Jamais vu

I

Все это произошло в конце мая в Греции, 16 лет назад. Тогда Хью с Джо только обручись. В небольшой часовенке, практически без свидетелей, потому как очень опасались внимания папарацци, журналистов, телевизионщиков и прочих надоедливых насекомых из отряда чешуекрылых распространителей информации. Поэтому и вопрос о том, куда им отправиться в увеселительное путешествие, как и всем несчастным молодоженам, стоял более чем ребром. На тот момент я решил вырвать себе каникулы от всех бестолковых, беспорядочных съемок и посвятить всего себя писательству. Как вы все знаете, я всегда любил и люблю греческую культуру, её историю, и решил, - «Почему бы не написать о Греции? О моей любви к ней. Некое подобие исторической новеллы: выдуманные персонажи в весьма вероятно существовавших событиях и с использованием реально существующих декораций. Не в этом ли чудо ремесла писателя?» У меня уже тогда было много задумок для работы. Многие часы многих дней я просиживал в библиотеках, изучая потрепанные книги, исторические очерки в журналах, всевозможные карты, фотографии. Тогда в моих легких пыли оседало больше, чем табачного дыма. Но моя история не складывалась в единый узор, подобно неуклюжему вязанию, она сразу провисала и расплеталась у меня на глазах. Мне необходима была зацепка, то, что скрепит историю одной прочной нитью. С этими мыслями я обратился к Хью с Джо, предложив им как альтернативу медового месяца (весьма сомнительную, признаю) отправиться со мной к берегам Греции. Но только не на кишащими китайцами злачные курортные точки, а в более уединенные, но не менее ослепляемые палящим солнцем уголки, вроде городка Вафипетро и архипелага Фурни, что в нескольких десятках километров от Ираклия, или островка Спиналога, уголки, где можно было поучаствовать в археологических раскопках и непосредственным образом прикоснуться к истории чудесной страны. Хью, впервые услышав трудно произносимые экзотические названия, заулыбался, словно мальчишка, почувствовавший запах приключений: — Почему бы и нет? Потом, он, конечно, не раз пожалел, припоминая о своем поспешном решении, но об этом позже. Тогда на Крите было не то, что можно увидеть сейчас. Только в некоторых прибрежных курортных городах цвело ложное благополучие, но стоило свернуть с главной улицы, как на глаза бросались старые обветшалые полуразрушенные здания, избитые дороги и тротуары, заржавелые заборы, деревянные мосты без поручней, мусор по улицам, а в бухтах стояли замызганные катера с побитыми носами, старые яхты с уныло повисшими парусами. Когда же мы прибыли в Ираклион, я увидел то, что называют полным преображением, - сверкающие белой краской фрегаты, начищенные яхты с нарядными парусами. Город был заполнен грохотом гидропланов и торпедных катеров. Шума также добавляли крики испуганных чаек. Город готовился к празднику. Между фонарными столбами протянули разноцветные флаги, на кораблях устанавливали световую иллюминацию. На всех возможных местах были наклеены афиши – приезжал Национальный театр Греции с «Волшебной Флейтой». Билеты мы тогда не смогли достать, но музыка была слышна на всех прибрежных улицах города. Конечно, когда мы только приехали, я оставил Хью с Джо распаковывать вещи, а сам отправился в археологический музей, но к моему большому удивлению, научная сотрудница, с которой я договорился о встрече, куда-то пропала. Поэтому, предоставленные сами себе, нам пришлось в одиночку исследовать праздничный город. Десятки яликов с цветными прожекторами, что упирались в самое созвездие Ориона, раскачивались и отражались от морской глади недалеко от набережной, где мы прогуливались поздним вечером. Мы с замиранием сердца прислушивались к чарующим звукам «Волшебной флейты». Ночь была прозрачной. Побережье, покрытое дымкой лунного света и разлива звезд, словно замерло в сказочном очаровании. Внезапно грянул ослепляющий гром фейерверков. - Что это происходит? – спрашивал я себя. Греция. Ночная бухта. Майская ночь. Ярко-красные и желтые вспышки фейерверков в небе. Голоса столпившихся людей на побережье. Любовь. Предательство. Отчаяние. Австрия. Звуки оперы солнечного Моцарта. Рассеивается мрак и наступает рассвет, исчезает власть царицы ночи. Все это производило сводящий с ума водоворот чувств. Непонятное тянущее ощущение чуть ниже грудины. Я бросил взгляд в сторону окружавших меня людей. Напротив стоял молодой парень в капитанке, с классическими греческими чертами лица и искрящимися ярко зелеными глазами. Он сосредоточенно смотрел в небо, высоко запрокинув голову. Мне было видно, как пульсирует жилка на его шее. Он обернулся, похоже, я наблюдал слишком пристально, и кивнул мне. Его улыбка была очаровательна в своей простоте, как у любого из молодых людей, присоединившихся к городскому празднику. Когда начали стихать залпы фейерверков, я узнал, что его зовут Ираклис, и, в переводе с греческого, это значит «герой победитель», почти то же, что и Геракл. Он тепло