***
Декабрь, Канун Рождества.[longlost — i hate everything about you]
Под тяжёлыми ботинками что-то хрустит и Бомгю морщится. Все двери в квартире старшего брата закрыты, но лишь из спальни одними басами доносится какой-то трек, что слов почти не разобрать. Тонкой полоской под дверью мерцает что-то цветное. Он вздыхает, вспоминая про канун Рождества, прислушивается ещё лучше, и улавливает тихий вой. А затем с ноги вышибает хлипкую дверь в чужую спальню. — Чимин. На него невидяще уставляются заплаканные голубые глаза в расфокусе. Бомгю падает лбом в дверной каркас, осматривая старшего, и выуживает из кармана бомбера мобильный.[Gracchus — More than my skin]
В одной лишь широкой футболке привалившийся спиной к батарее под окном, со спутанными и измазанными в чём-то ярко-розовыми волосами, стекающей с полных окровавленных губ слюной. И обмотанной вокруг шеи гирляндой, вот-вот готовой оборвать к чертям карниз прямо на падающую к плечу голову. — Да? — голос Чонгу звучит словно из самой преисподней. — Он дома, — бесцветно констатирует Бомгю. — И пытался с собой что-то сделать. — Понял. Я уже почти у его дома. Держи в курсе. Убирая мобильный обратно в карман, Бомгю отпинывает пустые бутылки и оглядывает комнату в поиске телефона или ноутбука Чимина, чтобы выключить громкую музыку, но тот нигде не находится. Ни в разобранной полуторной кровати, ни на полу среди мусора, ни на других поверхностях заставленных всякой дрянью. Вздыхая, Бомгю останавливается взглядом на косяке в ослабших пальцах брата. — Не повеситься, так поджечь себя хочешь, да? — устало тянет он, присаживаясь на корточки и забирая косяк, туша его в бутылке с недопитым соджу рядом. Бирюзовые глаза сталкиваются с вопросом в потухших почти серо-голубых. За дымкой травки, слезами и пустотой; за давно съехавшей и въевшейся в кожу подводкой, остатками блестящих теней; за выкрашенной совсем недавно в сочно-розовый чёлкой. За Китти. Всегда был и, Бомгю надеется, всё ещё есть, Чимин. Он тянет руку вперёд и гладит брата по волосам, марая пальцы в чём-то липком. Чимин тянется к прикосновению, словно оголодавший по ласке кот, прикрывая глаза и пуская по щекам слёзы. Бомгю сглатывает, пересаживаясь на колени и склоняясь ближе. — Ты ещё даже с Тэхён-и не познакомился, умирать рано, придурок, — шепчет он, распутывая с шеи гирлянду и сталкивая их лбами. Чимин всхлипывает, начиная дышать прерывистее. Локти Бомгю сгребаются в самой сильной, какая сейчас возможна, хватке. Розовые прядки крепче сжимаются пальцами, пока младший оставляет несколько крепких, но ласковых поцелуев на мокрых щеках старшего, после буквально впечатывая его лбом в своё плечо, облачённое в шуршащий чёрный бомбер. Подаренный когда-то самим же Чимином. Он позволяет ему плакать, прижимая к себе, словно ребёнка. Как Чимин делал это всю жизнь. Бомгю не думал, что когда-нибудь они поменяются местами. Китти всегда был сильным. Чимин всегда был примером. — Этому твоему придурку лучше надеть броник, — шепчет сквозь зубы Бомгю в ухо старшего, чтобы тот точно его услышал за всхлипами. — К нему едет Чонгу. Чимин вздрагивает в объятиях младшего и резко замолкает. Гирлянда на его шее и в руке младшего странновато моргает, переключаясь на затухающий режим. — Он размажет его, несмотря на то, что они типа подружились. Поверь мне, Чимин, размажет его в лепёшку, если только… — Нет, — выдыхает тот, поворачивая кое-как голову и упираясь мокрым носом в шею Бомгю. — Останови его…не надо. — Ты не отвечал нам всем три ёбаных дня. Я нахожу тебя объёбаным и пытающимся повеситься на сраной гирлянде. Чонгу — самая быстрая смерть для этого уёбка, хоть я и не знаю, что он с тобой сд… — Медвежонок, нет, — пальцы Чимина впиваются в бомбер на спине брата. — Агуст он…он ничего…они с Бэмби…дружат. Я не хочу… — Ты для Чонгу — семья. С кем бы он там не подружился, ты, я и Тэ, мы всегда будем для него в приоритете. И, поверь, если бы поехал я… — Позвони ему, Медвежонок. Он нужен мне здесь. Бомгю поджимает губы. — И Гуччи, — лепечет Чимин. — Позвони ему тоже… И, перехватывая брата одной рукой за шею, второй Бомгю всё же достаёт мобильный из кармана бомбера и набирает Чонгука, а затем и Тэхёна. Но, плавно стекающая по шесту, словно заведённая куколка в музыкальной шкатулке, фигура синеволосого в этот вечер оказывается слишком занята. В ожидании Чонгука, братья остаются в квартире вдвоём.***
[Gracchus — part I]
За тот час, что Бэмби разворачивает почти в конце своего пути машину и едет к ним, Бомгю умудряется отправить старшего в душ. А сам тащится в кухню, чтобы поискать хоть немного еды. Однако, даже найденный рамён и немного заветренный кусок мяса, ничего ему не дают. Готовить он не умеет, а отравить родного брата, и так пытавшегося повеситься на рождественской гирлянде, — это уж слишком. Бомгю вздыхает и запрыгивает на стол, то и дело проверяя время на телефоне и движущийся по дороге маячок Бэмби. Чимину хватает десяти минут, чтобы завыть вновь. Бомгю приходится помочь ему распутать липкие волосы, смыть остатки блёсток с лица, обработать изувеченные клыками губы и, завернув в махровое полотенце, отвести в гостиную, где хоть мало-мальски был порядок. Входная дверь открывается одновременно с хлопнувшей створкой окна, что закрывал Бомгю. — Китти? Чимин срывается с места мгновенно, повисая в руках Чонгука, словно маленький зверёк, и разражаясь новыми рыданиями. Обернувшись, Бомгю лишь пожимает плечами на немой вопрос, задёргивая плотные шторы. — Я нашёл немного еды, — он заправляет тёмные кудри за уши, пересекая комнату и выходя в коридор, — но я не умею готовить. Сделаешь что-то? — Да, конечно, — кивает Бэмби, но Чимин вжимается в него сильнее. — Не уходи, — бормочет он неразборчиво. — Куда я от тебя, дурак, денусь? — вздыхает Чонгук, подхватывая Китти под бёдра, усаживая