Ризанетти

Я костяшками пальцев стучу по искусственному дереву. — Войди, — приглашает голос отца. Он знает, что это я. Никто больше не топчется так подолгу у дверей, прежде чем постучать. Они с дядей похожи. Отец чуть стройнее, бреется менее тщательно. У него крупная родинка на щеке и стёкла очков уже. Но природа дала им с братом одно лицо, и мелкие отличия ничего не значат. — Закончил? — спрашивает он, всего на секунду поднимая взгляд от бумаг. Говорят, глаза у меня в отца. Это неправда. Цвет глаз — да, серый, как у родителя. Но я не умею так ввинчиваться взглядом в людей, как он. — Да, — я обхожу стол и рядом с его локтем кладу документы. Нетерпеливым жестом отец подвигает к себе всю стопку. Сейчас он найдёт ошибки. Я всё проверил, но знаю, что найдёт. Стараюсь не следить за его руками, перебирающими страницу за страницей, но вниманию не за что зацепиться. «Что у тебя на столе, то и в голове», — говорит отец. У него на столе ничего лишнего, одни бумаги, от которых меня тошнит к концу дня, и прямоугольная печать. Стены ничем не завешены — гладкий мрамор. Гладкими рядами на двух полках — папки, а в них — бумаги, бумаги, бумаги. В одной из этих папок он хранит рисунки, которые я дарил ему лет с шести. Отец сдвигает брови и, хмыкнув, что-то подчёркивает карандашом. — Опять не так? — не выдержав, спрашиваю я. Он неопределённым жестом просит меня помолчать. Придётся ждать минут десять. А потом с пылающим лицом выслушать все поправки. Некоторые — по второму, третьему разу, потому что из головы они вылетают моментом. Отец продолжает учить меня, и за одно это можно простить ему ворчливый тон и резкие фразы вроде: «Устал повторять! Пора запомнить давным-давно! Ты должен это знать без меня». Я будто бы забыл всё, что помнил перед экзаменами. В новой работе барахтаюсь, как тонущий котёнок, и, что самое противное, разобравшись, не чувствую радости. «Ты бы учился быстрее, если бы не мечтал сбежать каждую секунду вместо того, чтобы слушать», — говорит дядя в ответ на жалобы. Он прав, наверное, как обычно. В последний год мы с Флавием часто развлекались мечтами о взрослой жизни и планировали видеться раз в пятидневку. Примерно на девятый рабочий день я осознал, что в положении молодого клерка, пусть даже сына управителя, выкроить несколько свободных часов — невозможная задача. На одиннадцатый день я был на полпути к отчаянию, а Флавий прислал мне первое письмо. Незнакомый редемптор выловил меня в коридоре и сунул конверт в карман пиджака: я бежал, обнявшись с огромной папкой, свободных рук не было. Как только вбежал в канцелярию, я бросил папку на ближайший стол, схватил нож для бумаг. Вскрыл конверт, улыбаясь так, что щёки заболели. Аккуратные строки звучали голосом Флавия и, кажется, даже пахли его эфирным мылом. «5 день 2 месяца поры плодов. Сверх всякой меры уважаемый домине Дильгос, Теперь я могу называть тебя так совсем официально. При этом, правда, чувствую себя странно. Когда говорят «Дильгос», я представляю не твоего отца и не тебя, а твоего дядю. Надеюсь, ты успеваешь с ним видеться, потому что мне некого расспросить, как идут дела в Институте. Скажи ему, что я неплохо справляюсь, хотя сверять цифры в бумажках о производстве искусственного дерева — не первое удовольствие. Честно, не представляю, как можно провести так всю жизнь. К тому моменту, как все дела перейдут ко мне, я состарюсь, и мне, наверное, ничего больше нужно не будет. Я бы многое отдал, чтобы перебраться работать в Императорскую канцелярию, поближе к важным делам. Мне всё это по душе, только не тратить бы время на ерунду». Дядя усмехнулся впервые за четыре дня, когда эту часть я прочёл ему вслух. — Из нас троих Флавий, кажется, чувствует себя лучше всех. — Может быть, ты зря волновался. Он махнул рукой, вновь сутулясь над книгой. Непривычно было видеть его