На нашей Земле солнце не светит

На утреннем холодке я немного трезвею. Ровно настолько, чтобы очень неуклюже подняться с шершавого, мерзлого асфальта и медленно побрести вдоль стены туда, где, как я точно помню, должен находиться мой дом. Иду еле-еле, словно внезапно постарел лет на пятьдесят. Ни о каком автобусе не думаю. Они всё равно не ходят. А мне торопиться некуда. Дойду, тут недалеко. Если бы ещё перед глазами ничего не двоилось и не растекалось, как на картине сюрреалиста. От "Полёта Феникса" в голове шумит, словно мои мысли — пассажиры метро. Я, машинист, вёду этот поезд чёрт-те куда. Срать на пассажиров, лишь бы дойти до дома, а там всё по накатанной — спрятаться в комнате, подпереть ручку двери стулом и беспробудно спать до самого вечера. Морозный воздух щиплет нос, как шампунь. Так холодно, что уже привычное фиолетовое небо приобрело бледный, почти настоящий оттенок — мама говорила, такого цвета, голубовато-сиреневого, небо бывает над одним лишь Средиземным морем. Сглатываю пьяные слёзы и плетусь дальше. Желание упасть на асфальт и захрапеть прямо здесь — невыносимо. Но когда нужно, я умею проявить упрямство. Ноги по-прежнему заплетаются, приходится хвататься за грязную стену, как слепому в собственном доме. Пальцы покрываются липкой коричневой пылью. Если я не выдержу и свалюсь, всем будет абсолютно похуй. Ведь на улице — никого. Все сидят по домам, завесив шторы и включив на полную громкость телевизоры, а я в полном одиночестве шаркаю по кое-где скользкому асфальту, щурюсь на оранжевое солнце и как будто в первый раз вижу голые чёрные деревья. На фоне лилового неба они выглядят особенно графичными, как будто их нарисовали карандашом поверх акварели. Росли бы у меня руки из нужного места, я бы зарисовал этот пугающий, инопланетный пейзаж на память тем, кто придёт в этот мир потом. Потом, когда я умру. Но к тому времени, наверное, умрут все. Некому будет увидеть мою картину. Стоит мне задуматься, как я начинаю вертеть головой во все стороны, лишь бы не себе под ноги. Разумеется, не замечаю стоящего у стены ребёнка и смачно ругаюсь, когда чуть не сшибаю его с ног и не падаю сам. Хорошо хоть вовремя успеваю прижать напряжённо растопыренные пальцы к стене и остановиться. Вид маленького человека, испуганно смотрящего снизу вверх круглыми пуговками глаз, заставляет меня протрезветь окончательно. Да, я, наверное, здорово его напугал. Представляю, как жутко я сейчас выгляжу. Но ребёнок — пацан лет то ли пяти, то ли шести, ничего я не понимаю в этих младенцах — убегать не торопится. Наоборот, делает один осторожный шажочек ко мне. Храбрый. Я в детстве тоже был не из стеснительных. Но могу лишь молча пялиться на него, даже не представляя, что делать. Симпатичный такой детёныш, щекастый. На мартышку чем-то похож. В мирное время я бы и не заметил его, прошёл мимо. К чему мне чьи-то потерявшиеся дети? Я их вообще боюсь, этих детей. Говорят, сейчас пропадает много детей. Кто-то забирает их у родителей. Этого малыша не забрали. Его потеряли собственные родители. А я потерял своих. Осознание нашего сходства заставляет меня спросить: — Где твоя мама? Язык, постепенно отходящий от алкогольного наркоза, выдаёт невнятные и жуткие звуки. Я дёргаюсь, но наклоняться, чтобы ребёнок услышал меня, боюсь. Боюсь напугать его видом своей отекшёй рожи. Когда меня выставили из бара, я упал на асфальт и пребольно ударился скулой. Щека так ноет, что я отчётливо представляю у себя на лице кровавую фиолетовую кляксу. Да, ничего более страшного, чем я — пьяница в скафандре — этот чистенький ребенок точно не видел. В ответ он шмыгает вздёрнутым носом и расстроенно поводит