На нашей Земле солнце не светит

«13 января. Себастьян живёт у меня уже неделю. Мама его так и не нашлась, но, честно сказать, не горю я желанием возвращать его женщине, которая способна потерять своего ребёнка. К счастью, Себастьян по-прежнему не скучает по ней. Почему я пишу «к счастью»? Да потому, что я уже привязался к этому мальчонке. Да, я терпеть не могу детей — но для найдёныша можно сделать исключение. У Себастьяна отличный характер — куда лучше моего. Ладим мы прекрасно. Я считаю, неважно, какое месиво тогда произошло — что бы ни случилось, ребенка надо держать за руку. Мы с Себастьяном каждое утро ходим продавать вещи — и он ни разу не потерялся и не отстал от меня. Едим впроголодь, но пацан не жалуется. У него всё есть — я купил ему зубную щётку, отыскал в мамином шкафу вещи, которые носил в его возрасте — одному чёрту известно, почему мама не выбрасывала все эти штанишки и курточки. Себастьяну они немного малы — я в шесть лет был довольно щуплым. Когда у меня будет достаточно денег, куплю ему новую одежду. Дни-то ведь всё холоднее. Вчера ударило минус одиннадцать — никогда не помню таких холодов. В тот же день меня вызвали на кладбище. Кронобергспаркен, что на Королевском острове. Посмотрел центр города — кажется, там все вымерли — и получил двести крон. Двести крон. Мне такие деньги даже не снились. Пора наконец вылезти из норы, да и Себастьяну устроить праздник. Как-никак, терпеть меня — это подвиг. Но он не терпит меня, отнюдь — насколько я могу догадываться, Себастьяну я нравлюсь. Если не что-то большее. Он с удовольствием ходит со мной на «блоху», и очень радуется, когда я соглашаюсь поговорить с ним или обнимаю его. Иногда мне делается неловко за своё холодное отношение к нему. Мне кажется, я должен полюбить его, как родного, или хотя бы не скрывать своей симпатии к нему. Для него я не самый лучший родитель, но что делать, если малец остался совершенно одиноким? Да, мне надо быть ласковее с ним, но я даже не представляю, как это. Ведь я настолько боюсь привязываться к людям, что утратил способность испытывать всякие нежные чувства! Хорошо, я не был влюблён в Алекси. Иначе его смерти я бы не пережил. Наелся бы красного снега и умер, а мы с Себастьяном так бы и не познакомились». Немного расстроившись — наедине с бумагой трудно совладать со своими чувствами — я откладываю ручку и слышу, как Себастьян зовёт меня из гостиной: — Петер! — голос у него сильный и звонкий, как колокольчик. — Иди сюда! За неделю пацан твёрдо усвоил правило — ко мне в комнату заходить нельзя, иначе навлечешь на себя гнев взрослого. На переговоры он вызывал меня, стоя под дверью. Такая понятливость очень мне нравится. Я мигом выхожу из-за стола и выглядываю в коридор: мальчик стоит на пороге гостиной и размахивает каким-то журналом. Всё утро он помогал мне сортировать барахло — в комнатах становится всё легче дышать, но сколько всего ещё предстоит выкинуть… От одной мысли меня охватывает приятная жажда разрушения. — Что это? — я подхожу к нему и беру толстый глянцевый журнал. Надо же, это каталог IKEA — хотя родители никогда ничего там не покупали. Водили меня туда, как в музей, а сами лишь критиковали фанерные шкафы и хлопковые покрывала, пытаясь развить во мне вкус — читай, научить меня презирать простую и практичную мебель. Улыбнувшись, я бегло пролистываю гладкие страницы. Журнал хороший, новый. Я смотрю на дату издания и холодею. Значит, в прошлом году, когда ещё ничего не предвещало войны, отец тоже жаждал сделать глобальную генеральную уборку? Пытаясь скрыть смятение, я хмурюсь, будто читаю, но краем глаза замечаю, с какой надеждой Себастьян смотрит на меня и приподнимается на цыпочках, словно хочет заглянуть мне через плечо. — Ты хочешь поехать в этот магазин? — метод наводящих вопросов ещё не подводил меня в общении с ним. — А ты был там когда-нибудь? Себастьян утвердительно кивает, а затем яростно мотает головой. Обожаю людей, которые не болтают попусту! — Настоящий швед должен побывать в IKEA хоть один раз в жизни, — изо всех сил изображая солидность, говорю я, с радостью отмечая, каким воодушевлением загораются карие глазки ребёнка. — Хочешь, мы поедем туда сегодня? А то мы всё дома да дома… — Пожалуйста, Петер! Давай поедем! — восклицает он, задорно прыгая вокруг меня. А я, листая журнал, натыкаюсь на заметку, написанную в фирменном дружелюбном, ненавязчивом тоне: «Вы найдете множество товаров для вашего малыша, от мягких уютных одеял до детских кроваток, которые растут вместе с ребенком. Все они прошли строжайшие испытания на безопасность и соответствуют высоким стандартам — а еще они созданы с любовью». От заметки этой мне делается немного не по себе. Но ненадолго. Я захлопываю журнал и опускаю взгляд на Себастьяна. Кажется, он готов обнять мои ноги, но помнит — я не люблю объятий. Мне трудно обнять его, но куда легче сказать: — Конечно, давай поедем. Собирайся. Себастьян хлопает в ладоши и убегает в мою бывшую детскую. Изображать строгого взрослого трудно, и я чувствую, как через плотно сжатые губы пробивается улыбка. Вот и готов малышу праздник. В самом деле, как ещё я могу его развлечь? Играть со мной ему скучно — я не знаю игр, да и Себастьяну вполне хорошо одному. Гулять на улице — опасно и холодно. А все учреждения, где, как считают остальные, можно весело провести время, закрыты. Треклятый винный магазин под зелёной вывеской — тоже увеселительное учреждение. Горько вздыхаю и возвращаюсь к себе в комнату. В шкафу, на нижней полке, припрятана небольшая бутылочка «Полёта Феникса» — всё-таки, эта дрянь мне понравилась. Стоит она дёшево, и я не нахожу ничего дурного в том, чтобы сделать сделать зелёную бутылку неотъемлемой частью скудной обстановки холодильника. Благо этот напиток продаётся в каждом супермаркете. Я уж думаю — не пропустить ли глоточек перед прогулкой — и уже сажусь на корточки перед шкафом, но мысль о Себастьяне меня останавливает. Мальчик терпеть не может, когда от меня пахнет спиртным. Ему неважно даже то, что я никогда не говорю ему ласковых слов на трезвую голову. Себастьян просто уходит к своим книжкам и ждёт, когда я протрезвею и снова стану строгим и неприветливым. Ладно, сегодня попробую изобразить образцового родителя. Ради такого можно сменить привычный скафандр на зимнюю куртку. Хоть иногда надо побыть обычным человеком. Себастьян как раз мой скафандр