Проект «Одинокий»

Оллария, больница Святой Октавии В столовой — единственной комнате, из тех, где ему разрешалось бывать, — окна не замазали. И обычно Дик не сводил глаз с неба — иногда ясного, нежно-голубого, иногда пасмурного. Небо да ещё ветки деревьев — вот и всё, что можно было увидеть из окон столовой, но сегодня Дик не отрываясь смотрел на того, кто обедал за центральным столом. Этот человек сидел по правую руку от эра Августа за длинным дубовым столом, который когда-то — по словам эра Августа — подарил больнице король Фердинанд. Столы наиболее спокойных пациентов располагались ближе всего к столу персонала, а потому Дик мог легко разглядеть каждую деталь облика нового протектора. И он не хотел упустить ни единой детали — уже завтра и Алва, и эр Август будут есть отдельно от пациентов, сегодняшний день был традиционным исключением — совместный завтрак использовался для того, чтобы представить нового протектора пациентам, врачам и санитарам. Человек справа от эра Августа поднял бокал с тёмным вином, рассматривая его на свет. Чёрный шёлк рубашки под чёрным же пиджаком, чёрные волосы, не по-мужски длинные, почти до плеч, и белая кожа. Дик заворожённо смотрел на серебряные запонки, инкрустированные сапфирами, на кольца, украшавшие тонкие пальцы. Заворожённость его смешивалась с удивлением и даже смутной обидой. Как он может быть таким изящным, таким собранным и одновременно по-королевски небрежным? Он, Ворон, кровный враг Ричарда Окделла, убийца отца, мятежник, предатель! Ричард зажмурился, потом открыл глаза и посмотрел на портрет Её Величества, ища поддержки. Мягкая улыбка, освещавшая лицо королевы, на мгновение ободрила, но потом Дик снова посмотрел на Алву и вернулась обида. Как черты его лица — такие тонкие! — могут быть одновременно прекрасными и отталкивающими? Алва поднёс бокал к губам, но прежде чем пригубить взглянул на Дика. Глаза его были сапфировой синевы. Эр Август говорил, что Алва много пьёт и уже почти спился, но разве так выглядят пьяницы? Вот Арамона на пьяницу похож — толстый, красноносый, а Алва… У Дика закружилась голова, почему-то стало трудно дышать. Он не понимал, но хотел понять. И не понимал. Эр Август редко смотрел в сторону Дика в те немногие дни, когда ел вместе с пациентами. Это было для их общей безопасности, конечно, но сейчас Дику очень захотелось, чтобы его друг — его единственный друг здесь, его единственный друг — взглянул на него, пусть хотя бы на одно мгновение, пусть без улыбки или кивка. Просто взглянул. Но вместо эра Августа на него смотрел Алва. Дик опустил глаза, сделав вид, что не заметил этого взгляда. Дышать стало легче, хотя голова всё ещё кружилась, в внутри всё неприятно сжималось — как будто от страха, но страха Дик не чувствовал. Даже не видя Алву, он знал, что тот здесь — сквозь приглушённый гул голосов врачей и тех немногих из пациентов, кто мог внятно разговаривать, до Дика доносился новый голос — с тягучими интонациями, негромкий — будто владельцу его лень говорить, а не то, что повышать голос — и в то же время слышный повсюду, всем. Дик предпочёл бы его не слышать! Почему никто из буйных не вздумает разораться или закатить истерику? Почему санитар Удо не включит радио, с которым он вечно носится? Почему, в конце концов, эр Август не перебьёт этого человека хотя бы на несколько минут?.. Но голос продолжал звучать — то с лёгкой насмешкой, то серьёзно, то чуть тише, то немного громче, но всегда будто бы обращаясь к нему, к Ричарду. Слов было не разобрать, оставался голос, больше похожий на музыку. — Ричард? Дик вздрогнул и уставился на Удо. Тот как всегда был бледен и хмур. Удо был из тех санитаров, кто явно недолюбливал Дика за что-то, а Дик не понимал, за что именно. Он как-то спросил об этом у эра Августа, но тот только пожал плечами и пустился рассуждать, что обслуживающий персонал часто ненавидит тех, кому служит, а потому Дику стоит меньше обращать внимание на отношение санитаров, особенно таких, как Удо, который, как известно, был из очень хорошей семьи и карьера его началась весьма успешно, но из-за слишком острого