на себе, как ребёнка и удерживая одной рукой. — Принесёшь его вещи? Кивая, Бомгю молча исчезает в спальне, пока двое удаляются в кухню. Чимин всхлипывает, прижимаясь мокрой щекой к плечу друга. — И какого хрена ты развернул меня, Китти? — Чонгуку, на самом-то деле, совсем неудобно двигаться с ним на руках по крошечной кухонке. Но и отпустить его сейчас он не в силах. Не тогда, когда цепкие пальчики так отчаянно впиваются, а тельце дрожит совсем не от холода. Китти таким беззащитным видеть ему не впервой. Но всё равно непривычно. — Зачем ты вообще к нему поехал? — шепчет Чимин. — Потому, что почуял неладное и хотел разобраться, — Бэмби достаёт из шкафа кастрюльку и кидает в неё рамён из открытой пачки. — Ваши маячки все три дня не двигались с места после твоего странного звонка. Ты — не вышел на задание. Хён — не отвечал на звонки. Мы с Бомгю решили разделиться. — Бомгю сказал, что ты поедешь убивать Агуста. — У Бомгю шило в заднице. Он сам грозился поехать и прострелить Юнги-хёну коленные чашечки. — Ты не позволил, — даже не спрашивает, говорит уверенно Китти. — Конечно, нет, — хмыкает Чонгук. — Если хён действительно тебя обидел — я лучше сделаю это сам. Будь Китти в состоянии, он бы ухмыльнулся. Но он лишь фырчит слабо в крепкую шею и следит мутным взглядом за вошедшим в кухню братом с вещами в руках. — Слезай, коала, — машет он рукой. — Тебе надо одеться. — Не хочу. — Китти, — чмокает в проколотое ухо Чонгук, — я тебя люблю, конечно, но мне не в кайф чувствовать на талии твою мошонку. Бомгю не сдерживается и давится смешком, но тут же затыкается под взглядом сощурившихся голубых глаз. — Стоило всё-таки повеситься, говноеды, — ворчит Китти, нехотя сползая с рук друга. Чонгук крепко ловит его под локоть. С его лица пропадает даже намёк на улыбку. — Ты в самом деле хотел с собой покончить, Китти? — Когда я пришёл, косяк почти оказался на полу, а его шея была обмотана гирляндой, — Бомгю пихает в руки брата треники и футболку. — Так что, думаю, да. — Китти? От голоса Чонгука, Чимин хмурится, недобро скашивая взгляд. — Какая разница? — Огромная, мать твою. Агуст что-то сделал? Я зря приехал сюда? Только сейчас, когда Чимин стоит под яркой кухонной лампочкой, не вжимаясь в него и не пряча лицо в шее, он замечает его губы. Широкие ладони в тиски зажимают маленькое личико. — Что он сделал, Китти? — Ты бы лучше так меня нахрен послал и поехал всё-таки куда следовало, — шипит Бомгю, пытаясь оторвать руки Бэмби от лица брата. — Он сам искусал свои губы, присмотрись. Там следы от его клыков. Хотя, не удивлюсь, если… — Это правда? — Чонгук давит большими пальцами на щёки Чимина, вглядываясь в мутное стекло глаз. — Правда, отпусти, Бэмби, — выдыхает Китти. — Если вы пришли, чтобы меня добить — сделайте это быстро. Но, если нет — не заёбывайте. Агуст ничего не делал. — Мы поговорим, когда ты поешь. Сухие губы коротко касаются лба под мокрой розовой чёлкой, а затем Чонгук буквально передаёт Чимина из своих рук в руки Бомгю, уводящего брата в гостиную. Мясо нарезается совсем машинально, сгружаемое в ту же кастрюльку, какие-то специи из корзинки. Всё летит в закипающую воду, и Бэмби немного облегчённо выдыхает. От того, что знает эту кухню, как свои пять пальцев и знает, что эти специи не просрочены, потому что покупал их осенью сам, когда Чимин и Юнги в очередной раз поссорились. От того, что Чимин всё же жив. В кармане толстовки внезапно вибрирует мобильный, и Чонгук уже хочет крикнуть, что парни могут его просто о чём-то попросить, но проскальзывает мысль о том, что ему может звонить Гуччи. Он как раз сегодня на смене в клубе. Однако, доставая телефон, он даже хмыкает, видя на экране селфи Китти и Агуста. — Вау, — тянет он чуть слышно, оборачиваясь назад. — Жив тоже, значит, хён. Он тихонько прикрывает дверь в кухню и отходит к окну, опираясь бёдрами о низкий подоконник. — Что значит тоже? — хрипато отзывается Юнги. — Ты не брал трубку три дня. А тут вдруг звонишь сам, будто чувствуешь что-то. — Где Китти, Чонгу? — Почему ты не брал трубку, хён? — Что с Китти? — Почему ты думаешь, что с ним что-то случилось? — Он не звонил мне. И не ответил ни на один звонок сегодня. — Ты не отвечал мне тоже. Вы похожи, замечаешь? — Чонгу. — Он дома. Но он совершенно не в порядке, если ты звонил, чтобы спросить об этом, — Бэмби обкусывает нервно губы, следя взглядом за бурлящей водой и рамёном в кастрюльке. — Ты с ним, — выдыхает Юнги в динамик. — Это…это хорошо, да. Что он.не один и…жив. — В чём дело, Юнги? Чонгук мрачнеет от чужого голоса. — Я хотел узнать… — Вы ругались не раз. Осенью неделю не жили вместе. Но даже тогда Китти не выглядел, как пережёванный кусок ветчины, и не пытался наложить на себя руки. — Что… — Что произошло, хён? Поверь, тебе лучше ответить мне честно, а после ползать у Китти в ногах, потому что это он остановил меня чуть больше часа назад, когда я ехал к тебе. И я очень, слышишь, хён, очень надеюсь, что он сделал это не зря. А ты не сделал ему ничего плохого, и он просто снова сходит с ума, просто чуточку сильнее. — Кое-что… — Юнги запинается. Слышится шорох, затем звон, кажется, бутылки. — Кое-что произошло в нашу годовщину. — Это я знаю, — кивает сам себе Чонгук. — Он позвонил Медвежонку и попросил отключить все твои маячки. Чего мы, конечно же, не стали делать. Пока что. — Он не…мне некогда было объяснять ему всё и…он убежал. Просто уехал на мотоцикле в чёртов гололёд и…пропал. Я не…я не мог, Чонгу. Не мог остаться тогда с ним и всё объяснить сразу, понимаешь? — Ничерта я, хён, не понимаю. Он застал тебя с кем-то? Ты изменял ему? — Это… Чонгу, это сложно. — У тебя есть десять минут. Прежде, чем я просто приеду и вышибу тебе мозги, если ты не опровергнешь мои слова.***
Декабрь, Тремя днями ранее.[Mothica — Can you feel my heart?]
