Георгины для Мерилин

Поразительно, насколько хладен ум после случающихся в жизни эмоциональных турбуленций. Еще пару минут назад ты был ходячей бомбой, готовой разорваться в любой момент, а теперь сидишь, смотришь в лобовое стекло безучастным взглядом и понимаешь, что единственная эмоция, на которую ты способен — это раздражение от того, что тебя кто-то чуть не подрезал на дороге. Винсент благополучно доехал до больницы. Он вышел из машины, поднялся по лестнице больницы, вошел и спросил на ресепшене доктора Форестера. — Доктор Форестер у себя в кабинете. Я предупрежу его, что вы к нему подниметесь. Винсент сдержанно поблагодарил девушку и направился прямиком в кабинет. Видит Бог, он хотел тактично постучаться, но, вспомнив причину, по которой он снова здесь, просто распахнул дверь и уверенно, будучи на нервах, вошел. Главный врач сидел за столом и спокойно попивал кофе, терпкий аромат которого витал в воздухе с той же воздушностью, с которой витали микроскопические пылинки в пробивающемся из окна луче солнца. Форестер от неожиданности сделал неосторожный глоток и чуть не обжег себе язык ровно в тот момент, когда Винсент объявился на пороге. — А, мистер Эйнем, — вопреки ситуации бодро сказал врач. — Ожидал вас, но не столь… стремительно. Присаживайтесь. Винсент словно и не услышал любезное предложение расположиться на стуле. Он закрыл дверь и подошел к столу, сжимая и разжимая пальцы сведенных нервной судорогой кистей рук. — Дайте ему разрешение на эвтаназию. Лицо доктора вытянулось, точно он в миг растерял свои хваленые самообладание и невозмутимость. — Что, простите? — Вы слышали, — не стал повторять Винсент. — Он так хочет. — А я хочу стать миллиардером, но жизнь не спрашивает моего мнения, — нашелся Форестер с ответом. Увидев, насколько решительно и яростно настроен Винсент, он смягчил свою иронию и добродушно сказал: — Присядьте, голубчик, и давайте все с самого начала. — Мне и так удобно, спасибо — резко отозвался Винсент. — Он больше не хочет жить. У него есть веские на то причины. — Все эти причины продиктованы его депрессивным состоянием — ни больше, ни меньше. К тому же, — развел руками доктор Форестер, — разрешение на эвтаназию дают только тем, кому осталось жить меньше полугода. Мерилин здоров, он не смертельно болен. Я не вижу выхода из этой… — Так найдите же его! — Винсент, сам себя не помня, стукнул кулаком по столу и яростно, в высшей степени отчаяния зашептал. — Сделайте, придумайте что-нибудь, потому что я так больше не могу, он так больше не может. Вчера практически на моих глазах он совершил попытку суицида, и я просто не вынесу еще одной. Он мертв, он давно мертв, так что не берите грех на душу и не становитесь причиной еще одного покойника, потому что в противном случае я буду являться к вам во сне, и это не будет приятно, обещаю вам, черт вас дери. Выслушав сбивчивый монолог, врач с завидным спокойствием задумчиво покрутил кончик своих усов. — Знаете, что вижу я? Я вижу двух людей с расстройством, и если Мерилин давно в нем увяз, то хотя бы вы побойтесь Бога и не говорите ерунды. Разрешить ему сделать это — как поощрить желание сумасшедшего, это глупо, неразумно и неоправданно. — Он человек и у него есть права. — Даже если отталкиваться от этого, мы все равно упираемся в закон: никто не позволит ему пойти на такое. — Случай Мерилин — необычный случай и он требует к себе особого подхода. — Еще скажите особых привилегий, — мрачно усмехнулся Форестер. — Вы только послушайте