пожал мне обе руки и тот час же позвал отметить наше знакомство. Я оглянулся, предупредить Хью с Джо, чтобы не ждали меня. В этот момент на десятках кораблях вспыхнула иллюминация, осветив разноцветными огнями улыбки на лицах моих друзей. Огненные звёзды облепили мачты и паруса фрегатов. Раскаленной сталью пламенели контуры корпусов на рейде и переливались искрами в беспокойных водах Средиземного моря. Сотни прожекторов перепутали в немыслимом узоре потоки своих лучей с залитым лунным туманом неба и извилистыми реками млечного пути. Музыка, шум ночного прибоя, одиночные залпы фейерверков, очаровательная в своей странности быстрая греческая речь людей колебали прибрежный морской воздух. Голубые и розовые, жёлтые и зелёные огни прыгали по скоплениям людей, сверкая в их глазах, вспыхивали в тугих парусах бермудских шлюпов, ломались в потревоженных всплесках волн, разлетались на сотни брызг и снова собирались в едином потоке. Черные портовые буксиры, словно ослепшие домовые мыши, проскальзывали сквозь радужные грады вспышек, испуганно покрикивая сиренами - уговаривали выполнить маневры, боясь случайного навала. Дым от фейерверков, подсвеченный иллюминациями, наполнил воздух набережной, саднил едким тяжёлым запахом горло. Ночной бриз покачивал цветные флажные ленты и ветви цитрусовых бигарадий, развевал удушающий запах гари, смешивая его с ароматом цветов. Ираклис не очень хорошо говорил по-английски, но каким-то фантастическим образом я всегда понимал, что он хочет сказать. Я заметил, что в левом ухе он носил сережку в виде капли из бирюзы. Он, смущаясь и пряча её в волосах, сказал, что ему очень понравился образ Хоука из совсем недавно вышедшего сериала «Твин Пикс», но что больше всех его очаровал циничный криминалист Альберт Розенфилд своим вечным ворчанием, желчными шутками и своеобразным подходом к жизни. Я прекрасно понял его чувства, - этот неоднозначный персонаж раскрывается, как тяжелый аромат духов. Вначале, при первом знакомстве, бьет удушливый запах бергамота, а затем постепенно, слой за слоем, появляются новые нотки, более тонкие и хрупкие, едва уловимые, на дне которых прячется любовь. Мы шли к его дому. Позади нас постепенно стихал праздничный гул греческих голосов и шум прибоя. Ираклис срывал молодые листья цитрусовых деревьев, растущих прямо на обочине дороги, растирал их руками и предлагал мне вдохнуть их запах, он щекотал нос своим необычным ароматом и дарил ощущение свежести. Ираклис объяснил, что аромат листьев связан с эфирными маслами, в основном, с петигреневым померанцевым маслом, это масло используют как один компонентов в парфюмерных композициях. Ираклис жил в верхней части города, возвышавшейся, словно горные скалы в море. В этом районе были тенистые узкие переулки, скрытые ветвями цветущих деревьев, между хаотично расставленных старинных домов. Эти дома росли, будто друг над другом, а между ними были втиснуты высокие ступеньки, казалось, что каждая ступень была преднамеренно отлита отдельно от других, настолько они были неправильной формы и размера. Ступени могли идти вверх и резко обрываться за поворотом дома, так что казалось, они ведут прямо небо. Улицы были пустынны и тихи, наши шаги гулко отражались от стен, создавая эхо. Некоторые жильцы, кто пораньше вернулся с праздника, зажигали свет в своих квартирах, что успокаивающе освещал желтыми пятнами наш путь. Пока мы шли, Ираклис успел рассказать мне, без всяких побуждений с моей стороны, все, что знал о Моцарте, что на самом деле его среднее имя вовсе не Амадей - это распространенная ошибка, - а Христозом, и в своих кругах Моцарт часто называл себя Амад, но никак не Амадей. Этот юноша был просто не истощим на различные истории, он ловко соскальзывал с темы на тему, увлекая меня в азарт мира никому не нужных фактов. — Вы знаете, — сказал он, — Я подрабатываю экскурсоводом в этом археологическом музее. Я научный сотрудник на кафедре, совсем недавно закончил исторический факультет и сразу устроился туда. Видел вас там сегодня, вы искали Надин. Но вам не все сказали, она, на самом деле, отправилась в Элунду, там совсем недавно нашли что-то очень интригующее, – он очень быстро говорил, иногда поглядывая в мою сторону, будто сомневаясь, что я его внимательно слушаю. Но на мои расспросы, что именно нашли в Элунде, он не отвечал и лишь загадочно улыбался. Сказал, что расскажет, только если я соглашусь с ним туда поехать. Конечно же, я согласился. Мы остановились возле небольшого двухэтажного дома, возвышающегося на холме, будто неприступная крепость. Оказалось, Ираклис квартировался в доме старого профессора археологии Хадзиса, а Надин его внучка. Он очень разозлился, когда Хадзис и Надин решили ехать, не задержавшись на праздник, поэтому сказал ехать без него, может быть, он присоединиться к ним на следующий день. — Обязательно разувайся, Стивен. И проходи, — сказал Ираклис. Полы в доме были покрыты темными паркетными досками, даже в неярком