало тело из-за охватившей его агонии.              Лучше не смотреть на руки. Лучше не смотреть на ноги. Не думать о том, насколько изранены конечности – он привык, привык, он точно привык, он знает и готов, он смирился. Люди в курсе, что обессиленный ангел – спокойный ангел. Его будут кромсать просто для того, чтобы не сбежал. Его же задача – наоборот, сбежать, несмотря на то, как сильно его ранят. Рано или поздно у него удастся, он уверен в этом.              Годжо в спешке закрывает глаза и заставляет своё сознание покинуть реальность так же, как это делают особо отчаявшиеся люди на краю моста. Давать себе мысленные подзатыльники он всегда умел, и то, что они очень полезны для быстрой отключки – очень приятный бонус.       Лишь бы к следующему пробуждению всё это успело зажить. Он просто не хочет смотреть, так как уверен – приятного в этом мало.              В третий раз он даже не открывает глаза. Чувствует, что увидит перед и под собой не только свою кровь. Предпочитает сразу же снова отключиться после подтверждения того, что понемногу, но сил стано́вится больше. Решает в этот раз поспать подольше – сразу недельку или месяцок.              Но так быстро, как в прошлый раз, провалиться в бессознательное не выходит. Какое-то время в голове навязчиво копошится осознание того, что сердцебиения просто не чувствуется. Зато чувствуется, как колются и впиваются в лёгкие рёбра. Только сейчас к Годжо приходит мысль о том, что он, возможно, попал в руки не обычного ублюдка-скупердяя, а одного из тех безумных учёных, что после падения Эмпирея посчитали честью взяться за изучение той другой формы жизни, что всегда была одновременно рядом, но так далеко от человечества. Ничего страшного, он переживёт. Он всё переживёт. Годжо ведь сильнейший, для него вытерпеть подобное – раз плюнуть.       Правда же?              В следующий, четвёртый раз, он вообще не планировал просыпаться. Его разбудили насильно – обострённая чувствительность, которой обладали его глаза, вырвала в реальность настолько быстро, что времени на осознание чего-то попросту не было, и он сразу же выставил барьер перед своим лицом. И – спасибо всему сущему – не зря.              Перед глазами мелькнул металлический блеск и застыл в паре миллиметров от зрачка, из-за чего Годжо инстинктивно отпрянул чуть назад, проигнорировав вспарывающую мышцы резь и хруст рассекаемых ключиц и лопаток. По груди потекла свежая, липкая кровь, лёгкой щекоткой отдавшись в мозге.              – Оу…? – Скальпель пропал из поля зрения, но зато появилось миловидное женское личико, растянувшееся в удивлении. – Запиши это, Ханами, оно впервые отреагировало. Слабые места всё-таки есть.              Ассистент позади женщины сразу же принялся что-то увлечённо строчить в блокноте, она же – вернулась к своему прошлому занятию. Медицинский инструмент снова оказался перед глазами подопытного и снова же упёрся в воздух. Годжо сквозь маячившие у лица руки уставился на неизвестную с явным недовольством во взгляде.              – Глаза мои не трожь. Остальное – пожалуйста. – Ему в ответ – снова только удивление на лице. Будто за личность вообще не считают. Ах, да, точно…       – Это тоже запиши, оно ещё и по-человечески разговаривает.              Если пытки являлись приемлемым аспектом пребывания пленным, то вот явное пренебрежение и моральное унижение – уже перебор.              – С чего бы мне не говорить на вашем языке? Я так-то уже десять лет в Японии живу. Людскими стараниями, если что. Ну, вдруг вы не знали? – Отвечать ядом на яд Годжо умел и этим умением активно пользовался.               Да, он ангел, но что с того? Да, на его существование наложено табу на вред людям, но о словесных нападках речи не шло. Да, в его голову на фундаментальном уровне заложена симпатия к людям, но, знаете ли, он не обязан быть честным. Он может хоть тысячу раз желать этим двоим только добра, но всё равно об этом не скажет. Помните, он очень объективен, и, объективно, люди могут быть ублюдками и не заслуживать хорошего отношения.              