себя. Да, вы правы, комиссия может рассмотреть этот вопрос именно точки зрения уникальности ситуации, поскольку такого в мире еще никогда не было, но я спрошу у вас как у человека любящего — вы готовы пойти на такое? Винсент запнулся ещё до того, как хотел что-то ответить. Стул позади оказался очень кстати — он рухнул на него и прикрыл зудящие глаза ладонью, спрятав в ней лицо. И заплакал. Винсент ощущал себя на пике выгорания и упадка. Все это копилось в нем долгое время и наконец вышло наружу целым фонтаном. Он зажмурился до белых пятен под веками и услышал только сочувствующее: — Ну-ну. Понимаю вас, вам нужно выплеснуть все из себя. Давайте поступим так, — подытожил Форестер. — Я подниму этот вопрос на комиссии. Посмотрим, к чему мы придём. Но будет очень печально, если Мерилин все же примет такое решение. Винсент медленно убрал руку от лица и посмотрел на доктора несколько удивлённым взглядом. — Вы правда готовы… поднять этот вопрос? — Нет, я не готов, так же, как и вы. Но это жизнь Мерилин. Он сам может распорядиться ею. Ступайте, мистер Эйнем, — тоном, каким провожают людей с Богом, сказал Форестер. — Нам обоим нужно над многим подумать. Только не благодарите. Сами понимаете. Домой Винсент вернулся в смятенных чувствах. В последнее время для него это стало обычным состоянием души и тела. В этот раз он не опасался увидеть Мерилин мертвым — тот понимал, куда и зачем он поехал. Когда Винсент зашёл в его комнату, Мерилин лежал на кровати. Говорить ничего не хотелось, словно кость застряла поперёк самого горла. Но тем не менее он спросил: — Как ты? Конечно же, тишина была ему самым лучшим ответом, дающим понять, что он — просто отвратительно. Отвратительным был факт наличия у него такого состояния, про себя же он наверняка не думал подобными категориями. Ему просто было плохо. Так и не получив ответа, Винсент ушел в свою комнату писать деловое письмо Роберте. Та уже давно ждала его резолюции по поводу сроков завершения всей это затянувшейся переводческой деятельности. В последний раз они с Робертой общались около двух недель назад: по телефону поговорили о ее книге, обо всяких житейско-писательских мелочах и, конечно, не обошлось и вопросов о Мерилин с ее стороны. Сначала Винсент отвечал сухо и нехотя, но было что-то в Роберте такое подкупающее, вызывающее доверие, что Винсент выложил ей все свои переживания: и о том, как сильно он боится снова его подвести, и о том, сколько тяжело дается ему осознание этой пропасти между ними после всего, что он совершил… Роберта внимательно слушала его, задавала вопросы, заставляла чувствовать себя не таким одиноким в своей проблеме, словно она каким-то образом перенимала ее на себя. Сейчас, сидя перед компьютером и собираясь написать ей письмо, Винсент вдруг остановился, занеся подрагивающие пальцы над клавиатурой. Ему необходимо было услышать хоть кого-нибудь, кого-то, кто смог бы поддержать, но поддержать не так прилипчиво-участливо как Тесса, а более отстраненно, но с трезвой долей проницательности и эмпатии, поэтому вместо того, чтобы набрать текст письма, Винсент достал телефон и набрал Роберту по голосовому вызову. Она ответила почти сразу же, и Винсент извинился: — Здравствуйте, Роберта. Простите, если отвлекаю. Не заняты? — Добрый день, Винсент! Нет, не отвлекаете. Что-то с моим текстом? — Нет, я, эм, — он сбился, поняв, что не придумал оправдание своему звонку. — Вообще да, я хотел сказать, что почти приблизился к финалу и… — Да? Винсент замолчал. Возникшая