Непраздная

Организм будил Михеля стабильно около восьми утра, и не было никакого средства, чтоб изменить этот, очевидно, богом установленный порядок. Первым словом, которое произносил Михель непосредственно после пробуждения, почти всегда было слово нецензурное. Происходило это либо от дурного самочувствия, либо от некомфортной температуры, установившейся за ночь в доме, либо просто от того, что Хемуль осозновал собственное существование, а это, поверьте, было ох как досадно. Он не с первой попытки вставлял ноги в истоптанные тапки, лишенная стелек внутренняя сторона подошв которых липла к ступне и давным-давно переняла ее форму. Утренний моцион Михель Георгиевич совершал в относительно новом и относительно цивильном внутредомовом санузле, больше походившем на идеально задекорированную комнату для съемок психоделического фильма ужасов: без окон, с занавешанным мутной клеенкой вырубленным в бревнах входом, фактически без всякого покрытия на полу, с белопластинчатыми стенами и отстраненно-холодными фаянсовыми предметами. Завтракал Михель сухой яичницей со старой, ободранной чугунной сковороды, причем в блюдо свое он не добавлял ничего лишнего, даже соли. Ежедневно он пил кофе, ежедневно же после этого сердце норовило выпрыгнуть у него из груди, и он, обнимаясь с тонометром, клялся никогда больше не употреблять столь опасный напиток, однако на следующий день история повторялась. Придя в себя после завтрака, Михель неаккуратно, исключительно по вдохновению глотал лекарства и иногда даже глядел на себя в зеркало. Волосы он расчесывал с треском каким-то прабабушкиным гребешком и иногда забирал в кривой куцый хвостик. Михель Георгиевич был слишком суров, чтоб задумываться о своем стиле как человека творческого – он абсолютно наплевательски относился к сочетаниям в одежде и к необходимости в принципе стричь волосы, и это парадоксальным образом составляло его околохудожественную уникальность. Михель, как и многие моральные уроды, считал себя недооцененно талантливым и непризнанно гениальным. Имея талант, как говорится, от бога, в далеком и безвозвратно ушедшем детстве он окончил художественную школу близлежащего древнеархитектурного городка, потом – непримечательный местный институт по специальности «Живопись», и оказался один на один с суровой реальностью двадцать первого века. Сперва Михель честно пытался «крутиться»: ездил из города в город, перебивался случайными заработками и лелеял надежду написать шедевр. Однако работа отнимала силы и время от творчества, и все чаще Михель до ночи засиживался, глядя в пустоту, перед чистым холстом. К тому же, необходимо было ходить по картинным галереям, жать руки, заводить полезные знакомства и улыбаться, а этого всего Михель ну никак не умел. Лишь однажды по счастливой случайности повезло ему организовать собственную выставку, но это доставило художнику столько хлопот и переживаний, что на патлатой голове прибавилось седых волос, а зрение ухудшилось сильнее прежнего; прочтя пару неутешительных рецензий, он зарекся участвовать в выставках. Жену Михель не нашел, хотя прилежно (пусть и немного пассивно) занимался этим много лет. Он ни в коем разе не собирался обуздывать свой от природы дурной характер, потому мечтал о женщине тихой и скромной, и, помимо того, хотел видеть избранницей постоянную и самую преданную поклонницу своего таланта. Не трудно догадаться, что, хотя Хемулю и удалось чудом божьим потерять девственность, долгосрочные отношения у него патологически не получались. Так и жил Михель из года в год, кипитя под сердцем странно мутирующие эротические желания, – болезненно тщеславный, но в то же время трясущийся за свою гордость – и с каждым годом все глубже засовывал себя в метафорическую раковину. Он разочаровался в больших и малых городах, в творчестве, в людях и в законах мироздания, а потому одним прекрасным днем приехал в древний деревенский дом на отшибе да так там и остался. Какие-либо определенные желания он испытывал с каждым годом все реже и реже, а на холстах вместо невинных пейзажей все чаще стали появляться то персонифицированные отображения тяжких душевных мук, то визуализированные фантазии о противоестественно разнузданном сексе. Такое цивилизационное благо, как порно, Михель не особо ценил. Совокупление ради совокупления не волновало его пресыщенную фантазиями душу; да он, честно говоря, уже начинал забывать, каково это – владеть женщиной, а не рукой. Зато ряд сексуальных фетишей и порожденные ими горячечные полуэротические сны доводили Хемуля до дрожи и заставляли иногда по полдня проводить в