недолюбливает. Понимаю — в тот день, когда мы познакомились, я был не только в космической амуниции, но и вонял спиртным. Сегодня ни капли в рот не возьму — честное слово. Перед тем, как выйти на улицу, я тщательно закутываю Себастьяну лицо шарфом так, что видно одни любопытные глазенки. Не прощу себе, если он надышится красным туманом и заболеет. Так-то второй респиратор у меня есть, но на такую маленькую мордочку он не подойдёт. На всякий случай кладу его в карман куртки, а свой, повседневный, привычно цепляю на уши. Себастьян внимательно наблюдает за моим перевоплощением. Я искоса кидаю взгляд в зеркало — держащий за руку ребёнка человек в объёмной куртке с капюшоном, в шапке, надвинутой на глаза, кажется мне совсем незнакомым. Так и есть — сегодняшний я — это тот, кем я стал бы, оправдав ожидания родителей. Хотя, если бы их мечты сбылись, меня бы давно уже растерло в космическую пыль. Счастливый ты, Себастьян — надеюсь, твоя мама не успела заставить тебя покорять вершины успеха там, где она ничего не добилась. От тебя-то я точно ничего требовать не буду. Мне достаточно того, что ты просто есть. Забыв про респиратор, улыбаюсь Себастьяну, прежде чем открыть дверь. Но он догадывается о моём хорошем настроении и весело щурит глазки в ответ. Я покрепче сжимаю его руку в синей рукавице и открываю дверь в светлый студёный день. От предвкушения того, как морозно сейчас на улице, в носу пощипывает, а железная дверь обжигает руки липким холодом. За пределами дома вправду холодрыга — я тут же натягиваю перчатки и достаю солнечные очки. Хорошее средство от низкого зимнего солнца и снегопадов. Себастьян с удивлением смотрит на меня. Да, нормального человека из меня не получится. Зато я могу спокойно смотреть перед собой, на сверкающий ледяной тротуар, и не щуриться. Надо будет и Себастьяну купить очки. Пока мы шаркаем по льду, чтобы не упасть и пересчитать все кости, не дойдя до автобусной остановки, я спешно пытаюсь придумать, в какую из двух IKEA Стокгольма устроить найдёнышу экскурсию. В самую огромную на свете, что на улице Модульвэген? Мы околеем от холода ещё по дороге. До ближайшего магазина — пятидесятый дом на Фолькюнгавэген — ехать почти час. Да и как ходят автобусы, я теперь не знаю. Из обрывочных разговоров слышал, что некоторые и вовсе перестали ездить. Прогулка начинается не так хорошо, как хотелось бы. Себастьян дрожит и жмётся ко мне, когда мы наконец доходим до остановки. В ожидании всматриваюсь в другой конец длинной улицы. Табличка с расписанием сообщает, что пятьсот пятидесятый приедет через десять минут. Солнце слепит. Белый снег в парке через дорогу нестерпимо сверкает. Ненавижу январь. Он похож на пряник, какие вешают на ёлку — прельстившись аппетитной сахарной глазурью, ты кусаешь его, но чувствуешь лишь треск дерева на зубах и, глотая слёзы, плюешься занозами. По мне, так уж куда лучше сердитый ветреный февраль или мерзкий мокрый март, чем эта искристая снежная сказка. Даже в луноходах ноги коченеют. Боюсь представить, каково сейчас Себастьяну. Что там говорил Айзек — красный туман — это для нашего озонового слоя? Не от тумана ли так холодно? Вызвать его, что ли, и поговорить с ним начистоту? Не нравится мне это всё. На холоде одиннадцать градусов мороза превращаются во все двадцать, а десять минут ожидания автобуса — в вечность. Завидев медленно ползущий автобус, мы с Себастьяном счастливо переминаемся на остановке, как продрогшие воробьи, и потираем окоченевшие руки. Чёрт, чувствую себя рыболовом из рассказов Бьёрстене Бьёрсона, а то и одним из тех лопарей, про которых любил писать сказки Закариас Топелиус. Ну и щедра же скандинавская литература на суровые пейзажи! Будто мне в жизни их не хватает. Интересно, а Себастьян знает сказки Топелиуса? Если он не знает такой классики как «Зимняя сказка», я ему обязательно расскажу. Но пока Себастьяна разговоры не интересуют — встав коленями на сиденье, он смотрит в запотевшее окно. На стекле от его рукавичек остаются следы, похожие на сердечки. Я приспускаю мокрый шарф с его порозовевшей мордашки — в автобусе дышать безопасно — и рисую на покрытом каплями тумана окне круг. Из этого иллюминатора видно кусочки серых улиц. Автобус пуст, и я разрешаю Себастьяну вообразить, будто мы плывём по тихому зимнему городу в огромном пароходе. Хотя я бы предпочел сравнить автобус с космическим кораблем. Мальчику нравится эта игра — водителя он назначает штурманом, меня — капитаном, а себя — юнгой. Завидев в иллюминаторе чёрную машину, Себастьян решает, что это пиратский корабль, и приказывает взять его на абордаж. Но машина едет быстро и вскоре исчезает, и я, наблюдая за погрустневшим ребёнком, стараюсь не забыть дать ему ещё книжек про море. Он всё-таки скучает. Ведь наше знакомство рано или поздно прервётся визитом отчаявшейся женщины, которая Себастьяном не занималась и ничего интересного ему не рассказывала. Пацан это понимает. Наверное, представляет в красках нашу разлуку и то, как будет скучать по мне и по моим книжкам. Надо будет подарить ему на прощание мою любимую энциклопедию, ту, с динозаврами. Может быть, тогда Себастьян меня не забудет. Но зачем так грустить, если в кармане весело шелестят кроны, а впереди у нас захватывающее путешествие по мебельному магазину? Я бы потормошил Себастьяна, развлёк его — только возиться с детьми я по-прежнему не умею. Однако Себастьян не жалуется, что я скучный. Да и как он может жаловаться, если я пообещал ему, что первым делом мы пойдем в знаменитое икеевское кафе? От пивной похлёбки я бы сейчас не отказался. После тёплого автобуса на улице кажется ещё холоднее — едва успевшие согреться внутренности снова сковывает холодом. Автобус остаётся позади, а мы бодро шаркаем по скрипучему снегу. В этом районе улицы угнетающе пусты, словно всех скосила Красная смерть, и я не удивляюсь, когда в обычно многолюдном магазине мы с Себастьяном оказываемся единственными посетителями. Очень странно — даже туристам известен факт, что все ленивые домохозяйки и взмыленные от работы холостяки предпочитают обедать именно здесь! Да и не только обедать — те, кто жить не может без культуры, ходят часами между стендов с мебелью, будто пришли в картинную галерею. А сегодня — никого. Я не так что бы люблю многолюдные толкучки, но когда ты один с маленьким ребёнком в огромном пустом здании, становится немного не по себе. Неужели