тишина казалась ему такой давящей. — Винсент, все в порядке? И тогда Винсент просто рассказал ей обо всем. Начал с надломленной фразы «если честно», а закончил словом «опустошён». Он рассказал ей об изъявленном Мерилин желании умереть, о его глупой попытке, о разговоре с доктором Форестером, и все это в таких мазохистически-красочных, раскрашенных многоцветной болью деталях, что Винсент едва сохранял самообладание, чтобы снова не расплакаться. Особенно тяжело ему было вспоминать, как он нашёл Мерилин в переполненной ванной, но он должен был это вспомнить, должен был произнести это вслух ещё раз — так он констатировал происходящее, утверждая его как некий факт, с которым нужно просто смириться. Дослушав, Роберта спросила: — Что вы будете делать, если отпустите его? Винсент оказался сбит с толку. Подумал с несколько секунд, поразмышлял… И наконец понял, что это самый правильный вопрос из всех возможных в этой ситуации. Что он будет делать? Чему он посвятит свою жизнь, если Мерилин покинет его, станет прахом? Как правильно распорядиться теми святыми крупицами, что остались после их любви горстью на ладони? Винсент должен был лелеять их до конца жизни, должен был пронести их через сотни, нет — тысячи произведений, написанных собственной рукой. Пускай это будут короткие рассказы, пускай это будут длинные романы, но каждая строка будет вторить незыблемой мысли: «помню и благодарю». Винсент будет жить. Вот что он будет делать. Ответив не столь смело, как это было в собственных мыслях, тем не менее Винсент смутился своей откровенности. Роберта сказала: — Все в порядке. Вам нужно выговориться. Но что еще более важно — вам просто необходимо хотя бы постараться простить себя. Знаете почему? Потому что сейчас вы мятежны, вы мучитесь и не способны с трезвостью и достоинством подойти к прощанию с ним. Как только вы простите себя, вы освободите вас обоих от гнета вынужденной минорности. Я хочу сказать, — взяла Роберта паузу, — сделайте его последние дни самыми лучшими. Это будет правильно. — Роберта, — Винсент сделал первый вдох после долгой задержки дыхания. — Как вы смотрите на то, чтобы побыть гостьей в моем доме? Это было бы моей сердечной благодарностью. — Это очень неожиданное, но приятное предложение, Винсент, — немного подумав, произнесла она. — Я с удовольствием увижусь с вами вживую. Винсент улыбнулся в трубку. — Когда Вам удобно приехать? — Не раньше, чем через полторы недели. У меня встреча с читателями в Париже. — Отлично. Значит, договорились. Будем на связи. После разговора с Робертой Винсенту стало немного легче. Он все еще хотел, чтобы текущая ситуация милосердно обернулась лично для него беспамятством или каким-нибудь летальным исходом, но теперь в этом желании не было того надрыва необходимости — скоро все разрешится, скоро все будет хорошо. Тем временем Мерилин продолжал безвылазно находиться в своей комнате. Винсент заходил к нему, чтобы принести еды и справиться о его самочувствии, но еда была нетронутой, а вопросы оставались без ответа. Иногда грешным делом Винсент думал — все в этом мире конечно. А раз все конечно, то и это пройдёт, уже неважно каким образом. Просто порой в жизни наступает момент, когда больше нет сил бодаться с действительностью, идти напролом, плыть против течения, и все, что тебе нужно сделать — это отпустить — и неважно: ситуацию или человека, и только тогда ты со спокойной душой вздохнёшь: «наконец-то». Винсент гнал эти предательские мысли, но когда спустя