Женщина, наконец, убрала металл на столик на колесиках рядом, и Годжо мысленно вздохнул – больше не нужно тратить силы на поддержание барьера. Да и надолго всё равно не хватило бы, может, на полминуты максимум, а там – беда. Ему даже противопоставить нечего будет: сопротивляйся, не сопротивляйся, всё одно. Повезёт, если сознание от боли потеряет, пока его красивые глазёнки выколупывать будут. Непонятно только, зачем.              – А я думала, проще научить разговаривать дворовую суку, чем что-то вроде… вас? – Кажется, она признала в нём возможного собеседника, и Годжо, несмотря на пренебрежение в её словах, довольно ухмыльнулся и пожал плечами.             – Может и так. Я тут недавно как раз встретил одну говорящую сучку, и, видимо, это не так сложно?              Сказать, что женщина и её ассистент опешили – ничего не сказать. Ангел растянулся в победной улыбке на всё лицо, после чего и вовсе рассмеялся – эти двое так и не поняли.              – И это я ещё глупый? Всё-таки про бревно – правда была, – заливистый смех пронёсся по комнате и, отбившись от стен по несколько раз, теперь эхом раздавался со всех сторон. Юноша всё же понял и поспешил объяснить начальнице шёпотом на ухо – произносить такое вслух он не решился. Чересчур хорошо знал её и уже сочувствовал созданию, слишком дерзкому для обычной подопытной крысы. Хотя нет, не сочувствовал, скорее, мысленно пожелал удачи. Всё-таки необходимости в том, чтобы оставлять ангела в относительной целости не было.              Бо́льшую часть необходимых исследований они уже закончили, достаточно много образцов тканей заморозили и сохранили для дальнейших нужд, а на пакеты с кровью для будущих опытов был выделен целый шкаф. Ханами также знал от другого лаборанта, что Кендзяку успела извлечь по одному экземпляру почти каждого внутреннего органа в одних только ей известных целях – подавляющее большинство экспериментов она проводила одна и в полной секретности, позволяя им помогать только с добычей необходимых материалов. Единственным из её ассистентов, кто радовался этому процессу, был, разве что, Махито, что с особым энтузиазмом каждый раз брался за острое лезвие и принимался резать в несколько раз больше нужного. Сумасшедший садист, и поэтому её любимчик.              – Ханами, будь добр, впиши ещё «скверный характер», – вопреки прогнозам помощника, её голос звучал спокойно, словно она и правда не считала ангела за что-то, достойное внимания или ответной реакции. Мимолётный интерес, что возник у неё из-за осознанности слов подопытного, растворился, и скальпель снова мелькнул между пальцами, беззастенчиво продолжив то, на чём остановился.              По затылку Годжо пробежали мурашки. Перед голубыми глазами снова угрожающе завис инструмент, не суливший ничего хорошего, а державшая его женщина просто молча ждала. Ждала, когда ангел больше не сможет поддерживать невидимую стену перед собой и её рука свободно опустится.               Заговаривать зубы бессмысленно.              Страх надвигающейся боли, в сотню раз превышающей ту, что шестиглазый был в состоянии игнорировать благодаря бессознательному состоянию, заставил его замереть. Нужно что-то предпринять, остановить её, но что? Мозг панически отказывался функционировать, своими криками перекрывая любые внятные мысли о том, что лучше отключить барьер прямо сейчас, потому что откладывать неизбежное смысла нет, а силы потом понадобятся. Дыхание остановилось. В ушах слышался только грохот собственного сердца.              Нет, нет, нет, нет, нет…              Когда Кендзяку почувствовала, что отталкивающая сила начала ослабевать и подпускать всё ближе, на её лице расцвела улыбка, а глаза по-лисьи сузились. Почему-то в сознании Годжо воспоминанием вспыхнула картинка с так же улыбающимся и щурящимся Гето, и он, на удивление, немного осмелел, вернув контроль над самим собой. Сделал глубокий вдох и спокойно бросил всего одно слово:       – Подавись.               