все стокгольмцы вымерли? Быть такого не может. Скорее всего, они впали в панику после новостей, которые смотрят, не отрываясь и твёрдо решили засесть дома до окончания войны. По улицам безмятежно расхаживают только такие, как я — те, кому на всё плевать. Или кому нечего терять. Мне есть что терять. Я смотрю на Себастьяна и прячу улыбку за респиратором. Что бы ни творилось на свете, ребёнку нужен свежий воздух и новые впечатления. А со мной Себастьян точно будет в безопасности. Если что, растворитель я прихватил с собой. Тщетной такая предосторожность быть не может. В кафе мается скукой один-единственный кассир. Завидев нас, он оживляется, готовый спросить, чего мы желаем, но ждёт, жадно наблюдая за тем, как я рассматриваю меню. На двести крон тут особо не разгуляешься. Себастьян в ожидании смотрит на меня. Роста он маленького, и разглядеть, что написано в меню, не может — приходится наклоняться к нему и оглашать каждый пункт. На этот раз пацан оказывается гораздо более сообразительным, чем когда я мучаю его вопросами о прошлой жизни, и просит гороховый суп с блинчиками. В порыве щедрости предлагаю взять что-нибудь и на десерт. От вафель он не отказывается. Хороший парень, сговорчивый. Мне с собой договориться труднее. А всё винная карта. Соблазняет, травит душу звучными названиями. Один бокал стоит дороже, чем весь обед, но я колеблюсь. Вино — дьявол, а я — Ева в райском саду. Себастьян настойчиво тянет меня за руку к кассе, а я терзаюсь, облизываясь на запретный плод. Но в итоге собираюсь с духом и заказываю пивную похлёбку — должен же я себя хоть чем-то порадовать! Кассир, стосковавшийся по работе, пробивает блюда, малой радуется, что наконец-то съест целый обед, а я с облегчением выкладываю на стойку двести крон, изрядно оттягивавших карман. За весь обед, с кофе, супом и обязательными тефтельками уходит десять фиолетовых улыбок Сельмы Лагерлёф. Свалланд, а купюр ещё меньшего достоинства ты найти не мог? А то я уже давно не видел банкнот серьезнее, чем по двадцать крон. Кассир пододвигает нам подносы и с такой любезностью желает приятного аппетита, что я не могу сдержать кислой улыбки под респиратором. Задержись я на секунду — выложит краткое содержание воскресного выпуска новостей, как тот дед на барахолке. Но говорить мне сейчас ни с кем не хочется. Душой я в тарелках с заманчиво дымящимися тефтельками. За подносами приходится сделать две ходки, и Себастьяна я нахожу за столиком под стендом с розовыми керамическими тарелочками, похожими на кружочки варёной колбасы. Вся обстановка возбуждает аппетит к нормальной человеческой еде. Но я почему-то есть не решаюсь и растерянно буравлю взглядом экологически чистую деревянную вилочку. Никогда таких не видел. Себастьяну дали обычную ложку — смешно зажав её в кулаке, он ест свой суп и покачивается, жмуря глаза от удовольствия. — Нравится? — спрашиваю я, опуская респиратор на подбородок. Мелкий счастливо кивает в ответ, а я удивляюсь, сколько радости может доставить человеку обыкновенный мебельный магазин. Пусть даже и с рестораном. Мне бы сейчас беспечность этого ребёнка… — Очень хорошо, — алюминиевая ложка скоро находится и в моих приборах. Я решаю последовать примеру мальчика и опускаю её в суп. Но пивная похлёбка оказывается слишком горячей. Приходится перейти к тефтелькам. Да, что-то я не рассчитал с едой — давно отвык столько есть, и вот, дорвался. Ладно, может тут хоть с собой завернуть можно. Шесть тефтелек собрались на краю озера из пюре и брусничного джема — нацеливаюсь вилкой на самую сочную, как вдруг внезапно пришедшая мысль рыбьей костью встаёт поперёк горла. Если я её не озвучу, то не поем. Закусываю губу, крепко сжимая неудобную вилку. Себастьян, заметив, что я так ничего и не съел, обеспокоенно смотрит из-под светлой чёлки. Смутившись его прямого взгляда, поспешно накалываю на тупые деревянные зубцы тефтельку и жую. Пряный комочек жареного мяса — пресный, будто жуешь резину. Пять оставившихся тефтелек смотрят на меня с молчаливым укором. Во рту остаётся привкус опилок. А Себастьян участливо спрашивает: — Вкусно? Я с усилием сглатываю и соглашаюсь: — Да, но… Он поднимает голову, заинтересованный, но я тут же смолкаю и принимаюсь нервно гонять по тарелке горошек. Взрослым тоже иногда надо баловаться с едой. Я выстраиваю зелёные горошины в один ряд на берегу пюрешечного моря, у подножия тефтельных скал, и продолжаю оборванную волнением мысль: — Себастьян, тут такое дело… Мы же до сих пор не нашли твою маму. Я понимаю, ты не особо скучаешь по ней, и мне надо знать кое-что… Теперь аппетит теряет и мальчик. Откладывает ложку и хмурит безбровое личико. Не вовремя я завёл эти разговоры, но уже не замолчать. — Я на работе каждый раз рискую своей жизнью, и боюсь, что если со мной что-то случится, тебя заберут в приют. А у меня на войне отец, и если он вернётся, ты бы ему понравился. Короче, — дальше вокруг да около ходить бесполезно, только трепать мальчику нервы, — хочешь остаться со мной? Ну, навсегда? Себастьян сжимает руки между колен, недоверчиво глядит на меня и едва заметно потягивает носом — принюхивается, не несёт ли от меня спиртным. Но я сегодня трезв как стёклышко, и если скажу что-то нежное, то не с пьяных глаз, а от чистого сердца. — То есть ты мне будешь как папа, — заключает Себастьян себе под нос и опускает взгляд на вафли. Ему надо подумать. Пока он думает, я возвращаюсь к тефтелькам — и хотя подливка с джемом достойны восхищения, мне не до еды. Я жду, что ответит ребёнок. Он всё молчит, разводя буро-малиновое месиво в тарелке с тефтельками. Испортил я ему праздник своими разговорами. Могли бы и дальше играть в пиратов, а я полез… Пивная похлёбка кажется совсем невкусной. Я через силу черпаю суп из белой тарелки, похожей на широкую кружку с двумя ручками, как та падчерица из сказок, которую заставляют вычерпать пруд дырявой ложкой. Внезапный вопрос Себастьяна отвлекает меня от воспоминаний о старых сказках: — Ты меня любишь? Я вздрагиваю, уронив ложку на поднос. У малыша вопросики будут посложнее… Что я ему скажу — ему, не сводящему с меня взволнованных глаз? Все дети, кроме Себастьяна, по-прежнему вызывают во мне отвращение, но мой мелкий — не все дети. Он классный парень, которым гордился бы любой родитель — даже самый никудышный, вроде меня. Но я знаю его всего неделю. Можно ли за это время полюбить