Ответы Кнакла

Отец Кнакл, несмотря на свой достаточно малый опыт, является небезызвестной личностью в церкви. Слухи о нём ходят разные. Кто-то говорит, что он чуть ли не миссия, кто-то считает его демоном под личной ангела. Но большинство всё же сходятся на том, что этот человек обладает аурой, способной воодушевить и заставить мир засверкать яркими красками. От Кнакла всегда приятно и расслабляюще пахнет олибанумом, и этот запах пленяет, подкупает и заставляет людей доверчиво тянутся к нему, поддаваясь чувству эйфории и безопасности. С ним хочется быть откровенным, поделиться тем, что тяготит душу. И никто даже не думает, что каждая исповедь самому Кнаклу дается крайне тяжело. Чужое горе задевает сердце, заставляет душу сжиматься в сочувствии и сожалении, метаться от желания и невозможности помочь. Порой Кнакл хочет закрыть уши руками. В другое время — нарушить тайну исповеди, позвонить Алауди и рассказать о обо всем, что довелось услышать. О чужом горе, свалившемся на плечи, о чужих страшных ошибках и бедах, о преступлениях, совершенных покаявшимися. Но Кнакл молчит, неся это бремя в одиночку. — Я могу говорить с вами откровенно, падре? — чужой голос звучит неприятно, режет слух елейными нотками, и Кнакл его узнаёт — это один из работающих на небольшую мафиозную семью Буджардини людей, довольно жестокий убийца, что в кругах мафии известен как Поджигатель. — Разумеется, — мягко отвечает Кнакл, хотя внутри все холодеет и сжимается в дурном предчувствии. Святому отцу страшно. Сколько сейчас прихожан в церкви? Успеет ли он задержать этого человека, если что-то пойдёт не так? Может быть, лучше позвонить Алауди или сразу — Джотто? — В таком случае… Позвольте исповедоваться, падре, — издёвка из голоса никуда не исчезает, звучит даже отчетливее, словно человек в другой части исповедальни готовится к откровенному издевательству. За тонкой деревянной стенкой исповедальни раздаётся шорох. Мафиози садится поудобнее, готовясь к долгому рассказу и жалея, что не сможет видеть лица священника. — Я прибыл в Палермо четыре дня назад вместе со своими друзьями. На мне лежит страшный грех, падре. Я уничтожил четыре семьи на краю города. Вырезал по одному человеку. Медленно убивал женщин и мужчин на глазах у их детей, и детей, на глазах их родителей. Они так восхитительно кричали, умоляя оставить в живых свою родню, а я медленно, слой за слоем снимал с них кожу. А затем сжег до тла. Их кожа лопалась под напором огня, и по округе разливался запах горелой плоти. Кнакла тошнит. Внутри все сжимается, болезненно переворачивается, скручивает. Руки покрываются гусиной кожей, а затылок немеет. Он знает об этом инциденте, произошедшем два дня назад — Алауди как раз работал над делом по приказу Вонголы Примо. Только вот босс вряд ли знал, что на его территорию пришли бесчинствовать представители чужой мафиозной семьи. Кнакл сжимает пальцы в кулаки и прикусывает губу почти до крови. В сердце поселяются такие неправильные, запретные для священника ненависть и ярость. Хотется нарушить всё: и тайну исповеди, и собственную клятву не причинять вреда людям. Хочется отодвинуть шторку и кинуться на Буджардини, одним ударом выбить грешный дух. Найти Алауди и всё рассказать, сообщить Джотто, попросить вмешаться. Но Кнакл только и может, что мысленно молиться за упокой погибших и просить Господа наказать виновного. Так бессильный, беспомощный… Опоздавший. И тело дрожит от напряжения, а слёзы сожаления комом застревают в горле. — Ты поддался отравляющему душу греху, пошёл за гласом Дьявола. Раскаиваешься ли ты в содеянном? — голос у Кнакла дрожит от одолевающих эмоций. Живое воображение рисует ужасающие своей жестокостью картины, и хочется выкрикнуть, что никакого прощения не будет. Что такое нельзя оставить; что убийцу нужно наказать, сейчас же отправить в Ад. Кнакл одергивает себя и вздыхает. Нужно надеяться на лучшее. Верить в людей и давать шанс каждому очистить свою душу и найти дорогу к Свету. — Разумеется… Нет, — усмехается в ответ убийца. Тонкая шторка сдвигается в сторону, и Кнакл видит насмешливый взгляд водянисто-голубых глаз. Внутри у священника всё обрывается. Разбившаяся надежда ранит душу, заставляет прикрыть глаза. — Это ведь так забавно. Ты будешь знать о том, что люди умерли из-за меня. О том, что умрут ещё, — а это я тебе обещаю, падре, — но не сможешь рассказать никому, храня тайну исповеди. Так знай, что все, кто погибнет дальше, умрут по твоей вине, Святой Отец. Я уничтожу весь Палермо. Убийца уходит, а Кнакл не может пошевелиться. Грудь сдавливает в предчувствии беды, в страхе и злости. Так хочется вмешаться: остановить, сдать Алауди. Только нельзя. Исповедь должна оставаться в тайне, ею нельзя пользоваться, можно лишь принять и отпустить грехи. Кнакл дрожит от бессилия, от осознания своей слабости перед происходящим и впервые жалеет о том, что решил посвятить свою жизнь служению в церкви. — Святой отец! — кажется, его зовут не в первый раз. Кнакл чувствует, словно выныривает из тёмного омута. Смотрит на сухонькую, сжимающую трость старушку и вежливо улыбается. — Вот… За упокой ставила. Два дня назад сын погиб с семьей… Синьора гладит костлявыми пальцами икону, судорожно вздохнула и поспешно стирает с морщинистой щеки слёзы. Смотреть на это невыносимо. А знать, кто всему виной — ещё больнее. Кнакл застывает на месте. Душа его умирает в агонии, а сердце стучит так быстро, рвано, что физически больно становится. "Я уничтожу весь Палермо." Кнакл спешно извиняется и спешно покидает церковь. Нужно к Джотто. Рассказать всё, вмешаться, даже если это нарушает законы церкви. Человеческая жизнь дороже, и падре верит, что Бог простит его. А Кнакл поможет людям, пойдёт вместе с Вонголой, чтобы защитить город и свою семью. — Это будет три минуты. Три минуты, за которые я спасу людей, во имя экстрима!