кресле, жадно лаская себя и получая усталость вместо насыщения. Неоспоримо лучшей темой для фантазий было, конечно, то сокральное, восхитительное и, по мнению Михеля Георгиевича, самое естественное для женщины состояние – беременность. Неизвестно, что конкретно привлекало его в этом чисто женском состоянии, но так уж сложилось, что от одного слова «беременная» у Михеля кровь отливала от щек, живот болезненно-сладко сводило, а рот мигом наполнялся слюной. Причем, в отличие от многих подобных ему обладателей данной причуды, его одинаково восхищала как еще совсем худенькая и уже мучающаяся от токсикоза женщина на ранних сроках, так и подобная богине плодородия на поздних. Еще Хемуль мечтал, чтоб отчаянно терпевшая малую нужду женщина нассала ему на лицо. Мечтал как можно плотнее ощутить пылающую от недавнего напряжения промежность и вырывающийся из крохотного отверстия горячий поток. Здесь, в отличие от пристрастия к женщинам в положении, нюансов имелась масса. Например, не меньше половины удовольствия исчезало, если в этой прекрасной картине не подразумевалось предварительное наблюдение за «жертвой» – хотя бы минут пять. Что может быть прелестнее, чем хорошенькая девушка, от нетерпения переминающаяся с ножки на ножку и озирающаяся по сторонам в поисках места, где она могла бы спокойно пописать? А если после безуспешных попыток сдержаться она со слезами на глазах начнет мочиться прямо в одежду, как малое дите? Или еще лучше – по непреодолимому зову природы оголит все пониже пояса и присядет на видном месте, демонстрируя чисто случайно оказавшемуся поблизости немолодому мужчине по имени Михель Георгиевич все свои прелести и возбуждающе тугую струю, ударившую в землю? Именно такого рода мысли стабильно и незамедлительно доводили Хемуля до почти полноценного оргазма. Кроме того, как человек, не набалованный близостью ни моральной, ни физической, он испытывал нездоровое пристрастие к личным вещам. То, на что адекватный человек не обратил бы внимания или, обнаружив, выбросил бы в мусорку, не думая ни о чём, заставляло сердце Михеля учащённо биться, а кровь – приливать совсем не к голове. Именно в надежде потешить это последнее из перечисленных низменное пристрастие Михель Георгиевич принял приглашение Петра прийти к нему вечером домой на чашечку чая, тем самым обрушив весь свой годами неизменный план дня. Около пяти часов вечера он, вместо того чтобы с ненавистью смотреть, стоя посреди огорода, на запутавшиеся гороховые стебли и тонущую в колючих сорняках брюкву, прибыл в дом Петра Артемьевича. Непривычный чужой быт с порога поразил Хемуля: мало того, что у соседей обувь стояла не слева от входной двери, а справа, мало того, что в доме стоял запах съестного, а не табака и пыли, так ещё, помимо всего прочего, на полу наравне с мышами копошился Пётр и старательно тер ветошью поблескивающие коричневые половицы. — Прости, сосед, до твоего прихода не успел закончить! – Петька смущённо улыбнулся, – Аня как узнала, что я решил гостей пригласить, так сразу сказала, что у нас того... пол немытый. Стыдно будет. Я ей говорил, что ты вряд ли на этот пол и смотреть-то станешь, так она упёрлась! – и он от чего-то радостно засмеялся, опуская грязную тряпку в ведро с водой. Анечка присутствовала тут же – величественно лежала на диване. На её округлом животике, как на столике, практически самостоятельно стояла небольшая миска с нарезанными фруктами. Совокупная картина была для Михеля совершенно неприемлема и шла в разрез со всем его миропониманием. — И что же, у вас в доме всегда... так? – отчего-то хмуро спросил он, когда Пётр наливал ему чай. Тот непонимающе поднял кустистые подвижные брови. — Ты про что? Михель Георгиевич тяжело вздохнул и почти закатил глаза. Странный народ эти городские, самых простых вещей не понимают! Ну разве ж может баба просто так сидеть, а муж её – полы надраивать? Положено ж наоборот. Именно так дословно и подумал Михель, однако вслух сказал другое: — Ты, видимо, сильно бережёшь эту свою Аню? Пётр снова расплылся в глуповатой счастливой улыбке, от которой Хемуля уже тошнило. Чтобы побороть рвотный позыв, он отхлебнул чая. — А как же её не беречь? Ты только взгляни – она совсем маленькая, слабая девочка... Да и для чего я ей как муж, если я ей помогать не буду? Тем паче, сам видишь, она теперь в положении... – в голосе Петра Артемьевича прозвучала особая нежность, от которой по спине Михеля Георгиевича пробежали мурашки. Ему мгновенно захотелось задать много очень важных и очень странных интимных вопросов. К примеру, как быстро и при каких обстоятельствах этой