человека, которому ты обещаешь заботиться о нём всю жизнь? Можно. Даже такому человеку, как я. Со всем моим упорством, с которым я пытался не привязываться ни к одному человеку после первого рабочего дня на кладбище. И пусть даже мои чувства к мелкому невероятно далеки от самозабвенной нежности, я не могу отрицать, что малыш прочно занял уголок в моём сердце. Я не могу сказать «не люблю» и разрушить Себастьяну жизнь. Если его заберут в приют, я на следующий же день кинусь в пасть к зомби. Не представляю, как снова буду жить в одиночестве. А Себастьян? Как он будет без меня? Но всё-таки, что ему сказать? «Люблю» будет недостаточно точным. Ведь эту неделю я был больше грубым, и неприветливым. Только глоток «Полета Феникса» мог выжать из меня ласковое слово. Поэтому набираю полную грудь воздуха и честно признаюсь: — Я же говорил, что с детьми у меня трудные отношения. Но тебя я очень хочу полюбить. Себастьян смущённо розовеет и опускает взгляд в тарелку. У него на жёлтом острове пюре громоздится гора из тефтелек. Или вулкан — брусничный джем, это, наверное, лава. Кажется, ответом он доволен. А я доволен, что он такой понятливый. Обед мы доедаем в полном молчании. И хотя Себастьян даже не думает на меня обижаться — личико у него, как всегда, дружелюбное — я в прямом смысле чувствую себя не в своей тарелке. Ничего, сейчас я покажу ему магазин. Надеюсь, мелкий переключится и забудет этот разговор. Не к чему парить ребенку голову такими серьезными вещами. Я кормлю его, одеваю, вожу гулять и даже развлекаю — некоторые родители и этого не делают. Всё, значит я хороший родитель! У Себастьяна претензий ко мне быть не должно. А люблю я его или нет — это мелочи. От вафель Себастьян отказывается — наелся. Хотя по глазам видно, что он их бы с удовольствием попробовал. — Не будешь? — составляя пустые тарелки на поднос, я замечаю, как мальчик отодвигает вафли подальше. — Я бы сам их доел, но в меня тоже больше ничего не лезет. Сладкое я не люблю — но пышные вафли, украшенные сливками, заставляют трепетать даже меня. Жаль, после непривычного количества еды меня подташнивает при взгляде на них — чтобы не опозориться, я вылезаю из-за стола и показываю мелкому, куда здесь убирать мусор. А вафли… Заставлять Себастьяна доедать было бы жестокостью. У меня характер хоть и не сахарный, но над людьми я никогда не издевался. Тем более так. На наше счастье, у сговорчивого кассира находится бесплатный контейнер. Он сам упаковывает вафли и просит нас не есть в магазине — ладно, ладно, мы не настолько тупые, чтобы пачкать тебе мебель. Кстати о мебели. Оказывается, Себастьяну так же, как и мне, совершенно неинтересны шкафы, столы, табуретки и занавески. Когда я ходил в IKEA с родителями, волей-неволей приходилось солидно делать вид, что увлечённо разглядываешь фанерную столешницу. Разумеется, даже трогать выставочную мебель не разрешали — как-никак, я сын знаменитых людей, и каждое моё неловкое движение оставляло на родителях несмываемый след позора. Поэтому стоило мне отойти чуть в сторону, как предки тут же теряли меня, а потом нудно журили: «Петер, ты у нас единственный, нельзя же заставлять нас так переживать!» Ой, даже вспоминать противно. В первом торговом зале пусто — в смысле, мебели сколько угодно, а вот людей… Консультантов тут и так никогда нет, а это значит, что я наконец-то смогу исполнить свою детскую мечту и спокойно исследовать все уютно обставленные уголки, похожие на комнаты в очень большом кукольном домике. Скажу честно, вкуса к интерьерам у меня нет никакого, но все эти крошечные спальни, детские, библиотеки и ванны, обставленные мило и строго одновременно, нравились мне невероятно. Будь у меня достаточно денег, я бы пинцетом перенёс эти уголки в свой дом. — Петер, смотри какая ёлочка! — Себастьян тянет меня за руку, и я тут же откликаюсь. Я тоже заметил эту чудную ёлочку — после новогодних праздников не все украшения успели убрать. На пороге первого уголка — тёмной спальни с огромной кроватью — стоит низкая, мне до пояса, пластиковая ель в золотых шариках. — Да… А гирлянда какая! — я осторожно поглаживаю одну из бесчисленных бумажных роз. Внутри неё мягко светится лампочка. — Тебе нравится? Себастьян мелко кивает и жмурится. Кажется, мы нашли общий язык. — Петер, можно? — мелкий вслед за мной заходит на территорию уголка и кончиком пальца трогает серое покрывало. Понимаю, чего тебе хочется. Я сейчас тоже присоединюсь. — Конечно можно! — расплывшись в улыбке, я наблюдаю, как он неуклюже забирается на кровать. — Только не ботинками! Он прыгает на пружинном матрасе и звонко смеётся. Я не отстаю и забираюсь на кровать следом. Вот как с детьми на самом деле просто! Дай им попрыгать на кровати в мебельном магазине, и они полюбят тебя до самозабвения. Вдоволь навалявшись на кровати, я немного успокаиваюсь. Первое впечатление проходит, но, чёрт, я всегда мечтал посидеть на кровати в IKEA! А ещё надо обязательно покататься на кресле-качалке, покидаться подушками и поиграть с плюшевыми поросятами. К тому же я сегодня не один, а вдвоём здесь всегда веселее! Наконец-то, Господи, отыграюсь за всё своё несчастливое детство! Но Себастьян уже тянет меня вперёд. И то правда, нечего задерживаться, когда мы и сотой доли не исследовали. На ценники я не смотрю — мне столько зомби не убить, сколько стоит эта кровать. Да и не на ценники я пришёл смотреть. Мы с Себастьяном прекрасно понимаем друг друга — когда в поле зрения показывается диван, кресло или столь любимые мной комнатки, то синхронно бросаемся в уютные и надёжные объятия мягкой мебели и валяемся, как кошки, пока не надоест. Только когда мелкий забывает про свои ботинки, приходится вспомнить, что взрослый в нашей компании — я. Но в остальном я радуюсь каждому предмету так же, словно мне тоже шесть. Разумеется, мимо кресла-качалки мы пройти не можем. Благо их несколько, и можно качаться наперегонки. Оказывается, это как качели, но гораздо удобнее и приятнее. Себастьян еле уговорил меня встать и пойти дальше. Тащит за руку вперёд, по жёлтым стрелочкам, а я провожаю кресла тоскующим взглядом и ухожу из отдела с мыслью, что обязательно куплю такое кресло, когда состарюсь. А пока надо узнать, где здесь продают игрушки. Время проходит незаметно, и хочется наиграться как следует, прежде чем устанешь. Себастьян первым замечает ящик с пандами — если верить подписи под ценником, то