плечами. Не знает. Господи боже, почему эти дети такие глупые? — Ты потерялся? — я решаю попробовать метод наводящих вопросов. Насколько же легче было расправляться с зомби! Ребенок что-то расстроенно и несвязно бормочет себе под нос про маму, про "много-много людей", шум, огромных железных стрекоз и то, как он бежал за мамой, а потом решил подождать, пока она вернётся. Но она не вернулась. Я начинаю догадываться — когда непутёвая женщина решила выгулять своего ребёнка, Рой совершил очередной налёт. Обычно эта улица немноголюдная, но мало ли что могло показаться в суматохе маленькому человеку. — Ладно, — мой пьяный организм проникается сочувствием к скромно хнычущему ребёнку. Пройти мимо я уже не могу, даже если бы у меня не было совести. — А зовут тебя как? Опасаясь поднимать на меня глаза, он мямлит нечто длинное, и я разбираю только едва слышное "..ян" на конце. — Себастьян? — переспрашиваю я, и, когда он кивает, решаю представиться, — а я Петер. Мальчик сосредоточенно оглядывает меня с ног до головы и хмурит тонкие брови. Похоже, мама учила его, что с такими, как я, разговаривать на улице строго-настрого запрещено. Детей в этом возрасте чему-то учат? Ну и что мне теперь делать с этим парнем? Я вытираю о белые штаны скафандра свободную руку — другой я всё ещё опираюсь об стену — и протягиваю её малышу. Он смотрит на мою раскрытую ладонь очень сосредоточенно и так долго, что я начинаю раздражаться. Дети лет до десяти всегда казались мне невероятно тупыми. — Давай руку, — говорю я как можно более дружелюбно. — Пойдём ко мне домой, а завтра будем искать твою маму. Ну? Да не сделаю я тебе ничего, что ты? После недолгого раздумья он кладет мне на ладонь свою маленькую чистую лапку. Сжимать её крепко даже как-то жалко. Но я притягиваю ребёнка к себе — от ощущения мягкой прохладной ручки, доверчиво ухватившейся за большой палец, меня передёргивает — и говорю: — Держи меня крепко и не отставай, а то опять потеряешься. Я живу довольно далеко, и пойдем мы пешком. От моих слов на круглом лице Себастьяна проступает ещё более удручённое выражение. Что поделать, дружок, я не умею сюсюкаться с детьми. Я вообще не умею с ними обращаться. Вернее, обращаюсь я с ними не то как с тупыми, не то как с глухими. Не представляю, что я делал бы, окажись этот пацан плаксой или истеричной девочкой. Но Себастьян, кажется, тихий парень. Послушно топает рядом со мной, как утёнок, который, едва вылупившись, принимает башмаки птичницы за маму-утку. Найти бы мамашу этого утёнка поскорее. Кем надо быть, чтобы потерять ребёнка? Неважно, что была облава и люди от страха едва не затоптали друг друга. Я бы лучше оставил этого парня у себя. Хороший парень, молчаливый. Стоит мне похвалить Себастьяна, как он поднимает голову и застенчиво спрашивает: — Петер, а ты не знаешь, почему небо фиолетовое? Невинное детское любопытство вкупе со странной тревогой в выражении его круглых глаз заставляет меня окончательно протрезветь. Я вспоминаю красный туман, который бурно обсуждали в каждом магазине, и пытаюсь объяснить: — С нами воюют очень нехорошие люди, — если я начну рассказывать всё, как есть, то запутаюсь сам, а Себастьян мне не поверит, — и они напустили в небо красный ядовитый газ, которым хотят нас уничтожить. По-моему, он безвреден, но именно от него небо кажется фиолетовым. Ведь красный и синий вместе дают фиолетовый, знаешь? — Понятно, — Себастьян отрицательно качает головой в вязаной шапке, отвечая на моё последнее слово. Мать ему даже гуаши пожалела купить, раз человек не знаком со смешиванием цветов. А я-то удивлялся, чего все дети такие непонятливые. Зато от того, каким почтением тут же