Китти одновременно боготворит и проклинает снег, когда летит по утренней дороге, умудряясь как-то вилять между машинами. Никто в здравом уме, в конце декабря, не гоняет на мотоцикле. Но ключевое здесь «в здравом уме». Китти в нём, кажется, никогда не был. Он улыбается блестящими под шлемом губами, тут же закусывая их, когда с рёвом врывается в двор с покосившимися многоэтажками. Почти, как его собственный. В общем-то, его собственный, только второй. Он спрыгивает с мотоцикла, сдёргивая с себя лакированый шлем с вытянутыми кошачьими ушками, и едва успевает повесить его на ручку, прежде чем уносится в подъезд. Ему кажется, что он не может ходить. Только летать. На пресловутых крыльях любви, что этим утром почему-то даже не ответила на его звонок. Он приглаживает пальчиками в мотоциклетных перчатках ярко-розовые прядки, что подкрасил вечером, и достаёт из рюкзака заранее подготовленную бутылку шампанского. Такого же нежно-розового цвета с искринками, как его пухлые губы, улыбающиеся без остановки. Агуст, наверное, в такую рань, просто спит. Хмуря очаровательно брови, пуская в подушку слюни и сгребая под себя всё одеяло. Китти хихикает сам себе, доставая из маленького кармашка ключи с брелоком-сердечком, и думает о том, как разбудит Юнги поцелуями и мурчанием поздравлений с годовщиной в тёплую после сна кожу… — Мышонок, — растерянно зовёт Китти, застывая в дверях. Юнги и раньше встречал его прямо в коридоре, но никогда не в длинном чёрном пальто. Никогда не с прямыми, рассыпанными на бледный лоб чёрными волосами. Никогда не с заплаканными, покрасневшими глазами. — Эй, Ги, детка, — Китти тянется вперёд, но Агуст коротко мотает головой, чуть отклоняясь и хмурясь на бутылку в чужой руке. — Привет, мне…нужно идти. Поговорим позже? — Что-то случилось? — Да. И мне нужно идти. — Я с тобой. — Нет, Чимин. Ты не можешь пойти со мной. Голубые глаза сужаются в подозрении. — Нет мест, в которые я бы не мог с тобой пойти, Ги. — Есть. И…прости, но мне нужно идти. Я не хочу опоздать, — Юнги сжимает в кулаке ключи от квартиры и делает шаг вперёд, на пробу пытаясь обойти Китти. Но тот загораживает проход, склоняя голову. — В чём, блять, дело? — цедит он сквозь зубы, стискивая в пальцах горлышко бутылки. — Я расскажу, когда вернусь, Китти. Дай мне пройти. — Нет, ты расскажешь сейчас. Или хрен ты куда вообще уйдёшь с простреленной ногой, — рычит Китти, в ту же секунду доставая из-за пояса мото-костюма свою розовую беретту и надвигаясь на Юнги, носом к носу. Он наводит дуло аккурат над коленом, прожигая свирепым взглядом. — Ты пожалеешь, — скалится в ответ Агуст. — Это не на меня тут направлена пушка. — Китти. — У тебя пять секунд, — Китти взводит курок и начинает отсчёт. — Пять… — Сегодня похороны моего парня, — выпаливает Юнги, мгновенно дополняя: — Бывшего. Моего бывшего парня. Но Чимин это исправление уже не слышит. Бутылка вместе с береттой с грохотом падают на пол, а в ушах шумит. Он сглатывает, прикрывает глаза, но вакуум, заполненный белым шумом, не пропадает. А коридор, кажется, куда-то движется. Голос Юнги пытается прорваться. Он мотает головой. — Чимин? — руки Агуста, кажется, касаются его плеч, но он не уверен. Он не чувствует ничего, кроме тикающей в груди бомбы, что вот-вот взорвётся. — Подожди меня дома? Я вернусь и… — Твоего парня? — онемевшими губами спрашивает Китти. — Моего бывшего…всё слишком сложно. Позволь мне…мне нужно идти. Я всё. — Ты любишь его? — Чимин, мне правда нужно идти. — Ты любишь его?! — срывается на крик Китти, вцепляясь в воротник пальто Юнги и припечатывая его к открытой двери. — Зачем ты идёшь туда?! Ты всё ещё его любишь?! — Чимин… — длинные пальцы обхватывают замёрзшие в розовой коже перчаток чужие. — Я всё объясню позже. — Да или нет? — голубые глаза заполненные слезами смотрят с мольбой. Выискивают в тёмно-карих напротив нужный ответ. У Юнги же там — пустота напополам с сожалением. — Да или нет, Ги? — Нет, но… — Но. Китти отпускает его сразу же. Отталкивает от себя, не позволяя больше коснуться, наклоняется, подбирая беретту. — Останься дома, Чимин. Мы поговорим, как только я вернусь. — Дома? — усмехается Китти, качая головой и пятясь к выходу. — С годовщиной, детка. — Чёрт, Чимин… Он жалеет, что вместе с вшитым под кожу маячком, он не попросил у Бомгю разработать чип не позволяющий плакать. Очень бы пригодилось. Особенно сейчас, когда он дрожащими руками натягивает на голову шлем и кое-как забирается на мотоцикл, слыша топот за спиной. — Китти![Koethe — Ending]
Мотоцикл срывается с места, оставляя Агуста в густом дыму и одиночестве посреди безжизненного двора. Совсем, как до его встречи с Китти.***
Декабрь, Канун Рождества. — Кихён попал в больницу по моей вине, Чонгу, — шмыгая носом, негромко говорит Юнги. — Я отдавал все, почти все деньги анонимным пожертвованием туда. Чтобы его жизнь поддерживали, как могли, но…тогда, в то утро, на страничке его матери я увидел новость о похоронах. Я так забылся, так был счастлив с Китти, что забывал следить за ней каждый день, как делал это раньше. Я был так счастлив, что начал его забывать… — Хён? — зовёт его Бэмби. — Да? — Ты ведь понимаешь, что это нормально? Забыть его, спустя время, любя другого человека…это нормально. Ты ведь помогал до последнего. — До самого последнего. — Но ты должен был, ты имел право двигаться дальше…чёрт! Чонгук срывается с подоконника, на который уселся во время рассказа Юнги, и бросается к плите. Рамён почти сгорел в кастрюльке. Он кидает её в раковину и бьётся лбом о кухонный шкафчик. — Что?! Что там? — голос Юнги в мгновение становится встревоженным. — Я спалил ужин для Китти. — Эй, что у тебя тут? — толкая дверь, в кухню вваливается Бомгю, услышавший шум. Он замечает мобильный у уха Бэмби и хмурится. — Кто там? Это Тэ? — Да-да, Медвежонок, — кивает спешно Чонгук. — Иди, я сейчас. — Скажи ему, чтобы оторвал уже свою задницу от пилона и тащил её сюда! — Обязательно… — Спасибо, — выдыхает в трубку