Прошу простить

      Пьер чувствует, что это было априори самое глупое в его жизни решение.       Он хочет надеяться на отказ от Темзенда — вопреки всем манерам, всем правилам — хочет надеяться, ведь объяснять домашним, что он только что сделал совершенно страшно.       — Благодарю, я согласен, — Пьеру хочется взвыть от того, с каким стоическим спокойствием собеседник подписывает ему приговор.       Нет, Уильям, конечно, не знал каких трудностей де Сенье стоил визит к нему. И уж тем более не знал, чем грозил его визит — но Пьеру от этого не легче.       — Да, — он отвечает невпопад, кажется. Тут же спохватывается, — да, прелестно. Пойдемте же, в таком случае.       Прелестно.       Прелестно, Пьеру нужно подойти к матери и каким-то образом сообщить, мол, мистер Темзенд отобедает с нами.       Если бы он не сбегал, ситуация ещё была бы объяснима. А сейчас со стороны это выглядит так, словно Пьер ушел к Уильяму, а теперь приглашает обедать — одним словом, ужас.       — Пойдемте, — это абсолютно отвратительная черта в Темзенде — переворачивать ваши же слова. Пьера от этой привычки мутит, в сложившихся обстоятельствах особенно сильно.       Они идут не спеша — де Сенье желая оттянуть момент заявления на порог дома, Темзенд подстраиваясь под чужой темп. Массивные двери белого крыльца ощущаются, по меньшей мере, вратами в ад.       Врата отворяются, и перед Пьером вырастает хозяин ада — отец — с его верным Цербером — Белль. Он кивает обоим, стараясь найти слова, способные хотя бы смягчить назревающий коллапс.       Честно, кто выглядит злее непонятно: хотя, конечно, на лице Белль цветет такое ясное выражение, что победа в этом импровизированном сражении принадлежит ей безоговорочно.       — Мистер Темзенд отобедает с нами сегодня, — в голове вереницей идет ровный такой ряд: «Боже-Господи-Как-Исчезнуть».       Пьер легко улыбается, стараясь разрядить несколько напряженную обстановку.       Все участники события переглядываются. Чарли вспоминает о банальных правилах этикета и, все же, здоровается с гостем, на сына глаз не поднимая.       — Приветствую, мистер Темзенд.       Они обмениваются, кажется, тысячью любезностей — во всяком случае, именно так это и ощущается. Из кухни выплывает Амели, и Пьер, кажется, впервые настолько рад её видеть: странно детская вера в способность матери решить все проблемы и сейчас вселяет вселенскую неделю.       Она легко кланяется, как ей и подобает.       — Вы, верно, пожаловали на обед? — при Уильяме придется говорить на Английском: от этого даже обидно, — Я сейчас передам нашей кухарке.       Амели весьма выразительно смотрит, зазывая с собой. Пьер лепечет что-то отцу и гостю, быстро удаляясь за матерью — вот тебе и час расправы.       Никогда так звонко не ощущалась эта кричащая долгота пути с коридора в кухню. Казалось, словно эти деревянные доски в своем ровном ряду все не закончатся: самое странное в этом страхе был то, что бояться, по идее, нечего.       В конечном итоге, его никто никогда не наказывал слишком серьезно: маменька так не поступала и подавно, всегда предпочитая тихие разговоры.       — Dites-moi, — вообще, выглядит Амели уставшей, но улыбчивой. От чего-то, Пьера берет спокойствие при виде матери такой.       — Et que puis-je vous dire?, — ему хочется от неприятного диалога сбежать. По крайней мере, сбежать от темы.       — Pourquoi êtes-vous parti et pourquoi Monsieur Thamesend se tient-il à notre porte? — они оба понимают, что можно было обойтись и без этого уточнения. Хотя, конечно, время казни это несколько отложило.       Вопрос казался элементарным. Казался — ибо при попытке открыть рот и выдать что-то вразумительное, Пьер совершенно терялся.       — Ох, Белль, накрой ещё одну порцию, будь добра, — в дверном проеме показались целых три фигуры.       — Конечно, миссис, — приходится стараться не пересекаться ни с одним из них взглядом.       