Проект «Одинокий»

Талиг, где-то между Алатом и Эпинэ; позже — Эпинэ — Проклятая железка! Ненавижу! Ненавижу! — вопил Альдо, пиная бампер. — Застряли теперь тут на всю ночь! Чтоб тебе!.. И в чём-то он был прав: стояли они уже час. Машина заглохла, умерла, судя по всему, навсегда. При полном баке и с отличными результатами недавнего техосмотра, она не желала трогаться с места. Мотор, когда Робер пытался завести его, жалко чихал и смолкал. Где-то между Алатом и Эпинэ было холодно, одиноко, темно и нечего есть, и если в машине можно было погреться, то на поздний ужин или неожиданных спасителей рассчитывать не приходилось. Альдо ругался и бегал по пустой дороге, Робер, отчаявшись разобраться с поломкой, сидел в салоне и смотрел на низко бегущие по небу облака. В небесах шла Дикая охота: летели серые клочья, подсвеченные огромной луной, в просветах мелькали ещё близкие звёзды. — Робер! — крикнул вдруг Альдо, указывая вперёд. Там, в темноте, вдруг тоже зажглась звезда. Маленькая яркая точка — это не мог быть другой автомобиль, но это был человек определённо. До Робера донёсся отдалённый треск, перешедший вскоре в рёв. К одной звезде прибавилась вторая, потом третья, четвёртая, вызвав у Альдо приступ восторга. Робер вышел из машины, чтобы немного остудить пыл друга, уже, похоже, вообразившего, что все неприятности позади. — Это мотоциклисты, — радостно заявил Альдо, перекрикивая шум двигателей. — Они подкинут нас до ближайшего города, а потом мы возьмём машину в прокат, вернёмся сюда и отбуксируем нашу. — Это могут быть преступники, — спокойно сказал Робер, высматривая, сколько там может быть мотоциклистов. — Здесь вообще места неспокойные. — Ох, вечно ты страху нагоняешь. Ты слишком много новостей слушаешь. Мотоциклисты сначала промчались мимо, обдав их ветром и дымом из выхлопных труб, но Робер даже не успел расстроиться, как они эффектно развернулись и подъехали обратно — и поравнялись с машиной Робера и Альдо через какую-то минуту после того, как первая их звезда-фара зажглась на горизонте. Не дожидаясь особого приглашения, они затормозили рядом с Робером. Рёв стих, перейдя в глухое рычание. — Эй, — крикнул здоровый рыжий мотоциклист без шлема, двигавшийся впереди колонны. — Проблемы? — Не заводится. — Подкинуть? — О, это было бы просто отлично! — влез Альдо. — Сил уже нет здесь мёрзнуть! — Садись! — рыжий явно проигнорировал Альдо, но тот, не смущаясь, уже влезал за спину одному из мотоциклистов, забыв даже толком поблагодарить спасителя. Робер же колебался, пока не услышал окрик: — За спину! — это оказался рыжий великан, фары мотоциклов так подсвечивали ему волосы и всклокоченную бороду, что вокруг головы и лица образовалось что-то вроде ореола, больше похожего на языки пламени. Робер больше не колебался. Он и сам теперь хотел вскочить на мотоцикл и гнать по пустой дороге, под звёздами, за рыжим великаном, увеличивая и увеличивая скорость, пока не взлетит. И они помчались. Рыжий вручил Роберу шлем, хотя сам и не думал надевать свой. Робер даже хотел тоже отказаться, но это было бы глупо. Дорога стелилась им под колёса, ветер — слышный даже сквозь рёв двигателей — свистел в ушах, звёзды сверкали над головой. Робер не думал об Альдо, забыл о брошенной где-то на дороге машине, он едва вспоминал о цели путешествия — только ветер, звёзды и бесконечная дорога впереди. К утру они были в Эпинэ. Мотоциклисты подбросили их почти к порогу родного дома Робера и умчались так же быстро, как до того появились. Словно их и не было. Стоя посреди знакомой улицы, Робер отчаянно тёр глаза, пытаясь прийти в себя после ночного путешествия, которое оказалось совсем не таким, каким представлялось ему при отъезде