Юнги. — Прошло три дня, хён. — Мне нужно было время и…я думал, что ему это не нужно, раз он не звонил… — Китти уверен, что ты его не любишь. Чонгук напрягается, когда не слышит ничего в ответ. — Хён? — Ты никогда не думал, — шепчет Юнги, — что это было бы к лучшему? — Чего? Ты там тоже обдолбался что ли? — Он постоянно рискует, таскаясь за мной на мои же задания. Заставляет вас следить за мной и прикрывать меня. Несколько раз едва не получил за меня пулю в лоб. Чонгу, может… — Заткнись. — Может нам и правда… — Хён, завались. — …лучше не быть больше вместе? Мобильный в руке хрустит так же, как, наверное, хрустнули бы тонкие косточки в теле Агуста, будь он прямо сейчас перед Чонгуком. Вдыхая поглубже, он отшвыривает телефон на стол и уходит в гостиную, чтобы проверить братьев. Но, как только заходит, Бомгю прикладывает палец к губам, призывая к тишине. На его коленях, убаюканный поглаживаниями, наконец, задремал Чимин. — Чего ты там шумишь? — чуть слышно спрашивает Медвежонок. — Дозвонись до Гуччи. И закажите еду, потому что я спалил рамён. — В смысле? Ты уходишь? Чонгу, ты не можешь… — Ты когда-нибудь назовёшь меня хёном? — закатывает глаза Чонгук, надевая на себя бомбер. — Ты мог бы заслужить это звание, если бы мы трахнулись на мой выпускной, — чуть ведёт плечом Бомгю. — Последи за ним. Я приеду через несколько часов. — Куда ты? — Туда, куда тебе нельзя.***
[MISSIO — Anthem for the broken]
Серебро слабо отблёскивает, когда Юнги поднимает со стеклянного столика бутылку виски, и позволяет фонарному свету из окна коснуться металла. Он не сводит с него глаз ни пока делает несколько жгучих глотков, ни пока возвращает уже почти пустую бутылку на место. Прожигает кольцо глазами так, словно оно может воспламениться и исчезнуть в чёрном пепле, подобно какой-то бумажке. Безымянный палец горит вместо него, уже привыкший к небольшой тяжести за эти месяцы. Сердце в груди горит тоже. И глаза от выплаканных слёз. За все три дня. Веки, наконец-то, смыкаются. Юнги падает затылком на диванную подушку. И усмехается разбито и пьяно. Вместо темноты, он видит клыкастую улыбку и блестящие губы. Вместо очередного кошмарного сна, что утянет его на следующие пару часов, искристо-голубые глаза под ярко-розовой чёлкой. Вместо крышки гроба и венков, спящее на кровати, в ворохе серых простыней, обнажённое тело с раскиданными по гладкой коже чернильными рисунками. Снова заплакать у Юнги уже не получается. И выплакал, кажется, всё, и звонок в дверь пугает больше, чем её же громкий хлопок три дня назад. Он недоверчиво всматривается в темноту, прислушиваясь. После резко оборвавшегося звонка Чонгука, каков был шанс, что младший просто сорвётся и приедет к нему? Юнги думает, что меньше одного процента. Просто потому, что не за чем. И тогда, за дверью, должно быть, его просто ждёт смерть от кого-нибудь из неизвестных ему врагов. Или бывших заказчиков. Он усмехается снова, бросаясь ладонями к лицу. Лучший подарок в канун Рождества — быть убитым в собственной квартире. Без боли, сожалений и сопливых речей. После похорон настоящих и моральных, которые он устроил себе сам. Страх отступает волной также резко, как накатил, и Юнги, сделав последний, возможно, глоток виски, поднимается, шатаясь, с дивана. Одёргивает чёрную футболку, чтобы предстать пред лицом смерти хоть немного в приличном виде. Да и, вдруг, от него останется что-то? Нужно же, чтобы закапывали не как бомжа какого-то. Усмешка, кажется, приклеилась к его лицу. Потому что он чувствует её опять, когда думает о том, что Китти бы, наверняка, устроил ему самые лучшие похороны. Но он ушёл. И Юнги не станет его возвращать. Под скользкими пальцами не сразу щёлкает замок, Агуст вдыхает поглубже напоследок, но воздух застревает в горле. — Чонгу… — Привет, хён. Мрачнее самой смерти, со спрятанными в карманы огромной куртки руками, и взглядом ледяным исподлобья. Лица, кроме чернющих глаз, впившихся в него, Юнги за накинутым капюшоном не видит. Если смертью его внезапно будет Чонгу — жизнь над ним определённо сжалилась. — Входи, — отступает Агуст, чуть запинаясь о собственные кроссовки и приоткрывая дверь шире. Чонгук, словно дементор вплывая в его квартиру, кажется почему-то вдвое больше, чем обычно. Веет от него совсем не декабрьским морозом. А стоит только двери захлопнуться, Юнги прижимается к ней спиной вовсе не для опоры его слабеющих от алкоголя ног. Но, должно быть, это естественно? Он сказал, что им с Китти не стоит больше быть вместе. Он знал о Китти слишком много. Под кожей у него маячок, а в квартире всё ещё до чёртиков чужих вещей. — Могу включить свет? — даже голос Бэмби вдруг непривычно тёмный и густой. Юнги чуть слышно гудит в ответ, отгоняя туман из мутных мыслей, и жмурится крепко от ярко вспыхнувшей над ними лампочки. — Я надолго. Нам лучше уйти из коридора, хён. Юнги это всё не нравится. Юнги думает, что лучше бы сразу получить по лицу. Или дулом пистолета к виску. Не мучаться, слушая, как разувается и снимает куртку Чонгук, как шагает неспешно, но уверенно в гостиную, как звенит на стеклянном столике кольцо… — Хён? Он открывает глаза. Как Чонгук зовёт его так уважительно, словно они всё ещё друзья. — Долго там стоять будешь? Юнги встряхивает головой, отлепляя своё тельце от двери и шлёпая босыми ногами к дивану. — Я, честно, думал, что ты ему что-то сделал, — Чонгук с тяжёлым вздохом опускается в кресло, хватая бутылку виски и крутя её в руках, чтобы прочесть этикетку. — Ударил. Изменил. Не знаю, — он нюхает горлышко и удовлетворительно хмыкает, делая пробный глоток. — Китти, и так-то нездоров, а в последние месяцы с тобой вовсе сам не свой. Я готов был к чему угодно. А оказывается, хён, вы оба долбоёбы. Осторожно падая на край дивана, подальше от Бэмби, Юнги слегка хмурится. — Я не думал… — Что он действительно тебя так сильно любит? — Да. Пальцы впиваются в обивку дивана. Честность собственная бьёт прямо под дых. — Он подарил тебе кольцо, хён. У него отношений