Кукла Адмирала

Оставшись в одиночестве, порядком проголодавшаяся Лиза съела пирожки Зейнаб. Встала на молитву. Испросила Царствия Небесного для усопших родителей, здравия для пропавшего брата и поручика Орлова. Пусть её горячая молитва найдёт возлюбленного за сотни вёрст, в далёком Туркестане, укроет, обережёт от пуль и сабельных ударов. Дом погрузился в ночную тишину, нарушаемую лишь боем часов. Спокойствия в душе не наступало. Сон не шёл. Девушка в одной рубашке замерла у окна, вглядываясь во тьму стылых ноябрьских улиц, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Она не знала толком, как могло бы на неё подействовать зелье Акиры, но пока чувствовала только волнение и тоску. Впрочем, вряд ли дядюшка станет что-нибудь предпринимать против неё в первый же вечер. А вдруг она действительно зря накручивает себя, наслушавшись предположений заигравшейся в сыщицу Полины? Может, никто и не собирается травить еду и напрасно она морит себя голодом? Всё вздор? Но ведь потайной ход в Неглинку действительно существует. Да ещё эта подозрительная дядюшкина скрытность. Не зря матушка предупреждала и в дневнике и в сегодняшнем сне. А она, Лиза, не уберегла дорогую сердцу вещь! И не узнает никогда, что мама хотела сообщить ей, тогда ещё не родившейся. Мысли об украденном дневнике как по заколдованному кругу вернулись к поведению князя Вишневецкого. Ах, дядюшка! Лиза втайне трепетала, вспоминая его прикосновения и срывающийся голос. Признание князя смутило и испугало её по нескольким причинам. Во-первых, Вишневецкий всё же был её кровным родственником. Во-вторых, произошедшее выходило за рамки имевшихся у Лизы представлений об отношениях мужчины и женщины. И, наконец, в-третьих, она поклялась ждать возвращения поручика Орлова, которого, несмотря ни на что, упрямо продолжала любить. От стены противоположного дома неожиданно отделилась тёмная фигура. Княжна испуганно отпрянула от окна и задула свечу. Двигаясь на ощупь, поставила подсвечник на ночной столик, проверила крючок на двери и юркнула под одеяло. Долго лежала, напряжённо ловя каждый шорох. Кажется, всё спокойно, но уснуть после сегодняшних событий всё равно не удастся. Вместо привычного дортуара — тесная комната, нет перешёптывающихся подруг, волосы не убраны по правилам под чепец, а распущены по плечам, кровать, хоть и превосходит жёсткую институтскую, не даёт окунуться в забвение. А тут ещё загадочная фигура за окном. Возможно, припозднившийся прохожий, а, может, и негодяй, задумавший чёрное дело. Тихий, но настойчивый стук по стеклу заставил Лизу ойкнуть и нырнуть с головой под одеяло. Стук повторился. Девушка не на шутку перепугалась. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Может быть, закричать, разбудить слуг? А если наведался не злоумышленник? Грабитель не станет же стучать по стеклу. Пересилив страх, девушка набросила на плечи шаль, на цыпочках прокралась к окну и осторожно приподняла штору. Снаружи маячило юное знакомое лицо. — Олеко! — успокоено вздохнула Лиза и отдёрнула штору совсем. Цыган знаками потребовал открыть окно. Повозившись с двойными рамами, девушка впустила верхолаза в комнату вместе с порывом холодного ветра. Княжна зябко поёжилась и прикрыла створки. Цыган, не побоявшийся взобраться на второй этаж, тем временем смущённо топтался на одном месте. Лиза сообразила наконец, в каком виде предстала перед посторонним мужчиной, но, решив, что сейчас не до приличий, приготовилась слушать ночного гостя. — Слава Богу, барышня, не ошибся я окном, — ободряюще улыбнулся Олеко, сверкая белоснежными зубами. — Не хотелось бы к вашему дядюшке попасть. — Это ты следил за мной с улицы? Господи, как я напугалась! — Я, барышня, вы уж извиняйте, — зашептал