наполняются карие глазки, на душе становится хорошо. Себастьян считает меня умным, но авторитет надо ещё завоевать. Мы поворачиваем за угол и идём по чахлой аллее к дому. Себастьян, похоже, тут никогда не был — он заинтересованно вертит головой, по-прежнему крепко стискивая мой палец. Любопытство вновь оказывается сильнее него: — Петер, а почему на деревьях нет листиков? — Во-первых, сейчас зима, — я не могу удержаться от усталого вздоха, — зимой все листики с деревьев осыпаются. А во-вторых, когда ветер собирает красный туман в облака, он падает на землю, как обычный дождь, только в жидком состоянии этот туман не вода, а кислота, которая уничтожает всё живое. — Поэтому снег красный? — догадывается Себастьян и бледнеет от страха, оглядывая мёрзлые комки снега, кое-где виднеющиеся на жёлтой траве. — Да. И не вздумай лепить из него снеговиков, — строго прибавляю я, заставляя мальчика отойти от края дорожки. Он не обижается на мой тон — чувствуется, мать с ним не цацкалась. А я бы обиделся. В детстве обижаться на всех, кто на меня косо смотрел, я очень любил. Хорошо, что Себастьян не такой — с ним трудно не будет. — Предупреждаю, — запуская его в тёмный холл дома, я ещё более грозно заявляю, — я детей не люблю. Веди себя тихо и не зли меня. Он кивает, останавливаясь у галошницы, и неуверенно-просяще смотрит на меня, а потом уставляет беспомощный взгляд на свои ботинки, которые не больше моей ладони. Точно, в его возрасте дети не умеют развязывать шнурки на ботинках! Лично я не умел, как сейчас помню. Когда пошёл в школу, пришлось научиться. Надо помочь человеку. Я недовольно вздыхаю и, опустившись на корточки, распускаю узлы его шнурков. Ботинки Себастьян снимает сам, куртку и шапку он кладет на галошницу — надо бы её тоже вынести — и ждёт, когда разденусь я. Выпутаться из космической амуниции не так просто. И долго. А он ждёт и стесняется. Я бы успел оббежать всю квартиру и прокомментировать увиденное. Может, найдёныш сделал бы так же, не будь он голодным, уставшим и напуганным. Боже, надо же его накормить. А у меня в холодильнике мышь повесилась, какое совпадение! Я понимаю, что и сам не против поесть. Себастьян молча трусит за мной на кухню. Волос на голове у него оказывается немного, на лоб спускается светлый чубчик. У меня тоже были светлые волосы в его возрасте. Мальчик этого не узнает — я же сжёг все фотографии. Но ему обо мне ничего знать не надо — он тянет шею, следя, как я включаю газ, смотрит на синий огонь конфорки. Топает за мной к холодильнику — посмотреть, как я достаю из белой пустоты два яйца и полупустой пакет молока. Из одного яйца я делаю себе солёную-перчёную яичницу, и пока она шкворчит под крышкой, из другого спешно взбиваю омлет для гостя. Один стакан молока выливаю себе в желудок — одному Сатане известно, как оно будет химичить с «Полетом Феникса», другой вливаю в бледно-желтую пену. Красная полосатая коробка летит в мусорку. До столешницы Себастьян не достаёт и трётся на почтительном расстоянии, переминаясь на холодном гладком полу. Наблюдает. Любопытный. Мне делается холодно от вида его носков. Не снимая с лица хмурого выражения, я ставлю на стол шипящую яичницу, а омлет оставляю остыть. Себастьян вскарабкивается на свободный стул — хорошо, что я не все вынес — и заглядывает мне в тарелку. — Подожди, твоё скоро остынет, — с трудом сдерживая раздражение (ну не могу я общаться с детворой), бурчу я. Себастьян смотрит так жалобно, что приходится встать и принести ему омлет. Мальчик нерешительно тыкает губчатую поверхность вилкой и морщит нос. — А, так ты такое не ешь? — догадываюсь я и отдаю ему блюдце с яичницей. Он радостно жуёт