в другом отделе есть панды побольше, ибо «каждому малышу требуется поддержка взрослого». Да, так оно и есть — и насчёт панд, и насчёт поддержки. Но я хочу играть с поросятами! Где они? В детских товарах мы задерживаемся надолго. Пока Себастьян сосредоточенно играет с тряпичной змеёй, пандой, слоником, волчонком и котёнком, я баюкаю на руках серого поросёнка и сосредоточенно разглядываю кукольную посуду. IKEA, пожалуй, единственный магазин, где игрушки не делятся на девчачьи и мальчишечьи — в других магазинах это разделение продолжают неукоснительно соблюдать, хотя на дворе уже космический век. Но при виде упаковки маленьких, как ладошка Себастьяна, тарелочек, и целой кухни с раковиной и духовкой, мне внезапно становится жаль девочек, которых с детства приучают готовить и убираться, когда мальчишкам вроде меня не остаётся ничего, как играть, а потом маяться скукой. От этих мыслей мне делается грустно — я бросаю поросёнка в ящик с динозавриками и сажусь на качели, похожие на подвешенную к потолку зелёную лиану. Пояснение к ценнику дружелюбно сообщает, что выдержать они могут аж семьдесят килограммов, но мне и не хочется их сильно раскачивать. Себастьяну надоедает играть — он аккуратно раскладывает плюшевых зверей по ящикам и подходит ко мне, зажав в руке игрушку, похожую на конфету в полосатом фантике, с глазами и ножками. Это у IKEA старинная мода — делать игрушки по мотивам детских рисунков. Такие игрушки с каждым годом становятся всё безумнее. С улыбающимся баклажаном на колесах и я играть бы не захотел. — Почему ты не играешь? — он кладёт конфету мне на колени и испытующе смотрит из-под светлых бровей. — Так ты тоже не играешь, — я даже не пытаюсь притворяться взрослым, и, капризно выпятив губы, объясняю, — я устал. Пойдём домой. Себастьян хмурится, гладит меня по колену и канючит: — Ну можно я ещё немножко поиграю? Вот как я могу отказать этому чуду? Если я продолжу воспитывать его в таком духе, вырастет копия меня. Себастьян уже привык, что я ни в чём ему не отказываю, но обращать мою бесхарактерность в свою пользу ещё не додумался. Хороший мальчик. Он возвращается к своему зоопарку, но меня с собой не зовёт. Мелкий никогда не рассматривал меня в качестве товарища по играм. Себастьян сам умеет развлекаться — наверное, потому, что в прежней семье игрушками его не баловали. Это я ни в чём не знал отказа — игрушек у меня было столько, что я не мог задержать внимание надолго ни на одной, отчего никакие игры не ладились. Я скучал, злился, отрывал медведям лапы и ломал машинки, а потом принимался рыдать, чтобы кто-нибудь сжалился и поиграл со мной. Себастьян — совсем другой человек. Выпросит два карандаша и часами разыгрывает с ними какие-то сценки, что-то мурлыкая себе под нос. А тут — целый рай с фланелевыми зубастыми динозаврами! Я отталкиваюсь ногами от пола и принимаюсь осторожно раскачивать качели. Меня они точно выдержат. Но играть бесконечно надоедает даже такому человеку, как Себастьян. Когда я напоминаю ему, что пора домой, он для приличия пускает слезу. Я пожимаю плечами, помогаю ему вытереть нос, но ругать за неприличное поведение даже не думаю. Отлично помню себя в его возрасте. Какой поход в отдел игрушек без истерики? Милый мой Себастьян, я ревел куда громче, а потом, видя, что даже моя добрая мама не сдаётся, ложился на пол и со всех сил молотил кулаками, пока вокруг меня не собиралась толпа зевак. Ведь устраивать сцены на людях так приятно. Сразу понимаешь, что твоя проблема и вправду важная, раз вокруг все жалеют тебя, успокаивают, даже суют конфетки. Ради этого внимания я и истерил. А игрушки мне были не нужны. Моя любовь к тяжёлой музыке, где вокалист вопит, как раненый зверь — не знаю точного названия этого стиля — всего лишь дань детству. Мне просто нравится быть в центре внимания. Взявшись за руки, мы проходим через холодный отдел живых растений, через неуютный склад, мимо касс, собирая на себя полные надежды взгляды сидящих без работы кассиров, и выходим в безлюдный холодный мир. Пока мы играли, день закончился. Совсем скоро стемнеет. Там, где от фонарей на дорогу падают длинные, тёмно-синие вечерние тени, красный снег кажется фиолетовым. Таким же, как мрачное небо у нас над головами. Автобус скоро показывается из-за поворота, однако за это короткое время замёрзнуть мы успеваем. Себастьян стучит зубами — сил попрыгать, чтобы согреться, у него не осталось, и он устало висит у меня на руке. Конечно, столько всего нового — у меня и то голова кругом идёт. Впечатления переполняют, льют через край — только я молчу, а Себастьян, хоть и валится с ног от усталости, сбивчиво пытается рассказать, что ему понравилось, пока я веду его к свободному двойному месту у окна. Мальчику нравится, как внимательно я его слушаю, но монотонная тряска в тёплом салоне изматывает не хуже полной неожиданностей прогулки. Ехать ещё долго, и Себастьян осторожно склоняет голову к моему плечу. Я не противлюсь, а приобнимаю его одной рукой. Мелкий тихонько сопит, уткнувшись носом в рукав моей куртки, и этот спокойный звук кажется таким уютным, что мне хочется обнять ребенка покрепче. Но зачем-то я продолжаю держать между нами дистанцию. Январские дни длинные, но когда мы возвращаемся домой, делается уже темно. По дороге домой Себастьян припоминает, о чём забыл рассказать, и устало трёт глаза кулачками. Ничего, малыш, сейчас мы придем домой и бухнемся спать — сколько времени, совсем неважно. Себастьян совсем не против того, чтобы поспать прямо сейчас — едва дождавшись, когда я размотаю ему шарф, он поспешно топает к своему углу под столом. Спустя неделю этот уголок стал выглядеть уютным и обжитым — Себастьян натащил туда книжек, я же подогнал подушек и поставил лампу, чтобы по ночам он мог читать без меня. Будь я поменьше ростом, поселился бы под столом вместе с ним. А сейчас я могу поместиться там, лишь присев на корточки. Себастьян рад встречать меня в своем «домике» — каждый вечер он ждёт меня в гости, чтобы я пожелал ему спокойной ночи. Прихожу я и сегодня. Мелкий лежит в своём гнезде, лукаво приоткрыв один глаз. Укрываю его потеплее и, странно сказать, с умилением любуюсь сонной мордахой. Да, я ещё не люблю его, но до этого чувства осталось совсем немного. — Петер, — сонно зовёт Себастьян, когда я уже собираюсь вылезти из-под стола, и смотрит этак внимательно. — Чего? — я тут же начинаю