языка он потерял всё и был вынужден пойти работать в больницу. Удо хмуро глянул на Дика своим странным птичьим взглядом и качнул головой. Уже пора… Завтрак прошёл, а он не съел ни крошки — тарелка была полна, а утренний шадди остыл. — Вы закончили? Идёмте. — Да, санитар. — Есть всё равно не хотелось. — Я готов. Ричард поднялся, чтобы следовать за Удо, но не удержался: в последний раз взглянул на Алву и вздрогнул, потому что тот ответил на взгляд. **** Оллария, больница Святой Октавии Чинный завтрак в окружении слабоумных совсем не походил на ночное явление Алвы в больницу Святой Октавии, но тем смешней было вспоминать об этом явлении. Алва кивал в ответ на бессмысленные замечания Штанцлера, пил отвратительное вино, ловил на себе ошарашенные взгляды врачей. Пациенты оказались на удивление тихими, даже аутичными, впрочем, чего ещё ожидать от больницы, где заправляет тварь вроде Штанцлера, он наверняка из них по ночам кровь пьёт. Хотя нет, этой ночью его в больнице не было… Алва снова усмехнулся и отыскал взглядом отца Бонифация. Его не так давно отправил в Святую Октавию лично Лионель. Достойный епископ выглядел так, словно и не выпил ночью столько отличного кэналлийского, что хватило бы пятерых свалить с ног, а потом запил это кэналлийское касерой, которой, по уверениям епископа, ему особенно не хватало в этом возмутительно трезвом заведении. Даже санитар Арамона не смог выдуть столько, хотя очень старался — когда ещё этому борову предоставится возможность пить не кислятину, которой травили персонал, а хорошее вино? Алва вздохнул, подавляя смех: при одном воспоминании о лице Арамоны этим, прямо скажем, очень ранним утром, таким ранним, что его правильнее было бы назвать ночью, хотелось смеяться, но довести до сердечного приступа Штанцлера не входило в планы, да и пациент за ближайшим столом — юный герцог Окделл — не сводил глаз с Алвы, будто призрака увидел, а его напугать Рокэ совсем не хотел. Даже если бы Алва не ожидал увидеть здесь сына Эгмонта, он бы мгновенно узнал его в русоволосом юноше с рассеянным и каким-то потерянным взглядом. Среди совсем не упитанных пациентов (не считая Бонифация, конечно) он был, пожалуй, самым худым и таким бледным, будто не видел солнца уже много месяцев. Любопытно, что тут с ним делают? По словам Бонифация, жизнь в больнице не так уж и плоха. Конечно, на улицу их не пускают, для большинства запрещены даже прогулки по больничному двору, но голодом никого не морят, лекарствами не травят, не пытают и экспериментов не ставят. По словам Бонифация, у большинства пациентов есть окна в комнатах, а самым разумным даже позволено слушать радио в общей комнате. Алва скривился от отвращения: ну и местечко! После этого даже пахать поле в Варасте покажется Рассветными Садами. Да даже сушить болота Ренквахи увлекательней и полезней для здоровья. Рокэ снова бросил взгляд на Окделла, тот сидел очень прямо и напряжённо. В девятнадцать лет, пусть даже часть этих лет ты провёл то заложником, то пациентом психушки, себя так не ведут. Нет, его определённо чем-то травят, а Бонифацию просто повезло — Лионель отправил его в Святую Октавию, чтобы вывести хоть немного вина из жил старого пьяницы, когда тот начал ызаргов ловить под каждым кустом в Варасте, а затем примчался в столицу с разоблачительными проповедями против распахивания новых земель на юге… — Ваше ночное появление было неожиданным, — сдержанно заметил Штанцлер. До сих пор он избегал разговоров об этом. Наверное, собирался с мыслями. — Какова, собственно, была его цель? Алва пожал плечами: — Я знал, что здесь временно обитает мой старый приятель. А нигде в уставе нет ни строчки о том, что протектору нельзя приходить в больницу ночью. — Однако пациентов беспокоить по ночам запрещено. — Всего одного пациента. И его всё равно вот-вот выпишут. — Количество бутылок… — Да? — Алва удивлённо приподнял бровь и посмотрел на старого пройдоху в упор. Тот сразу выпрямился и пробормотал: — Впрочем, ваши способности в этой области мне известны. Полагаю, всё вино выпили вы. — С господином Арамоной, — уточнил Алва. — Что