на сорок шестом. Дядя появлялся дома раза четыре за год и много лет не ночевал вне Института. Но встреча с Моссами на следующий день после выпускного праздника закончилась скандалом. Домине Кетони «дружески посоветовал» Дильгосу временно оставить Институт. Мы все понимали, что это значит. Моссы не хотели, чтобы Дильгос вернулся к работе после каникул. Кетони не хотели спорить с Моссами. — Ты написал Сотосам? — спросил я, помедлив у двери. — Написал, — отозвался он, не поднимая глаз от страницы. — И Сотосу, и Райту. Моссы не выше всех. Если понадобится, напишу да Гире. Я работал в Институте тридцать лет. И ещё поработаю. Когда он так говорит, невозможно не верить. «Я не показал, наверное, но возвращаться было тоскливо. Угадаешь, кто меня первым встретил? Не папа, разумеется, он сейчас слишком занят. И не мачеха — к счастью. Агата. Ты так и подумал, наверное. Чуть не задушила меня, не знаю, от радости или в отместку. Она привела Лукаса к подъёмнику, чтобы мы сразу познакомились. Вообще-то мы друг друга уже видели. Неразговорчивый парень, с квадратной челюстью, в два раза шире в плечах, чем я. Ей такого и надо. Как я уже написал, говорит он мало, поэтому я понял о нём немного. Главное — приветствие Агаты вряд ли ему понравилось. Пришлось рассказать, чем эти радостные объятия закончились, когда нам было по тринадцать лет. Агата чуть меня не убила, но заткнуть не смогла. Я по ней скучал». Я прекрасно помню случай, о котором писал Флавий. Он тогда вымахал на две головы за полгода. Маленькой, полной Агате оказалось очень удобно при встрече обхватить его поперёк туловища, стиснуть со всей силой детской привязанности — и сломать ребро. С тех пор их отношения определились как исключительно дружеские. Но Лукас был покрепче нас с Флавием вместе взятых и мог не беспокоиться. «Я вспомнил, что не был дома с прошлой поры плодов. Не первый раз надолго исчезаю, но впервые что-то успело измениться. В основном мелочи: обивка на мебели, ковёр в гостиной. Впрочем, это не так уж мало, учитывая, что после свадьбы ещё месяца не прошло. Мою спальню не трогали — и на том спасибо. Что особенно изменилось, так это папа. Теперь совестно звать его стариком — всё время улыбается и выглядит моложе… не скажу, что лет на десять, но всё-таки. Перед свадьбой он перезаказал костюм, ходит во всём новом и выглядит отлично — я успел пару раз пожалеть, что совсем на него не похож. Правда, ботинки у него тоже новые и скрипят отвратно. Почти сразу папа познакомил меня с Фелицией. Она сказала, что помнит меня. Я её не помню, но знакомого много: точь-в-точь Фабио. Говоря точнее, она Кетони до мозга костей. Не знаю, в чём секрет их породы: с кем ни смешиваются, все потомки — на одно лицо. Кажется, папин второй ребёнок снова не будет на него похож. За обедом у меня скулы свело. Они всё время переглядывались и смеялись, и при этом как будто стеснялись меня и постоянно пытались втянуть в разговор. То есть расспрашивали без перерыва. Я много болтаю, когда раздражаюсь или чувствую себя неловко, ты знаешь. Тут было всё разом. Поэтому я выдал все свои соображения насчёт того, как мало перспектив у молодых аристократов». Я хрюкнул от смеха, воображая, что мог наговорить Флавий. С ним не бывает скучно, но его рассуждения о внутрикастовом неравенстве я знаю наизусть. — Мы можем быть там, где были наши родители, и ни шагу в сторону, — говорит Флавий, отодвинув тарелку с остывающим блюдом. — Особенно если ты единственный ребёнок в семье. В чём-то проще секундам, но они не могут быть в Совете, не могут стать управителями. Формально могут занять высокую должность в канцелярии, но на деле перед ними — очередь из первенцев, которых всю жизнь приходится пропускать вперёд. «Папа всё время смотрел на Фелицию, будто по её реакции решал, что думать самому. Она, между прочим, слушала