дольше месяца сроду не было. Вы вместе девять, — Чонгук поджимает губы. Пальцы его на горлышке бутылки сжимаются так, что у Юнги спирает дыхание, а горло чувствует фантомное прикосновение на себе. — Я делал вам сраные парные татуировки. Я набивал тебе того тупого кота над маячком…да на тебе, блять, наш маячок. Рука машинально тянется к груди, где прямо над сердцем, действительно вшит маячок замаскированный под небольшую татуировку. — И всё ещё хочешь сказать, что не серьёзно? — Он рискует своей жизнью почти каждый раз. — И что? Это его выбор. — Один такой выбор я похоронил три дня назад, Чонгу. Младший замолкает. Теряет вдруг запал весь, не пышет негодованием и не щурится озлобленно больше. У него в голове словно щёлкает, и Юнги это будто бы даже слышит. Лицо Бэмби удивительно, способное за секунду поменяться от угрожающего цербера на взволнованного ребёнка. Агуст усмехается криво. Он знает о них всех такие детали… — Я не хочу, чтобы ещё один мой любимый человек получил за меня пулю в лоб. Я не хочу больше никого терять, Чонгу. — Но это ведь эгоистично, хён… — Китти без меня будет лучше. — Ты не можешь решать за него. — У меня было на это три дня, — облизывает пересохшие губы Юнги. — Мне больше не страшно признаться себе, что я люблю его. Теперь страшнее — потерять его однажды, держа труп на руках. — Но расставание — не выход. Тем более, что вы любите друг друга. — И эта любовь кого-нибудь из нас однажды убьёт. Чонгук не может больше спорить. Не тогда, когда Юнги сгребает в длинных пальцах свои растянутые на коленках треники и опускает голову, тихо всхлипывая. Он смотрит на него и действует машинально, пересаживаясь из кресла на диван, чтобы укутать в своих больших объятях. У Китти всегда по первому зову был он. У Китти всегда под боком были Бомгю и Тэхён. Чонгук смотрит на тихо плачущего в его руках Юнги и впервые за все месяцы, что знает его, понимает — почему они так быстро сблизились. Они всегда были у всех. Но никого и никогда не было у них. Чуть позднее, когда Юнги засыпает, Чонгук отправляет Бомгю смс о том, что вернётся утром.***
Декабрь, Рождество[Solitaris — Soulswap]
— Ты серьёзно был здесь всю ночь? — скрипуче тянет Юнги, выходя из спальни и замечая Чонгука, бесцельно щёлкающего пультом по всем каналам на телевизоре. — Хотел дать тебе выспаться перед разговором. — Чего? Мне, кажется, мы вчера поговорили. — Твоим с Китти. Собирайся и поехали, — Чонгук поднимется с дивана, одёргивая толстовку. — Позавтракаем там, если всё пройдёт хорошо. Агуст мрачнеет, замирая посреди холла. — Я никуда не поеду, Чонгу. Ты, должно быть, меня вчера не услышал. — Это Китти тебя не услышал. Расскажи ему всё и… — Чонгу. — Но почему, хён? — Потому, что мы не можем быть вместе и ходить по грани. Это ненормально. — Что в ваших отношениях вообще было нормально? — Ничего. В том и дело. Ничего не было нормально и это пора прекратить. После того, как Китти уехал в тот день, после того, как я вернулся с похорон, я понял одну вещь, Чонгу. Я не хочу больше никого терять. И лучше уж я буду один со своей чёртовой любовью, которая однажды пройдёт, чем похороню ещё кого-то. С меня хватит. — Ты просто трус, хён, — выплёвывает Бэмби. Юнги дёргается от его слов, как от пощёчины. — Серьёзно готов разбить его сердце сейчас, чтобы не дай бог не разбилось потом твоё? Ты такой трус…я думал, что вы будете бороться за свои отношения в любой ситуации, но… — А сам-то? — сжимает зубы Юнги. Он не хочет. Совсем не хочет делать младшему больно. Но, если это единственная возможность оттолкнуть его, то что ж… — Ты такой же трус, Чонгу. Цепляешься за свою влюблённость в Гуччи, лишь потому, что так удобнее. Удобнее, чем отпустить и раскрыться кому-то другому. Ты тоже боишься, что твоё сердце разобьёт кто-то чужой и позволяешь Гуччи резать его каждый чёртов раз, когда вы трахаетесь. Ты тоже трус, Чонгу. — Да пошёл ты. Будь на месте Юнги кто-то покрупнее, Чонгук бы задел его плечом. Но с их габаритами, Юнги отлетает к стенке холодильника, стоящего рядом, когда Бэмби вылетает из его квартиры. Дверь хлопает вновь, как и четыре дня назад. Больше в эту квартиру никто кроме него не зайдёт. Юнги больно бьётся затылком и съезжает на пол, закрывая лицо руками.***
[Solitaris — Soulswap]
На звук ключей в замке Китти реагирует утром уже не так, как накануне вечером. Он лишь дёргает головой, сидя за столом в кухне, и ждёт, пока откроется дверь, являя Бэмби. Или Гуччи, что не ответил с вечера ни на один их звонок, лишь сбросив смс о том, что устал после смены на пилоне. — Привет, — отзывается Китти, ставя чашку с кофе на стол и оглядывая вошедшего Чонгука, взмахнувшего рукой. — Где Медвежонок? — он стягивает массивные кроссовки, подталкивая их к розовым лакированным сапогам старшего. — В ванной. Но у него не закрыто, так что можешь поздороваться. — Дождусь уж. Ты завтракаешь? — Только кофе. И успокоительные, — кивает Чимин на привычную коробочку лекарств на столе. Чонгук вздыхает, укладывая ладони на его плечи и упираясь подбородком в розовую макушку. — Не смешиваешь, я надеюсь, — бормочет он, целуя пушистые волосы. — Не с чем. Бомгю за ночь вылил все мои алко запасы. Он даже убрался, прикинь? — Чёрт, и именно сегодня я выложил все шоколадные медальки из рюкзака, — прыскает смешком Чонгук. Чимин слабо улыбается и тянет его за предплечья ниже, заставляя обнять себя, прижимаясь щекой к щеке. — Ты холодный, Бэмби. — На улице декабрь, Китти, чего ты ожидал? — Снег? — Шёл ночью. А что? — Ги обещал слепить со мной снеговика, когда выпадет много снега, — дрожащим голосом шепчет Китти, поворачивая голову и вжимаясь носиком в челюсть Чонгука. — А ты был у него. Ты пахнешь той квартирой. — Тебе надо быть ищейкой, а не киллером, — вздыхает Чонгук, отстраняясь и раскрывая объятия, но покрепче перехватывая узкие плечи ладонями. Чимин напрягается. — Говори. — Я подожду, пока Медвежонок к нам присоединится. — Говори, Чонгу. Что он сказал тебе? Чонгук окидывает