перебирать варианты. — Хочешь пить? Посидеть с тобой? Мальчик мотает головой. А потом берёт меня за руку и тихонько признаётся: — Я тебя люблю. Теперь я не медлю с ответом, и говорю, накрыв его теплую ладошку своей рукой: — Я тебя тоже, малыш, я тоже. Себастьян садится в кровати и обнимает меня за шею. Маленький подбородок уютно ложится мне на плечо, а мальчик, ласково поглаживая меня по волосам, покачивается, и — я это знаю — глаза у него крепко зажмурены от удовольствия. Неуверенно я укладываю руки на худенькую спину, опасаясь прижимать Себастьяна к себе. Кажется, ещё никогда мы не были так близки. Всё это время Себастьян действительно опасался водиться со мной, пусть и хотел. Но после сегодняшнего праздника понял, что меня можно не бояться. Я заслужил его доверие. Заслужил бережные прикосновения теплых ладошек. Я осмеливаюсь и прижимаю ребёнка к сердцу, как вдруг он тихонько шепчет совершенно прозаичную фразу: — Принеси мне вафелек… Вернувшись в свою комнату, я достаю из шкафа бутылку и выпиваю её до дна. Чувствую, не усну я долго. И да — в кровати я долго ворочаюсь, мучаясь пьяной бессонницей. Никогда не думал, что однажды задумаюсь о вечном в три ночи. Просто потому, что у тебя сбитый режим сна, ты бухаешь, как не в себя, а ещё работа. А ещё ребёнок неожиданно делает тебя счастливым. Но в который раз ловлю себя на мысли. Просто на мысли. Чужой. Они посещают меня последние несколько дней, после встречи с той инопланетяшкой, и не сказать, что сильно мешают… Но они не мои. Что-то не моё мне не надо, если оно мне не пригодится. А мысли эти только осуждают и унижают, подобно гласу совести, поэтому точно мне не принадлежат. Я лежу в темноте, защищённый плотно зашторенным окном, и смотрю в потолок. Там флуоресцентные звёзды на обоях. Мне говорили, что они перестанут однажды светиться — как и настоящие. Мол, перегорят со временем, но, знаете, со временем перегорел только я. Спокойный голубоватый свет раздражает, мешает уснуть — и почему я раньше не попросил родителей сделать ремонт? Себастьян в другой комнате крепко спит в груде книжек. Продолжаю поражаться этому ребёнку… Он такой самостоятельный, смелый и ласковый одновременно, что невольно привязываешься, не в силах больше противостоять этому. Я вот, кажется, уже. — Ты подобрал детёныша? Я чуть не умер, блять… Подскакиваю на кровати, рефлекторно потянувшись к мачете… которого не оказалось на месте. Айзек слишком довольный — я не вижу, но чувствую. Как его инфузории задорно колышутся этаким ореолом. — Не твоё дело, — шиплю я. После «Полёта Феникса» и встречи с Себастьяном я порядком осмелел, хоть и подозреваю, что надолго меня не хватит. — Что-то ты зачастил, — намекаю. — Мне же нужно знать о вашей жизни как можно больше, — размыто отвечает тот. Без подробностей. Будто меня это не касается. — О любви, например. — Если ей часто заниматься, то случаются дети, — ворчу я. — Поэтому ты бездетный? Я смотрю на это существо, которое весело, с хитрицой, с прищуром улыбается мне моими же губами — и, мне кажется, или он действительно понимает всю иронию только что сказанного? Намекает ещё тоньше, чем я? Охренеть. Это было красиво. Подъебнул, молодец. — А ты предлагаешь это исправить? — Господи, что я несу?.. Но выразительно выгибаю бровь. Уж не знаю, как отреагирует это создание, но, как говорится, сказал А, говори и Б. Почему-то Айзек подозрительно молчит, и мне это не нравится. — А тебе разве не интересно? — Наконец, выдаёт он. Я задумался. Интересно?.. Было бы не интересно, я бы сразу об этом сказал. Пришелец улыбается шире. С подозрением оглядываю его силуэт в темноте. Нет, ну намёки я понимаю, когда нужно, но я не уверен в правильности своих догадок… Я правильно понял, что он мне сейчас предлагает?.. — У тебя на корабле брачный период что ли? — Давай поговорим об этом. — Да почему ты ко мне с этими вопросами приходишь? — Не выдерживаю я. — Нечем больше заняться? Вторая наша встреча хоть и получается такой же внезапной, всё же теперь инопланетянин не кажется страшным. Возможно ещё потому, что я не вижу выражения его лица, что как будто и говорило: бля, что это вокруг такое?.. Моё выражение лица. — Я ушёл в патруль, — пожимает плечами Айзек. — Время есть. Чтобы не отслеживали, включил перезапуск основных систем, это немного собьёт с толку главный компьютер. А этот гад умеет заинтриговать. — Так ты… На личном транспорте? — Стараюсь не выглядеть слишком заинтересованым; надеюсь, мои горящие глаза он не видит. С десяти лет мечтал посмотреть, блять. — На заднем дворе стоит, — отмахивается Айзек. И тут же добавляет, — пошли, покажу. «Соглашайся» — услужливо подсказывает подсознание. И я соглашаюсь. Никогда не думал, что такая махина может поместиться незаметно на клочке моей земли… А главное — тихо и без разрушений. Сначала я думаю, что это самолёт. Странный, ни на один известный мне не похожий, но полноценный самолёт, с шасси, законцовками крыла, изогнутым фюзеляжем, будто агрессивно настроенный зверь. Хвостовое оперение слишком длинное — конечно, у нас никто вниз его не опускает. Это немного противоречит законам аэродинамики, однако какая-то хренотень над основной плоскостью крыльев — предполагаю — должна компенсировать это. Да и вообще — если это инопланетный патрульный корабль, то почему это он должен соответствовать нашим законам физики? Ночью ни пизды не видно, но даже так массивный силуэт матово переливается в свете редких фонарей, прямо как скафандр сверкающего от гордости Айзека. И, несмотря на агрессивность форм, махина напоминает мне своей конструкцией проворную ласточку. Я еле сдерживаюсь, чтобы не потрогать её от нахлынувшего детского восторга. — Ты взял руководство? — Вкрадчиво интересуется Айзек. Я на секунду даже забываю, что он тут. — Я увидел про «договориться с компьютером» и решил, этого будет достаточно, — не глядя на него, отвечаю, чуть ли не с открытым ртом глазея на чудо инопланетной техники. Айзек мягко берёт за руку — кожа как кожа у него, а не ртуть — и, заискивающе поблёскивая глазами, говорит: — Идём. Я на ракете-то никогда не был, а тут космический корабль! Так вот как инопланетяне людей похищали… Мы поднимаемся на борт — вскарабкиваемся как на самосвал. Там темно, призрачно светятся приборы. Наверное. Эти полупрозрачные пластины вполне могли быть и частью декораций. — К сожалению, — объявляет Айзек, не без самодовольства