Непраздная

Роль мастерской играла пропахшая дешевым табаком и плесенью веранда – там корячился мольберт, пылился запачканный стол и пропитывались сыростью и дымом различной степени завершенности картины. Некоторые из них являли собой вполне благопристойными изображениями окружающей действительности и готовились к продаже в ближайшем городе; некоторые же, чаще всего занавешанные тряпками или загороженные пустыми растянутыми холстами, описывались в целом лишь одним словом – дрянь, причем слово это несло смысл не художественный, а скорее моральный. В мутные окна с искривленными, прошлого века стеклами нехотя сочился свет. Впрочем, за общее впечатление от веранды отвечало лишь субъективное восприятие: к примеру, человек романтический непременно умилился бы, назвав это место любопытным, самобытным и даже уютным. Сам же Михель по справедливости считал его отвратительным. Щепетильно прикрыв за собой рассохшуюся дверь, словно всерьез собирался сделать что-то нехорошее, Михель Георгиевич судорожно полез в самый верхний ящик своего стола. Там, под лысеющими плохо промытыми кистями, таился бережно свернутый пластиковый пакетик. Привычным движением извлекая его из-под дровяницы кистей, Хемуль зачем-то смотрел вперед – за окно, за стеклянную муть, за кое-как цветущие вишневые заросли. Было время, когда он чего-то боялся, врезал замки в двери и шкафчики... Сейчас же все было предельно просто: отлично выдвигающийся смазанный ящик и довольно толстая пачка фотографий, спрятанных на виду. Михель затеплил самокрутку и грузно шлепнулся на стул. Сделав пару глубоких дымных вдохов и выдохов, он зажал курящийся сверток меж отсутствующих губ и, приблизив фотографии к глазам, начал перебирать их с привычными, а потому успокаивающими мыслями. Сверху лежит лучшая. На ней – внучка семейства Л., приехавшая в деревню всего на несколько часов ради дня рождения бабушки и оставившая на Хемуля неизгладимое впечатление. Произошло это, если Михель еще не совсем запутался в быстротечном времени, года три назад. Смешливая, русоволосая, еще студентка, но уже на тот момент заимевшая прекрасный мягкий живот с двойней, она приходила к нему просить редиски, и взамен на сей корнеплод Михель Георгиевич получил разрешение сфотографировать ее у столба. Именно на эту фотографию он сейчас и глядел, время от времени слегка причмокивая от удовольствия. Вьющиеся волосы трепал ветер, девушка немного щурилась и улыбалась, демонстрируя не совсем ровные, но белые зубки. Грудь, которая, вероятно, была довольно большой и до беременности, бесстыдно декольтировала майку. Стильная цветастая юбка была натянута почти под бюст; девушка стояла, прислонившись спиной к столбу, скрестив ноги, и одной рукой поддерживала идеальной формы живот. Помнится, с ней Михель был очень неосторожен. — Больно маленькое у тебя брюшко для двойни, – заметил он, когда будущая мама с готовностью ответила на вопрос «кого ждем?». — Двадцать четыре недели, – женщина пожала плечиками и посмотрела вниз, словно всерьез проверяла размер своего животика, – У меня ведь первый ребенок. Точнее, получается, ребенки. Мама говорит, что у нее тоже всю беременность мной живот был маленьким... Она протянула руку за букетом редиски, но Михель Георгиевич, решив потянуть время, принялся поласкать испачканный землей овощ в ведре с дождевой водой. — Тебя сильно беспокоит... твое положение? – спросил негромко, с удивлением отмечая, как из голоса пропали обычные для него нотки беспричинной раздраженности. — Ну... – девушка нетерпеливо переступила с ноги на ногу, – Думаю, да. Поясница болит. Правда, грудь болит сильнее. С самого начала беременности на животе спать не могу... Ужасно устаю постоянно, пришлось академ в универе брать раньше, чем