из Алата. — Робер… — Альдо тоже выглядел совершенно ошалевшим от поездки. — Мотоциклы… это потрясающе. Обязательно куплю себе… — Когда деньги будут, — оборвал его Робер, мысленно прибавив, что лучше бы тогда денег не было вовсе: если Альдо получит мотоцикл, то не проживёт и двух дней. Он и машины водил не слишком хорошо — слишком увлекался скоростью и мало думал об осторожности для себя или других. Но машины были куда безопасней мотоциклов! Встретила Робера не мать, а одетая в серое горничная. Она не хотела быть вестницей горя, но пришлось: Робер задал прямой вопрос, едва увидел траурный наряд девушки. Ей оставалось только потупить глаза и кивнуть. — Мы не ждали вас так скоро… госпожа только отправила телеграмму… Оказалось, что с позавчерашнего дня произошло столько событий, сколько не случалось здесь за многие годы. Сразу после смерти деда начались волнения среди рабочих завода, причём основным виновником их был один из служащих — некий Карваль, ответственный за службу безопасности завода. Дядя с тётей, получив всю полноту власти, поторопились с завинчиванием гаек… и рабочая забастовка за какой-то день переросла в требования независимости для всего герцогства. — Об этом по радио говорили, — вдруг вспомнил Альдо. — Но как-то вскользь, как будто ничего не случилось. Сюда даже направили кого-то… но они-то не скоро доедут. Мы-то на мотоциклах добрались! Горничная обернулась от двери: — На чём? — На мотоциклах! Целая куча почти на крыльцо парадное подъехала. — Странно. Я не слышала никакого шума. А ведь они ужасно шумят. **** Оллария, Больница Святой Октавии — …один из немногих пациентов, посещение которых строго запрещено. — Кем? — Его врачом. — И кто его врач? — О, господин протектор, я… — Вы, господин Штанцлер, отвечайте на мой вопрос. Это могло продлиться сутки, неделю, месяц, год, вечность! Алва не пробыл протектором Святой Октавии и трёх дней, как уже понял: в этой больнице сходят с ума от занудства охранников и бюрократических проволочек! Как же хотелось просто застрелить проклятого старика, потом грохнуть о стену все его пузырьки с корвалолом со стола и укатить отсюда на «моро» — к кошкам! Но он сам вписал своё имя в патент и теперь должен разобраться, что творится в этой больнице и почему Ли до сих пор не приказал расстрелять Штанцлера, у которого политическая неблагонадежность на лице написана, а Верховный Протектор и за меньшее отправлял на свидание к Леворукому. А в больнице определённо творилось что-то подозрительное! Алва хорошо помнил испуг на лице старшего санитара Арамоны, когда он попытался открыть дверь палаты номер восемь в своё первое — ночное — появление в больнице. — Нет-нет, — едва не закричал Арамона, — сюда нельзя. Ключи только у господина Штанцлера, и он их выдаёт только… только… Испуг, который легко было бы объяснить, например, строгим правилом не пускать никого к пациентам среди ночи, но практически тут же Алва заглянул в соседнюю палату, а там обнаружился Бонифаций, с которым они весьма неплохо провели время, опустошив не одну бутылку кэналлийского, а потом ещё добавив касеры, о которой так мечтал достопочтенный епископ Варасты. И Арамона, пусть поначалу не слишком охотно, участвовал!.. Так в чём же дело с восьмой палатой? Да и собственно, почему он завёлся из-за этой восьмой палаты? Хотя очевидно: кто-то не позволяет ему что-то сделать, препятствует и пытается затягивать то, что решается одним щелчком (или, в случае этой больницы, выстрелом в голову главврача), а потом Бонифаций, прощаясь после выписки, будто невзначай замечает: — Дивные дела творятся в скорбном доме сем. Протектором состоит один герцог, по соседству от меня живёт другой герцог. Осталось ещё