пару дней ему позвонил доктор Форестер, он, приложив телефон к уху, замер с зыбким ощущением в груди, как бы говорящем: «Господи, дай всему этому разрешение». — Мистер Эйнем, вчера состоялось окончательное слушание совета и… Не знаю, будет ли правильным поздравлять вас в победе, поэтому просто донесу до вас информацию: совет согласен. Винсент перестал дышать. — Это были самые долгие часы в моей жизни, потраченные на отстаивание чьих-либо интересов, но мне это удалось. Мне и некоторым другим членам совета, — голос доктора звучал далеко не радужно. — Мерилин только осталось пописать бумаги на согласие. Какое-то время уйдёт на то, чтобы их рассмотреть, поэтому у вас даже ещё будет шанс провести вместе последние недели. Мистер Эйнем?.. Словно «проснувшись» как после долгого периода деперсонализации, Винсент смог увидеть картину четко и трезво, без влияния на мозг смутного, туманного восприятия — он отпустит Мерилин. Поблагодарив за информацию и сказав, что ему нужно идти, Винсент сбросил вызов и остаток дня провел на кухне в сопровождении бутылки скотча. Он не напивался до беспамятства, просто сидел и цедил одними губами терпкость выдержанного пойла, которое на самом деле давало лишь видимость попытки отвлечься и забыться. Он ничего не забывал. Трудно забыть, что собираешься попрощаться с глубоко возлюбленным тобой человеком. А он действительно собирался. Такова воля Мерилин, и она непререкаема, ведь каждое его слово всегда было для Винсента наравне с буквой закона. Он устал бороться. Да и бессмысленно все это. Значит, так тому и быть. Конечно, он бы с радостью отдал все, что у него есть, если бы от этого зависело желание Мерилин жить, но это блажь. Такого не бывает. Следующим утром Винсент зашёл в комнату Мерилин. Тот сидел на краю кровати, свесив босые ноги на пол, и смотрел вперёд перед собой. Винсент решил не медлить и известил сухо: — Тебе нужно подписать согласие на эвтаназию. Мутные глаза тут же вскинулись на Винсента. Мерилин долго смотрел на него. Пристальный взор на мгновение оживился искрой животворящего огонька. Это была благодарность, и Мерилин решил выразить ее в более близком Винсенту эквиваленте — встал с кровати, доковылял до него и обнял руками его шею, прижавшись щекой к утренней щетине. Сколько было в этом объятии невысказанного!.. Один из них благодарил, скрывая покорность, с которой он это делал, второй же — принимал эту вовсе не нужную ему благодарность, одновременно чувствуя, что единственное, чего ему хочется — это застыть в этом мгновении навеки, только лишь ощущая едва теплящуюся розовую кожу предплечий своими ладонями и робкое дыхание, вороватой щекоткой колышущее волосы на болезненно пульсирующих висках. Винсенту показалось, что еще секунда — и Мерилин просто повиснет на нем, настолько тот был ошарашен новостью, но нет. Мерилин отстранился, поджимая красные губы, в которые вдруг ударила кровь. Случилось парадоксальное, пускай и недолгое, буквально секундное преображение — человек оживился, узнав, что ему дозволено уйти из этого мира: глаза налились влагой, ресницы затрепетали, щеки порозовели, рот приоткрылся в тихом придыхании. Все это действительно ненадолго, потому что через несколько секунд Мерилин вздохнул, и с этим вздохом словно сошло с его сердца все облегчение. Должно быть, ему просто надо осознать прозвучавшую новость в полной мере. Дрожащими в преддверии срыва губами Винсент поцеловал Мерилин в лоб и, скользнув рукой по его плечу, развернулся и покинул комнату.