внимательно и почти ничего не сказала — в этом на Фабио не похожа. Тогда папа всё же попытался возразить обычными словами, как все в его возрасте рассуждают». Все отцы говорят похожие вещи. «В Законе прописаны обязанности каждого семейства аристократов, и придётся их выполнять, нравится это нам с тобой или нет, — говорит Стефан Дильгос, мой отец. — Это цена порядка и спокойствия. Мы несём ответственность за порядок и спокойствие. Сначала нужно научиться выполнять свои обязанности, а потом трындеть о том, что было бы неплохо изменить». — В сущности, это же не плохо, — говорит Эстиниан Зарус. Крутит в руках вилку и улыбается, взглянув на жену. — У тебя есть место — значит, ты уверен в сегодняшнем дне и продолжаешь учиться. Набираешься опыта, чтобы стать хорошим управителем. — Но в Совете я не буду, — вскидывает подбородок Флавий. — Закон дан от Мастера, — пожимает плечами Эстиниан. — Малое может быть важным. Да и целый ярус — это немало. Когда поймёшь, сколько людей от тебя зависит, перестанешь тосковать о Совете. Флавий поджимает губы и с недоверием ворошит в тарелке крупу, смешанную с зеленью и сверчками. — Мяса здесь нет, — не к месту заверяет Фелиция. Тут же оправдывается: — Мне сказали, ты не любишь мясо, поэтому я предупредила редемпторов, чтобы его не готовили. «Я не стал говорить, что кухней руководит мать Агаты, которая знает мои вкусы, кажется, лучше, чем я сам. Хотелось заставить мачеху разговориться. Иначе вышло бы, что я один выдал все сокровенные мысли разом». — Благодарю, домина, — Флавий посылает ей вежливую улыбку. Официальный тон идёт ему, но вряд ли разряжает обстановку за столом. — Не знаю, насколько мне стоит рассуждать об этом, но у женщин ещё больше причин для недовольства. — Почему? — поднимает брови Фелиция, собирая морщинки на высоком лбу. Точь-в-точь Фабио. — Закон не разделяет касты на мужчин и женщин. Эстиниан, торопливо дожевав, вставляет: — И жёны занимаются ярусом часто больше, чем мужья. — А ещё по закону женщины из первых пятидесяти семейств могут входить в Совет. Я недавно сдавал Историю. Последний раз такое случалось при отце Керония Великого. — А как, ты считаешь, должно быть? — Фелиция смотрит на него в упор, преодолев смущение. — Как бы ты организовал Совет? — Я бы оставил управление ярусами на всех, кто старше, скажем, пятидесяти. Опытным людям можно доверить других людей, правда? Пусть каждый член Совета, достигнув этого возраста, передавал бы свою должность преемнику. Устоявшиеся взгляды (я бы даже выразился: застоявшиеся) в Совете приносят больше вреда, чем пользы. И недостаточно Новой крови, когда приходят только три-четыре свежих человека вместо самых древних стариков. Кроме того, мне думается, что пятьдесят ярусов — маловато для отбора кандидатов. — А сколько будет достаточно? — Все восемьсот. Не менее того, — крамольные слова. Флавий находит особое удовольствие в том, чтобы произнести их простым тоном. Эстиниан нервным жестом промокает губы салфеткой и оглядывается на жену, прежде чем переспросить: — Восемьсот человек в Совете? Это не слишком много? — пальцы у него подрагивают от волнения. Домине Зарус не любит споров, особенно — споров с сыном, язык у которого длиннее и острее, чем у отца. — Не восемьсот. Император мог бы отбирать сто или восемьдесят. Но рассматривать все семейства. — Флавий, ты представляешь, сколько сил и времени на это уйдёт у Императора? — Может быть, не лично. Это вопрос технический. Зато меньше талантов пропадёт даром среди чёрных воротников, секундов и женщин, — у Флавия на губах проступает усмешка, любого собеседника способная вывести из себя. Эстиниан пытается улыбаться, но у него от неловкости сводит щёки. — Кстати, Фабио рассчитывает на Новую кровь, — начинает Фелиция. Будто бы снова некстати. На самом деле — очень вовремя. — Думает, что на