Наизнанку

Новая жизнь Виктории кардинально отличалась от старой. В старой, почти забытой, она была балериной: изящным, утонченным созданием, гастролирующим по всей стране с театром. Ее окружали музыка, веселье, кучи богатых снобов и девиц с птичьими ногами и сбитыми в кровавые мозоли ступнями. Виктория не была примой, она была одной из; да и быть приходилось порою не только белым лебедем — публика не всегда голосовала деньгами за классику. Ее судьба не обещала быть счастливой, но уж точно по-особому романтической и вырвиглазово-разноцветной: белые пачки, бежевые пуанты, коричневая сцена, яркий свет сцены, иногда черные фраки, чаще — засаленные рубашки. Новая жизнь же приобрела исключительно темно-красные оттенки, которые Виктория жадно слизывает с пальцев языком. Старое, снятое с очередного несчастного худи было покрыто следами старых охот — такими же темно-красными. Люди не видят этих пятен — они сливаются с цветом ткани, — но сама Виктория знает об их существовании и носит даже гордо, как трофеи. Раньше она носила так себя собственную — с прямой спиной, высоко поднятой головой. Дурочка. Знала бы она. Добыча почти закончилась. Виктория не боится конкурентов на собственный ужин: остальные не обладают ни ее интеллектом, ни умением охотиться, а потому побаиваются и слушаются ее — ну, как умеют. Единственные реальные конкуренты — крысы. Да и те чувствуют в Виктории опасную падаль, неестественного хищника, а потому бегают поодаль в ожидании, когда она закончит отрывать мясо от костей и оставит им хоть что-то. А быть найденной людьми, этими глупыми человечками, — Виктория даже об этом не думает. За десятилетия своего нового существования она научилась мастерски прятать трупы там, где их не находили даже собаки. Человеческие технологии двигаются вперед, но — не дальше пределов верхнего города. Запечатанный Старый город с его маленькой странной тайной остается страшной загадкой, а потому не исследуется основательно; ну, или же его исследователи пропадают навсегда. Виктория хохочет себе под нос. Чаще всего человечки с любопытными носами достаются ей, реже — менее расторопному графу-извращенцу с абсолютно идиотской фамилией Джеттер-Дзокки. У него есть отвратительная привычка играть с едой, если та соответствует его сексуальным предпочтениям, но ни Виктория, ни господин Бонез этому не препятствуют. Во-первых, что он с ними делает по итогу, отчего они так визжат каждый раз, никто толком и не видит, во-вторых, зеленоглазые мулатки попадаются графу так нечасто, что на пару раз в пять лет можно и прикрыть уши. В-третьих, они кончают, собственно, так же, как и все остальные, так что следов все равно никаких… Разве что кроме ощущения омерзения у Виктории, которая во всем этом этом балагане, видимо, одна сохранила собственный мозг, а не коллективный. Впрочем, все проходит, и это тоже, а потому — никаких жалоб. В данный момент так вообще. Ей достался хороший экземпляр — такие раньше забесплатно у господ работали. К сожалению, в новой жизни их ищут как равных, и господин Бонез очень ругает Викторию, когда узнает — а он почему-то всегда узнает, — что она в очередной раз убила не забредшую шваль, а целого полноправного члена человеческого общества. Но Виктория ничего не может с собой поделать — они так пахнут. Особенно цветные. Почему-то их запах напоминает Виктории солнце — жирное такое, сочное солнце, с бьющимся ядром-сердцем. Так и охота сожрать и ни с кем не поделиться. Что она и делает каждый раз — а потом выслушивает нотации от папаши всей стаи. Одно большое сожаление новой жизни — Виктория, какой бы самостоятельной и независимой она ни была, не может перестать подчиняться господину Бонезу. Так, как она влияет на остальных, этот чудик в балахоне влияет на нее. Если ему сильно надо, он давит — и Виктория прогибается, что приносит невыносимые страдания, с которыми ничего не поделать: чаще всего разгневанный господин Бонез заставляет ее голодать, если ему показалось, что она наследила, а голод делает из нее полоумное гниющее существо, алчущее только плоти, и каждый раз, когда это состояние затягивается, внутри Виктория начинает бояться; потерять рассудок, единственное, что у нее теперь есть, Виктория очень не хотела. Виктория вгрызается в последнюю оставшуюся от добычи конечность, отрывает от нее мясо зубами, поглубже заталкивает в рот, с удовольствием жует. Собственные же части тела, болезненно серые, приобретают более ровный бескровный цвет с каждым куском; раны затягиваются, а синяки нехотя рассасываются. Виктория чувствует, как из чудовища превращается в ходячий, но свежий труп. Мята, эта дрянь, говорит, что так она даже ничего. От воспоминания о проститутке господина