яичницу, я с подавленным видом принимаюсь за омлет. Невкусно. Хуже омлета может быть только та еда, которой нас собираются пичкать инопланетяне. Ладно, «Полет Феникса» похож на наш абсент, но абсент — та ещё мерзость. Себастьян, набив круглые щёки яичницей, смотрит на меня, как на божество. Даже неловко. Человек, я тебе ничего такого не сделал, доедай. Мальчик пялится на меня своими пуговками, всё разглядывает, щупает глазами. Мужчин он, что ли, не видел никогда? Я невольно пытаюсь представить себя со стороны. Из-под синей толстовки неряшливо торчит грязно-белая водолазка, волосы забраны в хвост, под глазами тёмные круги — но с каким обожанием на меня смотрит этот ребенок! Считает меня добрым, выходит. Я смущённо проглатываю остатки яично-молочной гадости в своей тарелке и, наливая две кружки холодной водой, благодарю себя за предусмотрительность. Не знаю, что бы я делал, не окажись у меня для нежданного гостя лишней тарелки. — А больше у меня ничего нет, — с виноватым видом я пожимаю плечами, когда Себастьян недоуменно смотрит на воду в своей кружке. — Завтра я пойду на работу и куплю нам чего-нибудь. — А кем ты работаешь? — интересуется он. Кружку держит обеими руками. — Могильщиком, — не задумываясь, лгу я, лишь бы не отпугнуть его. Бровки Себастьяна удивлённо приподнимаются — такое слово он слышит впервые, но о значении спрашивать не спешит. Устало хлопает карими глазками. Спать хочет. Я тоже задолбался, хотя ещё только утро. А надо опять разбирать вещи, нести их на барахолку, потом глотать слюну, оглядывая в магазине катастрофически быстро пустующие прилавки. Ну нахуй. Я зеваю и поднимаюсь со стула. — Мне на работу скоро пора, — предупреждаю я гостя, кидая сонный взгляд на светлое пятно обоев. Раньше там висели часы. Я вынес их первыми. Они слишком мерзко и громко тикали. — Пойдём, я тебе постелю. И как я его одного оставлю. Квартира огромная, он ещё потеряется, испугается, а темнеет зимой рано... С собой же его не возьмёшь. С этими невеселыми мыслями я прохожу в комнату родителей. Она выглядит почти так же, как когда мы жили вместе — квадратная, всегда тёмная от вечно задвинутых зелёных штор, с широкой мягкой кроватью, которую мама попросила отца поставить поперек комнаты. Я пощадил только кровати. Мне их не вытащить, да и вдруг вернётся отец? Надо же ему где-то спать. А без остального он обойдется. Ну а что мне, помирать на грудах старых твидовых костюмов? — Забирайся, — я откидываю холодное, чуть влажное одеяло, и жду, когда Себастьян неловко пристроится на самом краю. Предлагать ему спать вдвоем — не лучшая идея, но я боюсь оставлять его одного в какой бы то ни было комнате, а спать на полу я не могу. Себастьян отворачивается, жмурит глаза, сворачивается калачиком и терпит, ждёт, пока я засовываю подушку ему под голову и накрываю одеялом. Мне будет спокойнее, пока он рядом. Даже для нас двоих эта квартира слишком большая. Слишком большой оказывается и кровать. Для Себастьяна. Пока я пускал слюни в подушку, он потихоньку смылся, заставив меня проснуться, подскочить и перепугаться при виде едва заметной вмятины на тюфяке. М-да, не будь со мной этого мальца, я бы продрых часа четыре и отправился бы мочить мертвецов на ясную голову. Пока я выбираюсь из одеяла, неприязнь к детям лишь укрепляется. Если мамаша этого чуда в перьях объявится, своих детей у меня не будет ни-ког-да. Заглядывая во все комнаты, я готов ругать последними словами ребёнка, которого сам же и посадил себе на шею. Спросонья все мысли кажутся мне абсолютно логичными. Человеческий детёныш находится в последней комнате — лет двадцать назад я так же лежал на полу, подперев щёки обеими