беглым взглядом кухню и цепляет нож, лежащий на разделочной доске. Оставленный им же вчера после готовки рамёна. — Идём в комнату, Китти. Он не спрашивает. Просто подталкивает в спину, всё ещё придерживая за плечи, и ведёт вперёд. За дверью ванной действительно шумит вода, и Чонгук надеется, что Бомгю успеет выйти раньше, чем что-нибудь произойдёт. — Ты ведь выпил таблетки? — Да, но ты ведь знаешь, что на голодный желудок они принесут мало толка? — хмуро отзывается Китти, усаживаемый на диван. — С этим мы уже позже разберёмся, — присаживаясь перед ним на корточки, Чонгук берёт тёплые ладони в свои. Кое-где на ногтях Китти обгрызан чёрный лак, какие-то из них обломаны. Он поджимает губы, вдыхая поглубже, и негромко произносит: — Хён не изменял тебе. Никогда. — Здорово. А сам он не мог мне это сказать? У тебя вид такой, будто это не у его паренька похороны были, а у твоего. — Возможно, я скажу тебе кое-что неприятное, но ты тоже был не прав, убежав и не дослушав его. — Ну зашибись. — Но это ты. Ты такой и…он должен был…после всего прийти к тебе и всё объяснить, но… — Но он грёбаный трусишка, как и все мыши, думаешь я просто так его назвал Мышонком? — на губах Китти едва заметно появляется нежная улыбка, которую он тут же стирает, облизываясь нервно. — Ты прав, Китти. Он трус. И он должен был сделать это сам… — Чонгу? Короткие ногти болезненно впиваются в холодные ладони. — Он решил… — Нет. — Китти, Юнги-хён решил… — Нет. — Что вам лучше расстаться. Чонгуку стоило держать Китти крепче. Чонгуку стоило проверить гостиную прежде, чем заводить в неё Китти. Чимин откидывает его от себя, шатко сидевшего на корточках, и бросается к креслу, из-под которого достаёт розовую беретту, без промедления врезаясь ледяным дулом в висок и нажимая на курок. — Чимин, нет! Вместо выстрела раздаются крик Бэмби и хлопок двери ванной.***
[Holding Absence — Wilt]
— Мне наверняка звонили заказчики, — едва ворочая языком, говорит Чимин, завёрнутый в одну из огромных толстовок Чонгука. Его голова покоится на груди младшего, пока тот включает рабочий мобильный Китти. Он косится на валяющуюся в кресле беретту с пустым магазином. — Звонили, — кивает Бомгю, перебирая ласково розовые прядки брата и вводя пин-код. — Одно нам пришлось отменить. Справился бы лишь ты. А на одно ездил я. Если бы у Чимина было достаточно сил, он уверен, поднялся бы и треснул брату такую затрещину, что парочка лет из жизни точно стёрлась. Но он, накачанный препаратами после звонка его врачу, мог пока лишь нахмуриться и тихонько зарычать. И то было больно после того, как он минут пять верещал, дёргаясь в хватке Бэмби из-за неудачного выстрела без патронов. — Не ворчи, — Бомгю притягивает Чимина к себе ещё ближе, кривясь от заставки на телефоне старшего. Самое сладкое, что только можно было придумать: стоящий у плиты Агуст, обернувшийся с удивлённым взглядом. Будто не фотка, а картинка в пинтерест. Бомгю блокирует мобильный и обнимает брата обеими руками. — Раз ты жив, то ладно, — сдаётся Китти. — Меня ты учил. Конечно, я жив. А сейчас Чонгу приготовит нам вкусный пибимпаб, и ты тоже оживёшь. — Мгм. Спорить сил тоже не было. Кити даже усмехается в своей голове. Последний раз, когда Бэмби приходилось звонить его врачу и впихивать таблетки в кричащий рот, был чуть больше года назад. С тех пор, как он нашёл Агуста, всё было не так уж и плохо. Было. — Никогда вот не любил Рождество, — фырчит Медвежонок ему на ухо. — И не зря. — А как же Ариэль? — вспоминает Чимин. Ведь действительно, за пару дней, что его брат следит за ним, он ни разу не обмолвился о своём парне. — Тэхён-и с семьёй сейчас. И я тоже. Чимин прижимается ухом к груди брата крепче, слушая его тихий смех, и закрывает глаза. С Юнги он любил делать также. — Я правда люблю его, — выдыхает он. — Я знаю, Чимин, — Бомгю целует его в затылок. — Но то, что рассказал Чонгу… — Тупость. — Подумай об этом, как о том, что твой мистер Ди просто поставил твою жизнь выше ваших отношений. Благородненько даже. — Готовы обедать? — появляясь в дверях, Чонгук осматривает братьев. При виде маленького Китти в его толстовке и руках Медвежонка, он думает лишь о том, что зря не врезал напоследок Юнги. Пусть тот и был, возможно, где-то очень глубоко, прав. — Думаю, да, — кивает Бомгю, слегка встряхивая Чимина за плечи. — Нет, но вы же не отстанете, — хмыкает тот, приподнимаясь. — Это ты в точку. — Звонил Гуччи, — пока Чимин и Бомгю усаживаются за стол, Чонгук кладёт рядом с полными тарелками горячей еды приборы, — сказал, что кто-то из состава заболел, и он будет работать ещё пару ночей подряд. — Неужто не может найти даже пары часов днём, чтобы заехать к нам? — хмурится Медвежонок, зачёрпывая рис ложкой. — Спроси у него сам? — ведёт плечом Бэмби, садясь рядом с притихшим Чимином и склоняя голову. — Я не стал класть тебе много моркови и специй. — Спасибо, — кивает Китти, вертя в руках ложку. — Приятного аппетита? Он отключается от разговора Чонгука и Бомгю почти мгновенно. Делает вид, что жуёт по пять минут кусочки мяса, подолгу смотрит на рис в ложке или дует на него, а сам в тысячный уже, кажется, раз, прокручивает слова брата. »…твой мистер Ди просто поставил твою жизнь выше ваших отношений.» Это настораживает его. Он не хочет придумывать себе, ведь и так девять месяцев только этим и занимался. Сначала придумал следить за Агустом, потом придумал влюбиться, подарить кольцо и как приличная жёнушка осесть на месте…он придумал им никогда не существовавшую идеальную жизнь. А теперь вот хочет придумать то, что Юнги его всё ещё любит. Просто играет в благородного оленя. Только вот местечко Бэмби давно уже занято. Агусту остаётся оленем просто быть. Чимин хмурится. Потому, что не сходится. Потому, что ни одного звонка за эти дни. И да, так поступают те, кто не любят, не пытаясь даже объясниться. Потому, что ни записки, никаких слов сожалений и прочего, он не передал через Чонгука, хотя такая возможность была. И да, так