наблюдая за моей реакцией, — здесь всё спит, поэтому покатать тебя не выйдет. Зато можешь беспрепятственно всё нажимать. — Мне восемь лет, что ли? — огрызаюсь. Думает, что я хочу всё потрогать и перетыкать? Ха! Хочу. — Нужно, чтоб ты непосредственно ознакомился с Ласточкой — она потенциально может стать твоим домом на ближайшую жизнь. Айзек хлопает по стенке аппарата — тот отзывается пустотелым звуком, будто игрушечный и очень лёгкий. Сглатываю, рассматривая внутренности: это больше похоже на комнату, чем на кабину. Множество вертикальных поверхностей с намёками на надписи. Пол как будто жидкий, очень похожий на тот оживающий скафандр, что вызвал во мне столько вопросов. По потолку тянутся прерывистые трубки. — А ты вообще ешь? — Вдруг спрашиваю я. Если они люди, значит, им нужно тоже питаться. Пришелец хихикает: — Переживаешь? В грузовом отсеке есть всё необходимое — пища генерируется из отходов, очищается, перерабатывается, обогащается. — То есть?.. — Ага, — Айзек выглядит слишком довольным, аж бесит. — А как ещё в космосе питаться? — Погоди… — хмурюсь я, наконец-то вспоминая самый терзающий меня вопрос, когда до меня доходит, что я понимаю редкие надписи на чужом языке. То есть, это и на язык-то не похоже, ни на один существующий, больше на шрифт Брайля смахивает — точечки, точечки жирнее, кружочки и несколько палочек. — Это не шведский… И даже не английский, — делаю умопомрачительный вывод — снова сейчас эта амёба будет глаза внутрь черепа закатывать из-за тупости землян. — Это ты со мной общаешься как-то, или я тебя понимаю? — Если скорость звука до тебя доходит с такими жуткими интервалами, то, боюсь, при каком-нибудь скачке тебя просто порвёт на атомы из-за несобранности на нескольких уровнях материи. Я терпеливо жду, когда он выговорится, чтобы услышать ответ — да, вот теперь мне интересно. Айзек же, однако, не спешит. Отводит прядь волос за ухо — она покачивается, как при ветре. Присматриваюсь — у него под кожей, спускаясь с виска, к уху, поблескивает что-то похожее на микросхемы. Я автоматически тянусь к тому же месту. — У тебя только переводчик. Он сам анализирует структуру языка. Да, — снова улыбается Айзек, — кольнуло тебя неспроста тогда. Это нано-бот. Даже не думай расковыривать, доставать его — по размеру оно как инсектоботы, что поднимают мертвецов. Только у Роя они иначе работают. Я напрягаюсь, но Айзек выглядит таким довольным и притягательным, что похож на обожравшегося кота. Хвоста не хватает. Вообще, я перестаю чувствовать опасность — либо её нет, либо мне пизда, но суть в том, что инопланетянина я бояться перестал. Он никак не выказывает агрессии, не вредит и не запугивает — наоборот: всеми силами, как бы невзначай, рассказывает о своей жизни. Но не лезет втираться в доверие — это, пожалуй, главный козырь, который играет большую роль, ведь если навязчиво пытаться со мной дружить, то однажды это сработает в обратную сторону. Если он обещал забрать меня с собой, то логично, что меня стоит посвятить хотя бы в азы. — А как ты телепортируешься с места на место? — Наконец, спрашиваю я, расхаживая возле — так понимаю — приборной доски. — О, для этого нужно обозначить лазером место. Этим занимаются тоже микро-роботы в атмосфере — здесь всё пронизано нашими роботами; их столько, что вы скорее дышите ими, а не кислородом. Наконец-то я могу этим пользоваться, а то, знаешь ли, в вакууме лазер не работает. — Он подходит и снова берёт за руку. — Как? Вот так. Мы оказываемся в моей спальне с дурацкими голубыми звёздочками под потолком. С запозданием в несколько секунд приходят ощущения: тошнота, гудение в голове и слабость, потому что перед этим я успел только вспышку заметить. Меня будто наизнанку вывернули, как перчатку, а потом свернули обратно. Старчески опускаюсь на кровать, ибо ноги не держат; по привкусу во рту сейчас из носа ебанёт кровь из-за скачка давления — ну нахуй такие эксперименты… Айзек, скотина, даже отчасти виноватым не кажется. Стоит только, рассматривая мою согнувшуюся фигуру. Странно, как мне показалось, рассматривает. Поднимаю уставший взгляд и — как он так близко оказался?.. — почти соприкасаюсь носом к носу. Холодок вдоль спины пробежал — я его вроде как не боюсь уже, но опасаюсь. Замираю. Он берёт моё лицо в ладони — ненормально горячие — и, сев мне на колени, целует. Вот это я охуел. Честно. Сюрпризы дня ещё не кончились?.. У него сладковатая слюна и длинный язык, который тут же копирует текстуру моего. От неожиданности я не могу двинуться, а Айзек по-хозяйски изучает рот, вылизывая изнутри, почти вгрызаясь, и тут добавляется одно из щупалец под моё возмущённое мычание — прохлада и влажность слишком мерзко чувствуются после всего — и спускается дальше, прямо в горло, по пищеводу, распирая стенки… Айзек успевает вытащить эту хрень раньше, чем я начну задыхаться или сработает рвотный рефлекс. С глазами навыкате хватаюсь за горло — это было больно. — Мне ими лучше видно, — оправдывается Айзек. Я как мышь перед удавом. А он гладит щёки большими пальцами, перемещает руки на шею, будто примеряясь; щупает грудь, плечи, татуировки… Возможно, в этом и нет никакого подтекста, а может, наоборот — слишком замаскированный — но тело у меня реагирует на ласку довольно однозначно. Он же не поймёт, да?.. — У вас женщины там есть или вы все однополые? — охрипшим голосом ляпаю и отвожу глаза. — Есть, — без энтузиазма отвечает Айзек — он занят близким и подробным изучением меня. — Но очень малый процент размножается биологическим путём. Как я уже говорил — наши технологии позволяют изначально запрограммировать и синтезировать ген по желанию. А, так вот в чём дело. Вот, где собака зарыта. Мне внезапно стало смешно — так наша инопланетяшка — девственник, который вдруг узнал о сексе? Блять, это даже в si-fi книжках не найдёшь. — А ты знаешь, что делать дальше? — Осторожно спрашиваю. Айзек смотрит на меня из-подо лба, пригвоздив к кровати — окей, я понял. Только нервно сглатываю, когда он спускается ниже, стаскивая ничего не прикрывающие трусы. Он прощупывает меня этими холодными, влажными отростками, заставляя невольно сжаться и замереть; ощущать после фантомный след от прикосновений. Какое-то время внимательно изучает член — слишком внимательно, чтобы не покраснеть от стыда. А потом наклоняется, глянув, правильно ли он всё делает, и, обхватив двумя щупальцами, касается плоти