двоих пригласить и можно творить мир. Если, конечно, веришь в еретические измышления о Четверых и их потомках. Пожелав пьянице-епископу удачи, Алва направился прямиком к главврачу и вопрос ему задал не менее прямо. Август Штанцлер, до тех пор чинно попивавший какой-то вонючий отвар, пожал плечами и придал своей помятой физиономии растерянный вид: — Герцог Окделл — один из немногих пациентов, чьё посещение строго запрещено. И началось бессмысленное препирательство, которое могло привести только к убийству Штанцлера, но Алва сдержался и спросил в конце концов: — Он так серьёзно болен? — Нет, разумеется, герцог Окделл вполне здоров и находится здесь по иным соображениям… — То есть, я могу его навестить? — Вполне, однако… — Однако? Он мог этот разговор годами длить! Юлить, изворачиваться, придумывать отговорки всех видов! Совершенно невозможно! Алва вдруг почувствовал, что ему необходимо в кого-нибудь или во что-нибудь выстрелить, если не в Штанцлера, то… Решение пришло как всегда неожиданно. Всего мгновение назад Алва не знал, что предпринять, а теперь идея — во всех подробностях — сложилась у него в голове. Не такая уж и сложная идея, откровенно говоря. И — чем она была безусловно хороша — из тех, что очевидно ждут от него. Почему бы не поддержать собственную репутацию ко всеобщему удовлетворению? И начать прямо сейчас. — Чудесно, — неожиданно вздохнул Алва с искренним облегчением и под ошарашенным взглядом Августа Штанцлера повернулся и вышел, не прощаясь. Пусть гадает, крыса, что именно Алва нашёл таким уж чудесным. И пусть гадает подольше, потому что предпринимать задуманное Алва решил не сразу. Дождавшись ночи и отбытия Штанцлера, он сунул свой «рино» в кобуру и сообщил дежурившему в ту ночь Удо, что пойдёт проветриться, но потом непременно вернётся обратно. Благо ночь звёздная, домой ехать не хочется, а потому почему бы не воспользоваться во всех смыслах удобными апартаментами, предназначенными для протектора больницы. Со стороны это выглядело как самая невинная прогулка в духе Рокэ Алвы, хотя кто ходит гулять в одной рубашке промозглым осенним вечером? Он обошёл здание, высчитывая, какое из окон должно принадлежать пациенту восьмой палаты. На всех до одного окнах первого этажа стояли решётки, что Алва отметил не без радости: эти решётки упрощали стоявшую перед ним задачу. Часть окон второго этажа была закрашена белой краской, а на месте одного окна оказалась кирпичная стенка, которую забыли даже побелить, а потому она особенно сильно бросалась в глаза. За слепыми окнами, наверное, держали особенно буйных, а что происходило за замурованным, Алва решил пока не воображать. Палата Бонифация была второй от угла, значит, восьмая была третьей. Шагая по жухлой осенней траве, Алва вдыхал запах сырой штукатурки и лекарств, окутавший больницу. Откуда-то издалека доносился городской шум — звуки проезжавших автомобилей, музыка из баров, обрывки разговоров. Но больницу окружало молчание. Алва ожидал другого — окриков санитаров, воплей больных, например. Держат же здесь и буйных! Но тут, похоже, и собаки-охранники были немыми. Алва зачем-то представил себе как здоровый пёс молча подходит и кусает нарушителя. Что-то безумное в этом определённо прослеживалось. Вот! Третье от угла — конечно, слепое. Должно быть тем самым окном, хотя, по словам Штанцлера, Окделл был не из буйных. И почему Алве не пришло в голову поискать его, пока ещё Бонифаций был здесь? Просто так, из интереса, кто там сидит. Епископ непременно бы изловчился и как-то просигналил из своей палаты, и тогда отыскать окно соседней было бы куда легче. И, наверное, не пришлось бы бродить по вечерней росе и дышать штукатуркой. Хотя в этом тоже