Последняя капля сил нехотя улетела в небытие. Он даже не закричал. Лишь до скрежета сжал зубами свою собственную душу, чтобы она, извиваясь в попытке увернуться от пронзающих её игл, не разорвала саму себя на мелкие, пульсирующие в агонии крохи, не рассыпалась самоубийственно пеплом. Продолжала в немом крике гореть, пылать и обугливаться, пузыриться раскалёнными волдырями и рубцующимися ожогами.              Годжо упорно молчал.              Даже если вздрагивал во время извлечения первого глаза, не в состоянии контролировать нейроны, что в воспалённом состоянии истерически посылали случайные сигналы в мышцы – всё равно молчал.       Даже когда на втором глазу полностью перестал ощущать связь со своим телом – молчал.              И даже после третьего, уже не понимая, когда его резали, а когда нет, потому что воспаление дошло до своего апогея, и ему было просто больно, больно, больно, БОЛЬНО. Он уподобился плазме из ядра горячайших звёзд Вселенной, дёргался, ничего не видя вокруг себя, пытаясь уйти от убивающих его прикосновений, и без разницы, если из-за его хаотичных движений скальпель каждый раз промахивался и до кости врезался в лицо, испещряя бесчисленными ранами.              Хватит. Не трогайте! Прекратите!              Ни одно слово не слетело с его губ.              Четвёртый глаз выреза́ли, держа его в несколько пар рук, хотя и это не особо помогало. Всё, что получалось у слабых лаборантов, это еле-еле удерживать голову, в то время как остальные части тела – даром, что прикованные – метались во все стороны, так и норовя откинуть от себя мучителей.              Прекратите. Не надо больше. Хватит. Хватит, хватит, хватит, хватит, ХВАТИТ!              Последние два глаза никто не трогал. Посчитали слишком проблемным.              Запястья и сухожилия кровоточили ручьями. Кожа на них – стёрта до кости острым металлом. Он не чувствовал этого, как и не знал, что из соображений безопасности ему давно перерезали мышцы на конечностях. Чтобы не брыкался слишком сильно.              Грудь же с обеих сторон разодрана им же о крюки-полумесяцы, верхняя половина рёбер сломана, и неизвестно, как его позвоночник ещё удерживает голову на плечах. Плечах, которые тоже, в общем-то, сложно назвать полноценными плечами. Одни лишь куски плоти, слоями стелющиеся по костям.              Крыльев, основание которых находилось у самых лопаток, постигла ещё менее завидная участь. Не сумев справиться с хозяином, то и дело в конвульсиях бившимся о сдерживающие его округлые лезвия, они теперь свободно простирались по полу, почти полностью утопая в море из алого греха.              Если и существовал хотя бы один ангел, способный понять человеческую жестокость, это был явно не Годжо Сатору.              – Чудесно. Четырёх должно хватить, – удовлетворительно мурлычет Кендзяку самой себе, глядя на колбу с плавающими глазными яблоками, пока бледные лаборанты трясутся в ужасе. Один сразу же убежал в туалет, потому что затошнило. Его она уволит сегодня же. – Хотя, можно же взять новые образцы, если понадобится.              Улыбаясь, она смеётся так, как смеётся девушка, которую до слёз смешит её любимый человек действительно хорошей шуткой. Искренне, беззаветно и обворожительно. Смеётся и чуть ли не вприпрыжку направляется к выходу из провонявшей ржавеющей кровью комнаты, в которой до сих пор фантомами раздаются болезненно звонкие хрипы. Её ассистенты остаются. Принимаются за уборку. Пытаются игнорировать до сих пор трясущееся, но потерявшее сознание изуродованное тело, ещё полчаса назад бывшее почти целым.              