хотела. И запахи... Мне вот, к примеру, даже подходить к вам не надо, чтобы понять, что вы сигаретами пахните. Дальнейшее Михель помнил уже не так четко. Кажется, он полушуткой сказал, что в таком случае у него, скорее всего, не получится носить такую беременную красоту на руках, ведь запах табака будет беспокоить ее. Женщина напряглась, поджала губы, почти отобрала у Хемуля редиску и, придерживая воинственно всколыхнувшийся животик (два мальчика!), поспешно удалилась, быстро переставляя крепкие белые ножки. Больше Михель ее, конечно, не видел, но это даже доставило ему своеобразное удовольствие. Такие юные, хорошо одетые, вынашивающие двойняшек чужие внучки должны оставаться чем-то вроде чарующего сна в одну прекрасную и неповторимую ночь... Следующие четыре фотографии были похуже: там Михель едва успел достать фотоаппарат и несколько раз быстро нажать на кнопку. В тот миг даже его близорукие глаза увидели гораздо больше, чем посредственный объектив сквозь оконное стекло, в конечном итоге породивший пяток размытых от искусственного приближения картинок. А произошло вот что: одна из машин, которые раз в пятилетку нет-нет да проезжали по пыльной дороге, внезапно остановилась у колонки, и оттуда вслед за коренастым мужчиной вышла замученная жарой беременная женщина. Любой теплый свитер скрыл бы ее положение, но теперь на ней был только короткий топик и шорты, и маленькое брюшко выпячивалось вперед гордо и недвусмысленно. Мужчина достал из машины бутылку и, набрав воды, заботливо облил спутницу с ног до головы. Женщина тоненько вскрикнула и засмеялась, отбегая от хулигана подальше; пополнив запасы воды, пара снова запрыгнула в машину и поехала в направлении того знака, на котором название деревни было перечеркнуто красной линией. Таких фотографий, за которыми в кинотеатре воспоминаний следовали букеты короткометражек, имелось у Хемуля около тридцати. Самая последняя была вовсе чёрно-белой – украденная из семейного архива покойного ныне приятеля, с изображением его сестры, со дня на день ожидавшей появления малыша. Снова сунув свои сокровища в маленький пакет, Михель нехотя убрал их на прежнее место, и неспокойные мысли опять овладели им. Он невольно сравнивал все эти свои односторонние «романы», длившиеся от силы несколько часов, что-то бормотал под нос и много курил. В том, что Михель называл своей душой, происходили необратимые перемены. Михель Георгиевич взялся за потрепанный альбом и ракетно заточенный карандаш. Закрыл глаза... Пара мгновений ожидания – и вот оно: большие влажные глаза, беспорядочно завивающиеся волосы, лишенная бюстгальтера тяжелая грудь с угадывающимися под тканью платья сжавшимися сосками. Хемуль быстрой, мягкой, удивительно удачной линией наметил фигуру, после – овал лица; плашмя поставив длинный грифель, несколькими смазанными росчерками обозначил прическу. Это всего лишь эскиз, этому не обязательно даже становиться началом полномасштабной работы на холсте – Михель отражал впечатление. Он мог бы сфотографировать Анечку, как прочих своих «жертв», но ведь это было бы совсем не то! В припадке внезапной беспричинной ярости Михель Георгиевич отбросил карандаш, хлопнул альбомом по столу и метнулся к окну за глотком свежего ветра. Впервые за долгое время с хрустом и треском распахнув рамы (на подоконник посыпались мертвые иссушенные насекомые), Хемуль высунулся в окно чуть не по пояс. Услужливый ветер мигом набил ему в нос перемешенной с пылью цветочной пыльцы; Михель чихнул, больно ударившись грудью о раму, и хотел выругаться на всю улицу, но внезапно замер, усилием воли подавив и ругань, и назревший второй чих. Из дома напротив вышла Аня – теперь с заколотыми волосами и в накинутой поверх платья ветровке – и деловито потянулась срезать пенно цветущую сирень большими ножницами. Это было не так-то легко: нижние соцветия уже давно пообломали прохожие, а за теми, что росли повыше, миниатюрной Ане приходилось отчаянно тянуться, встав на цыпочки. Зрелище получалось обворожительное. Анечка едва держала равновесие, из-за тяжести живота склоняясь вперед. Одной рукой она отчаянно цеплялась за ветки и листья, наклоняя куст к себе, а второй ухитрялась и обнимать живот, и держать ножницы. Лёгкая расстегнутая куртка не позволяла видеть сбоку ее груди, но вот отчаянно колышащийся животик и крепкий напряженный зад ничто не могло скрыть. Всего пара секунд очарованного лицезрения – и Михель Георгиевич, словно по мановению волшебной палочки, мгновенно переместился из дома на противоположную сторону пустынной автомобильной дороги. — Здравствуй, соседка, – вспомнив, что Анну он еще не приветствовал, попытался Михель начать даже не то что бы беседу, а хотя бы просто взаимодействие, – Вам помочь? Аня обернулась и выпустила из рук упругую ветвь сирени, которую она долго и с большим трудом наклоняла к себе. Пару мгновений женщина пристально смотрела на Хемуля, немного сощурясь; тот отчаянно делал вид, будто подошел скуки ради, и нервно терзал в кармане брюк фантик от конфеты. — Пожалуй, – наконец неуверенно сказала Аня, и Михель отчаянно закусил губу, осознав вдруг, как чудесен ее низковатый тембр голоса, – наклони́те куст. — Я бы мог помочь вам и нарезать... — Не надо. Вы неправильно отрежете, – Аня помотала головой, вытряхнув пару прядей из наскоро сделанной прически, и принялась ожидать покорения куста с ножницами наготове. Михель Георгиевич слегка подпрыгнул, в прыжке рассеянно подумав о том, что у этой женщины, между прочим, есть очень высокого роста муж с такими глазами, будто его каждую секунду со вспышкой фотографируют, но не стал развивать эту мысль. Зацепив толстую ветку, Хемуль тяжело приземлился, поморщившись от внезапной боли в позвоночнике, и наконец склонил воинственную сирень на более-менее удобный для Анечки уровень. Конечно, ей все еще приходилось поднимать руки и запрокидывать голову, но она понимала: более сильный сгиб сломит пышный куст. Хемуль вцепился в сирень и, жалея, что надел не самые сильные свои очки, уставился на увлеченную составлением букета Аню. Руки ее были белыми и округлыми. Тонкие гибкие пальчики венчали ухоженные ноготки, покрытые светло-розовым лаком. За шиворот, в горячую щель меж молочных грудей, с куста сыпался всякий сор. Тонкая нежная шея напряженно держала красивую головку; на жемчужно-белой ее коже укусом вампира красовалась пара родимых пятен. Поцеловать бы. Под обтягивающей брюшко тканью платья угадывался пупок и, чуть ниже, линия трусиков. А как объемно, как женственно и плодородно выглядели ее раздавшиеся бедра! В глазах у Михеля замелькали какие-то сияющие мошки, и он зажмурился, представляя Анин живот без портящей всю «малину» одежды – бледный, мягкокожий, с темной полоской от вывернушегося пупка до самого раздвоения промежности... Придя домой, Михель Геогриевич выкурил полпачки сигарет, но от фантомных запахов сирени и пота молодого тела избавиться не смог. — А ведь крашеная!.. – Бормотал Михель, с остервенением вдавливая в пепельницу очередной окурок, – Губки, глаза... Ради кого, спрашивается? Комаров обольщает?! Вряд ли Хемуль считал себя комаром, но то, что он был совершенно обольщен и вообще пропал с концами, понимал четко. Резкий приступ похоти, за которым обыкновенно следовала мучительная неудовлетворенность, уже на уровне инстиктов злил Хемуля, и теперь он, возбужденный до крайности, снедался нездоровым гневом. Нет, на сей раз ему недостаточно будет сухого самоудовлетворения и бездушных картинок!