свете было видно, какие они чистые. Иракли спросил, как я отношусь к испанской музыке, я ответил, что никак к ней не отношусь, тогда он улыбнулся и поставил касету в магнитофон, сказал, что мне понравится, - это им лично составленный сборник. Он налил нам по стакану белого вина и отрезал по куску вишневого пирога. Когда я попробовал вино, то меня очень изумил его яркий аромат горького миндаля, а во вкусе раскрывались легкие лимонные нотки. Я сказал об этом Иракли, на что он рассмеялся и сказал, что это Soave и мне очень повезло. Многие, кто его пробует, говорят, что это жуткая кислятина. Мы медленно выпили вино. Я заметил в углу на каминной полке тарелку с крупными монетами и подошел рассмотреть поближе. Иракли тут же оживился и стал, пересыпая их в руках, рассказывать мне в каком древнем городе какую монету нашли. Эти имена были похожи на магию: Арьиру́полис, Тилисс, Кносс, Кидония, сейчас на её месте город Ханья, Фаласарна, он назвал ещё десяток имен. Тогда я спросил: — Почему древние ценности хранятся здесь, а не в музее? — Это копии, Стивен, очень искусно сделанные копии, так что их почти не отличить от оригинала. В них не хватает только частиц многовековой пыли в микроскопических царапинах. Раньше, может даже есть и сейчас, были мастера, что могли подделать любую монету, а потом продавать их на черном рынке. Очень часто они и самых прожженных археологов вводили в замешательство. Вдруг Иракли задумался и, нахмурив брови, посмотрел мне в глаза. Я спросил, что его беспокоит. — Ты умеешь танцевать танго? Усмехнувшись, я смущённо отвел взгляд и невнятно проговорил, что мое неуклюжее тело совершенно не создано для танцевальных движений. Он рассмеялся. — Чушь! У каждого, как он вдохнул нашего воздуха, появляется искра таланта к танцам. — Я — не каждый. Но Иракли с непонятным мне упорством пытался научить меня основным движениям, он ещё называл каждое из них своим именем. Когда заиграла «Libertango», он ещё больше разошелся и стал кружить нас по всей гостиной. Я сбился со счета, сколько раз наступил ему на ногу и себе самому тоже. И даже опрокинул стул, на котором сидел. Когда мелодия достигла своего апогея, он сказал крепче держать его за талию, он собирается сделать cambre. Я не успел спросить, что это значит и, когда он изогнул спину назад, не удержал его. Иракли, в попытке не упасть, смешно сморщил лицо от напряжения и изо всех сил обхватил меня за шею, потащив за собой. Мы вместе рухнули на пол. Долго смеялись, лежа на полу и переводя дыхание. Заиграла следующая мелодия. Пел приятный мужской голос, Иракли сказал: — Porunacabezza. — Что? – спросил я, тяжело дыша. — Porunacabezza, — снова повторил он, хитро скалясь. Иракли лежал напротив меня, буквально в двадцати сантиметрах, он смотрел мне в глаза и улыбался, сверкая зубами. Мне очень хотелось его поцеловать, но я понимал, что в нашем знакомстве я чужестранец, и если у кого из нас и есть право сделать первый непоправимый шаг, - то только у него. Он был как недостижимая мечта. — Знаешь, Стивен, почти во всех городах нашей страны, апельсины, персики, сливы, вишни - растут прямо на обочине дороги, в каждом городе, почти на любой улице, но никто не срывает их, а все идут на рынок и покупают там то же самое. Знаешь, почему так? Я покачал головой. — Потому что, никто не может даже допустить мысли – порой, чтобы заполучить что-то, достаточно просто протянуть руку. Мое сердце билось где-то в горле. Я чувствовал, сейчас должно нечто произойти, неожиданное, но очень желанное, что может окончательно свести меня с ума. Но Иракли продолжал неподвижно лежать напротив, его глаза все больше темнели, и ничего не происходило. Музыка замолчала. Он встал и пошел выключать магнитофон. А я почувствовал себя идиотом. «Ты снова так ничего и не понял, Стивен», — ругал я себя. Иракли потребовал, чтобы я у него ночевал. Ему было страшно от мысли, что в большом доме он останется один. Мы еще до глубокой ночи носились по комнатам, спорили и смеялись. II Море звенело, ударяясь небольшими волнами о подступы набережной. Хью запрыгнул с пирса на белоснежную палубу катера, скинул с плеча рюкзак и, оглянувшись, подал руку Джо. Он отошел в сторону, пропуская меня следом. Иракли стоял на другом конце палубы и что-то объяснял капитану. Хью с сомнением на лице заглянул в кокпит. В этот момент палубу качнуло волной, на что он скривился и уставился на меня. Я немедленно притворился, что с большим интересом рассматриваю водные дали и наслаждаюсь морским бризом. — Ума не приложу, Стивен, как ты смог затащить нас в эту авантюру — отправиться черт знает с кем, черт знает, куда и ты хоть знаешь, какого черта мы туда плывем? Нет! Уже порядком изведенный завываниями этой заплесневелой волынки, я тут же подхватил: — Тебя за конец не тянули, Хью, можешь собирать манатки и катиться в свою Америку. — Знаешь что? — произнес он, встав ко мне нос к носу, и упер руки в боки, при этом выпятив живот. Кажется, он так