поступают те, кто не любят, не желая даже передавать последних слов, кроме дурацкого: «так для всех будет безопаснее, если мы перестанем подставляться друг за друга». Кроме благородства, это попахивает чистейшим эгоизмом. Но Чимин Юнги любит. И благородства в этом всём, за своими розовыми очками, видит больше, чем эгоизма. В конце концов, они оба хороши. Один сбежал, не разобравшись. Второй плюнул на всё, закрывшись в себе. Расстались. Китти сжимает в пальцах ложку, радуясь, что та не деревянная. Даже с таким количеством сил, что есть сейчас в нём — переломил бы, не моргнув. Потому что злости в нём куда больше. Потому, что он, чёрт возьми, Китти Гэнг. И с ним расстался вот так какой-то там Агуст Ди? Стадии принятия, кажется, пошли полным ходом. И, здравствуй, гнев. — Чимин? — он вздрагивает, когда руку накрывают пальчики брата. — Мне нехорошо, — мотает он головой, опуская ложку в тарелку, всё ещё полную еды. — Тошнит? — Чонгук отставляет её подальше. — Врач говорил, что это может быть. Ты давно не пил эти успокоительные и… — Мне нужно прилечь. Можно я… — Конечно, — Бомгю подскакивает на стуле, отчего тот противно скрипит ножками по полу. — Идём. Не хватало ещё тебе по дороге шмякнуться. — Я могу и сам. — Он просто доведёт тебя до спальни, — Чонгук накрывает лопатки Китти большой горячей ладонью. Кожа там буквально горит. Чимин думает о совершенно другом прикосновении. — Один чёрт вы скрутили ручку с окна, я никуда не денусь, — он поднимается со стула, стараясь как можно скорее избавиться от обжигающей руки. Бомгю на это лишь фыркает, идя следом за старшим братом. Он помогает ему удобнее лечь на кровати, поправляя подушку и одеяло, пока в кухне тарелками гремит Чонгук. И хихикает, не сдерживаясь. — Видели бы тебя сейчас мудилы, которых ты прикончил. — Что? — Тебя боится почти весь город. Но это…здорово, что мы знаем тебя таким. — Разбитым, уничтоженным и на грани того, чтобы пробить себе лобешник собственной битой? — едва усмехается Чимин. — Ага. Настоящим, — Бомгю гладит растрёпанные розовые волосы. — Биту мы, кстати, тоже спрятали. — Мне что и в телефоне нельзя будет посидеть? — Завтра? Или чуть позже, когда я доем и приду гундеть тебе под ухо, пока ты не уснёшь. — Ты ведь не серьёзно? — Да нет, — хмыкает Бомгю, потягиваясь к тумбочке. Он берёт с неё свой мобильный, с которым ходит на учёбу и протягивает брату. — Во-первых, я удалил все-все мессенджеры и поставил пароль на приложения, где это дерьмо можно скачать. — Ненавижу тебя, — вздыхает Чимин, разглядывая всё, что осталось на экране. — Во-вторых, я сменил пароль на вайфай и заблокировал мобильный интернет. Так что, ты можешь поиграть в ящички. Или лечь спать. — Вы изверги совсем. Меня бросили, а вы. — Ты пытался дважды за неделю покончить с собой, а может и того больше. — Проваливай уже. А не то Чонгу съест твою порцию. — Зови, если что. Чимин дожидается, пока дверь за Бомгю закрывается. И хмыкает. Даже его плывущий от успокоительных мозг умудрился сгенерировать план. Но Бомгю и Чонгук были слишком умными. И перемудрили. Безопасность, думает Китти, это хорошо. Все так пытаются его защитить, будто это не он — Кошмар Города. Будто это не он однажды, не глядя, уложил японскую банду. Носятся все, как… Злость вновь закипает в нём. И, наверное, это должно быть каким-то побочным эффектом, но ему даже нравится. За эти дни он чувствовал слишком много боли, грусти и тоски. Пора бы уже хоть чему-то знакомому пробраться под кожу. Он открывает записную книжку, будучи на двести процентов уверенным, что найдёт там номер службы такси. И не ошибается ни на сотую. Удалить приложения, поставить пароль и отключить интернет — это, конечно, здорово. Но в век технологий, не стоит забывать о самом допотопном. — Служба заказа такси, слушаю вас. — Добрый день, — шепчет Чимин в трубку. — Могу ли я заказать такси на сегодняшний вечер? — Да, конечно. Уточните адреса и время назначения. Чувствовать обиду и боль, безусловно, иногда тоже нужно. Но ничто так не знакомо Китти, как гнев.***
[Palaye Royale — Tonight is the night i die]
После ужина, лекарства он лишь недолго держит во рту, и, стоит Чонгуку отвернуться, выплёвывает их себе под ворот толстовки, морщась от того, как таблетки вместе со слюной прилипают к коже. Он обещает мысленно начать с завтрашнего дня курс заново, хоть и знает, что так это не работает. Но сегодня ему, наконец, нужен трезвый ум. Подумаешь, он пропадал ненадолго. Вернулся же? Китти вернулся. Он заставляет себя не смотреть на часы, стоящие рядом с плазмой, слишком часто, пока Чонгук кутает его в своих объятиях, хотя засыпает сам. Он знает, как сильно друг устал. Он знает, как крепко Бэмби может спать. Он вёл себя так спокойно, как только вообще мог, наверное впервые в жизни, а потому Бомгю ненадолго отъехал к себе на квартиру, чтобы взять немного вещей. У него был ровно час, в который он всё расчитал. Нужно было только убедиться, что Чонгук уснёт к десяти. И Чимин обязательно извинится потом. Обязательно погладит себя по голове за то, как хорошо знает друга, прося включить фильм, от которого того вырубает почти сразу. Обязательно поругает себя за то, что они будут снова переживать. Но пока, нужно показать одному зарвавшемуся недо-хакеру, что Китти Гэнг не бросает никто. Китти Гэнг всегда уходит сам. Оставляя с пулей во лбу. Ему даже плевать, что садится он в такси прямо в пижамных штанах и тапочках. Что за дверцей валит нещадно снег, укрывая город в этот рождественский вечер пушистым покрывалом. А в кармане толстовки обжигает ладонь запасной ключ и отвёртка, которую никто даже не догадался спрятать с полочки в коридоре. Тапочки неприятно тонут в наваливших сугробах, стоит только Китти вылезти из машины в тёмном дворе. — Вас не проводить? — с тревогой спрашивает водитель, ещё раз оглядывая то неоднозначный для декабря нарядец, то свёрнутые купюры в своей руке. — Не, спасибо. С Рождеством! — салютует, не оборачиваясь, Чимин. — С Рождеством… Он смотрит наверх, ловя на ресницы и приоткрытые губы хлопья снега. Смотрит в тёмное окно квартиры Юнги. И совершенно точно знает, что тот дома, потому что, несмотря на выключенный свет, створка слегка приоткрыта. Агуст всегда закрывает окна вплотную, когда уходит из дома. Этой паранойей его заразил Китти.[Red — nothing and everything]
