На том берегу

Назойливое жужжание отвлекало, но муха, что так упорно билась в стекло, никак не хотела сдаваться. Эрен тоже не хотел. Вот почему продолжал сидеть на опустевшей койке Брайана около окна и пытался собраться с мыслями, которые, казалось, разбрелись по подоконнику и никак не желали возвращаться в голову. Наконец карандаш коснулся бумаги: «Мне нужна твоя помощь, Микаса» На последнем слове рука перестала слушаться, отчего буквы в имени зашатались и получились неряшливыми. Эрен чертыхнулся и, скомкав бумагу, откинул ее в сторону. Так не пойдет. Он взял с тумбы второй лист и на этот раз нарочито старательно, буква к букве, вывел: «Микаса» Карандаш завис над бумажной пустотой с одним-единственным именем на белом поле, и Эрен вдруг осознал, что никогда прежде не писал писем. Это письмо было его первым. Важным. А еще оно предназначалось Микасе и будто возвращало его в зыбкую хмарь ночного кошмара, где он тянул к ней руки и звал по имени. Сейчас, как и во сне, Эрен отчаянно нуждался в Микасе и поэтому кричал ее имя графитовыми чешуйками посреди белой пустыни. Смотрел на аккуратно выведенные буквы и ненавидел себя за них. Ведь он звал Микасу не ради собственного спасения, как делал это десятки раз в прошлом, не ради того, чтобы уберечь ее или защитить… Даже не для того, чтобы просто увидеть… В этот раз Эрен звал Микасу, чтобы утащить ее за собой в кровавый ад. А еще цинично и подло избрал ее тем связующим звеном, что убедит и потянет за собой остальных. Всех друзей и товарищей, которые уже наверняка потеряли к нему доверие. И пусть он не был уверен в других, но только не в Микасе. Она не предаст. Она придет, как приходила на выручку всегда. «Стало быть, ты хочешь знать, от чего исходит верность той аккерманской девушки?..» «…Просто ты ей очень нравишься. Настолько, что она готова крошить титанов ради тебя». А как насчет убийства других людей, Зик? Низко и гадко? Безусловно… Однако Эрен не мог поступить сейчас иначе. Презирал себя, но не видел иного пути. Он через силу написал еще два слова и, полностью опустошенный, привалился к изголовью койки Брайана, тело которого в этот самый миг тряслось где-то в кузове по дороге в крематорий. «Микаса, помоги мне» И прости. Нужно было писать дальше, но Эрен продолжал сидеть и смотреть на три слова, все больше убеждаясь, что так и не сможет продолжить. Он не поступит так с Микасой. Только не с ней. Эрен глубоко вздохнул и посмотрел в окно. Духота больничной палаты делала воздух вязким и застойно-мертвым, в то время как там — за покрытым копотью и грязными разводами стеклом — дышало простором бездонное небо. И пока по эту сторону билась в заточении муха, с другой стороны стекла ныряли в вышину свободные ласточки, подхваченные потоками теплого восходящего воздуха. И пока здесь — на постели недавно умершего человека — Эрен задыхался в одиночестве и горечи грядущего, за оградой госпиталя в окружении белых цветов сидели на скамейке двое, наслаждаясь молодостью… и жизнью, которой вскоре суждено будет оборваться… А в следующий миг оборвалось дыхание самого Эрена. — Жан?! На второе — её — имя воздуха не хватило. Сердце подскочило к горлу и застряло где-то в трахее, после чего ухнуло в живот и, запутавшись в кишках, забилось там в агонии, вспенивая кровь в стремительные потоки адреналинового яда. Эрен вскочил с постели, позабыв об отсутствующей ноге, чуть не свалился носом в подоконник, но в последний момент все же ухватился за изголовье и сумел устоять. Потрясенный и пронзенный в самую душу внезапным видением, которое не спешило распадаться на осколки секундного наваждения, он снова с трудом сел, не замечая ничего и никого вокруг, кроме Жана и… Микасы. Сомнений больше не осталось. Эрен не обознался. Это не было сном на яву или приступом с внезапной галлюцинацией… Так они здесь?! В гетто! Не на Парадизе, как он думал все это время… Неужели они до сих пор не смирились и пытались его отыскать? Без каких-либо наводок или зацепок… Просто упорно искали его везде? Неужели пришли за ним? Неужели?.. Неужели до сих пор верили в него?.. Первый обрушившийся на Эрена шквал, от которого он, словно пятнадцатилетний подросток, едва не распахнул окно и не закричал от радости, сошел на нет, а вслед за ним наступил штиль, и громоздкие тяжелые тучи укутали его в пелену липкого холодного тумана, остудили голову, только вот дыхание выровнять не сумели. Его сердце все еще билось где-то в