так же не запрещено. — Конечно-конечно. Арамоны за завтраком не было. Он или похмелялся у себя, или до сих пор спал. Любой другой санитар побоялся бы так вести себя, но Арамону Алва ночью заверил, что тот может утром спать хоть до обеда, Штанцлер его и пальцем не тронет. Правдой это, откровенно говоря, не было. Алва знать не знал, что предпримет Штанцлер, если старший санитар вдруг утром не явится на завтрак, но Арамона Алве не нравился, зато его ближайший помощник, Герман, казался куда более достойным места старшего санитара, а потому если бы Штанцлер вдруг решил бы выгнать Арамону, Алва бы только помахал вслед. Алва снова глянул на Окделла. Тот так и сидел, глядя прямо перед собой и не замечая тарелку с утренней кашей. Впрочем, Алва на его месте тоже постарался бы не заметить эту отвратительную холодную субстанцию, только по ошибке считавшуюся съедобной. И всё-таки что с ним? Спрашивать у Штанцлера не стоило, значит надо или допросить Германа, или попытаться встретиться с самим Ричардом наедине. Если тот и не разговорится, так хоть по реакциям можно будет что-то понять. Завтрак заканчивался, за спиной Окделла появился один из санитаров, чьё лицо было смутно знакомо Алве, и что-то сказал. Ричард поднялся как по команде, но прежде чем повернуться и уйти вслед за санитаром, ещё раз посмотрел на Алву. В серых глазах, под которыми залегли тени, на мгновение мелькнуло нечто осмысленное, но тут же погасло. **** Алат, Сакаци, дом герцога Алатского «…возвращайся как можно скорей, Ро! Твоя мать молит тебя об этом». Почерк был её и конверт — из тех, которыми пользовалась только матушка. Письмо просто не могло быть подложным! Но смутное сомнение всё же мучило Робера. Агарисского штемпеля на конверте не было, значит письмо пришло прямиком в Сакаци. О том, что они с Альдо и его бабкой уехали в Алат, знали немногие. И едва ли кто-то писал в Эпине, чтобы сообщить деду или матери Робера эту новость. Но почему тогда матушка не отправила телеграмму? Или не съездила в ближайший переговорный пункт? Раз уж знает адрес, значит может и телефон узнать… Если дело такое срочное… Робер вздохнул и снова перечитал письмо. Вопреки сомнениям, слова письма звучали у него в голове голосом матушки. Как бы проверить? Ни Альдо, ни Матильда не знают почерка матушки… И не позвонишь ведь! А всё дед с его ненавистью к телефонам. Робер вздохнул. В молодости Анри-Гийом не был таким ретроградом — именно он открыл первый в стране автомобильный завод. И когда о морисских автомобилях никто и не слышал, «Иноходец» уже выпускал прекрасные машины, причём не только легковые, но и грузовики, и даже пассажирские автобусы. Но телефоны дед не любил всегда, сколько его помнил Робер — всегда говорил, что телефоны и радио изобрели, чтоб шпионить и мозги пудрить. Перечитывать письмо в третий раз смысла не было — вряд ли он вычитал бы что-то ещё. С кем бы посоветоваться?.. Альдо опять где-то пропадал, оставалась Матильда. И с ней бы Робер посоветовался с удовольствием — бабка Альдо, пусть и сохранила до сих пор порывистость, достойную юной девицы, всё же была рассудительна. Только какое ей дело до бед Эпинэ? Какое ей дело до того, что дом Робера уже давно стал для него чужим, и не было никакой надежды снова сделать его своим, что братья давно сгинули в Ренквахе. И даже «Иноходец» был потерян из-за нелепых интриг родственников и безумия (или наивности) деда. Робер мучился в одиночестве до самого вечера, то и дело доставая письмо и проглядывая неровные строчки, которые, увы, не могли сообщить ему больше, чем уже сообщили: дед на пороге смерти, мать в страшном волнении, надо ехать, и не откладывая. Матильда всё не появлялась — Робер узнал от слуг, что она занята организацией какого-то празднества, связанного с местными поверьями, и вспомнил, что его она тоже звала… но тогда как раз пришло письмо и он, Робер, её едва слушал. А теперь ещё недоволен, что Матильды нет здесь, чтоб его собственные жалобы выслушивать… кто бы говорил! Впрочем, говоря откровенно, Робер бы поехал. Он скучал по дому, пусть и ставшему чужим, хотел видеть мать… нужно