Тонкая мембрана

Всю жизнь Мише казалось, что ему никто не нужен. В особенности в последние годы. Злился много и специально сам отталкивал людей от себя. И вот он остался один. И это оказалось ужасно. Как в том попсовом новогоднем фильме про американского пацана. Вот только у него хотя бы были грабители и псих-сосед, а у Миши не было никого. Оказывается он так сильно боится одиночества. Первый месяц Миша проводит в родительской квартире. Слава Богу он не видел тела родителей. Но даже без этого Миха совершенно точно осознает: их тоже нет. Никого нет. Все умерли и остался только он. Почему-то до Михи не сразу доходит странное осознание: а почему электричество работает? Ведь, если нет людей, и некому запускать электростанции, то оно не должно работать. Но вот просто работало и все. Правда телек и радио просто издавали белый шум и больше ничего. Связи никакой и нигде не было. По началу Миха приходил в магазин и оставлял деньги на кассе, беря свои стандартные странные наборы хурмы, селедки и киндеров. Когда через неделю кучка денег так и осталась лежать на кассе, пополняемая им ежедневно, Миша понял, что ее никто не заберет и стал просто брать из любых магазинов что хотел. Благо желаний у него было не много. Весь Питер превратился в один огромный пустой лабиринт-квест, где Миша вечно терялся во дворах и куда бы ни сунул руку, будь то водосточная труба или металлический наружный подоконник, везде находил наркоту. Это его радовало. Хотелось забыться. Хотелось отключиться и выйти уже из этой комы, очнувшись в больнице от очередной клинической смерти, а рядом Муся, Балу и Андрей. Слабо моргнуть, ухмыльнуться и сказать: «А вы че, испугались, ё-моё?» Но этого не происходило, что бы он ни делал. А делал он действительно много. Миха пил безбожно и кололся так, как не делал этого даже в самые отвязные времена жизни с Анфисой и игры в Сида и Нэнси. Запивал колеса водкой и закуривал все это дурью. Но нихуя особо не происходило. Нет, он, конечно, упарывался. Ловил кайф. Терял дни, недели. Отходосы были все сильнее и отвратительнее. Будто бы помноженные на десять, но больше ничего существенно не происходило. Самое странное, что Миха, кажется, не мог себя убить. Он мог порезаться, мог испытывать похмелье, ломку, кайф от дозы и все что угодно. Но не мог передознуться например. Он пробовал. Не получалось. Сколько бы хмурого не попадало в его вены, он все равно неизменно очухивался и все начиналось заново. Другие способы убить себя Миша не пробовал. Боялся. — Ну и трус же ты, – сказал гоблин в его голове и свалил на первой же неделе, оставляя его совсем одного. Вот же ситуация. Сейчас Миха был бы рад даже его присутствию. Спустя месяц стены в родительской квартире стали давить такой невыносимой тоской и безнадежностью, что Миха не мог больше там находиться и перебрался к Андрею. Здесь ему почему-то было спокойнее. Квартира пахла по-родному. Хранила присутствие Князя и успокаивала. Миша много разговаривал, чтобы в край не сойти с ума. С Мусей, с Лешей, с Балу. Просто говорил вслух, плакал, выговаривался. Беседовал даже с отцом. С Андреем почему-то долго боялся разговаривать. Ему казалось, будто он не имеет на это права. Не достоин. После всех тех месяцев, всех тех лет ужасных слов в интервью в его адрес, что он просто не может просто так вот обратиться к нему даже в своей голове. Будто бы он снова использует Андрея без его ведома и разрешения. А потом сам не заметил, что стал разговаривать только с Андреем. Говорил с ним как просыпался, говорил с ним в течение дня, говорил, когда ложился спать. Рассказывал как у него дела, пересказывал книги, бесконечно рассуждал про Анархию и Кропоткина, шутил какие-то шутки. Но даже в этих диалогах, которые слышал только он сам, Миша панически боялся сказать правду. Правду, которую скрывал всю свою идиотскую жизнь, а лучше бы сказал в самый первый день, когда они только с Андрюхой познакомились. Правду, из-за чего у них всегда были такие сложно сплетенные и неоднозначные отношения и почему Миха часто задирал и донимал Андрея как делают девчонки в школе с мальчиками, которые им нравятся. Одежда Князя была самым большим его сокровищем. Она лучше всего хранила запах Андрея и Миша старался сильно ее не разбазаривать, и доставал только в самые тяжелые моменты. Правда одна футболка была любима больше остальных. Видно и Андрей сильно дорожил ею. Та самая красно-черная полосатая, что Миша привез Князю в подарок из Америки. Вещица была изрядно побита жизнью, кое-где уже имела мелкие дырочки от долгой носки и Андрей срезал рукава, потому что те на швах уже разлохматились. Тем не менее Миша носил ее практически не снимая, чувствуя себя в ней хоть немного в безопасности. В один день при изучении Княжеской квартиры была обнаружена гипсовая голова юного Андрея, повергшая в шок уже не юного Миху. Он помнил тот день в Эрмитаже, когда какой-то студент предложил им сделать эти гипсовые копии. Мишка тогда смутился и долго отпирался, а Князя почему-то так сильно вдохновила эта идея, что он уговорил Горшенёва согласиться и по итогу забрал обе головы себе. Сейчас казалось, что это было в какой-то другой жизни. Миша долго рассматривал лицо молодого Андрея. Водил кончиками пальцев по глазам, бровям, губам. И с того момента не расставался с этой головой ни на минуту, везде брал с собой, разговаривал, читал книги, спал с ней и дико боялся потерять. Миха даже как-то попытался подрочить. Сидя в Андреевой футболке, с его фоткой и этой гипсовой башкой. Но толком ничего не получалось. В мозг закрадывались мерзкие и тоскливые мысли и Миша бросил это дело. Однажды Миша сходил до Москвы и обратно. Сильно соскучился по театру. Нашел чуть не на ощупь как включить свет в зале. Сам себе сделал грим, надел свой костюм, запустил музыкальную подложку. Сам для себя сыграл Тодда. Даже попробовал иногда петь и говорить реплики других персонажей. Постановка закончилась. Миша глянул в пустой зал, на то самое пустое кресло в первом ряду, которое всегда держал для Андрея. Внутри все сжалось болезненным спазмом. От злости сломал это самое кресло. Сложнее всего было переживать праздники. Дни рождения и Новый год Миша и так никогда не любил, а теперь, когда ты по настоящему остался один, это было еще невыносимее. Почему-то часы на главной башне на Невском работали ровно раз в год, будто насмешка, ровно в каждый новый год отбивали двенадцать ударов, которые были слышны во всем городе. В любой его точке. Этот звук оповещал Мишу о том, что еще один год он провел в полном одиночестве.