следующий раз окажется в Совете… «В общем, разговор состоялся не до конца. Это и хорошо, наверное. Не хотелось бы ссориться с папой в первый же день. А мы бы поссорились. До подъёма четыре часа, а я так и не написал всего, что хотел. Страшно представить, как много тебе приходится меня слушать. Придётся закончить. Надеюсь, ты спишь чуть больше, чем я. Не забудь написать мне, как дела у Дильгоса. Моё почтение твоим родителям, да подаст им Мастер крепких нервов на тебя». С тех пор письма приходили каждые два-три дня. Верхний ящик моей тумбочки перестал закрываться, забитый ими доверху. Следующее письмо я читал в рискованном положении — за работой. Нас с отцом разделяли метр столешницы и стопка больших конвертов, уложенных уголок к уголку. Затупившийся канцелярский нож больше рвал, чем резал плотную бумагу. Выколупав из конверта документ, я первым делом оценивал, много ли читать — и неизменно расстраивался. Отец между делом следил за моей вознёй. Но в те короткие минуты, когда он отвечал на звонок, или искал что-то в шкафах с папками, или — о счастье! — выходил из кабинета, я чуть откидывался на спинку стула и, скосив глаза, читал несколько строк из разложенного на коленях письма. «9 день 2 месяца поры плодов. Удивляюсь, как ты успеваешь рисовать. Признаться, я боялся, что тебя заставят бросить это занятие. С другой стороны, это всё равно что заставить тебя бросить дышать. К слову о художниках. Папа во многом остался как папа. Не успел написать в прошлый раз: в первый же вечер у нас был ещё один разговор, с глазу на глаз. Ты помнишь мамин портрет в гостиной? Может быть, и нет, ты давно у нас не был. Да и помнить нечего, он никогда мне не нравился. Маме на нём едва за двадцать, а взгляд такой, как в последние пару лет — стеклянный. И лицо преукрашенное, оттого кукольное. Я удивился, когда увидел его на месте. Думал, папа снимет перед свадьбой. Поэтому не стал ждать, пока он выдавит просьбу, и сам предложил перевесить портрет к себе в спальню. В конце концов, в гостиной они с Фелицией сидят вдвоём по вечерам, и мне неприятно было бы думать, что в каком-то смысле эта идиллия разворачивается перед маминым лицом. Хотя лицо на этой картинке не совсем мамино, честно говоря. Я хотел уйти с портретом, но папа меня остановил. Сказал, что у него ко мне вторая просьба: воздержаться от споров о мироустройстве за столом. Я и сам был не слишком рад, что начал болтать, но закончили мы всё-таки мирно. Поэтому я спросил, что же ему так не понравилось. Папа раздражается, когда я задаю такие вопросы. Так что вместо ответа он заявил, что не хочет краснеть за меня перед Фелицией». Флавий держит перед собой картину, как щит. Под прицелом двух пар одинаковых глаз Эстиниану впору ощутить себя безоружным. — А я думал, папа, ты хочешь, чтобы мы подружились, — невинный тон слишком небрежно скрывает ехидство. Ровно настолько, чтобы домине Зарус не спутал провокацию с вежливостью. — И вы оба поддержали разговор. Домине Зарус фыркает — эту манеру сын перенял у него. — А потом Фелиция сказала, что ты интересный мальчик. Если хочешь, чтобы тебя звали «интересным мальчиком», можешь что-нибудь ещё обсудить с ней. «Как видишь, моя откровенность имела потрясающий успех. Я даже успел подумать, что мачеха не так плоха. Не знаю, решила ли она надо мной смеяться по собственной привычке или чтобы угодить папе. Единственное, что знаю: не ему и тем более не мне перед ней краснеть. Фелиция тем временем пытается наладить отношения. Заходит поболтать, иногда забывает стучаться и потом подолгу извиняется. Если она и лицемерит, то мне дела нет, а поговорить я не против, тем более что мы не засиживаемся. Я специально засекал время: мачеха заходит ко мне не больше, чем на четверть часа за вечер. Что намного печальнее, с Агатой я вижусь ещё меньше. У неё в подчинении теперь пять девочек из швейной артели. Работы побольше, чем у нас с тобой, к тому же подготовка к свадьбе. Вряд ли она будет рассылать приглашения, но тебя ждёт, так что не вздумай стесняться. Я надеюсь, что мы успеем увидеться раньше. Как дела у домине Дильгоса? Я слышал, не слишком хорошо. Вы с ним, кажется, сговорились молчать о чём-то неприятном. Когда увидимся, я вас разговорю, можешь так и передать».