копировал меня, старался выглядеть массивнее. И если у меня это получалось естественно, то он выглядел комично. Это же Хью. — Черта с два я оставлю тебя одного в этом полибожественном распутном месте! — Чудесно! Значит, заткни дымоход и сам варись в своем дыму! Я невозмутимо отвернулся и стал не спеша раскуривать трубку. Хью наконец-то захлопнулся, должно быть, от изумления, а, скорее всего, его очень задел мой поганый рот. Я ощущал себя избалованным индюком, который только и квохчет вокруг себя: « Я! Я! Я!» Вдруг я ощутил, как мою щеку пронзило огнем. От неожиданности меня чуть занесло в сторону, а только что раскуренная трубка полетела за борт. С выражением лица как у побитого палтуса, я обернулся к другу, приложив ладонь к щеке. Её чудовищно жгло. Хью тяжело сопел, а глаза его зло горели. — Ну, ты и анус, Стивен. Весь остальной путь до порта Элунды мы молчали. Только один раз я показал ему рукой на свет всходящего солнца, падающий на проезжаемый нами порт: небо было окрашено пастельным розовым цветом, по нему, словно мазками, поставленными эксцентричным художником, медленно плыли серо-синие облака, из-за которых пробивались лучи, что за заставляли гореть рыбацкие домики белым золотом, а море в порту сверкало тысячами бликов, словно ограненный сапфир. После полуторачасового скольжения береговой линии по правую сторону борта, мы, наконец, прибыли в порт Элунды, солнце уже поднялось высоко над горизонтом, слепя глаза, а на часах было только девять утра. Спрыгивая на причал, я заметил девушку в белом платье, одиноко сидящую на швартовой тумбе. Она курила сигарету и пристально смотрела в нашу сторону. Мне она чем-то напомнила Артемиду-охотницу с древнегреческой монеты, что вчера мне показывал Ираклис, - высоко убранные волосы, перетянутые широкой лентой, сурово сдвинутые брови, ей недоставало только лука в руках и бараньей головы на поясе. Неожиданно её глаза широко раскрылись и, наспех потушив сигарету, она кинулась к нам: — Гатос ! Чтоб Христос тебя! Ты маленькое зловредное ничтожество! Как тебе хватило совести звонить мне, да ещё и показаться на глаза? — громко разрывалась она, гневно смотря на Ираклиса. После этого, я ещё больше утвердился в своем решении — никогда не связываться с женским полом. Я еле успел увернуться. Сумасшедшая женщина, она запрыгнула на палубу и, словно Немезида, приближалась к Иракли. Слова проклятия, будто звонкие удары слетали с её губ. Теряюсь в фантазиях, как нужно было согрешить, чтобы на тебя наслали такую жуткую месть. И дрожу от одной мысли, что, вероятно, таким взрывным особам, какая сейчас устраивала разнос на судне, особого повода для буйства и не требуется. Я скосил взгляд на Джо и ужаснулся, — она с нескрываемым восхищением наблюдала за развернувшейся сценой, разве что только рот не открыла, ¬— и тяжело вздохнул, посмотрев на Хью. Я не раз предостерегал его, что брак — это конец жизни. Потакание женщине. Ограничения. Все жизненные силы вытекают без остатка. Армагеддон. Потрясётся земля, поколеблется небо; солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет . Признаюсь, я с содроганием рисовал свое будущее, когда из моей жизни исчезнет мой дорогой и единственный друг. Он осядет со своей женушкой где-нибудь в Америке, заведет семью, а ко мне постучится одинокая смерть. Только одна мысль успокаивала: мы одни приходим в этот мир и одни уходим, а право выбирать то, как он проведет свою жизнь — остается за каждым. На мой взгляд, лучше провести её в непрекращающихся приключениях, чем жить в вечном чистилище. Иракли вжался спиной в угол кормы и, как мог, закрыл голову руками, локтями, коленями и что-то подвывал на греческом. Он напоминал нерадивого спаниеля, что разворотил клумбы в саду, а теперь ждала неминуемая кара от его въедливой хозяйки. — Ах ты, бессовестный мелкий эгоист, — она ухватила его за ухо и поволокла в сторону пирса, — Безнравственная мудацкая скотина. Безобразное, нечестивое, ничтожное чудовище. Как ты только посмел заявиться сюда? Как тебе достало смелости смотреть людям в глаза? Ты говеное пятно на странице человеческой истории! — Больно же, Дора! Пусти! Пусти! — продолжал подвывать Ираклис. Закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого (благо, я тогда почти ничего не понимал по-гречески, иначе, дабы не сгореть от стыда, закрыл и уши второй парой рук) и пробормотал: — Иисус изнуренный и трудоемкая троица, ну и мрак. Вопли внезапно прекратились, удивительно, мои мольбы были услышаны. Прорезав щель между пальцами, я обозрел, что греческую воительницу бесстрашно осадил капитан катера, перехватив её запястье. Он взял их обоих за шиворот и буквально выволок на твердую землю. До меня долетели обрывки его речи: — Уймись, Гегемона, я не потерплю разборок на своем судне! Никогда бы не подумал, что этот отутюженный, похожий на метросексуала ферт в белом костюме способен на подобный акт самопожертвования. Только почувствовав, как его ступни коснулись суши, Ираклис