Уже закрыв за собой дверь, Кендзяку замечает вибрацию от телефона в кармане, но игнорирует, не желая пачкать кровавыми пальцами технику. Сначала помоется, а потом перезвонит – всё равно она не из тех, кто подрывается отвечать сразу же, даже если связываются с ней только по важным или срочным вопросам. Те, у кого есть её контакт, в курсе этой её особенности, подождут.              Но звонок раздаётся снова. Потом ещё раз. И ещё. Женщина недовольно хмурится, её хорошее настроение улетучивается, и, едва добравшись до своего кабинета, она оставляет колбу с новообретённым сокровищем на стол, достаёт телефон. На экране – «Дзёго». Она отвечает на очередной входящий вызов.              – Клянусь, если прямо сейчас не объяснишься, конечностей своих завтра не досчитаешь. – Она звучит вполне спокойно, но только глупый спутает со спокойствием её холодность. Мысленно она уже готовится хоронить нерадивого адвоката, и отменить казнь может только очень – очень! – большая проблема, свалившаяся на юриста. Достойная того, чтобы так безбожно отвлекать её от дел.              – Я очень хорош в счёте. Даже не знаю, что должно произойти, чтоб я просчитался.              Не Дзёго… Это не его голос. Звучит же, однако, знакомо, но это точно не один из тех, кого она хорошо знает. Может, недавно где-то слышала, но вот где? Воспоминание словно плавает у поверхности бессознательного, так и норовя всплыть, но всё никак не выходит.              – Мадам? – Долгое молчание явно озадачило мужчину по другую сторону экрана.              – Я не настолько… – Осознание молнией ударило в голову. – Понятно, тот самый. Не обольщайся: даже если взял Дзёго в заложники, это ничего не изменит.              Собеседник ухмыльнулся, и воображение Кендзяку легко смогло нарисовать эту улыбку. То лицо, что так смело предстало перед ней на недавнем аукционе, очень понравилось ей в эстетическом плане, и потому запомнилось. Будь её воля, она бы пожелала в следующей жизни родиться с таким же, не то чтобы нынешнее ей не нравилось, отнюдь. Но эти почти идеально ровные черты – чёртово искусство. Можно было легко спутать с ангельским, если бы не незначительные детали вроде маленькой горбинки на прямом носу и морщинок в уголках глаз, многих других очеловечивающих его образ изюминок. Очень хорошая комбинация генов передалась ему от родителей, невероятно хорошая.              – Заложник? Ни в коем случае. Я всего лишь связался с ним, как меня и попросили. И, обсудив ситуацию, мы оба пришли к выводу, что именно вы поступили неправильно. Если даже собственный адвокат признаёт вашу неправоту, не повод ли это задуматься? – Мужчина говорил неторопливо, плавно выговаривая каждое слово, будто ему принадлежало всё время мира. Со спокойствием и безразличием обычно не свойственным при таких разговорах. – Но я согласен решить всё мирно. Договоримся о встрече?              – Отказано. – Категорично и бескомпромиссно. Ей было совершенно неинтересно, кто и что там придумывает, какие козни ей строит и чего пытается добиться. Но всем гениальным людям зачастую становится скучно просто жить, и она не исключение. Новому знакомому же удалось её немного заинтересовать. Сможет ли он развлечь её?               – Понимаю. Такому важному человеку не стоит встречаться с каждым желающим. Опасное нынче время, мало ли. – Значит, про её высокое положение знает. Но при этом угрожает. Либо смелый, либо глупый. – Не против решить всё прямо так, по телефону?       – Отказано. Я сейчас за-ня-та.              На его беду, она слишком любила трепать нервы окружающим. Даже заинтересовав её, нельзя было быть уверенным в том, что она обратит внимание и поможет. Сначала нужно доказать, что достоин.              – Мне без разницы, если честно, – мягкий голос резко стал грубым. По лицу Кендзяку расплылась довольная улыбка. Этот мужчина становится всё более занятным… – Тот ангел по закону принадлежит мне, и я его заберу. Выше той суммы, что вышла по итогу аукциона, не ждите. Считаю, справедливо.              – От. Ка. За. Но! – В этой жизни не всё так просто, дружок. Нужно сначала предложить что-то взамен, что-то, что перебьёт потерю.        