Не кладите Учиху в больницу

Саске никогда не отличался особо хорошими манерами и поведением. Положа руку на сердце, Сакура признавала, что даже будучи мальчишкой грубости в нем хватало с лихвой. Она не шибко представляла — да и не хотела — чему его там учил Орочимару, но то, что в итоге от крох этикета у Саске не осталось ничего, было слишком очевидно. Во-первых, он пялился. И когда девушка говорила «пялился», то имела ввиду беспрерывно. Она не была уверена, что он хотя бы моргал. И как оказалось, такой чести удостоилась исключительно она — медсестры жаловались, что никак не могли заглянуть ему в глаза — некомфортно работать! Сакура не знала, радоваться ей или раздраженно сопеть, но порою это действительно напрягало. Он смотрел, когда она что-то писала в медицинской карте. Сакура чувствовала, как тяжелый, изучающий, цепкий взгляд скользит от кончиков пальцев, дальше по рукам, по складкам ее одежды и на сосредоточенное лицо. Она не понимала, особенно, почему Саске больше всего изучает руки и лицо. Девушке не казалось, что в ее сосредоточенно нахмуренном лице есть хоть капелька чего-то привлекательного. Она даже пару раз замечала, как жует губу или щеку изнутри, и разве это симпатично? Разве это то, что должно привлекать взгляды? А пальцы? У нее ведь совершенно нет времени за ними ухаживать — руки сухие, у ногтей потрескавшиеся. Пальцы, конечно, длинные, тонкие, но все в мозолях — где от ударов, где от ручки, а где просто старые шрамы. Чудовищная сила — это хорошо, но ее тело, видимо, совершенно для нее не приспособлено, от того на костяшках и на пальцах много ран еще с времен генинства. Сакура пару раз поднимала взгляд и, краснея, хмурилась, потому что такое неприкрытое внимание смущало и отвлекало. А Саске хоть бы что. Он внимательно смотрел в ответ, а Сакура, к сожалению, не обладала рентгеновским зрением, чтобы заметить как алели кончики бледных ушей. Отросшие вихрастые волосы, вечно торчащие колом в разные стороны отлично прикрывали Саске. А еще он смотрел на нее, не отрываясь, во время секса. Сверху или снизу — неважно — просто пожирал взглядом, от чего Сакуре становилось плохо. Она же такая расхристанная, открытая, вся розово-красная, с ног до головы, прямо как поросенок. Наверняка слюни текут или слезы, что в этом всем вообще привлекательного? Вот Саске всегда красивый. Что сверху, что снизу — совершенно красивый. Когда со стоном кончает, от чего по скулам ползет лихорадочный румянец, когда неловко, из-за отсутствия руки и опыта пытается сделать ей приятно — тоже прекрасный. Красный, синий, зеленый — всегда. И Сакуре даже немного от того завидно, что она быть с ним наравне даже тут не может. Всегда отстающая. Но если бы Учиха только пялился, то Сакура не имела бы ничего против. Возможно, даже сочла бы это милым и старалась бы чаще улыбаться. Ему ведь, верно, очень редко приходилось видеть, как ему улыбаются за последние годы. Но, помимо всего прочего, Саске был совершенно бестактным. И про личное пространство он не знал от слова совсем. Заходя к нему вечером в палату, девушка всегда была напряжена и насторожена, потому что не имела ни малейшего понятия, что парень вытворит в следующую секунду. Для Сакуры не было чем-то новым, если она внезапно чувствовала, как широкая ладонь накрывала ее бедра сквозь накрахмаленную ткань халата. Или если бы Учиха утыкался острым носом прямо в ложбинку грудей, а ей сиди и думай, упал ли он в обморок или обнимашек захотелось. Сакура вообще не понимала, проявляет он нежность или опять падает в яму бестактности, которую сам же себе и вырыл. Благо, хоть при всех обниматься не лезет, не то Харуно бы сначала сгорела со стыда, а потом в пламени слухов, ползущих по больницы со змеиным шипением. А еще Саске невозможно было понять. Он не был мягким, не делал намеков и вел себя так, будто что-то, принятое в обществе, например, прелюдия или хоть словесное предупреждение, прежде чем сделать куни, ему было чуждо. Саске от этого не страдал совершенно, зато Сакура просыпалась от подступающего оргазма или от наэлектризованного чувства заполненности. Когда она однажды спросила, почему парень ее не будит, если ему так хочется секса, то тот, отвернувшись, пробубнил что-то отдаленно напоминающее «мягкая», «расслабленная», «заласканная». После того Сакура постаралась не думать о том, что она некрасивая, пусть и вся потная и красная, расслабила лицо, стонала и выгибалась свободнее, и Саске почти сошел с ума. Был жутко смущен, всю ее зацеловал и совсем себя не контролировал — толком втолкнуться не успел, тут же кончил. А еще Саске не умел смущаться, когда стоило бы. Просил разрешения впутать своего клона ночью — не заалел ни на тон. Бледный и белый. Просил сделать массаж — и тут не смущался. И когда от мягких и ласковых касаний у него встал — тоже ничуть не растерялся — попросил и его «помассировать». Ртом. А потом, когда Сакура осторожно подтерла ему уголок рта, потому что он испачкался в масле — у Саске почти пар из ушей от смущения повалил. И когда девчонка ему шептала, что он жуть какой красивый — он тоже весь сплошняком покрывался румянцем. И еще когда целовался краснел неотвратимо, был это первый поцелуй или сотый — его смущало, что он совсем не умеет, больше слюнявит и напирает, вгрызаясь как волк в спелые губы. Сакуре и это было непонятно — его никто не учил, с чего бы ему быть секс-гуру, да в принципе гуру отношений? Его редких, смятых комплиментов и проявлений заботы ей вполне хватает. А еще ей было не понятно, почему Саске так любит трогать и рассматривать ее грудь. Она же маленькая и несимметричная, что тут разглядывать? Ей вечно прикрыться хотелось, хоть одеялом, хоть ладонями, а парень на это почти рычал и смотрел диким зверем. Сакуре очень много всего в Саске было непонятно. Вернее, она сознавала, почему он что-то делает, но физические проявления того или иного чувства у него были больше, чем просто странными. Неприличными, необычными, совершенно бестактными и порою излишне грубыми. Но даже такого она его любила. Однорукого, молчаливого, резкого, грубого, не слышавшего про вежливость. Неправильного.