***

В последний раз я был на пятьдесят четвёртом года три назад, но отлично помню комнаты управителя: тяжеловесную мебель, теснящую жильцов, голубенькую драпировку в гостиной, портрет Киры Зарус. И особенно хорошо — стол в комнате Флавия, просто потому, что он там есть. На детские спальни не отводят большие площади, а сменить обиталище можно не раньше, чем женишься. Я в своё время согласился с отцом, что лучше ограничу свою роскошь кроватью и тумбочкой, как в Институте, но оставлю пару-тройку свободных квадратных метров, просто чтобы дышать. В комнате Флавия есть и стол, и шкаф, и всего одна точка, где можно стоять на двух ногах, ни во что не упираясь плечами. Сдаётся мне, решений о планировке он не принимал. Просто искусственное дерево, захватившее власть на пятьдесят четвёртом, вторглось к нему и захватило столько места, сколько смогло. Штрихи сливались перед сухими глазами. Зажмурившись, я потёр веки, прежде чем поднял доску поближе к ночной лампе. Эту доску, светлую, из искусственного дерева, Флавий подарил мне на четырнадцатый день рождения. С тех пор она служила мне столом. Потревоженный моим движением, шевельнулся на одеяле Рефлекс — чёрно-белый кот, единственный и постоянный свидетель ночных страданий над бумагой. Женские лица даются мне труднее мужских. Я нарочно не смотрел на часы — знал только, что промучился адски долго. Ныли шея и плечи, ноги хотелось то ли согнуть, то ли вытянуть. Но раздражение на самого себя не давало уснуть. Мне казалось, я хорошо помню мать Флавия. Но чем дольше всматривался в образ, воскрешённый памятью, тем больше замечал недостающих деталей. Дарить Флавию замыленное воспоминание не годилось. «Можно показать дяде», — поймал я спасительную мысль и подорвался с кровати. Задел макушкой лампу, ойкнул — Рефлекс поднял голову, смерил меня снисходительным взглядом, будто проверяя, жив ли ещё дурак-хозяин. Я уставился с опаской на качающийся плафон. Потёр лоб и вспомнил о времени. Дядя не спит час-два после отбоя, но на этот раз я наверняка его пересидел. Это, правда, означало, что нетрудно подождать до подъёма — не так много времени осталось. Я отложил доску на покрывало и спустил ноги с кровати. Свет, отпечатавшись на сетчатке, круглым пятном маячил передо мной в полумраке. Точно так же повисла в воздухе ещё одна мысль. Дядя хорошо знал Киру Зарус. Можно сказать, настоящую, нормальную Киру он помнил лучше, чем Флавий. И уж точно лучше, чем я. Поэтому моя идея, и тем более моя просьба о помощи, ему не понравится. В ответ я получу только: «Не занимайся глупостями, Нель». Работу Ризанетти я приклеил на прозрачный скотч в углу доски. Если сложить все минуты, что я рассматривал её, выйдут сутки, может, больше. Только всё бестолку. Хоть под лупой изучи каждую линию — секрет прячется где-то за поверхностью листа, глубже грифельных штрихов. Его не тронут затёртые сгибы и жёлтые пятна в мятых углах. Он останется, даже если я сожгу бумагу — скроется от меня, только и всего. Этот секрет нужен мне до отчаяния, до сломанных стержней, разорванных рисунков и обкусанных ногтей. Убеждённый похвалами, я почти поверил, что уже умею многое — просто нет предела совершенству, да и совершенства, наверное, нет, есть «съедобное» и «несъедобное». Ризанетти полоснул меня ярким светом по глазам, огнём по пальцам. Дело не в идеале — дело в жизни. Свои линии, неплохие и правильные, я вижу. Линии, оставленные рукой