***

Ему должно было стать легче. Переспав с новой данностью несколько дней, он должен был ощутить, как смирение настигает медленной поступью. Но этого не произошло. Винсент остался в состоянии стагнации. Мерилин же наоборот изменился. Изменения проявлялись постепенно, по мере осознания им самим теперь уж точно неоспоримого факта — он волен поступить с своей жизнью так, как заблагорассудится, а поступить с ней он был намерен категорично. И все же Мерилин вздохнул с облегчением. Удивительно, но его взгляд оживился, губы стали часто увлажняться здоровым естественным блеском, щеки реагировали на перепады температуры в доме: то становились розовыми при тепле, то бледными при холодке, доносящемся из приоткрытых окон. Конечно, та печать скорби и минорности никуда не делась с его лица, но она уже не была столь явна. Казалось, он обрёл покой. Не в привычном смысле, конечно, но отыскав гармонию в синтезе сопоставления себя и лелеемого им грядущего забытья. В больнице, занеся зажатую между пальцев ручку над документом, он был почти спокоен. Только помедлил секунду перед тем, как поставить подпись. Момент, когда перо коснулось листа бумаги, Винсент ознаменовал для себя отправным, но куда он отправится — еще непонятно. Ясно, что все это не в буквальном смысле, а метафорическом, и все же куда заведет его этот миг? Всего лишь каракули на белом листе, но они сулили целую череду всевозможных непредсказуемых событий. Винсент стоял в дверях кабинета, пока Мерилин подписывал согласие, и вид его был равнодушен, однако на самом деле его настигло чувство скоропостижной потери, а потерять кого-то — это как потерять часть себя, как будто кусок от души отрывают. Но Винсент был покорен. Дома он зашел к Мерилин в спальню, пока тот стопочкой складывал свои немногочисленные вещи в шкаф. Подошел к нему, положил ладонь на его занятые руки, прерывая деятельность, и постарался как можно менее принужденно улыбнуться. — Ты всегда успеешь привести дела в порядок, — заметил ему Винсент. — Важнее то, чего тебе хочется прямо сейчас. Может, ты хочешь прыгнуть с парашютом или, скажем, сходить на любимый балет? Я исполню любое твое желание перед тем как… Ты знаешь. — Знаю, — коротко согласился Мерилин. Под этим его извечно упрямым взглядом Винсент вынужден был топтаться на месте во всех смыслах. Тогда он попробовал еще раз: — Ну так что? Недолгое молчание. — Обними меня. Мерилин сказал это с такой серьезностью и одновременно чувственностью, что Винсент сперва не понял, что испытывает по отношению к этой просьбе, помимо прочего выраженной и в кристально-чистых, незамутненных глазах. Можно ли и правда сгрести это тело в охапку и долго не отпускать, или данная просьба как проверка, в которой правильным вариантом будет не поддаться искушению? Похоже, Мерилин имел в виду то, что имел в виду, потому что его руки, потянувшиеся к Винсенту, легли на его напряженные плечи и остались покоиться там, пока сам Винсент не начал соображать и расценивать это действие как призыв. Он медленно, с чувством, обвил руки вокруг мерилиновой спины. Крепко прижался грудью. Застыл. В этом мгновении сосредоточились все самые светлые чувства, которые могли быть между ними в текущий период времени. Со стороны Винсента всегда была только чистая, бушующая в нем до умопомрачения любовь, со стороны Мерилин же — искренние попытки простить. Печальное сочетание, но определенно подающее надежды. Винсент старался в это верить. Обнимая Мерилин, он представил, что его уже нет, чтобы получше запечатлеть этот миг в воспоминаниях. Представил, что больше нет его гладких густых волос, тонкопалых рук, худого туловища, некогда полного энергии, выразительных глаз и припухлых губ — нет всего, а значит, нет больше ничего. И Винсент еще крепче прижал его к себе, как прижимают только матери своих детей — с чувством, будто на прощание отрываешь от себя целую часть и отдаешь ее, без какого-либо ненужного опошляющего подтекста. Винсент давно не ощущал жгучей страсти, она непростительна в нежных чувствах, она испепеляет то благородное и безусловное, что есть в любви. Винсент любил спокойно и тихо. Не так жадно как раньше. Он ощутил, как его волос коснулись длинные пальцы, вплетаясь и запутывая. Мерилин словно открыл в себе второе дыхание и дал его этому объятию, сделав его отчаянным, надрывным, и Винсент прикрыл глаза. Они вдвоем стояли на пепелище былых обид и ошибок. Угольки все еще жглись, но впереди у них было еще несколько недель на то, чтобы остудить их. Несколько недель. Так чертовски мало.