петлях кишок, а шум в ушах никак не утихал. Единственный глаз чесался — кажется, роговица начинала сохнуть, потому что Эрен забывал моргать. Он смотрел. Сначала разглядывал Жана, который даже в поношенной одежде гетто выглядел раздражающе напыщенно и важно. Сменил прическу, заимел аккуратную бородку… Настоящий пижон. Затем перевел взгляд на Микасу и понял, почему не узнал ее сразу — волосы отросли почти до плеч. Непривычно. Кирштайну наверняка нравилось… И ему, Эрену, наверное… тоже так больше нравилось… Очень нравилось… А может, он просто давно не видел Микасу, поэтому никак не мог оторвать от нее пристального взгляда и даже на расстоянии пары сотен шагов ощущал умиротворяющее тепло от того, что она была так близко, и давящую на сердце грусть, потому что ближе стать, увы, не сможет. Эрен смотрел. Только это ему теперь и оставалось. Смотреть. Наблюдать. Отгородиться от жизни других людей мутным стеклом безразличия, испачканном во лживом лицемерии. А еще ему хотелось бы сохранить на будущее этот осколок воспоминаний, растянуть время до бесконечности, чтобы отразить каждую незначительную деталь на холсте своей памяти. Он хотел бы навсегда запомнить покой и умиротворение, белый снег из цветов за спиной Микасы, блики солнца в ее волосах и изящный изгиб шеи… Он хотел бы изменить ткань мироздания так, чтобы оказаться сейчас на скамейке вместо Жана. Ощутить тепло на своем плече, почувствовать, как волосы щекочут шею и вдохнуть их запах, смешавшийся с ароматом цветущего куста, слушать размеренное дыхание и просто прожить эти солнечные минуты, заполненные Микасой, летом, ветром, покоем… и миром. Он хотел бы не завидовать, не задаваться вопросами, не ощущать ничего, кроме радости. Эрен хотел бы, но не мог… А в следующее мгновение карандаш, который, оказывается, он все это время сжимал в кулаке, переломился пополам. До карандаша Эрену, правда, сейчас дела не было, зато было дело до руки Жана, которую тот занес над обнаженной коленкой Микасы, чтобы… что? Нет! Кирштайн ведь не сделает этого?! Эрен стиснул зубы в бессильной ярости. Однако пальцы Жана потянулись чуть дальше: видимо, он решил взять Микасу за руку, но передумал в последний момент и вернул свою неугомонную конечность на собственное колено. — Что, Крюгер, пишешь письмо своей знакомой из ночного сна? Микасе? — звонкий голос Фриты над ухом застал Эрена врасплох. Кажется, он так засмотрелся и задумался, что не услышал, как медсестра подошла сзади и, склонившись, бесцеремонно прочла единственную строчку письма. Врать ей было бессмысленно. — Да… — с неимоверным усилием Эрен заставил себя отвести взгляд от окна и посмотреть на Фриту, которая тут же кивком указала ему на собственную койку и лишила возможности наблюдать дальше. Впрочем, так, наверное, даже лучше. Не стоило сейчас рисковать, а раскрывать свое местоположение Эрен все равно пока не собирался. Фрита принесла чистое постельное белье, чтобы подготовить место для нового пациента. И пока Эрен уже со своей кровати наблюдал за тем, как проворно сестра милосердия управляется с наволочкой и пододеяльником, его все больше злила ее беззаботность, равнодушие и абсолютная уверенность в собственной безнаказанности. Вот уж кто истинный демон в этом госпитале и кого он готов без сожаления уничтожить… потому что такие мрази, как Фрита, не достойны жизни. Потому что такие, как она, взрастят новое поколение врагов и ненависти… породят из своего чрева обозленных зверенышей, считающих убийство нормой. Гнилой и жестокий мир с вечным круговоротом мести… — Если хочешь, могу кинуть конверт в почтовый ящик, когда пойду со смены домой, — предложила тем временем Фрита, встряхнув одеяло. — Нет. Я найду для этого более надежного человека. Она беззлобно хмыкнула: — Не доверяешь мне? Неужели думаешь, что открою и прочитаю твое любовное послание? — Думаю, что можешь обронить его где-нибудь. — Эрен достал из кармана сложенный вчетверо список и положил его рядом с собой. — Как обронила вот это. Фрита оглянулась и тут же выпрямилась. Значит, все поняла. По ее лицу скользнула тень испуга, которую она тут же согнала доброжелательной улыбкой: — О, а я и не заметила. Спасибо, Крюгер. Потянулась было за листком, но Эрен положил сверху ладонь и исподлобья уставился на растерянную Фриту: — И когда же труповозка приедет за третьим из этого списка? — спросил он глядя ей в глаза. — Айвон Вуд, кажется. — Что за чепуху ты несешь? — ответила она