цыган. — Вижу, вы в окне, вот и постучал. Просьба у меня к вам важная, вы уж не откажите. — Погоди, Олеко, — перебила Лиза, — расскажи, как тебе удалось уйти от полиции. Да ты присядь! — Наслежу на полу, барышня, да и ненадолго я, — отказался визитёр. — Да что тут рассказывать? Старик-сторож здорово меня прикладом огрел, до сих пор голова гудит. Ну, в полиции продержали, всё про какую-то кражу допытывались. Потом отец залог за меня внёс, выпустили. Только нельзя теперь табору в Москве оставаться. Завтра с места снимаемся*. Я к вам пришёл, вы последняя моя надежда. Лизе показалось обидным, что цыган даже не спросил о её положении. А ведь она, пока шло выяснение личности нарушителя спокойствия института, приняла на себя вину его возлюбленной. Пусть решение скрыть преступление Эжени было осознанным, но оно ведь обернулось исключением, о котором Лиза теперь жалела. А косвенный виновник не только не посочувствовал, но ещё и посмел среди ночи явиться с какой-то неотложной просьбой! Княжна хотела было высказать Олеко претензии, но вовремя прикусила язычок. Она ведь благовоспитанная барышня и, коли уж сама виновата в исключении, не имеет права осуждать других. Хорошо, что в темноте не видно, как запылали стыдливым румянцем щёки! — Так что у тебя за просьба, Олеко? — спросила девушка, переводя разговор в иное русло. Цыган тут же вытащил из-за пазухи помятый конверт и протянул его Лизе. — Письмо вот прощальное Эжени… то есть госпоже Меньшиковой передать надобно. Она ведь не знает, что я уехать должен, подумает — бросил, не попрощался даже, — торопливо заговорил юноша. — А мне теперь в институт хода нет. Вы, барышня, как подруга, поспособствуйте, ради Христа! — Как же я передам письмо, когда сама пленница здесь? — грустно улыбнулась Лиза, принимая, однако, конверт. — Спаси вас Христос, барышня! — обрадовался её уступчивости цыган. — А всё же вы с Эжени скорее меня увидитесь. Мало ли как жизнь повернётся. Где-то в глубине дома раздался глухой бой часов. — Пора мне, — забеспокоился Олеко, — а то, не ровен час, застанут нас вместе. Ну, прощевайте, барышня! Храни вас Бог! — Прощай, Олеко! — прошептала Лиза. Цыган, словно кошка, скользнул за подоконник и растворился во тьме. Заперев окно, девушка спрятала письмо под подушку, в компанию к хранившемуся там сокровищу — детской деревянной сабельке, единственной вещи, оставшейся от брата. Свернувшись калачиком в постели, Лиза принялась прокручивать в памяти разговор с Олеко, пытаясь отогнать мысли о предстоящей беседе с дядюшкой. Что-то в рассказе цыгана не сходилось. Он не спросил, почему она дома, а не в институте. Выходит, знал об исключении? Откуда? Ведь в институт, по его словам, Олеко проникнуть не мог, в полиции сказать не могли, поскольку мадам Шестакова решила не выносить сор из избы и не предала огласке историю со свиданием. Цыгана судили как воришку. Значит, не знал? Тогда почему же явился с письмом не куда-нибудь, а к особняку Вишневецких? Да к ней ли он вообще приходил? Может, надеялся на встречу с другим человеком, но увидел Лизу в окне и на ходу переменил планы? Кто этот «другой человек» и какие дела у него с цыганом, Лиза решила не думать. И без того накопилось немало загадок. * Вообще-то в Российской Империи для цыган существовала черта оседлости, в которую ни Москва, ни Московская губерния не входили. Соответственно, цыганский табор в принципе не мог появиться в пределах губернии. В Москве, правда, проживали цыгане, но оседлые, занимавшиеся ремеслом, артистической деятельностью (те самые хоры), и даже коммерцией. Но нам придётся закрыть глаза на реальность, иначе из сюжета выпадает много деталей, и разрешить табору раскинуть шатры в московских окрестностях.