Бонеза захотелось сплюнуть. — Дрянь, — шипит она, вторя собственным мыслям. Крысы запищали интенсивнее, будто чувствуя, что Виктория отвлекается. Маленьким ненасытным созданиям придется дольше ждать сегодня. Но ей и правда пора ускориться. Сегодня у Виктории дело в городе. Но не могла же она пойти на него в том виде? Наверху гораздо проще передвигаться, когда ты выглядишь как человек. Хотя бы приблизительно. После нашествия каких-то придурочных детей господина Бонеза будто переклинило: вместо того, чтобы догнать их и сожрать к чертовой матери, он решил, будто всему гнезду стоит сделать вид, будто никаких зомби в Старом городе больше нет, и буквально повернулся на конспирации: не охотился сам, не выходил в Новый город днем, передвигался основном по канализации. Возможно, дело было даже не в скрытности, а в солнце — оно оказалось губительным для вируса; из-за того, что детки разрушили бетон, заменявший обитателям Старого города небо, солнечные лучи проникли в их гнездо, и ряды армии бессмертных знатно опустели. Остались немногие, кого солнце не излечило от вируса, а лишь слегка поджарило. За них взялся умник Бонез: саму Викторию тесты не обошли, но некоторых своих питомцев она вообще потеряла из виду — и кажется, навсегда. Смешно: те, кому не удалось стать обратно человеком, погибли в лабораториях. А те, кто жил со времен ее балета? Куда они исчезли? И как им живется — после стольких лет в черном и темно-красном? Как это — притворяться, будто все в порядке после того, как ты жрал людей? Виктория вытирает рот тыльной стороной ладони. Черт, как будто ей есть дело до этого. Виктория бросает недоеденное к останкам, поднимается на ноги, отряхивается. Тут же в сторону еды зашумели крысы, стоило ей отойти подальше. Сейчас ей требовалось умыться: время позднее, народу на улицах почти нет, но шанс наткнуться на случайного прохожего в мегаполисе всегда имеется. К тому же, в этом веке придумали камеры и круглосуточные магазины с подсветкой, так что ее послеобеденный видок нет-нет, да все же впечатлит кого-нибудь.

***

В новой, почти не испачканной одежде Виктория быстро передвигается к собственной цели. Она ненавидит это место. Из-за кучи соблазнов, сладких запахов, громкого шума, голых непотребных девиц. Из-за ее главной обитательницы. Хозяйки. Мяты. Мятный клуб «Амстердам» находится в том же районе, где Виктория привыкла охотиться; там было много никому не нужных людишек, бедных, потерянных, которых никто не будет искать. Но посетители заведения Мяты — они не такие: их не поймаешь в переходе ночью, они туда вообще не спускаются. У них для такого слишком много денег. Виктория помнит таких мужчин еще с театра. Время идет, а мужчины не меняются совсем — их все еще интересуют танцующие женщины только в случае, если тех после танца можно трахнуть. А шлюхи Мяты даже танцуют так, что становится понятно — тут только для этого все и собираются. Виктория шипит себе под нос. Мерзость. Она отодвигает люк руками, двигает его и выбирается. Ночной воздух жарко обнимает ее холодное тело. Затолкав люк на место, Виктория выпрямляется и тянет носом. Пахнет как всегда: тепло и сладко. Если бы она не поела, то точно бы одурела и стояла бы так еще минут пять прежде, чем войти в клуб. Проходили. Виктория в несколько прыжков оказывается рядом с черной лестницей, быстро поднимается наверх, а затем делает то, что привыкла делать всегда — по стене забирается на крышу. Не стучаться же ей, в самом деле. Оказавшись на крыше, она, полупригнувшись, пробирается к мансардному окну и, прежде чем открыть, заглядывает внутрь. Она находится прямо над кабинетом Мяты. Самой хозяйки внутри не наблюдается. Чудно. Придется ждать эту проститутку неизвестно сколько. Окно всегда незаперто. Мята всегда оставляет его открытым, чтобы гости из Старого города могли свободно заходить к ней, когда оно того требуется. Виктория бы желала, чтобы эти встречи происходили как можно реже, но кроме нее господину Бонезу и некого послать: Джеттер-Дзокки Мяту нервирует. Виктория снова шипит. Господин учитывает ее мнение, прости Господи. Виктория широко открывает окно и мягко прыгает внутрь. Тут же в уши бьет плеск воды из приоткрытой двери соседней комнаты. Замечательно. Она принимает ванную. Виктория тихо двигается в сторону звуков и снова затягивается. Пахнет кучей цветочных и десертных химических отдушек, которыми люди тщетно пытаются перебивать свои запахи. Сквозь них Виктория четко чует запах Мяты: жаркий, сладкий, очень манящий. От него внутри все буквально переворачивается, и Виктория готова лезть на стенку и скрести ее ногтями. Не помогает даже приходить сытой — запах очень сильный. Наверное, за него Виктория ненавидит