Ризанетти, слышу и ощущаю. А порой готов думать, что они ощущают меня. У Флавия есть большие мечты. Одна — от Дильгоса: мечта о Перфекциуме, мире без стен и потолков, о котором рассказывают сказки и пишут книги. Вторая — пришедшая в те дни, когда он осознал разницу между собой и мной, Фабио, Альбертом: переиграть сам Закон и обойти всех, кому повезло по рождению. Об этих мечтах он любит говорить — и говорит так, что я люблю слушать. Сумасбродная мечта есть и у меня, но о ней лучше молчать. Я сам не знаю, звучит она как глупость или как богохульство. Создать творение, которое будет жить само по себе. Как Ризанетти. Как сам Мастер. Я то ли заснул сидя, то ли задумался и не сразу пришёл в себя, когда щёлкнула дверь. — Ты не спишь? Свет очертил в дверном проёме мамину фигуру в чёрном платье. Линии смягчились, стоило ей шагнуть в полутьму. Я всегда досадовал на форму аристократов, тесную для мамы, пусть она и стройная, как девочка. Свет и воздух не вместишь в чёрное. — Корри, это жутко, когда ты сидишь в темноте и смотришь в одну точку. — Ты у меня красивая, — не совсем очнувшись от полузабытья, я легко выпустил на свободу слова, которые в другой раз оставил бы неозвученными. Мама засмеялась без тени удивления, потянулась к моим волосам, и я по привычке мотнул головой. — Рефлексы серьёзного мужчины, — вздохнула она. Кот шевельнул ушами. Мама, легонько щёлкнув меня по лбу, потянулась за рисунком. — Так ты не ложился? — Ещё не готово, — я накрыл рисунок ладонью, прижимая к покрывалу. Соврал, на самом деле: добавлять было нечего, разве что переделывать. — Можешь не прятать, я увидела. Если это не Флавий в женском платье… — Мам, — спать не хотелось, но вязкая лень коконом оплетала тело, так что я и засмеяться не смог. — Это домина Зарус. В смысле, предыдущая… Кира Зарус. — Если так, то похожа. — Серьёзно? — Насколько помню. Ты себя убить во имя искусства собрался, чудовище? — А ты давно не спишь? — догадался спросить я, вернувшись к действительности. — Встала, как обычно, — мама подбородком указала на часы. Я взглянул на стрелки, ожидая, что время, как всегда, готовит мне неприятные сюрпризы. Время не подвело. До подъёма оставался час. — Папа просил тебя разбудить. — Зачем? — насторожился я. — Что-то насчёт Трогота. Ты ему зачем-то нужен, кажется, я не расспросила толком. — Если он выдернет меня хоть на полдня из этого кошмара, я на всё согласен. Поднявшись с кровати, я попытался заглянуть себе за спину — выяснить, насколько помялась рубашка. — Чудовище, — мама, сложив руки на груди, покачала головой. — Мне что, проверять по вечерам, переоделся ты или нет? — Сам разберусь, — буркнул я, прикидывая, как бы залезть в тумбочку, чтобы у мамы на глазах содержимое ящика (возможно, двух) не изверглось на пол. — Может быть, ты выйдешь? Закатив глаза, как подросток, она развернулась к двери. — Только не засни, — посоветовала через плечо. — Не надо папе говорить, что я не спал, — попросил я десять минут спустя, переодевшись и умывшись из кувшина, чтобы не тратить время на беготню в санузел. — Не придётся, по тебе видно, — хмыкнула мама, но во взгляде, брошенном снизу вверх, проскользнуло сочувствие. — Тогда хорошо бы он решил, что толку от меня сегодня нет. «Его и обычно-то немного», — добавил я про себя. Устыдившись этой мысли, постарался улыбнуться: — Может быть, заберёшь меня в типографию? — Нет уж, пока я жива, место занято, — усмехнулась мама, отбрасывая волосы с лица. Она стрижётся намного короче, чем принято, мелкие пряди топорщатся на сквозняках и лезут ей в глаза. Несерьёзный вид для той, которая шлифовала тексты всех учебников, вышедших за последние пятнадцать лет, в том числе труды Дильгоса. А ещё романы Казура, Юона и сестёр Люпус — в Институте эти имена произносили с придыханием, а я с ранних лет слышал их от мамы в