ловко вывернулся из рук капитана, мне показалось, что он готов был ещё и отхватить кусок плоти от его кисти, точно уличная дворняга. И тут же, прикрывая ладонью травмированное ухо, бросился за мою спину, как за крепостную стену Спиналонга. Случись мне родиться в Греции, за мной бы привязали прозвище Платон. — О, Стивен, сохрани меня от этого монстра! — взмолился мой приятель. Лицо его и потрепанное в поражении ухо горело лиловым огнем, на фоне этого бирюзовая капля сережки сверкала, как гирлянда на новогодней ёлке. Переведя взгляд на Дору, я невозмутимо приподнял брови в немом вопросе. Девушка в трепещущем на ветру белом платье, что завораживающими линиями обводило форму её ног, задрав подбородок вверх и щуря глаза на ярком свете солнца, воинственно стояла напротив нас, вероятно, рассчитывала с какого фланга лучше подступает к осаде. Наступила тишина. Пространство-время было настолько неуверенно, настолько неустойчиво, словно балансировало на кончике острозаточенного грифеля карандаша, казалось, вот-вот и оно готово накренился за горизонт событий, в бездну черной дыры. Для нас всех было смертельно необходимо уберечь нашу маленькую вселенную от неминуемого краха. — Эк-хм, — я прочистил горло, привлекая к себе внимание, что, конечно, было излишним, потому как все и так в ожидании уставились на меня, как на квинтэссенцию стихийного бедствия, — Сейчас мы с вами стоим рядом с некогда великим портом Олус, ныне погребенном в водах залива, — я позорно звучал, как самый зауряднейший в своей заурядности гид, что только что начитался статьи в интернете и теперь излагает прочтенный текс, — Вы задумывались когда-нибудь о причинах, которые действительно могли привести к крушению великого порта? Все путеводители указывают, что он ушел под воду во втором веке нашей эры по вине локального сдвига, независимо от процесса смещения земель Восточного Крита. Почва, на которой выстроили Олус, была рыхлой и песчаной, и со временем могла подвергнуться оползням. Но, тем не менее, согласитесь, все это звучит довольно неубедительно. Стали бы греки строить свои дома в столь ненадежном месте? Может даже крушение порта произошло и не во втором веке, а, например ... — Во время землетрясения 365 года. Мою витиеватую чушь перебили Дора с Иракли, что не побоялся ради случая высунуть нос из-за укрытия. Конечно. Я почувствовал себя несмышленым пятилеткой, случайно забытым на конференции посвященной древней Греции, и рассказывающим очевидные вещи прожженным археологам. В первичном бульоне моего мозга, где зачастую, согласно своему особому расписанию, распускаются пышные бутоны искромётных мыслей, происходила нехватка катализирующих ферментов. Похоже, влияние экваториального излучения было во вред моим капризным сортам цветов. Органические молекулы сталкивались между собой и вновь распадались, первичная форма жизни никак не хотела запускать биение цепи реакций. — Ай! — Я возмущённо обернулся. Кто-то больно ущипнул меня за жирок на талии. Хью тяжело вздохнул и закатил глаза. Да, он был прав, пора бы уже что-нибудь выдумать. — Меня зовут Стивен Фрай, — я неуверенно протянул руку девушке и мило приподнял уголки губ на несколько дюймов. Я сам не верил в то, на что надеялся. — Исидора Хадзис. Она пожала мне руку. И судя по ее выражаю лица, похоже, не верила в реальность происходящего. Как же легко она попалась в мою нехитрую ловушку. Ни один из обитателей социума не сможет не поддаться искушению и сыграть в эту игру, когда в знак приветствия, с улыбкой, подают руку. Потом на её лице отразилось понимание. — Стивен Фрай? Мы же с вами договаривалась о встрече? — Да, и вы так легкомысленно пустили на ветер все свои обещания, — я пустил ростки разочарования в свой голос, думая, что вот сейчас рассыплются передо мной слова оправдания и сожаления. Друзья, как же сильно я ошибался. — Ох, ну наконец-то мы с вами встретились! — она расцеловала меня в обе щеки, обдав запахом гвоздики и табака, — Как же очаровательно, что моему племяннику удалось заманить вас сюда! Вы даже не представляете, какая это удача! — она больно сжала рукав моей рубашки, — Гатос, держи его под руку. Вы завтракали? Неважно, все равно чем-то несъедобным. Идём, нам придется немного прогуляться пешком. Мне не дали произнести ни слова и уверенно поволокли куда-то вдоль набережной. Я оглянулся на друзей. Хью с Джо только пожали плечами, следуя за мной на небольшом расстоянии. — Многие туристы, наслушавшись сказок о затонувшем городе, загораются желанием его отыскать, но все их попытки оказываются безуспешны. Просто потому, что они ищут не там где нужно. Он находится на восток от Элунды, рядом с перешейком, соединяющим материковую часть, по которому мы сейчас идем, и Калидон. Это настоящая удача для вас, Стивен, потому как Олус можно увидеть только в полный штиль, как сегодня. Сохранившиеся руины городских стен проходят так близко к поверхности воды, что по ним вы даже сможете пройтись, представив