было что-то соответствующее этой больнице, а также репутации самого Алвы. Правда, обычно он так по легендам поступал в случаях заточения где-нибудь прекрасных девиц… Ну, да ладно. Час был уже поздний. Свет почти во всех окнах погас. Во внутреннем дворе больницы горел единственный фонарь — и он светил своим робким огоньком совсем не в закутке, где прицеливался в слепое окно Алва. В голове мелькнула мысль донести Ли, что плохо освещённая психушка порочит идею величия Талига. Но окна бить — не по вишням вслепую стрелять, к тому же краска хоть и грязно, но всё же белая. Главное выстрелить так, чтобы не задеть герцога Окделла. Хотя тот уже, наверное, спит, но ничего, проснётся. Алва прикрутил глушитель и выстрелил три раза — один раз в шпингалет и два в стекло, получилось почти бесшумно, если не считать тихого звона. «Рино» славились бесшумной стрельбой — по сути, это была единственная на весь Талиг марка, производимая с глушителями и свободно продаваемая, а потому среди блюстителей чести «рино» считался оружием подлецов. И это прекрасно. Теперь влезть по стене на второй этаж — детская забава для того, кто с шестнадцати лазил в каждый особняк с красотками, сначала в Алвасете, а потом в Олларии (а оконные решётки только помогли) — толкнуть створку окна и запрыгнуть в палату. Звёздный свет и ветер ворвались в пропахшую лекарствами и безысходностью комнату. Была бы его воля, сжёг бы всё это заведение до фундамента, а лучше с фундаментом. А сверху посадил бы чертополох. Растение пусть и достойное, но символизирующее. **** Оллария, больница Святой Октавии На лице он ощутил лёгкое дуновение — откуда здесь ветер? Оторвать взгляд от стены напротив кровати сил не было, но пришлось их найти, потому что воздух запах чем-то свежим, давно забытым, почти незнакомым: Ричард смутно угадал прелую листву и мокрые камни, а ещё… Дик вдруг чихнул и удивлённо поднял голову: духи… Тонкий аромат пропитал палату, мгновенно прогнав запахи лекарств и больничной чистоты. — Долго вы ещё намерены изучать стену, герцог? Знакомый голос — будто одновременно ленивый и настойчивый. Приказ таким голосом требовал немедленного выполнения. Ричард попытался встать, но руку пронзила острая боль, он вскрикнул и упал на кровать. Опять крысы… Дик уставился на свои руки. Бинты были содраны, а на правом запястье опять — поверх вчерашнего — алел укус, окружённый пятнами запёкшейся крови. Кровь остановилась, значит прошло уже довольно много времени. Рана неприятно саднила, а когда Дик попытался её коснуться, резко заболела. — Что там у вас? Знакомый голос. Он принадлежит… такой знакомый и совсем недавно слышанный… Стол в центре зала, руки в кольцах, чёрные волосы, резкий профиль и сапфировые глаза, взгляд в упор. Да кто же это? Имени Дик не мог вспомнить и уже едва не плакал от досады. Нужно было всё-таки повернуться и посмотреть на ночного посетителя, принёсшего ветер и запах листвы, камней и духов. Кем бы он ни был. — Что с рукой? — Холодный голос. Таким отдают приказы о расстреле. Дик наконец поднял взгляд — и сначала, привычно ища поддержки, посмотрел на потрет королевы. А потом на своего гостя. В противоположном углу палаты у разбитого и распахнутого окна, прямо на осколках стоял человек в чёрном. Весь чёрный, только кожа очень белая. Кажется, он был чем-то недоволен или, может, рассержен. Когда Дик успел его рассердить? По ночам Дик просыпался редко и старался затем как можно скорей заснуть — после вечерних процедур думалось тяжело, мысли текли как густой мёд, путались, застревали, липли одна к другой… — Что с рукой, юноша? — в третий раз спросил человек и шагнул к кровати. И вопреки уверенным интонациям в этом в движении Дику померещился