было только дождаться Альдо, а тот, кажется, и не заметил, что они переехали: пропадал днями и ночами где-то в притонах, просто теперь эти притоны были алатскими и, возможно, более провинциальными, но наркотики там были те же. Когда уже совсем стемнело, и Робер приуныл окончательно, в дверь быстро постучали. Хорошо бы это была Матильда, но следом за стуком раздался голос Альдо: — Робер! Открой! Это срочно! Что ещё у него случилось? Закончились деньги? Матильда наконец выгнала его из дому? Хотя если бы выгнала, он бы уже в окно камешки кидал, а не в дверь ломился. Альдо, взъерошенный и, как всегда в последнее время, неопрятно одетый, явился со вчерашними новостями об Агарисе: талигойские линкоры стали в пределах видимости из города. — Конец пришёл Агарису, — ликовал Альдо. Глаза его нездорово блестели. Но в последнее время они так блестели почти всегда. — Талиг его разнесёт по камешку. А всё потому, что они нас выперли! Говорил я тебе: долго Агарис не простоит… мне… мне видения были! — Прекращал бы ты по этим своим забегаловкам околачиваться, Матильда… — Да ну тебя! Я с тобой говорю — будто с ней, наслушался! Я там новости слушаю, с людьми нужными говорю, а вы оба окопались здесь и не знаете ничего! — Эту твою потрясающую новость я вчера два раза слышал, — мрачно возразил Робер, — один раз на талигойской правительственной волне, а второй — от Сузы-Музы. — Это им возмездие, — Альдо, конечно, ни слова не услышал, — говорю тебе. Я видел… ну, в видении, как девушка бросала лилии… и это как будто гибель Агарису обещало. И так и вышло! Волны помнят!.. — Тебе-то откуда знать. — Робера беспокоили эти «видения», прекратить бы их, из-за проклятых галлюцинаций с Альдо разговаривать в последнее время невозможно стало. — Потому что я Ракан, — заявил Альдо, — а значит, мне все стихии подвластны! — Да ты только о волнах и рассуждаешь, — бесполезные попытки, но Робер не мог вот так бросить друга. — Потому что волны помнят, — повторил Альдо, — и вот увидишь, я ещё сяду на трон, уничтожу узурпатора и… — Какого из? — Обоих! Всех! И проклятого Ворона вместе с ними! Предатель! Дважды, трижды предатель! Все Алва такие! — Возможно. — Смысл был с ним спорить, но Робер не мог иначе. — Но он в столице и не… — И мы будем! Надо только Матильду уломать. Поможешь? Вот этим всегда разговоры и заканчивались: Альдо требовал ехать в Олларию немедленно, потом ныл, что Робер обязан уговорить Матильду на подобное самоубийство. Обычно Робер молчал, а потом переводил разговор на другую тему, но сегодня… — Матушка пишет, что я должен вернуться в Эпинэ. — Робер и сам не понял, как эти слова вырвались у него. — Что? В Эпинэ? При чём тут Эпинэ? — Это мой дом. — А… — Он потёр глаза, а потом внезапно хлопнул в ладоши. — Это не Оллария, конечно… но… но и не Сакаци, Робер! Что угодно, лишь бы вырваться отсюда! Мы поедем? Альдо провёл рукой по волосам — этот жест всегда выдавал его нетерпение. А Робер уже жалел, что не сдержался и сказал о письме: теперь только и будет разговоров, что об отъезде, а ведь он даже не решил, подложное это письмо или нет. **** Надор, где-то на дороге В лёгком пальто было зябковато, и Айрис долго рылась в рюкзаке в поисках шарфа и зонтика. Начинал моросить дождь, а мимо время от времени проносились автомобили и даже один автобус, но дочка Эгмонта Окделла всё не решалась даже попытаться остановить одну из этих машин — и копалась и копалась в рюкзаке, хотя уже пора было признать, что и шарф, и зонт она в спешке забыла. Побег из дома вышел не таким уж грандиозным, если посмотреть со стороны. Просто после очередной ссоры с матушкой, настаивавшей на молитвах за упокой души герцога Ричарда, Айрис убежала к себе в комнату, побросала в рюкзак кое-какие вещи, потом заглянула к матушке и взяла из ящика стола немного денег — немного, ведь она не воровка! — потом поцеловала непонимающих Эдит и Дейдри и через заднюю дверь вышла из дома. Айрис часто представляла себе, как будет убегать. Как напишет прощальное письмо матушке, где подробно объяснит причины побега и попросит не волноваться о ней, как обойдёт весь