себя Иисусом. Наверно, Гатос вас заинтриговал тем, что же произошло в этих подводных руинах? Не отвечайте. Всего пару дней назад у нас завершился один из мощнейших за последние годы штормов. И как раз во время наступившего затишья пара дайверов обнаружила нечто странно в песочном дне. Из песка виднелась изящной формы человеческая кисть. Вначале они решили, что это труп. Но, один из бесстрашных энтузиастов рискнул рассмотреть её поближе. И, о чудо! Теперь перед нами красуется чудесно сохранившаяся фигура Меланиона, на что указывает подписанная ваза в одной из рук статуи. Пока что мы только в процессе её извлечения из лап залива, но в скором времени вы сами все увидите. Девушка в искусстве говорить пугающе быстро и удивительно невнятно не уступала своему племяннику. Но каким-то чудом я сумел разобрать её речь. Повернув голову, я увидел небольшой плавучий кран, дрейфующий поблизости от берега. Чем больше мы к нему приближались, тем громче становился режущий слух шум. — Икраклис! Как же я рад, что ты присоединился к нам! — словно глухой, кричал профессор Хадзис, — Эти Охломоны, что приехали с нами, скорее разнесут все руины, чем достанут со дна хоть что-нибудь! Вперед, надевай свое подводное снаряжение и помогай нам. Профессор Хадис оказался одним из тех вспыльчивых и острых на язык старичков, из которых энергия жизни взрывается бурным потом. Наверно, в каждом университете есть свои чудаки и сумасшедшие. Хадзис считался одним из таких. Он гордился своей профессией археолога и любил повторять, что его дело заключается в том, чтобы растолковать несведущим дуракам историю их родной страны. Я был рад, что мне повезло познакомиться с этим удивительным человеком, дружившим со всевозможными историческими фактами. Знание этих вещей было необходимо мне как писателю. А от Хадзиса можно было многое узнать. — Что вас привлекло стать археологом? Почему вы решили остаться в Греции, когда все стараются отплыть от неё подальше во время кризиса? — спросил я Хадзиса. Мы вместе стояли у воды и смотрели на всплывающие пузырьки воздуха в том месте, где только что нырнул Ираклис. — Почему я так увлечен греками? Помимо того, что это мои возлюбленные далекие предки и непосредственная часть меня? Я никогда не верил в греческую исключительность. Вы же понимаете о чем я? Никогда не думал, что греки превосходили другие народы в генетическом плане. Они ничем не отличались от тех же Британцев. Они так же окружены морем. Но есть один исключительный момент, из-за которого их отчужденность и вправду могла послужить катализатором. Греки знали о том, что через средиземное море есть великая Египетская цивилизация, но которая за три тысячи лет практически не изменилась. Вы могли бы зайти в один храм, а затем в другой, и они бы ничем не отличались, а между ними было бы расстояние в две тысячи лет! Теперь это для нас безумие. Дома сейчас и дома в викторианскую эпоху так разительно отличаются. Но у египтян на протяжении тысяч лет была только такая мысль: «Так мы живем, нет причин что-либо менять». Но греки стали первыми, отличившимися в этом. Они позволили себе стать лучше своих родителей. Они на самом деле верили в прогресс. Дали себе волю измениться. Когда береговые волны Греции успокоились — и это очень важно, следует помнить, что долгое время уровень моря то поднимался, то опускался, затапливая все земли в округе, но как только греки заметили, что уровень из года в год не меняется — они начали активную торговлю, коммуникацию с окружающими их народами, используя новый приобретенный дар финикийцев – алфавит. У них начался период полный относительного мира и спокойствия для того, чтобы начать выражать свои чувства, мысли, идеи, придумывать истории. Все их мифы буквально говорят о том – кто мы? Почему мы здесь? Почему иногда гремит небо? Тогда мы ещё были молоды как вид, мы знали о существовании вещей, не подвластных нам. И мы пытались как-то объяснить их: есть Бог молний, что периодически бросает свои молнии на землю, есть бог дождя, неба, землетрясений и вулканов, воды. Так мы объясняли почему еда вырывается из-под земли, — за эти стоял Бог. Итак, изобретя Богов, греки постепенно все больше и больше думали о том, как они могут формировать свою судьбу. И как они это делали? Поклонялись, жертвовали. Греки считали, что если есть Боги, то они должны быть полны тех же качеств, что и люди — они капризные, подлые, несправедливые, ревнивые, гневливые, похотливые. Все недостатки, что есть у людей и даже больше! Но они и так же полны такими качествами как отвага, сила духа, милосердие, любовь. Все искусство Греции наполнено их мифами. У них есть тысячи историй, больше похожих на публичные притчи. Это резонанс в истории. Они рассказывают о своих Богах не как проповедь, это отнюдь не религиозность, это совершенно отличается от религиозных притчей. Они ни разу не прикажут нам: «Ты должен вести себя так!» Некоторые из них, конечно, похожи на предостережения. Вы помните