Возможно, она согласится обменять шестиглазого на любых трёх других ангелов, пусть и обычных. Минимальный план того, что ей нужно было собрать с первого, уже выполнен, многое она не потеряет. А вот разнообразие подопытных ей только выгодным будет.               – Уверены?       – Конечно. Мне жутко невыгодны твои условия, – впрочем, если он не сообразит, то и ладно. Самой предлагать она ничего не намерена.              – …Большое спасибо, мадам, – а вот этих слов она совершенно не ожидала. Да ещё и таким довольным тоном, словно мужчина именно этого итога их разговора и добивался. Интересно. – Вы развязали мне руки.              И сбросил. Не просто интересно – очень интересно. Какой необычный новый знакомый… Спасибо, что она опоздала на тот аукцион, благодаря чему в её жизни появилось кое-что новенькое. Какой же будет его следующий шаг? Она была в предвкушении, но могла предположить, что на неё как-то попробуют надавить. Возможно, пороются в её прошлом, найдут доказательства её бесконечных правонарушений, взяток, связей со многими пропавшими без вести. Вскроют подробности экспериментов. Будут угрожать обнародованием.              Что ж, пусть. Пока Сукуна покрывает её, переживать не о чем, но понаблюдать за чужими потугами может быть очень интересно. Она ждёт не дождётся – из-за широкой улыбки уже мышцы лица болят. Думает, что, возможно, стоит ускорить сбор образцов, чтобы потом скинуть бедняжке, потерпевшему сокрушительное поражение, его крылатую хотелку, и заиметь навечно в должниках. Хороший план, разве нет?              Довольно насвистывая какую-то мелодию, она направляется в свою личную ванную и неожиданно падает – землетрясение? – ударяясь головой о край тумбы, лоб прожигает болью, по переносице начинает стекать кровь. Обескураженно поднимается, снова из-за тряски здания оказывается на коленях, хватается за стены, чтобы найти хоть какую-то точку опоры, но бессмысленно – всё шатается, драгоценная колба катится и разбивается, книги с полок валятся, абсолютно всё падает чуть ли не на голову.       Так же резко, как началась, тряска заканчивается. Кендзяку осторожно поднимает голову:              – Только не говорите… – Она торопливо встаёт и бежит к компьютеру, проверяет камеры на первом этаже. Половина из них уже нерабочая. На остальных же только на короткое мгновение мелькают человеческие тени, после чего – помехи. – Вот же сволочь. Только конечностями не расплатишься.       Недовольство цедится сквозь зубы, но она вовсе не злится. Смеётся через оскал. Глазки, конечно, жалко, но ничего, ресурс восполнимый.               Кендзяку сразу звонит на пост охраны и удостоверяется, что те принялись за свою работу, пусть и с опозданием – жалованье нужно не забыть потом им понизить. Достаёт со дна тумбочки кольт, что со дня покупки лежит без дела, и вихрем покидает свой кабинет. Всех пробегающих в панике лаборантов сгребает в охапку, приказывает им перевезти ангела на верхний этаж здания, потом – пишет всего одно сообщение секретарю Сукуны и вот, остаётся только дождаться прибытия вертолёта на крышу. На тот случай, если её толпа телохранителей окажется бесполезнее шавок, что только и могут с цепи облаивать забравшихся во двор грабителей. На тот случай, если её таинственный новый друг окажется опаснее, чем она думает.               По-настоящему умные люди никогда не совершают ошибок, они не подвержены слепой вере в свои силы и предвидят все исходы. А Кендзяку – более чем умная женщина. Она ещё и опытная.              На полпути пропадает электричество. На её лице мелькает ещё одна полуулыбка – понимает, на каком этаже находятся захватчики, ведь блоков дополнительного питания в здании её научно-исследовательского центра не так много. Единственная беда – лифтом теперь не воспользоваться, а каталку по лестнице как-то неудобно перетаскивать. Ничего, это проблема лаборантов, Махито разберётся. Ему можно доверить руководство остальными полудурками, кричать и запугивать он умеет.               