повседневных разговорах. — Для тебя есть два утешения, Корри: банальное и поинтереснее, — она развернула лицо к потоку воздуха, в сторону от меня — приходилось прислушиваться, чтобы уловить слова. — Если о приятном, ты кое-что умеешь по-настоящему хорошо. Иногда хочется сбежать далеко-далеко от всего этого… занудства, — она взмахнула руками, будто разбросала скучные бумаги. — Мир такой тесный, бюрократия проедает его, как моль. Ты нигде не спрячешься дальше и надёжнее, чем у себя в голове, и у тебя такая возможность есть. Она обернулась, чтобы улыбнуться мне, и я улыбнулся в ответ. — А если о банальностях, то папе просто нужна помощь. — Я понимаю, что нанимать лишних людей затратно… — Денег нам бы хватило, дело не в этом. К тебе больше доверия, чем к отпрыскам, обиженным жизнью, правом рождения и чем там ещё. Им ведь всё равно, где работать. Ты сильнее заинтересован в делах ярусах, — мама засмеялась, взглянув на меня. — Ну, так подразумевается. Это папа имеет в виду, когда повторяет: «Правила, правила, правила, Закон»… Сквозняк забросил волосы ей в рот, и она отвернулась, морщась. Отец и дядя ждали нас в малой столовой — не в том огромном зале, куда по гудку стекаются милиты, элеры и редемпторы, а в небольшой комнате в секторе управителя. Они сидели на противоположных концах стола, покрытого жёлтой скатертью и непомерно длинного для небольшой семьи. В такие минуты мне всегда казалось, будто посреди комнаты поставили зеркало, и неясно, кто из братьев настоящий, а кто — отражение. Раннее утро разрушило эту иллюзию. Отец, непривычно взъерошенный, перебирал записки с пометкой «Срочно», и во взгляде его читалось личное проклятие каждому отправителю. Дядя, отутюженный и причёсанный, сцепив руки, уставился в книгу, но и в его позе что-то выражало укор мирозданию. Три люстры в оранжевых абажурах, как издевательство, бросали весёленький свет на их лица. — Доброе утро, — сказала мама. Худшее приветствие для несчастных людей, которые от природы не расположены бодрствовать по утрам. Мы с отцом почти в унисон пробормотали что-то, условно принятое за «здравствуй». Дядя, отложив книгу на соседний стул, выдавил улыбку: — Тедди, ты меня пугаешь. Никто не зовёт маму полным именем. Мальчишеское «Тедди» идёт ей больше, чем тяжеловесное «Теодора». — Чего? — засмеялась она, подбирая юбку, и села не глядя — я едва успел подвинуть ей стул. — Ты как будто никогда не спишь. — Я-то сплю, — мама бросила на меня многозначительный взгляд — оставалось понадеяться, что отец не заметил. Дядя понимающе хмыкнул. — Стефан, все в сборе, расстанься с корреспонденцией. — Угу, — отец сгрёб записки в кучу. Моргнул, отгоняя пелену сонливости, застилающую глаза. — Насчёт завтрака не распорядились? — Гудка ещё не было, только начинают готовить. Редемпторы тоже люди и вряд ли много спят. — Бедняги, — буркнул отец. Мама, протянув руку, пригладила волосы, дыбом вставшие у него надо лбом. — Сейчас принесут чию. Будешь? Он улыбнулся, едва приподняв уголки губ. Этих улыбок, предназначенных только жене, отец будто бы стесняется. Я встал, чтобы вытащить стаканы. Занял выгодную позицию — в самый раз, чтобы прислушаться и подумать. И особенно удобную, чтобы сбежать, если разговор придётся мне слишком не по душе. — Мне ответил Сотос-старший, — сказал дядя. Гордости ради он сдерживал торжество, но усмешку, пробежавшую по его лицу, я представил, даже стоя спиной. — И что пишет? — Я предлагал встретиться на пятидесятом ярусе. Обсудили бы на нейтральной территории всё, в чём меня обвиняют Моссы. — А Кетони? — Всё при домине Кетони, разумеется. Посмотрим, кому он будет подпевать. Я выдвинул ящик буфета, в котором хранились стаканы, но замер, прислушиваясь, и посмотрел выше. Через застеклённые дверцы, как в окна с резными рамами, выглядывали куклы — деревянные, фарфоровые, тряпичные, и