руками, перед энциклопедией про динозавров. Она же тяжеленная и огроменная, как Себастьян её вытащил? Я всегда просил отца помочь. А этот... Такой маленький и сильный. И умный, похоже. Смотрит на страницы внимательно, будто читает. Я в его возрасте читать не умел. Я вообще ничего не умел. Обращаться с детьми меня тем более не учили. Поэтому я встаю в дверях, скрещиваю руки на груди и кидаю на мальчика самый грозный, неприветливый и злой взгляд из арсенала пассивной ненависти к людям. Средство надёжное — после таких безмолвных намёков со мной никто не хотел иметь дело. Кроме Себастьяна. Он не сразу отнял глаза от книжки — не услышал, как я вхожу. Понимаю, она интересная, но я готов убить любого, кто без спроса трогает мои вещи. Мальчик не чувствует угрозы, хотя я пытаюсь казаться как можно страшнее. Я всегда знал, что дети тупые! Рассеянно открыв рот, он глядит на меня, как бы спрашивая, что мне нужно. И нисколечко не пугается! Когда я только замечаю его увлечённо разглядывающим стегозавров, хочется ругаться, угрожать оставить без ужина, а то и вовсе выставить обратно на улицу. Но встретившись со спокойным взглядом круглых темных глаз, я могу лишь выдавить позорным заискивающим тоном: — Если ты чего-то хочешь, спрашивай сначала у меня, ладно? Себастьян кивает, перелистывая страницу. Послушный и покладистый ребёнок. Очень странный ребёнок. — Ты страшно храпишь, — признается он, водя глазами по зубастым птеродактилям. — Я испугался и ушёл. Я скептически хмыкаю в ответ. Просто удивительно, что он не разнес весь дом, пока я дрых. Хотя тут разносить было нечего — мелкие безделушки я вынес. Но книгу Себастьян мог порвать! Или совершить над ней другой акт надругательства. Дети — это же разрушители. — Ты умеешь читать? — спрашиваю я, немного раздосадованный, что Себастьяну книжка интереснее, чем какой-то там взрослый, уже не стоящий в дверях колоссом, а нервно переминающийся с ноги на ногу. Он снова кивает. И чего он такой неразговорчивый? Мне казалось, дети невероятно болтливы. Или он только со мной не хочет разговаривать? — А в школу ходишь? Светлый чубчик отрицательно покачивается из стороны в сторону. — Я слышал, садики сейчас закрыты. Как ты тогда на улице оказался? — я решаю снизойти до него и сажусь на ковёр. Теперь я вижу все предметы так, будто мне тоже шесть. — Мама меня повела, — отвечает Себастьян обиженно. — Я не люблю в садик ходить. — Пока мы не найдем твою маму, в садик ты не пойдёшь, — я пытаюсь обнадежить ребёнка, понимая, что своими глупыми вопросами отвлекаю его от книги. — А ты скучаешь по маме? Рубрика "С вами Петер и дурацкие вопросы" продолжается. Надо же выяснить, нравлюсь я найдёнышу или он "рад" мне так же, как я ему? Себастьян долго думает. Вообще, он должен ответить "да". Читать умеет, значит соображает быстро, да и вопрос не из сложных. Чего он тупит-то так? — Нет, — наконец отвечает он и проводит пальцем по зубастому клюву ярко-красного птеродактиля. Далёкий предок птицы, страшный, как кошмарный сон, рассекает воду широкими перепончатыми крыльями. Гонится за водяным ящером, который рассеянно высунул из моря круглую голову. Не самое подходящее зрелище для детской психики. А я — пьяница в скафандре — разве был лучше этих древних страшилищ? — Они классные, правда? — спрашиваю я, грубо закрывая тему о маме. Себастьян кивает, но уже оживленней. Энциклопедия открыта на развороте с дракой центрозавров, похожих на ожившие груды камней. Ничего более грандиозного, чем эти гиганты, уперевшиеся друг в друга бронированными лбами, я не видел за всю свою жизнь. А Себастьян, судя по восторженно раскрытому рту, потрясён. — У меня ещё про чудеса света