историю, как Икар летел слишком близко к солнцу? Воск с его крыльев начал таять, и он рухнул вниз к своей смерти. Вы можете посмотреть на это как на классический пример вспыльчивости молодежи, что всегда не слушается здравых советов старших. Но греки не такие, они скорее восхищаются Икаром. Представьте, есть же что-то великолепное в попытке лететь высоко, близко к солнцу. Я не стану вас переубеждать. Я просто говорю, что думаю. Когда читаешь греческие мифы, будто ходишь по картинной галерее, всматриваясь в каждый сюжет, разгадывая его загадку, выискивая скрытый смысл. Да, многие художники возразят мне: «Картины нужно смотреть глазами, а не водить носом по холсту, отойдите, юноша! Все, что вы выискиваете, лежит перед вами, на поверхности!» Я с ними не согласен, за каждой картиной, за каждым сюжетом стоит своя особенная история. Позади меня послышался плеск и радостные вскрики. Я оглянулся. Ираклис под всеобщие аплодисменты вынырнул из толщи воды, словно резвый гиппокампус, поддерживая руками прекрасное каменное творение, исполненное мастерством древнегреческого скульптора. Фигура юноши была покрыта серо-зеленым слоем морского ила, на ней наросли ворсинки коричневых водорослей и маленькие мидии, отчего казалось, что он покрыт переливающейся черной чешуей. Пока все наслаждались великолепием греческого наследия, переплетенного тросами и аккуратно извлекаемого краном из морских глубин, я заметил, что в руках статуя держит массивный сосуд, я видел, как непрочно он закреплен в его руках, так же, как и мое душевное равновесие при маниакальном психозе. Только я это заметил, но не успел ничего предпринять. Меня пронзил холодный пот. В этот момент кальпида выпала из каменных рук и на её траектории падения, буквально в полтора метрах, находилась макушка беззащитная Ираклиса. Я не успел даже закричать. И вот уже раздался треск, будто кто-то хлопнул глиняным горшком по кафельной плите, ваза разбилась на множество крупных и мелких осколков. Звуки для меня исчезли, все погрузилось, как под воду, я хотел броситься его спасать, но я не умел плавать. Это начало конца, все кончено. Оглянувшись, я вглядывался в лица людей, почему никто не кинулся его спасать? Мы с Хью смотрели друг другу в глаза. Он прочитал в моих: «Ты должен это сделать для меня, Хью. Ты мой лучший друг, если не ты — то никто». И он, обреченно кивнув мне, стал быстро разуваться, уже подбегая к краю воды. Прыжок. Исчез и Хью. Море звенело, ударяясь о подступы набережной. Все замерли. Кто-то всматривался вместе со мной в то место, где только что исчезли мои друзья, кто-то вглядывался в белую полосу горизонта. Тихий морской бриз тревожно трепал мою челку, упавшую на глаза. Мне казалось, что прошло уже болезненно много времени, но на часах — не больше минуты. Я не мог понять, почему больше никто больше не побежал их спасать. И кран тоже прекратил свою работу, застыл, как окаменевший древний тролль под светом солнца. Где же ты Хью? Почему так нестерпимо долго? Тут на месте, где он нырнул, показались белые пузыри, они постепенно увеличивались и становились все более розовыми и красными. Я подозревал худшее. Хью резко вынырнул, тяжело дыша и поддерживая раненую голову Ираклиса. Наше археологическое путешествие по древним городам Греции продолжалось вблизи Ираклиона. Большую часть дня мы проводили на берегу моря. Мои друзья купались, загорали, я же больше бродил по кромке воды и вслушивался, как успокаивающе шуршит море, перекатывая отполированную гальку. Я не находил себе места от переживаний об Иракли и тоскливо всматривался в горизонт. Иногда я посещал музей, послушать вдохновляющие лекции Хадзиса, понаблюдать за работой Доры. Её древности занимали больше как художницу. Она была без ума от утонченных форм древних сосудов — амфор и огромных, выше человеческого роста пифосов, где греки хранили вино и зерно. Многие из этих сосудов были восстановлены из мельчайших черепков. В свободное от работы время, она зарисовывала древние монеты, фрагменты статуй. Но больше всего её занимала роспись посуды. Её основной цвет был коричневый, почти красный, ничем не отличающийся от цвета окружающей земли. На этом фоне господствовали белый, черный и нестерпимо синий оттенок неба. Она тщательно изучала каждый сюжет росписи, делала подробный эскиз, а затем долго подбирала краски — терракоту, сиену, венецианскую красную землю и шершавый густой кобальт. Каждая мелочь тех дней застревала в памяти, как мелкая галька забивается в складки мокрых плавок. Я помню скрежет морских камней под ногами, когда я бродил по берегу и собирал ракушки и кусочки цветного стекла, тщательно отполированные морем, наблюдал стайки рыбок, радужно сверкающих чешуей на солнце, медуз, покрывающих прозрачным покрывалом линии берегов во время отливов. Все дни были пропитаны запахом морской соли и густым белым светом солнца. Хоть был только самый конец весны, и лето ещё не наступило, было очень тепло, с берега не хотелось