какой-то страх. — Крыса… укусила, — пришлось ответить, не отвечать было бы невежливо, но как же трудно оказалось выговаривать слова, после процедур он совсем ни с кем не говорил до самого завтрака, а там много отвечать не требовалось. — Какая крыса, юноша, в этом торжестве стерильности? — Человек подошёл ещё ближе и развернул правую руку Дика, рассматривая запястье. — Тут не один укус. И зубы не крысиные… Как же вас угораздило? На это Дик уже ничего не мог ответить — у него и без того язык плохо поворачивался и мысли путались, а тут ещё мешал думать усилившийся запах духов, прохлада чужих пальцев. Впрочем, человек и не ждал ответа, он осторожно отпустил руку, наклонился ниже к кровати. Дик услышал резкий треск, потом опять почувствовал мягкое, почти нежное прикосновение к больной руке. — Я не причиню вам боли, но если всё-таки её почувствуете, не кричите. Иначе мне придётся снова узреть пренеприятную рожу вашего главного санитара. Вместо ответа Дик кивнул и зажмурился. Боли, действительно, сначала не было. Человек снял лохмотья прежнего бинта, потом Дик услышал шорох, звяканье и почувствовал резкий запах спирта — и вот тут пришлось закусить губу! — первый мокрый слой ткани лёг на запястье. Дик почувствовал, как ему осторожно протирают место укуса, а затем бинтуют его. Никто из санитаров, даже Паоло, никогда не был с ним так осторожен. Боль потихоньку стихла, и Дик открыл глаза. — Выпейте, — приказал человек, протягивая серебристую фляжку. Сопротивляться такому голосу было невозможно — и Дик подчинился. — Что… — Потише кашляйте, юноша. Вы что, касеру никогда не пробовали? В вашем возрасте я по три бутылки за завтраком приговаривал. Пару раз. — Хорошо, — продолжил он, едва Дик откашлялся, — а теперь спите. Окно я оставлю открытым, пусть сегодня ночью у вас в гостях будут ветер и звёздный свет. Последнее, что запомнил перед тем, как заснуть, Дик, было осторожное прикосновение прохладных пальцев — как будто ему убрали прилипшие ко лбу пряди. Но может быть, это был уже сон. Наутро Дик проснулся раньше обычного — лампочки ещё горели тускло. Но в раскрытое окно уже заглядывали робкие лучи солнца. Окно! Дик мгновенно вскочил на ноги и бросился к окну, едва заметив укол боли в запястье. Внутренний двор больницы был сер и безлюден, но Дик жадно вглядывался в каждый камень, каждый куст, каждый листочек, упавший на землю. Он рассматривал другие окна больницы и заметил, что часть их не закрашена. А потом медленно отвернулся от окна и увидел кусочек металла, застрявший в оконной раме. В голове вспыхнуло воспоминание обо всём, что было ночью: боль в руке, ветер, запах духов и чёрный человек с белой кожей. Дик посмотрел на руку. Да, она была перевязана обрывком простыни. И тогда он вспомнил имя своего ночного гостя. **** Оллария, дворец Верховного Протектора Холл пустовал. Один или два раза мимо Айрис пробежали какие-то мелкие чиновники в черных костюмах — таких она и в Надоре видела, да ещё пару раз мелькнула светловолосая девушка. Наль говорил, что у Верховного протектора у секретарши светлые волосы, что она очень красива и никого к себе не подпускает. — В смысле… мужчин, — прибавил тогда ещё Наль и покраснел. Может, эта светловолосая девушка и была секретаршей Савиньяка, но никакой особенной красоты злая от долгого и бесплодного ожидания Айрис не разглядела. А ведь начиналось всё так хорошо! Айрис позвонила во Дворец и попросила аудиенции для Айрис Окделл, дочери герцогини Мирабеллы, прибывшей в Олларию, чтобы встретиться с Верховным Протектором. Она даже не ожидала, что так легко получит согласие — и приглашение во Дворец в этот же день! Даже не пришлось искать, где переночевать. Айрис уже