кончиком языка. Я задыхаюсь от контраста горячего языка и холода отростков. Слюна у пришельца сладковатая. В какой-то прострации я думаю над этим — над тем, что хер у меня тоже теперь сладкий — пока Айзек старательно сосёт. Плохо, но старательно. Заставляю себя посмотреть — щёки горят, уши тоже, что пиздец: я сам, молодой и красивый, отсасываю у себя же. Наверное, это из разряда какой-то клиники, но мне чертовски нравится видеть, как такие же губы смыкаются на стволе. Поглощенный созерцанием, я провтыкаю момент, когда инфузории тянутся дальше и упираются в анус. — Подожди!.. — только успеваю заикнуться я, как щуп, преодолевая отчаянное сопротивление мышц, пролезает дальше, трётся, надавливает, и вдруг попадает по простате, отчего меня знатно подкидывает. Запрокидываю голову, одной рукой хватаясь за быльце кровати, чтоб не слететь, а второй вцепляюсь Айзеку в волосы. Они не все живые, оказывается. Он с абсолютно пошлым звуком отрывается от своего занятия и, чёрт, теперь я понимаю, почему меня когда-то блядью обозвали… Мокрые от слюны губы выглядят действительно развратно; их хочется выебать, чтоб член за щёку запустили… Но движение внутри отвлекает — теперь целенаправленно по нужной точке проезжаясь, инфузорий несколько, и двигаются они по-разному, с разной скоростью, силой, нажимом. И извиваются. Чёрт… Айзек целует головку, собирает каплю смазки, и вдруг, будто потемнев как-то, помрачнев, опрокидывает меня на кровать, резво забираясь сверху. Всё, что я могу — затаить дыхание. А потом перевожу взгляд ему между ног, и в яйцах тянет ещё сильнее: у него женский набор. То есть вот верхняя часть моя, хорошо скопированная, да и ноги вроде как мои, а члена нет. Я, конечно догадался, что та девчонка заразная и была моим пришельцем, но как-то не думал, что он эту особенность оставит… Тот тем временем бесстыдно раздвигает ноги и, пристроившись, почти сразу опускается на меня. Мы вздрагиваем оба. Я тихонько скулю, закусывая губу, и пялюсь в потолок — честно, хочется натянуть это существо так, чтоб аж визжало, ведь секса у меня не было уже… Да несколько лет точно, а верная рука немного не то. Ощущается это как-то… Иначе. Не как с женщиной. Возможно потому, что смотрю я на самого себя?.. Или потому, что мышцы его обхватывают меня иначе — плотно и сильно, почти больно. Мне засмеяться хочется от его сосредоточенного вида, но только ахаю, когда он полностью, до конца опускается и начинает ёрзать. Чёрт бы тебя побрал, Айзек… Приходится закусить теперь палец, потому что чувствую, как головка во что-то упирается, трётся, и я даже знать не хочу — во что. Айзек раскачивается на мне, пробуя новые ощущения. Смакует их, иногда вздрагивая, приподнимается и под разными углами пробует. Его инфузории двигаются несколько хаотично и под какими-то прямыми углами гнутся, совсем неестественно. Если происходящее вообще можно в какие-то рамки вогнать. Скребу ногтями простыни и рефлекторно подкидываю бёдра навстречу. Пришелец громко выдыхает, вдруг опустившись. Садится, откинувшись назад, выставляет открытое горло. Не в силах больше оставаться безучастным, тянусь к нему — тяну его — целую шею, ключицы, под подбородком, вдоль артерии. От Айзека пахнет звёздной пылью. Уж не знаю, почему я так решил. Он ёрзает, сводит брови, хочет скакать на мне, как на молодой лошади, а я замираю, глядя на самого себя: вот как я выглядел с Алекси… Айзек открывает глаза — в зрачках действительно россыпь светящихся точек (отражений звёздочек) — и ждёт. Смотрит в упор, готовый к любому раскладу. — Как же мне интересно, — вдруг полушёпотом говорит он, наклоняясь к лицу, и голос его ломается, а вид — совершенно безумный, — что у тебя внутри… Мы похожи, знаешь ли… Страшные вещи он говорит… Но вроде как вскрывать меня не собирается, так, поиграться чисто… Ты там в любовь хотел поиграть? Шалея от собственных действий, целую его снова, чтобы заткнулся, приподнимаю и с силой опускаю обратно. А потом ещё. И ещё. Он извивается, кусает губы и вдруг, не удержавшись, стонет на очередном движении. Матерюсь, затыкаю ему рот рукой и напряжённо на дверь оглядываюсь — она заперта или нет? Заперта или нет?.. А если малой сейчас проснётся? Боюсь, рано ему порно с инопланетянами смотреть. Я не понимаю, что со мной. Оглядываю Айзека мутным взглядом и хочу его выебать. Просто взять. По-животному. Потому что я на зеркало иногда дрочу? Или это Айзек что-то сделал?.. Не может меня так сильно крыть от одного только собственного тела. Будто афродизиака подлили. Не осторожничая, валю его на постель, палец приложив к губам, и начинаю неспешно двигаться — а потому что позорно кончить в самый разгар веселья как-то не очень. Он нетерпеливо обхватывает меня ногами за бока, притягивая ближе, заставляя двигаться сильнее и глубже. Смотрит в глаза, отчего я сам теку. Тут кто кого ещё трахает… А потом — куча ощущений. Чужих совсем, но ярких и новых. Блять, я чувствую себя в себе… Как член растягивает узкие стенки, скользит по незадействованным до этого рецепторам, и как он же плотно обхватывается горячей влажностью. Блять, блять, блять… Айзек подо мной извивается: живые волосы, как змеи, сворачиваются на простынях в сюрреалистичные вихри. Его коротит — в моих глазах пятнами расплывается неоновый аквамарин. Если он хочет меня заменить, то придётся себя контролировать, парень… А парень ли ты вообще?.. И думать я перестаю. Я внезапно кончаю. Внезапно — непонятно, кто из нас, но накрывает меня с головой, до дрожи, до писка. Закусываю кулак, лишь бы не вслух всё это, смотрю на пришельца: его выгибает мне навстречу, а в глазах — та самая, чисто человеческая похоть. Кажется, я сломал инопланетянина… А сейчас, кажется, кончаю уже непосредственно я… Сквозь завесу растекающегося удовольствия успеваю только ужаснуться — мало того, что я пришельца только что выебал, так ещё и кончил ему… В него… В это… Внутрь, короче. А вдруг меня заставят потом платить алименты с астрономическими суммами миллионам моих мальков? Я же так и не спросил, как они размножаются… Айзек тяжело дышит, восстановливая образовавшиеся бреши в маскировке. Зуб даю — ему понравилось. Чувствую: некомфортно между ног, и сипло прошу: — Эй, разъединяй нас… Спать хочется пиздецово. Вообще-то, я не собирался так сразу, но Айзек что-то довольно мурлычет, и меня напрочь вырубает. Надеюсь, я не обнаружу себя завтра по частям в банках.