уходить. Можно было всю ночь гулять по набережной, а ближе к рассвету всматриваться в туман, стараясь различить черты выдуманных далеких стран на горизонте, а потом осознать, что это рейды облаков, висящих небесными замками у самой поверхности воды. Можно было часами бродить по узеньким улочкам, между выбеленными штукатуркой невысокими домами, залазить на их крыши, срывать ещё зеленые померанцы с деревьев и разминать их в руках, а потом долго наслаждаться ароматом. Можно было долго смотреть в огромные глаза уличному коту, пока ты завтракаешь на веранде в каком-нибудь кафе и затем делиться с ним едой, пока никто не видит. Можно было встать затемно, подняться в горы и там, на отступе скалы встречать пудровый рассвет и размышлять о далеких временах, когда самое ценное, что у тебя останется — это вспоминать эти удивительные весенние дни, наполненные греческим солнцем. Собирая однажды вечером вещи перед отъездом, я тоскливо вздыхал о том, что мои греческие каникулы подошли к концу. Прошедшее время мне казалось маленькой вечностью, богатство неожиданных знаний и пережитых ощущений было так велико, что мне хотелось поскорей начать работу над книгой, расчесать собранный хаотичный материал, связать его одной, наконец, найденной нитью. И на этом месте мои мысли постепенно возвращались к Ираклису, я не видел его с того рокового происшествия. Его заточили в реанимации и пускали только близких родственников. А Исидора со старым профессором молчали хуже речных рыб, только бросали мне в лицо фразы, что «все хорошо». И вот, собирая вещи, я заметил на столе большую греческую вазу на своем столе. Я прекрасно помнил, что никакой вазы у меня в номере не было. Я так и стоял, замерев посреди комнаты и закусив большой палец руки. — Ты так задумался, Стивен, что не заметил, как я зашел к тебе в комнату. Я обернулся. В углу, прислонившись к дверному откосу, стоял Ираклис. Он сильно похудел, так что его глаза казались ещё больше и ещё зеленее, а в золотых растрепанных кудрях по прежнему сверкала бирюзовая капля сережки. — О Боже! Как же я рад, что тобой все хорошо! — Стивен, это та самая кальпида, что чуть не прихлопнула меня, словно морскую блоху. — В смысле? Она же на моих глазах рассыпалась на множество осколков! — Это та самая ваза, Стивен, у меня получилось собрать её. Я дарю её тебе. — Все это чертовски неожиданно приятно, но я не могу принять такой подарок, тем более, мне не позволят перевезти её через границу. — Не беспокойся об этом. Просто увези эту вазу с собой, как память обо мне. — Но я не могу… — Просто забери эту чертову вазу! — его глаза уже гневно искрились. Я промолчал. — А взамен ты мне кое-что должен, — Иракли похромал ко мне через всю комнату. — Что? Он смотрел с выражением лица обиженного, но гордого ребенка. Я обязан был ему очень многим, что же он имел в виду? Иракли схватил меня за уши и настойчиво потянул на себя, все ещё неотрывно и как-то с сомнением всматриваясь в мои глаза. — Ты снова так ничего и не понял, Стивен. Снова. Признаюсь, я понял все только в тот момент, когда неизбежное произошло. После продолжительного транса под обволакивающе-очаровывающим голосом Фрая, Алан полностью пришел в себя, выкинув из своей головы буйствовавшие фантазии о красотах Греции. — Ты все это выдумал. — Отчасти да. Я на самом деле хочу написать книгу о Греции. — Ты патологический лжец, Стивен. Он снял очки и, прикусив дужку очков, посмотрел внимательно в лицо Дэйвиса: — Увы, ты прав, Алан. Фрай вдруг прикрыл пальцами руки динамик в правом ухе. И активно закивал, вглядываясь в аквариум с режиссером, где-то за спинами зрителей. — Сожалею, но только что меня попросили прерваться на рекламу. Объявляю перерыв в нашей бурной викторине на пятнадцать минут, — скороговоркой произнес он, параллельно группируя свои карточки. Дэйвису повторное приглашение было не нужно, он вместе со всеми резво подорвался с места и намеревался уже слиться с толпой, поскорее вылететь со съемочной площадки куда подальше, лишь бы тишина, покой, и никто не смеется с тебя, как с полоумного дурочка. — Алан! Он продолжал уверенно идти к выходу. — Алан! Толпа движется все тем же верным потоком. — Алан Дэйвис, ты меня прекрасно слышал! — проорал ведущий в микрофон. Наступила тишина. Все обернулись к Стивену, потом, проследив за его взглядом, с интересом уставились на беглеца. — Ты ничего не забыл, Алан? — Что? — Он снова изобразил идиотское выражение на лице возмущенного недовольства. Это когда вы поджимаете губы, затем вздыхаете, слегка подняв голову вверх и закатив глаза. Он тешил последнюю надежду избежать этого глупого, лишенного малейшего смысла разговора, но Фрай уверенным жестом подозвал его к себе. Алан стоял рядом с ним и в очередной раз пытался поправить вечно сползающий гиматий со своего плеча. Дэйвис поймал Национальное Достояние на том, что тот неотрывно наблюдает за этим действием и озорно оскалился: — Соберись, Стивен! О чем ты там хотел поговорить?