Мяту больше всего. Она не может сожрать ее. Даже не оближешь. Бонез как-то раз наглядно показал, что сделает с желающими. А Виктория очень понятливая. Рык чуть было не срывается с губ. Виктория закрывает рот кулаком и обнаруживает себя полусогнувшейся как для прыжка. Надо было сожрать еще кого-нибудь — хоть пару крыс. Может, хоть на набитое пузо она сможет сдерживаться. Виктория выпрямляется. Натягивает худи подлиннее, снимает капюшон. Бесшумно входит в ванную. Мята лежит в воде, прикрыв глаза. Длинные зеленые волосы забраны в пучок, пена обнимает смуглое разрисованное тело. Виктория сглатывает, давит внутренне волнение. Надо держать себя в руках. Мята приоткрывает глаза. Видит Викторию и даже не дергается. — Стучать не научили? — низко спрашивает она и закрывает глаза обратно. Не боится. Совсем. Даже не раздражается. — Это срочно, — отвечает Виктория и пялится на кучу бутылок, чтобы не смотреть ниже. — Так срочно, что ты пришла только после ужина? — смеется Мята, быстро оглядывая Викторию с ног до головы, — Твой свежий трупный видок говорит сам за себя. Виктория криво улыбается. Дружелюбия испытывает ровно ноль. Стараясь смотреть исключительно в черные глаза Мяты, Виктория говорит: — У господина Бонеза есть для тебя дело. Он хочет, чтобы ты взялась за него завтра же. Мята изящно приподнимает темную бровь. — Что за дело? Виктория достает из кармана мятую бумажку, на которой узким каллиграфическим почерком был написан адрес, делает шаг к Мяте, кладет ее на край ванны. Мята достает руку, всю в пене, из воды, отряхивает небрежно и берет бумажку, чуть насупливается, читает. — И что мне там искать? — Маленькую мисс Бонез. Теперь обе брови Мяты были приподняты. — Че? — Господин Бонез хочет, чтобы ты нашла ее и провела в Старый Город. Он не может сделать это сам — боится, что дитя напугается. — А я буду просто суперняней, да? — язвит Мята. Идея Бонеза ей явно не нравится, но Виктория знает — все равно попрется делать то, что ей скажут, — Сколько ей вообще лет? — Господин Бонез говорит, что в следующем году будет шестнадцать. — Ты могла просто сказать, что пятнадцать, — Мята закидывает голову будто в бессилии, — охренеть новости. И как он себе это представляет? От количество сладкой химозы нос Виктории чешется изнутри. Хочется чихнуть — или оттяпять нюхательный орган, чтобы больше не чувствовать ни отдушку, ни ее. Виктория держится и старается не дышать совсем. — Он считает, что не может заявиться к девочке… В таком виде. — Как будто у него есть какой-то другой. Ладно, — Мята шумно выдыхает и вытирает лоб мокрой ладонью, оставляя на нем пенный след, — а мама? Мама у этого ребенка есть? Или опекуны? Должны же быть. Ее надо выкрасть из дома? Что Бонез вообще тебе сказал? — Немного, — честно признается Виктория, раздражающаяся от потока вопросов, задерживающего ее в комнате с этой женщиной. — Господин Бонез называл ее Врен. Сказал, что ей почти шестнадцать. Что она очень умная. И что она сбежала. Ее надо спустить в Старый город и укрыть там, но сам он этого сделать не может, потому что выглядит он устрашающе, — вспоминая все то, что господин говорил о дочери, Виктория морщится, чтобы сосредоточиться, — Четких инструкций, как это сделать, он не давал. Думаю, полагался на твои собственные навыки в убеждении маленьких девочек. — Ни разу в жизни еще ни в чем мне не удалось убедить ни одну маленькую девочку, — холодно парирует Мята, — Откуда же она сбежала? По загорелой нежной шее соблазнительно течет капля воды. Виктория внутренне себя одергивает. Нельзя. Виктория готова рычать. — Спроси ее сама. Она одна — ее никто не сопровождает. Так что встретиться с ней будет просто, а как уж ее убеждать — не моя забота. — Ох, спасибо, ты сама полезность, - пухлый рот чуть улыбается набок. Поцеловать бы ее зубами в эти самые губы, как бы она визжала... — Всегда пожалуйста, — шипит Виктория в ответ. Ей уже не терпится сбежать отсюда, что она и делает; но прежде, чем направиться на выход, она бросает: - Поторопись только, а не как всегда. В дверях она на секунду задерживается. Ее останавливает насмешливый голос Мяты: — В следующий раз можешь дождаться, пока я оденусь, если мое голое присутствие так тебя смущает. Виктория скалится, но никак не парирует. Она не краснеет только потому, что давно умерла, но внутренне по ней прокатывается непонятная волна нераспознанного чувства, которое Виктория тут же запихивает под коврик. Еще этого не хватало. Возвращается на улицу Виктория тем же путем, что и попала внутрь. Она не спешит под землю: часто-часто дышит, чтобы из носа выветрился запах неприкасаемой добычи. В следующий раз перед приходом сюда будет не одним несчастным меньше, а минимум двумя.