Пока шестиглазого торопливо тащат наверх, женщина успевает заскочить в лабораторию и закинуть в карманы халата результаты тестов, которые ещё не успела просмотреть, затем снова нагоняет своих ассистентов и на опережение бежит по лестнице вверх. Им осталось всего два этажа, за пять минут управятся. Предчувствие подсказывает, что понижать жалованье будет некому, потому она сразу осматривает площадку крыши, пытаясь придумать план обороны. На случай, если вертолёт будет опаздывать. Пока в небе чисто, и она закусывает губу.              Адреналин в крови повышается всё больше, но Кендзяку искренне довольна происходящим. Ей нравится небольшое волнение. Шахматы – её любимая игра, и из-за них у неё появилась одна неприятная привычка – поддаваться в начале партии и саму себя загонять в невыгодное положение, таким образом устраивая себе челлендж. Когда жизнь настолько скучная, как у неё, нет ничего удивительного в том, что она с головой уходит в бесчеловечные исследования, ведь не каждый день её так развлекают, как сейчас.              Вот на площадку выскакивает орущий Махито, каталку с накрытым тканью полутрупом выталкивают следом. В это время года солнце рано заходит за горизонт, и сейчас, в свете закатного неба золотым сиянием так красиво поблескивают белые участки медицинских халатов, частично залитых кровью. Кендзяку кажется очень милым паническое выражение на лицах её помощников. Мысленно почти каждый из них сейчас, наверное, молится и упрашивает спасти его жизнь. Вот только кому молиться? Кого просить о спасении? Бестолковые дети, они не знают, что это и раньше было бессмысленно. Ещё ни разу творец не спасал ни одного человека. Надеяться на чудо бессмысленно, но люди всё равно это делают. Ничего не изменилось.              Когда с лестницы, совсем близко к крыше раздаётся топот шагов, вся толпа, бросив ношу, словно миньоны бежит к ней, каждый идиот пытается спрятаться за её спину, и только Махито умудряется незаметно обогнуть кирпичную застенку и спрятаться за углом. Его товарищи этого, конечно, не замечают, ибо тоже бы повторили за самым сообразительным из них. Махито – умный мальчик, пусть. Он ей ещё понадобится.              Пара секунд, и с лестничной клетки осторожно и не пренебрегая проверкой обстановки выходят захватчики в тканевых масках, закрывающих нижнюю часть лица, направляют на женщину оружие, но не стреляют. Она стоит неподвижно – лёгкая мишень. Значит её новый друг отчасти моралист, раз приказал без разбору не убивать всех. Только тех, кто сопротивляется, не так ли? Как скучно. Вот и первая ошибка с его стороны. Эта партия будет за ней, пусть и не без потерь.              Один из мужчин, удостоверившись, что ситуация под контролем, поднимает руку, и остальные опускают оружие, больше не держа Кендзяку на прицеле. Но продолжая напряжённо следить за окружением. Этот – по всей видимости главный среди них – делает несколько шагов вперёд и останавливается у брошенной лаборантами в центре площадки кушетки, поднимает окровавленную ткань, смотрит несколько секунд. Очень долго, если задуматься. Слишком долго для того, чтобы просто удостовериться, что это то, что им нужно. Накрывает обратно и поднимает глаза на женщину, стягивает вниз свою маску.              – Всё-таки «я заберу его» было сказано тобой на полном серьёзе. Признаю, я удивлена, – пришлось сделать несколько шагов вперёд, чтобы её хотя бы услышали. Она не могла не похвалить того, кто этого действительно заслужил.       – Обещанную оплату я оставил у твоего адвоката, – какой безразличный, холодный голос. Явно скрывающий большое недовольство тем, что его собственность оказалась так сильно подпорчена. – Ключ от чемодана.              