дом, мысленно прощаясь и с ним, как накануне побега тщательно соберёт все нужные вещи, а потом — рано-рано утром, никем не замеченная — потихоньку ускользнёт. Не вышло ни тщательных сборов, ни долгого прощания. Да и потихоньку тоже не получилось. А всё матушка! Зачем каждый раз она заводит эти разговоры о смерти Дикона? Как она смеет?.. Брат не умер! Это всё слухи, помноженные на её отчаяние и её злость! Но если подумать — слухи эти никто никогда не подтверждал. Наверняка Ричард так и сидит заложником во дворце, пусть даже правитель сменился. И всего-то нужно съездить в столицу, записаться на аудиенцию к маршалу Савиньяку и задать ему прямой вопрос. И было бы лучше, если бы поехала матушка! Кто отказал бы в аудиенции герцогине Мирабелле? Но матушка и слышать об этом не хочет! Ей проще сидеть дома и рыдать, когда она думает, что её никто не видит. Проще пугать девочек бледным лицом, покрасневшими глазами, траурной одеждой и жуткими молитвами каждый день. А в чём провинились Эдит и Дейдри?.. Айрис швырнула рюкзак на землю. К Чужому и зонтик, и шарф! Тем более она согрелась, пока перетряхивала рюкзак. Нужно поскорей поймать попутку и мчаться уже подальше от Надора, а то с матушки станется отправить Наля на поиски… При мысли о кузене Айрис почувствовала лёгкий укол совести. Ведь именно на беднягу Наля обрушится матушкин гнев. Не на девочек же ей орать!.. Хотя Наль уже привык. С тех пор, как он приехал из столицы как протектор Надора, матушка срывалась на него постоянно, обвиняла во всём подряд, когда на самом деле она должна была благодарить его: кто знает, чего стоило нелепому кузену выбить себе эту должность, чтобы за Надором присматривал не чужак, а тот, кто здесь родился и вырос, кто приходился близкой роднёй Окделлам, кто, в конце концов, любил и герцогиню Мирабеллу, и Дикона, и саму Айрис, и младших девочек. Так, попутка. И больше не отвлекаться на размышления и сожаления. Айрис растерянно посмотрела на руки, вспоминая жест, которым принято было останавливать машины. Как же нужно сделать? Выставить вперёд руку… На дороге показался грузовик. Айрис вздохнула и отчаянно замахала рукой. Выглядело не очень, не так, как в историях про отважных девушек в иллюстрированных журналах, которые привёз Наль из столицы. Но шофёр понял — не прошло и полуминуты, как грузовик съехал на обочину рядом с Айрис. — Куда? — крикнул черноволосый усатый шофёр, опустив стекло. — В, — сердце Айрис колотилось как ненормальное, — столицу. Шофёр на маньяка не походил. Но в историях, которые печатали в журналах, именно такие всегда маньяками и оказывались. — Забирайся. — Правда? А вы не… Он захохотал: — Я не кто?.. Забирайся, забирайся. Не тебя первую подбрасываю. Отсюда девицы толпами в Олларию бегут. — Я вооружена. — Я понял. Рюкзак поместился в ногах, такой он был маленький. И Айрис снова вздохнула о том, что побег получился совсем не таким, как ей представлялось. — Я правда вооружена, — повторила она, когда усач-шофёр заводил машину. Где-то на дне рюкзака лежал фамильный пистолет, когда-то принадлежавший отцу. Разряженный — и вообще-то едва ли рабочий, но с виду весьма грозный. — Да понял я. Не бойся. У меня дочка твоя ровесница. Не буду я тебя насиловать. С полчаса они ехали молча. Айрис потихоньку успокаивалась, слушая равномерное тарахтение мотора и погромыхивание чего-то в кузове машины. С каждым пролетевшим мгновением она оказывалась всё ближе к столице, а потому стоило бы подумать о том, как добиться аудиенции у маршала Ли… или как там его теперь называют?.. Наль говорил… Айрис нахмурилась, пытаясь вспомнить, но тут шофёр включил радио. — Он обычно во время новостей вклинивается, — сообщил он Айрис, подмигнув. — Правда, время каждый раз новое, чтоб не поймали. — Кто? — спросила она, не чувствуя ни малейшего интереса. Как же теперь называют Лионеля Савиньяка?.. Она была дурой, что плохо слушала рассказы Наля! — Суза-Муза, — заговорщицким тоном ответил шофёр. Как будто Айрис знает, о чём он! — Кто?.. — фыркнула Айрис, забыв о Савиньяке. А шофёр даже хлопнул по рулю от удивления: — Вот правду