Тапочки приходится оставить под лестницей на первом этаже, из-за того, что они мерзко чвакали по полу. И, прямо в носках, пижаме и огромной толстовке, Китти поднимается выше. С каждой ступенькой чувствуя, как учащаются удары сердца, а ладони, наверное, впервые потеют, неплотно обхватывая рукоять отвёртки. Собирался ли он всерьёз убить Агуста сейчас? Собирался ли он всерьёз избавиться от того, кого так сильно любил? Вместо ответа, он лишь сжимает в руке ключ и тянется рукой к замку. Но замирает на месте, пойманный темнотой подъезда, словно в ловушку. Он слышит шаги. Дверь квартиры открывается с привычным противным скрипом, заставляя Чимина сделать шаг назад. Юнги опускает мешок с мусором на пол, приваливая к стенке, и застывает тоже, услышав резкий вдох. Он узнает его, банально, из тысячи. Слишком мягкий, надломленный и заевший в голове. Пробравшийся под кожу, застрявший в только ожившем и вновь погибающем сердце. Китти у него в крови уже. Чимин у него в крови. — Чимин? — сипловато зовёт он, сталкиваясь неверящим взглядом с едва заметным мерцанием серо-голубых глаз. Словно тонкий ломающийся лёд. Только вот с губ вместо ехидных словечек и прощальной речи, слетает лишь тихое: — Я люблю тебя. А тело неожиданно подхватывают, выбивая воздух и вжимая так крепко, что больно. Как надо больно. Юнги трётся носом о нежную кожу за ухом, морщится. — Пахнешь Бэмби, — бормочет он, вплетаясь пальцами в розовые прядки на затылке. Сжимая и притягивая ближе. — Кем ещё должен? — сквозь всхлипы возмущается Чимин, охватывая руками широкие плечи и зарываясь носом в горячую бледную шею. — Ты бросил меня. — Я такой придурок, Китти. — Я знаю. Агуст затаскивает его в квартиру, так и не включая свет. Лишь прижимает к двери, сталкиваясь лбами и болезненнее стягивая пальцами волосы, словно не верит до конца, что в руках настоящий Чимин. — Прости меня. — Вот ещё, — шмыгает тот носом, впиваясь ногтями в тонкую под футболкой кожу. Чтобы пометить вновь. Чтобы поглубже вошло. Ему мало собственного клейма на чужом сердце, которое, он надеется, всё же есть. — Прости меня, Чимин, — Юнги вслепую тычется губами, целуя мокрые щёки. — Ты бросил меня. Бросил, Ги. — Я не должен был. Не должен… Захватывая исполосованные кровавыми ранками пухлые губы, Юнги чует горечь. У себя во рту, у Чимина, когда сплетает их языки, едва не скуля от позабытого нужного чувства. Он не думал даже отказываться от Китти под дулом пистолета. И тем больнее отзывалось сейчас собственное решение, когда Чимин, сквозь молчаливые слёзы, отвечал на его поцелуи, дрожа в руках всем телом. Цеплялся отчаянно пальчиками за шею, полосуя её ногтями намеренно. Пытаясь больно сделать также, как разрывалось где-то внутри. Ничего нормального в их отношениях никогда не было. И не будет. Но такие они. — Я люблю тебя, Чимин, — в распахнутые влажные губы произносит Юнги. — Любил бы — не бросил бы, — повторяет Чимин, кусаясь намеренно. Вгрызаясь клыками в нижнюю губу Агуста также сильно, как в свои недавно, желая стереть с них любимый отпечаток. Забывая, что отпечаталось уже давно под кожей. — Я думал, так будет лучше. — Думать — не твоё, Ги. Совсем не твоё. — Я люблю тебя. Так сильно люблю, Чимин. Чимин ощутимо начинает плакать снова. Он впервые в жизни кого-то так сильно любит. Юнги впервые в жизни ощущает любовь так взаимно. Подхватывая замёрзшее и податливое тельце на руки, он пятится к двери в ванную, на ощупь находя выключатель. Запинается о корзину, доверху заполненную грязными шмотками. Сажая Чимина на стиральную машинку, тянет с него пахнущую другом, но всё же чужим совсем, толстовку. Примыкает ртом к такой ненавистной чернильной кошке на подставленной шее. И вздрагивает от звука, с которым толстовка падает на кафельный пол.[Digital Daggers — In flames]
— Чимин? — ладошки захватывают бледные щёки в тиски, не позволяя обернуться и посмотреть на то, что упало вместе с вещью. — Потом, — мотает головой Китти, облизывая раскрасневшиеся губы Агуста. — Я тоже люблю тебя, детка. Но никогда не прощу. — Не прощай. Только будь со мной, — длинные пальцы скользят по выделяющимся рёбрам вверх, накрывая напрягшиеся соски. Чимин задыхается, запрокидывая голову и закрывая глаза. — Чтобы ты снова бросил меня? — Пристрели меня в следующий раз сразу же, как только я заикнусь об этом. Китти не сдерживает истеричного смешка в мгновение сменяющегося протяжным стоном из-за накрывших плоть огненных губ. Он был готов убить Агуста каких-то десять минут назад. Агуст, должно быть, тоже всё-таки не дружит с головой, предлагая такое. Китти улыбается хищно, приоткрывая голубые глаза и устремляя расплывающийся взгляд в потолок. Его паранойя проникла, кажется, в Юнги слишком глубоко. Как и Юнги в него. С израненных губ один за одним слетают стоны, пока Агуст зацеловывает любимые плечи и изящные ключицы, оставляя повсеместно свои следы. Пока проникает пальцами глубже, придерживая Китти одной рукой за поясницу, чтобы тот не сполз с небольшой и неудобной машинки. Совсем сливаются в один громкие стоны, как только их тел касаются горячие струи воды, а прохладный кафель кабинки контрастирует с воспламеняющейся кожей. Бледная грудь прижимается к острым лопаткам, не оставляя между ними лишнего расстояния. Розоволосый затылок откидывается на крепко плечо, пока толчки усиливаются, а подушечки пальцев до отпечатков впиваются в нежную кожу то тут, то там. — Никогда больше не отпущу тебя, — рычит в пирсованное ухо Юнги, выбивая из Чимина самые высокие ноты. — Только смерть…разлучит нас. — Ты — моя смерть, Китти. — Тогда нам ничто не страшно. Вместе с водой по улыбке Чимина стекают слёзы.