вообразила себе, как задаст вопрос Протектору, как тот ответит — и уже очень скоро счастливая Айрис позвонит матушке с приветом от пропавшего Ричарда. А может даже сам Ричард позвонит… или хотя бы письмецо напишет, чтоб Айрис передала. Но во Дворце всё пошло не так. Ей велели ждать приглашения и усадили в продуваемом сквозняками пустом холле, где каждый шаг отдавался громким эхом. Первые полчаса она ждала с лёгким нетерпением, потом нетерпение усилилось. Потом оно перешло в раздражение ненужными проволочками, а потом в злость на Верховного Протектора. Если он был занят, зачем вызвал на аудиенцию? Айрис иногда выглядывала в одно из высоких окон, занавешенных тяжёлыми пыльными шторами, и видела, что день потихоньку катился к вечеру. Раздражение нарастало и нарастало, пока вдруг не лопнуло как воздушный шарик: пыльные портьеры в её голове приобрели значение ужасающего пророческого символа её собственной судьбы в этих гулких залах — да, она досидится до того, что покроется пылью и выцветет. Так зачем же она вообще уезжала из Надора? Сидела бы там и покрывалась по крайней мере знакомой пылью! Цоканье каблучков светловолосой секретарши стало сигналом к действию. Айрис рывком поднялась с обтянутого чёрным бархатом диванчика и сказала как можно спокойнее: — Послушайте-ка, вы! — эхо, разнёсшееся по всему дворцу, повторило эти слова несколько раз, но Айрис не смутилась. — Эй! Блондинка обернулась. Айрис скривилась, заметив большие глаза, нежные губы, белую кожу, которые, впрочем, плохо вязались с отстранённым взглядом. — Слушаю вас? — Я звонила насчёт аудиенции. — Айрис постаралась произнести это вежливо, но получилось не очень. Блондинка, правда, сохранила невозмутимость. — Ваше имя? — Я Айрис Окделл, дочь герцогини Мирабеллы! — Я проверю, есть ли ваше имя в списке, — бесстрастно сообщила блондинка и собралась было уйти, но тут Айрис сорвалась окончательно. Она бы предпочла сохранить спокойствие — совсем как эта девица, но что-то как будто прорвалось внутри неё, и на бесчувственную блондинку обрушился весь гнев дочери Эгмонта Окделла: — Проверите? Проверите?! Я сижу тут целый день! Скажите, где кабинет вашего проклятого протектора, который заставляет девушку ждать в холодном коридоре! Немедленно! Я требую! Требую!.. Айрис едва соображала. Кажется, она схватила секретаршу Савиньяка за плечи и принялась трясти, кажется, потом она помчалась к ближайшей двери, похожей на дверь в кабинет важной шишки, кажется, быстро сбежались охранники, которые поволокли её, Айрис, орущую и отбивавшуюся, к выходу. Пришла в себя она, когда почувствовала на лице сырое дуновение осеннего ветра. — Ладно, — севшим голосом сообщила она трём охранникам, двое из которых всё ещё держали её за руки, — пустите. Они неуверенно выпустили её, а третий вручил ей сумочку. — Спасибо, — буркнула она и села на ступеньки Дворца. Теперь никакой аудиенции ей не видать. Как ни странно, плакать ей не хотелось. Истерика отняла все силы, в том числе и те, которые нужны для слёз. Айрис просто сидела на мраморных ступеньках, спрятав лицо в ладонях, и старалась глубоко и равномерно дышать, чтобы не начать вдруг задыхаться, как бывало в детстве. Вроде бы дыхание восстановить удалось, приступ астмы не начался, а значит, нужно было решать серьёзный вопрос, который Айрис раньше игнорировала: где ей остановиться на ночлег? Айрис решительно встала, отряхнула пальто, одёрнула юбку и устремилась вниз по ступенькам, задрав повыше подбородок. Она решила смотреть только поверх голов прохожих в этом бездушном городе, полном таких вот протекторов и их секретарш, что на верху лестницы было несложно. — …ай! — И Айрис налетела на что-то… вернее, кого-то. — Простите, — произнёс