беззаботно вопросом на вопрос и сочувствующе покачала головой. Хорошая актриса и играет неплохо. Однако Эрен слышал в ее голосе фальшь, видел, как настороженно бегает взгляд по его лицу. — Каково это, быть дьяволом под маской добродетели? Фрита перестала улыбаться: — А тебе-то что? — с усмешкой спросила она, больше не пытаясь играть в простодушную дурочку. — Может, тоже хочу научиться улыбаться тем, кого убил. Что ты им вкалываешь? Она долго молчала, прежде чем ответить. Раздумывала. Изучала лицо Эрена, словно пыталась разглядеть в нем что-то важное для себя. Возможно, искала в нем осуждение? Презрение? Триумф охотника, который только что загнал жертву в угол? Напрасно. Что бы ни думал сейчас Эрен, его лицо оставалось беспристрастно холодным и отрешенным. Уж в чем-чем, а в лицемерии ему равных не было. Он смотрел на нее цепким холодным взглядом и ждал ответа. Фрита все-таки не выдержала: — Морфин. Смертельную дозу, — сказала тихо, чтобы никто больше не услышал, затем отвернулась к окну и добавила: — А ты умнее, чем кажешься на первый взгляд, Крюгер. Разочарован, да? Какое безобидное слово выбрала. Для разочарования Эрену не хватало хотя бы отсутствующего напрочь очарования ею до этого. Ведь Фрита не была ни другом, ни товарищем, ни соратником… и близким человеком тоже не была. Пожалуй, Эрен мог бы ответить: «Презираю», — но вместо этого произнес: — Ты убиваешь людей, Фрита, — четко, будто выносил ей приговор. Она дернула плечами. — А если скажу, что спасаю их? Мир сложнее, чем тебе кажется, — ответила с нотками обиды в голосе, так и не повернувшись обратно, а затем и вовсе нетерпеливо махнула Эрену рукой, чтобы тот встал с ней рядом. — Смотри вон туда, — указала она в окно. — Что ты видишь? Эрен поднялся и снова увидел солнечный день за стеклом. Почему-то решил было, что Фрита хочет сказать ему что-то про Жана с Микасой на скамейке, но палец медсестры указывал совсем не на них. Она показывала Эрену на того самого мальчишку, который еще совсем недавно кормил сестру хлебом и отыгрывал Звероподобного титана. Эйрик (так, кажется, называла его девочка) только что выпустил в невысокого мужчину целую очередь камней и теперь улепетывал вдоль ограды госпиталя со всех ног. Мужчина с окровавленным лицом — один из камней угодил ему прямо в нос — мчался за обидчиком, выкрикивая что-то вслед хулигану. И зачем Фрита хотела ему это показать? В качестве доказательства, что все здесь от мала до велика живут по собственным законам? Что в гетто Либерио каждый сам за себя и считает, что ему позволено все? Иллюзия вседозволенности в яркой обертке ненависти не только к марлийцам, демонам с острова и всему миру, что запер их в клетку гетто… Кажется, в этих людях было столько ненависти, что ее с лихвой хватало и на самих себя. Фрита ждала ответа: — Мальчик только что закидал камнями прохожего, — сказал Эрен и устало опустился обратно на койку — на одной ноге долго не постоишь. — Верно, — согласилась Фрита. Она повернулась к Эрену, а затем и вовсе присела с ним рядом. — Ужасный поступок, да, Крюгер? Ведь кидаться камнями — плохо. — Он разбил человеку нос. Что в этом хорошего? — Зачем шкет-оборванец это сделал? — продолжала донимать Фрита вопросами. — Может, он так играет… — пожал плечами Эрен. — Совсем недавно он закидывал камнями детей. — Сейчас он не играл. Ты видишь в нем малолетнего отморозка, но я вижу его храбрость. Ее внезапное заявление про храбрость вызвало в Эрене недоумение. Он даже посмотрел на Фриту, не шутит ли та над ним. Не шутила. — Тогда ты сумасшедшая, — констатировал он. Потому что только умалишенный может увидеть в безосновательной жестокости ребенка храбрость. — Или ты слепой, — лукаво улыбнулась она и принялась объяснять: — У того человека на груди была нашивка — он полицейский. И он явно решил докопаться до парочки у жасминового куста, к которой как раз направился. Поверь, ничем хорошим для обоих это бы не закончилось. Полицейские здесь всегда найдут причину для наказаний. Парень отвлек внимание на себя и спас молодых людей. И кстати, если его поймают, то могут забить до смерти. — Зачем ему это делать? — Кто знает… Может, он задолжал хороший поступок. Понятия не имею, откуда ты прибыл к нам и где жил раньше… Но в гетто Либерио принято помогать друг другу. Без этого здесь не выжить. Доводы Фриты хоть и казались логичными, но вызывали у Эрена кучу вопросов и целый ворох сомнений. Хотя бы потому, что он