странной парочке удалось зачать будущее драгоценное дитя? Однако Михель мастерски сыграл безразличие: потянулся к хрустальной, еще советской вазочке за конфетой, вздохнул, крякнул и как бы от нечего делать спросил только: — И как тебе удалось её, такую, за себя взять? Пётр горячо отодвинул от себя свою чашку и начал рассказ. Рассказ был путанный, то и дело прерывался взрывами как будто бы беспричинного смеха, содержал много ответвлений и нисколько не интересовал Хемуля. Он уныло глотал невкусный чай и косился на Анечку. Та, одетая в широкую футболку, с закутанными пледом ногами, кушала нарезанные фрукты, смотрела в телефон и, казалось, не замечала существования ни супруга, ни гостя. Благо, гостиная избы была большая, и потому от её дивана до маленького кухонного гарнитура, рядом с которым стоял скромный обеденный стол, за которым устроились мужчины, было приличное расстояние. — Я же тогда место главного заводского инженера получил... – время от времени доносилось до слуха отвлечённого Михеля, – переехал... магазин «Радиодетали»... Из обрывков фраз и даже из целых абзацев неписанного текста Хемуль волей-неволей составил вроде как полноценную картину жизни этой мезальянсной парочки. Жил-был, значит, некий Пётр Артемьевич; отучился он в каком-то задрипанном ПТУ имени Залупы, устроился работать на завод, звёзд с неба не хватал и долгими вечерами своими силами собирал не то машину времени, не то межпланетную ракету. Еще в молодости Петру каким-то немыслимым даже для Михеля образом удалось жениться, однако вскоре жена благополучно сбежала от него, не выдержав, как предположил Михель, очевидного Петькиного «оленизма». — Я исключительный пацифист! – с жаром заявлял Петька, поигрывая чайной ложечкой, – Помнится, меня пару лет назад приглашали работать на оборонный завод – с окладом в два раза больше, но производить дроны-камикадзе. Я отказался, – после этого гордого заявления со стороны дивана послышался сдержанный вздох. Итак, бабораб Петька на несколько долгих лет оказался в одиночестве. И прожить бы ему, такому, до смерти, кабы не встреча с Аней. Михель, хотя он с момента упоминания её имени попытался слушать Петину болтовню предельно внимательно, тут же забыл, какая прихоть судьбы-злодейки привела эту восхитительную женщину на химзавод. Ясно было только одно: после первого же романтического проявления внимания получив жёсткий отпор с унижением, мазохист Петя понял, что Анечка – его женщина. Перехватывая горящие взгляды Петра, в красках рассказывающего о том, какая его жена властная, волевая, но в то же время внутренне нежная, чрезвычайно хрупкая и добрая, Михель думал только о том, где в этом доме мог бы лежать страпон, ибо в этих отношениях без него дело точно не обходилось. В какой-то момент Хемулю показалось даже странным, что при таком муже Анюта ухитрилась забеременеть. Петр рассказывал о зимнем «кураже», произошедшем из-за отключения отопления, когда им с супругой приходилось крепко прижиматься друг к другу под одеялом, и о том, как уже к концу февраля она стала нервная и бледная из-за токсикоза; у гостя при этом весьма чесалось спросить, какого такого черта эта кучерявая каланча так уверен, что Анечка ждет ребенка именно от него, но гигантским усилием воли сдержался. Впрочем, кое-что интересное Михель из этой односторонней, так сказать, беседы всё-таки узнал. Беременность давалась Ане тяжело: из полной жизни фемдомной мистресс она превратилась в печальное, страдающее от тошноты и перепадов давления беззащитное создание, причем это не дало Пете ожидаемой свободы, а лишь поработило его ещё больше. Он был абсолютно, беспробудно счастлив в браке и точно знал что срок Анечки составляет двадцать пять недель. — Мальчик?.. – предположил Хемуль, острым взглядом изучив обтянутый специальными, с высокой посадкой, штанами животик Ани, подошедшей к холодильнику достать мороженое. — Не нагибайся! – вскрикнул Петя и, быстро хрустнув спиной, добыл из морозильника лакомство. — Ага, мальчик, – презрительно отреагировала на Хемулевское предположение Анюта, благосклонно приняв от супруга мороженое, – только вот без члена и с влагалищем. Пётр Артемьевич взглянул на супругу с мягкой укоризной: — Нюрочка, ну зачем так грубо? Доченька будет у нас... Аня встряхнула вьющимися волосами, наболтав в чашке какао, оставила облизанную ложку на столе, и, плавно покачиваясь, удалилась со всей снедью в спальню. Не в силах больше выносить болтовню Петра и жизнь без курения, Михель засобирался домой. Впрочем, уходил он почти совсем удовлетворенным: ему удалось незаметно облизать ложку после Ани.