говорят, что в Надоре совсем дремучие живут! Как же про Сузу-Музу не знать! Ну сейчас узнаешь. По радио зазвучала торжественная музыка. Шофёр помычал, подпевая ей, а потом снова подмигнул растерянной Айрис. С другой стороны, решила она, такой недоумок вряд ли будет приставать. Вот и Наль говорит, что во всём надо хорошее искать… — …волнения в провинции Эпинэ. На данный момент известны имена главных нарушителей порядка. Отряд, возглавляемый Симоном Люра, уже выехал в неспокойную провинцию. Продолжается освоение новых земель на юге страны. Сегодня наконец стали известны новости, которые привёз отец Бонифаций. Из прочих новостей: возрос приток в страну гоганских беженцев из Агариса. По словам Верховного Протектора, причин для беспокойства нет, однако талигойцам стоит проявлять бдительность. Приятный женский голос смолк, снова заиграла торжественная музыка, а шофёр пояснил: — Сейчас… он обычно после анонса появляется. Музыка оборвалась довольно резко, словно кто-то прервал её, не дожидаясь окончания. — Всем слушателям доброго дня. — Новый голос был мужским и тоже довольно приятным. — Вы прослушали анонс новостей от нашего неуважаемого протектора. Сами же новости возьму на себя смелость поведать вам я, граф Медуза из Путеллы. И не стоит забрасывать почтовые отделения письмами, адресованными мне. Путелла — место строго засекреченное и не на всякой карте его отыщешь. Первая и самая главная новость: святого пьянчугу Бонифация наконец выпустили из больницы не менее святой Октавии, так что достойный отец с удовольствием поведает миру, каких ызаргов он навидался в Варасте. Интервью с ним читайте во всех газетах, а я перейду к новостям менее важным. Гоганов гонят из Агариса погаными мётлами, но — что самое смешное — гонят вовсе не агарисцы в целом и не эсператисты в частности. Из достоверных источников мне стало известно, что рыжих в Талиг заманивают по приказу Верховного Протектора. Хотите верьте, хотите нет. Зачем? Кто знает. Но следите за новостями, вдруг там сообщат. Ведь и правда, интересно, поскольку одновременно нам говорят: гоганы — это всё равно, что крысы: правильно, живут они не как честные талигойцы, на портрет Верховного Протектора не молятся, да ещё и цвет волос у них вызывающий! Но, господин Верховный наш Защитник, если они таковы, оставьте их в Агарисе и разнесите пушками к Леворукому! Ну, шут с ними, с гоганами: если бегут на сыр в ловушку, может, и правда, крысы. Вернёмся к дальнейшему обзору славных дел Талига. Девица Эпинэ, господа мои, восстала ото сна! Пробудилась наконец-таки и, проснувшись, с перепоя, наверное, потребовала независимости! Почему пила — не знаю, может быть, поминала старика Анри-Гийома, не ко времени помер старец, всю жизнь мечтал вместе с Эпинэ подняться и что-то эдакое потребовать, но Четверо судят по-своему. Айрис слушала, едва дыша. Дома радио было под запретом и новости доходили с большим запозданием. Наль, конечно, давал читать газеты, которые старательно выписывал, и иногда пересказывал радиопередачи — но в этих газетах писали совсем не так, да и Наль говорил иначе! А здесь… здесь явно происходило что-то необыкновенное! Айрис была уверена, что этот болтун с приятным голосом не просто новости рассказывает, он совершает настоящее преступление! В газетах редко употребляли какие-то резкие слова. Так, вместо «забастовка» скорей бы сказали — как в анонсе — «волнения», вместо «война» — «столкновение», а про то, что какой-то Бонифаций попал в больницу из-за пьянства вовсе не стали бы упоминать — потому что правительственные чиновники, а тем более — священники, как говорил Наль, должны являть собой пример высших добродетелей. Сам-то кузен этим требованиям, конечно, соответствовал. Но он-то так старался, чтобы не потерять протекторат над Надором, чтобы вместо него не прислали какого-нибудь чужака. — Ну как? — спросил, сверкнув улыбкой, шофёр, когда болтовня графа из Путеллы сменилась торжественной музыкой. — Но… это… это… — Айрис просто не знала, что сказать. — Отважный человек. Жалко будет, когда поймают. Без него вообще знать не будем, что в стране творится.