есть, — замечаю я, чувствуя, что войти в доверие к мальчику будет несложно. — Там не так много картинок, больше текста, но я думаю, что тебе понравится. Себастьян заглядывает в другой конец энциклопедии, где крупным планом нарисован кузнечик — вблизи он куда жутче динозавров — и спрашивает: — А про что она? — Всего понемножку. Египтяне, крестовые походы, Атлантида, пираты, — я так оживляюсь, вспоминая свою любимую книженцию, что предлагаю: — Хочешь, достану? Этот ребёнок творит со мной что-то страшное. Об этом точно надо написать в дневник. «5 января До самого вечера лежали вместе на полу, разглядывали мои энциклопедии. Себастьян попросил меня почитать и слушал очень внимательно. Кажется, я ему нравлюсь. Да и он парень прикольный. Совсем меня не боится. Дал самому выбрать место для сна, потому что раз я страшно храплю, нам не по пути. Себастьян решил спать на коврике под письменным столом в гостиной. Принёс ему туда подушку и одеяло. Парень счастлив. Говорит, всегда мечтал поспать на полу. За всё говорит "спасибо". Не припомню, чтобы я благодарил родителей. Мне страшно оставлять его одного, поэтому глубокой ночью я перебрался на диван. Он стоит как раз напротив стола. Спал плохо. Беспокоился за гостя. 6 января Встал рано. Блевал. Вывод — не запивать молоком "Полёт Феникса" и желательно никогда в этот бар не ходить. Оттирал унитаз как можно тише. Оказалось, что сортир грязный до невозможности. Но когда проснулся Себастьян, выяснилось несколько очень приятных вещей: Ребёнок САМ: - одевается - умывается - ходит на горшок. Когда мне было пять, я впустую разматывал туалетную бумагу, а потом, отчаявшись, раскорячивался над унитазом и истошно вопил, прося кого-нибудь прийти мне на помощь. Себастьян нравится мне всё больше и больше. Есть нечего. Себастьян ходит за мной по пятам. Пришлось взять его с собой на блоху. Продали материны сапоги и руководство по оказанию первой помощи в условиях невесомости. Раскупили быстро — наверное, принимают меня за отца-одиночку и жалеют. Завтракали бутербродами с сыром. Чувствую, они же будут на обед. Рой давно не показывался. Купил Себастьяну фломастеры — пусть развлекается, если меня вдруг вызовут. После завтрака прилёг отдохнуть. Проснулся — увидел, что все татуировки Себастьян аккуратно раскрасил фломастерами. Что ж, буду выглядеть ярко и весело. А сердиться на него не буду. Но если он полезет с фломастерами в мои книги, надаю по жопе и не пожалею. Так ему и сказал. Ребёнок впечатлен. Обед королевский — макаем жареный хлеб в горячий сыр. Себастьян в восторге. Понимаю: рад новому лицу и перемене обстановки. Написал заявление в полицию о том, что приютил мальчика лет шести. Адрес, полное имя — неизвестны. Полицейские разводят руками. К ним никто не обращался с заявлением о пропаже ребёнка. Ладно, пусть пока Себастьян живёт у меня. С нетерпением жду появления Роя. Жрать хочется. Спал бы весь день, чтобы не думать о еде. Но вместо этого наматываю на швабру старую футболку и мою пол. Впервые в жизни. Растащил грязь по всему дому и безумно заебался. С пучком я похож на домохозяйку. Себастьяну я теперь вместо мамы. Ощущение, что с мамой ему жилось хуже. Хотел отдохнуть вечером, но читал ему рассказ Брэдбери про супругов, у которых родилась голубая пирамидка. Опустил все неприятные моменты. Дитё сидело на диване рядом, уткнулось головой мне в руку. Не люблю, когда ко мне прикасаются, но ребёнок явно хочет ласки. Попробовал обнять Себастьяна перед тем, как он уполз спать к себе под стол. Ничего страшного не случилось, мир не рухнул. А мы оба стали немножко счастливее. Во всяком случае, в моём существовании теперь есть какой-то смысл».