Гето достал из кармана небольшой кусочек металла и метко кинул прямо в Кендзяку. Тот отскочил и упал наземь – его и не пытались ловить, словно говоря: «В этих копейками нет нужды». Впрочем, ему без разницы, что будет с деньгами, он заплатил, и его совесть можно считать чистой. Не то чтобы дело было в совести. Он просто поступал так, как считал правильным. Потому что если начнёт снова думать о том, что хочет сделать, то провалится в пучину своего внутреннего ада, того самого, что снедал его бесконечными мыслями и пытался заставить слепо отдаться всепожирающей ненависти.              А он всё ещё старался отрицать эту жестокость в себе.             Даже если прямо перед ним стояла главная причина того, в каком отвратительном состоянии пребывал сильнейший из ангелов, а в руке очень удобно лежал огнестрел. Хотя, выстрел в голову психованной суке вполне можно было бы считать правильным поступком, правда же? Доказательство того, насколько она прогнила в душе, находилось рядом с ним, осталось только свершить благую казнь.               Нужно просто вытянуть руку и нажать на курок… Но он не разрешает себе. Никакого потакания личным желаниям, роящимся в глубине души. Никакого самоуправства со стороны его истинной природы.              То, что он был создан таким, не повлияет на него. То, какими были созданы все остальные, также не имеет значения.              Гето Сугуру отворачивается от Кендзяку, не собираясь больше испытывать свою же выдержку. Опускает взгляд на алеющую простынь и чувствует, как сильнее сжимает металлический каркас, словно кушетка и ангел на ней могут исчезнуть, снова утечь из его пальцев. Будь его воля, он бы пожелал больше никогда не видеться с Годжо Сатору, но он ни за что не оставит его в омерзительных человеческих лапах, как не оставит и ни одного другого ангела. Потому что решил для себя поступать правильно.              Скрипя, колёсики поворачиваются в направлении движения, мужчина толкает больничную мебель к выходу с крыши. Оставаться смысла нет. Операция закончена. Он только бросает взгляд в вечереющее небо, потому что недалеко слышится гул наподобие того, что издают крутящиеся лопасти, и проигнорировать этот звук интуиция не позволяет. Видит человека на борту вертолёта и клянётся, что тот держит в руках снайперскую винтовку, направленную в его сторону.              Точно, всё не могло быть настолько просто.              Ему не нужно даже думать. Тело двигается самостоятельно, падает на землю, следом за собой переворачивает кушетку, закрывается ею от последующего выстрела, что мгновенно прошивается через его плечо, но навылет, почти не задев кости. Гето припадает ещё ниже к земле, своим телом полностью накрывая и свалившегося со своей кровати Годжо. Ткань съехала. Истерзанное глубокими ранами, окровавленное лицо с пустыми глазницами теперь уродливо смотрит на мужчину в упор.              Люди Гето поспешно скрываются на лестничной площадке, кучка напуганных лаборантов жмётся к противоположному краю крыши, и только одинокая женская фигура стоит уверенно и неподвижно. Вертолёт медленно приближается, сбрасывает ей верёвочную лестницу. Однако она не собирается ни проигрывать, ни уходить в ничью, помните? Эта партия полностью должна быть за ней.       Поднявшись на борт, она отдаёт всего один приказ и скрывается в безопасных стенах салона.              Вертолёт поднимается. Не улетает, лишь огибает крышу, открывая снайперу обзор на противоположную сторону перекинутого матраса. Красная метка ловко ползёт ко лбу мужчины.              Минуя этап проклинания прошлого себя, не решившегося избавиться от надоедливой стервы, Гето заставляет шестерёнки в своей голове работать так усердно, что даже течение времени перестаёт поспевать за его мыслительным процессом, и картинка перед глазами замедляется в несколько сотен раз. Взгляд со стрелка мгновенно возвращается на Годжо, но за этот короткий момент он успевает рассмотреть каждый камушек на бетоне и каждую пылинку в воздухе, на которые в обычном состоянии просто не смог бы обратить внимания. Адреналин обостряет чувственное восприятие. Тысячи разных мыслей несутся по трассам из нейронов, сталкиваются, сбивают друг друга, борются в попытке отыскать в противостоянии победителя – то единственное решение, которое способно его – нет, их обоих – спасти. Потому что если с Гето что-то случится, ангела никто не защитит.              