знал: вряд ли Микаса и Жан вообще знакомы с Эйриком, а уж то, что он перед ними в долгу… Однако с полицейским у них, действительно, могли бы случиться разборки, потому что с большой долей вероятности оба торчали здесь нелегально. Поддельный паспорт в гетто не так-то легко достать. Даже Зику это сделать не удалось, что уж говорить про «демонов с Парадиза», которые в местной жизни вообще плохо разбирались и не имели ни связей, ни влияния на кого бы то ни было. В общем, были здесь никем. Да это все сейчас и не имело значения. К чему Фрита показала и рассказала ему все это? Жестокость ребенка и убийство — все-таки не одно и то же. — Хочешь сказать, что ты, убивая, тоже кому-то помогаешь? — спросил Эрен, и Фрита утвердительно кивнула: — Спасаю. Уверенная в своей невиновности и праведности девушка, что пыталась сейчас облачить убийство безобидных пациентов госпиталя в геройство. Ее ничего не тяготило, и, кажется, совесть Фриты спала сном младенца… Но разве он вправе ее судить за это? Он ведь такой же палач, как и она. Только хуже. В миллионы раз хуже… Однако в отличие от этой сестры милосердия Эрен хотя бы не обманывал себя и не пытался оправдать. И не будет этого делать в будущем, когда взвалит неподъемную тяжесть вины на собственные плечи. — Разве смерть может быть спасением для кого-то? — спросил он. — Иногда смерть — лучший исход. — Фрита забрала-таки список из-под руки Эрена и бережно спрятала его в карман фартука, а затем оглянулась, чтобы убедиться — не подслушивают ли их, и придвинулась ближе. — Элдийский совет по запросу военной верхушки Марли составляет вот такие «Списки на депортацию». Красивое название, да? Только это никакая не депортация, Крюгер. Это списки тех, кого обратят в гигантов и направят на врага на передовой… десантируют с самолета… вышлют на Парадиз… или увезут на испытательные полигоны для проверки эффективности каких-нибудь новых противотитановых пушек. Это список будущих гигантов, Крюгер. Люди из него все равно умрут. — Но… — Эрен не понимал. — Все люди умрут так или иначе. Это не значит, что ты, убивая их собственными руками, не становишься убийцей. Фрита повернулась и в упор посмотрела на Эрена: — Ты можешь считать меня убийцей, если хочешь. Но я хочу, чтобы те, за кем я ухаживала, умерли людьми, а не монстрами без памяти и разума. То, что я делаю, незаконно и аморально, но то, что делают с нами марлийцы и весь мир их руками — бесчеловечно. Ее взгляд горел жизнью, решительностью и твердостью. Все заданные Эреном вопросы словно прошли мимо нее и не породили ни единого семени сомнения в душе. Она уже все решила для себя, жила с гордо поднятой головой и боролась, а не просто существовала, смирившись с ненавистью всего мира к элдийцам. И пусть ее борьба была песчинкой в кровавом месиве взаимной ненависти человечества и потомков Имир, но Фрита, видимо, и не думала сдаваться и отдавать врагам тех, кого выхаживала и лечила. — Слышал последние сплетни, Крюгер? Дьяволам с острова собираются объявить войну во время фестиваля в гетто Либерио. Знаешь, что это значит для всех нас? Нас будут обращать в гигантов десятками и сотнями ежедневно. Тебя, меня, того ребенка с улицы — возраст и пол не имеют значения для марлийцев… Я не хочу помогать этим свиньям, Крюгер. Не хочу, чтобы моими руками были убиты женщины и дети, кем бы они ни были. Я не хочу умирать чудовищем… — ее голос дрогнул, и Эрен увидел слезы в глазах Фриты. — Ведь я не чудовище, Крюгер… — прошептала она с надрывом. Внутри него что-то треснуло и оборвалось. И вроде ничего не изменилось: Фрита все равно оставалась убийцей, Эйрик с пригоршней камней — жестоким ребенком, не осознающим этого, а его маленькая сестра Уна — ростком ненависти, из которого в будущем распустится ядовитый цветок нетерпимости к врагам, названным ей марлийской пропагандой. Однако Эрен вдруг осознал, что все они, жители гетто Либерио, стали такими не по своей воле. И их жестокость — жестокость жертв, которых мир сначала загнал за стены с колючей проволокой, а потом вынудил переступить через собственную человечность… Что ж, раз мир так хочет видеть в элдийцах чудовищ, так пусть узрит истинного дьявола, которого взрастил своей ненавистью. — Ты не чудовище… — Эрен сжал в руке сломанный огрызок карандаша и потянулся к чистому листку бумаги на тумбочке. — Ты умрешь человеком, Фрита. И карандаш со скрипом понесся по бумаге: «Я все равно сделаю это. С вами или без вас».