приятный и смутно знакомый голос. — Так вот как должны выглядеть эти серые глаза, — тут же добавил другой, уже незнакомый голос. Айрис увидела две пары блестящих и очень дорогих туфель и зажмурилась: она умудрилась налететь сразу на двоих, да ещё один из них знакомый… а ведь ещё не сделала и пяти шагов к своей новой цели. И если с шофёром ей повезло, то эти двое могут оказаться не такими деликатными, ведь одинокую девушку в большом городе нетрудно обидеть. И Наль так говорит, и матушка. А Наль знает, о чём говорит, он долго жил в столице. Эти двое точно дурное замыслили. Вот один уже про глаза говорит… но опасность надо встречать с гордо поднятой головой! И так как голова её уже была гордо поднята, Айрис открыла глаза и посмотрела в упор на предполагаемых обидчиков. — Здравствуйте! — сказала она с вызовом и посмотрела на того, кто говорил про глаза. Потом, подумав, добавила: — Я не хотела! — Хотели, — возразил мужчина в чёрном с возмутительно насмешливым взглядом и дурацкой причёской. Хотя может это вовсе не причёска, а просто волосы растрепались. Вон, у него и тени под глазами, подумала Айрис. — Конечно, не хотели, мы ведь вам не сделали ничего дурного, — мягко и одновременно отстранённо возразил второй, обладатель приятного голоса. Бледный, даже с виду замкнутый и холодный, к лёгкому недоумению Айрис он оказался ей совершенно незнаком. — Почему это хотела? — взвилась Айрис, обрадовавшись, что не знает их обоих, а потому никто матушке не позвонит и не скажет, что её старшая дочка сбивает прохожих на лестницах. — Полагаю, — задумчиво протянул чёрный, — вы жаждали крови Верховного Протектора, но подвернулись мы — рыба помельче, однако вам уже всё равно, кого испепелять взглядом, Айрис. — Дочь герцога Окделла — в столице? — второй наглец решил тоже вступить в разговор. — Откуда вам это известно, герцог? — Да! — вмешалась Айрис. — Мне это тоже интересно! — Семейное сходство, — пожал плечами чёрный, — однако мы с вами, герцог, весьма неудобно устроились на лестнице дворца, и даже если наша дама этого не замечает, то наш с вами долг — сойти в какое-нибудь более приятное место. — Вы же поднимались, — подозрительно сказала Айрис, уже начавшая догадываться, кто перед ней. Она видела его фотографии в журналах, но разве можно узнать человека по фотографии? — Такова жизнь, — меланхолично заметил тот, который наверняка герцог Алва, — ты полагаешь, что поднимаешься, но на самом деле тебе требуется вниз. — Я с вами никуда не пойду! — проигнорировав философию, заявила Айрис. — Правильно, — кивнул герцог Алва, — на вашем месте я сам бы с собой не пошёл. Герцог, — обратился он к своему спутнику, который, скорей всего, был Валентином Приддом, потому что других герцогов в Талиге Айрис вспомнить не могла, — раз уж вы всё равно идёте во дворец, позвоните оттуда баронессе Капуль-Гизайль и спросите, не может ли она ненадолго приютить нашу новую знакомую? И если может, то пусть лично приедет её забрать, потому что иначе Айрис Окделл мы отсюда не увезём никуда. Мы же тем временем подождём… скажем, в «Золотом олене». Вы согласны? И он кивнул в сторону расфуфыренного двухэтажного здания неподалёку от Дворца. Выглядело это здание так, словно там даже глоток воды стоил небольшое состояние. — Я сюда приехала не по ресторанам ходить! — Айрис хмуро рассматривала издалека видного и действительно позолоченного оленя на вывеске. Валентин Придд ушёл, и теперь, если опасность и была, то исходила она от Алвы. — Если я буду приставать к вам, можете поорать, договорились? — устало произнёс герцог Алва. — Но вообще-то я намереваюсь узнать, что вас привело в нашу благословенную Олларию, если уж не рестораны с оленями.