Ему без разницы, что будет с Сатору. Совершенно точно. Его это больше не касается, но… Но он всё равно бросает хриплое и болезненное «Прости», пытаясь оправдать себя и свои действия, заглушить нарастающее чувство вины.              Это единственный способ.              Его рука быстрее, чем он сам успевает заметить, пробивает кожу на животе Годжо ровно на три пальца ниже пупка, и хватается за неосязаемую частичку света, что после касания с его пальцами за одно мгновение собирает в одно ядро разрозненные по всему телу фрагменты силы Закона. Одним рывком – вырывает светящуюся сферу и сжимает в ладони, чтобы свет пропал меж его пальцев, поднялся по руке и разлился в новом сосуде.              Единственная целая пара голубых глаз перед ним шокировано распахивается. И замирает. В лиловых глазах напротив читает: «Правда, не хотел делать тебе ещё больнее». В этот миг пуля входит в затылочную впадину над шеей Сугуру и вылетает через переносицу, разбрызгивая части мозга по лицу напротив, после чего врезается в бетон ровно над головой Годжо. Руки, удерживающие тело сверху, ослабевают. Оно всем весом падает на ангела под собой, придавливая, выбивая воздух из лёгких, причиняя боль бесчисленным открытым ранам.              Но он не чувствует дискомфорт в своём теле, больше нет, в его голове лишь прокручивается увиденная только что картина и тот миг, когда в до боли родных глазах пропадает осмысленность, осознанность, пропадает сама жизнь. Предплечья нехотя приподнимаются, кисти рук опускаются на чужую поясницу. Сатору пытается приобнять его, насколько вообще может хватить сил, чтобы прижать к себе покрепче.              Пара секунд. Понадобилась всего пара секунд, чтобы сквозная дыра затянулась с обеих сторон. Руки мужчины напряглись, и он перекатился на спину, боясь окончательно раздавить и без того потрёпанного Годжо. Посмотрел на вертолёт в небе и встретился взглядом сначала с удивлённым стрелком, а потом и с Кендзяку, выскочившей посмотреть на то, что произошло. На лице против воли растянулась безумная улыбка, заставившая холодок пробежаться на спине этих двух его зрителей.              Сила, теперь светом текущая по его жилам, приятно покалывала в теле. Гето очень соскучился по этому чувству. Направить её в нужном направлении оказалось на удивление легко, даже спустя многие годы мышечная память не исчерпала себя. Всего одна мысленная команда, и пространство, разрываясь, начинает скрипеть и извиваться, открывая доступ существам из бездны, что, разделяя желания хозяина, смотрят на одного единственного человека в окровавленном халате. От неё веет грехом вкуснее всего. Слюни текут сами собой, они ждут разрешения.              – Не ну… жно… – Хрип раздаётся под самым боков. Гето поворачивает голову, смотрит на его источник и не понимает.              Почему нельзя ответить тем же? Око за око, зуб за зуб, разве нет?               Но Годжо уверен и непреклонен, поэтому тёмные врата закрываются, существа за ними – недовольно кричат и рвутся наружу. В мир, который они не видели очень и очень давно. Вертолёт поспешно пропадает за горизонтом. Гето делает глубокий вдох, потом – выдох, приподнимается и едва касается Сатору – ядро быстро перетекает светом к своему законному владельцу. Затем снимает свою куртку и осторожно кутает в неё окровавленное тело, стараясь не задевать бескрылую спину и отломки на лопатках. Поднимает на руки и направляется прочь с крыши.              Ангелам не дано понять человеческую жестокость. Но если и существовал хотя бы один единственный такой, то его ещё несколько сотен лет назад должны были изгнать с земель Эмпирея.