Конечно, их появление явилось неким спасением в виду нежелания объясняться — или незнания, как объясниться — тем не менее, хотелось, чтобы ушли все и разом.       Впереди, все же, предстояла самая страшная часть — ужин. Нужно держать себя в необъяснимых рамках этикета, а еще отвечать по совершено неинтересующим темам. В общем-то, акт мазохизма, эффектно завуалированный под общественный лад.       Пьера всегда раздражала эта необходимость звать на тот или иной прием пищи, в случае, если вы задержались на прогулке до нужного времени. Иногда, конечно, это ещё напоминало что-то живое и веселое — но в большинстве своём, сии действия представлялись скучной картиной.       Белль снует по комнате, отходя от одной тарелки к другой. Более того, с получившимся вальсом из посуды она успевала гаркать на юных работниц, не до конца осознающих свое место здесь.       Все рассаживаются в подобающем порядке, когда до Пьера доходит, что он не наблюдает брата.       Первая мысль: то и к лучшему, то и хорошо. Все же, самых в свете строгих глаз он бы, кажется, не пережил — растворился бы на месте, исчез как понятие.       А вторая мысль: где в таком случае Лучиано?       Нет, неудивительным казалось предположение, мол, тот снова ускакал далеко-далеко: возможно, к Висла, или Шпрее — упаси Бог! — или к кому другому из, по ощущениям, тысячи их знакомых.       Однако, что будет, если брат заявиться в середине обеда?       Просто у него ведь все и всегда в глаза написано — и недовольство в этих глазах просто выливается, не помещаясь.       — В прошлый раз… — Пьер слышит диалог урывками: старая привычка фокусироваться на чем угодно, кроме разговора, — …что же привело Вас в Огасту?       Вот тут де Сенье уши навострил: он за сегодняшнюю прогулку уже пытался поинтересоваться, однако получив уведенный в другое русло диалог, понял — к этой теме лучше не соваться, оставляя пылиться в долгом ящике будущих тем для разговоров.       — Здешние удивительные земли и их плодородие, конечно — Пьеру кажется, что Уильям этот ответ долго и муторно репетировал: иначе эту четкость и точность, кажется, не объяснить.       Вообще, он слышал, как в словах Темзенда сквозила эта странная ложь — странная, ведь, по сути, врать было не о чем.       Да и звучало всё вполне правдоподобно: именно такие люди в своё время основывал древние и могучие роды сейчас.       Однако, чему-то все равно не верилось: будто у человека с такими серьезными взглядами не могла быть такая простая история. Ему полагалось иметь за спиной что-то тяжелое, что-то, сделавшее Уильяма Темзенда Уильямом Темзендом.       — Да, земли Огасты… — Пьер не вникает в суть разговора: он уже привык, что во время подобных бесед никто к нему не обращается, — …только, откуда же у вас ваша плантация?       Вот! До, что, наверное, и стало точкой отчета, своеобразным таким стартом — это история владений Генри, а теперь Темзенда.       — Знаете, со всяким человеком можно договориться, — Уильям обрывает предложение, принимаясь за ужин.       Пьеру кажется, что все это - глупость. Ведь, в конце концов, будь это все правдой, он бы не умалчивал этот факт: значит, там что-то, что стыдно рассказывать.       И де Сенье, определённо, намеревается получить заветный рассказ, выбить желаемую правду: сейчас это казалось делом самым в свете нужным.       — Я считаю, конфедерации необходимо… — Пьеру хочется закатить глаза.       Все в доме порядком наслушались про назревающую войну от Чарли: вообще, предполагалось, что дети плантации тоже будут поддерживать тему. На деле оказалось, что просто продолжать диалог об этом может только Лучиано с отцом.       Пьера же мутить начинало где-то на третьей минуте повествования: фразы не менялись, содержание, соотвественно, тоже — одним словом, все это напоминало театр с неизменными декорациями.       Более того, добрая часть города была уверена, что никакой войны не состоится: в конце концов, это бы перевернуло всю политику Хлопкового Пояса.       А перемен, все же, не хотелось