все непременно в ярких платьях, сшитых мамиными руками. Это занятие она забросила, когда я родился. Забытые человечки каждый день глядели на меня с укором из своего мира, разделённого, как наш, на ярусы и комнаты. Мне захотелось, как в детстве, для смелости показать им язык. — Сотос согласился, разумеется. Ответил очень вежливо — вот вам и разница между ним и Моссами. Так что пятнадцатого числа я должен быть на пятидесятом. — Мы успели обсудить это, — перебил отец. — И решили, что Нелю тоже стоит пойти. Спиной ощутив на себе три взгляда, я вытащил стаканы и, локтем задвинув ящик, обернулся. — Зачем? — опередила мама мой вопрос. Подавшись вперёд, она положила подбородок на сцепленные пальцы. — Познакомиться с домине Сотосом. Сейчас самое время. Такие знакомства, как видишь, многое решают. Расставив стаканы, я присел напротив неё. Опустил глаза, избегая пристального отцовского внимания, и попытался под столом отодрать заусенец с пальца. Если от меня ждут бурной радости — нет, я не рад. Чем ближе к Сотосам, тем ближе к верхушке, а значит, к Совету. С другой стороны, я сам говорил, что обрадуюсь любому поводу сбежать хоть на денёк. — Нель, — позвал дядя, — скажешь что-нибудь? — Я не против. — Ну слава Мастеру, — хмыкнул отец. — А то Сотосы очень бы расстроились, что домине Дильгос-младший не расположен иметь с ними дело. — А что я должен говорить? — Выразить каплю энтузиазма для вежливости. — Сейчас-то перед кем лицемерить? — раздражение, как я ни сдерживал его, просочилось в голос — малейшей капли бывает достаточно, чтобы отравить разговор с отцом. К счастью, вошла девушка-редемптор в жёлтом платье и опустила перед нами горячий графин с запотевшим горлышком. На скатерть легла прозрачная тень, в центре её задрожал, как сердце, оранжевый блик. — Ты уверен, что в кабинете не осталось материалов о Перфекциуме, Трогот? — мама привстала, разливая чию. Наполнив первый стакан, подвинула его отцу. — Нет… благодарю, — дядя принял следующий. — Но не будут же они обыскивать мои вещи, пока я здесь. — Не был бы уверен, — пробормотал отец, поднося напиток к губам. Его очки тут же запотели от пара. Дядя тряхнул головой: — Нет уж, это было бы слишком. Домине Кетони мне изрядно… кхм… поднапакостил, но понять его всё ещё можно. Мама стукнула графином, припечатав к столешнице пустую, посеревшую тень. — Можно, если только верить, что это не подхалимство. Фабио двадцати нет и он, может быть, влюблён по уши — значит, надеяться может на что угодно. Но вам не кажется странным готовность отца разделить любую дурь сына? Да ещё и, прости Мастер, подставить не совсем чужих людей? Они заспорили о Кетони, и напряжение, повисшее было между отцом и мной, растаяло в воздухе. Но предчувствие крупной ссоры с Фабио пуще прежнего вгоняло в тоску. Я заставил себя сидеть с ними до тех пор, пока не опустеет стакан. Заглатывая чию, дважды обжёг язык. Выбравшись из-за стола, задвинул стул, приподнимая его, чтобы не скрипнуть ножками по полу. Успел даже двинуться к выходу вдоль стены. — Нель! Сжав губы, чтобы подавить досадливую гримасу, я обернулся на оклик отца. — Ты ничего не считаешь нужным сказать? — Не хотел отвлекать. Тон отца, слишком суровый, как мне показалось, и боль в обожжённом языке наложились на бессонную ночь. Протестующий мозг на каждую мелочь готов был сорваться раздражением. Я старался сдержаться, но голос звучал бесцветно. Когда отец взвинчен, для него достаточно и этого. — Ты не хочешь с нами говорить или зубы разжать не можешь? — Сте-фан, — позвал дядя, разделяя имя на слоги. Скрестились два взгляда исподлобья. — Не одёргивай меня, — рыкнул на него отец, но опустил глаза, рассматривая стакан. Сделав глоток, уже обычным тоном обратился ко мне: — Ты понял насчёт пятнадцатого числа? — Он понял, — заверил дядя и незаметно для отца посмотрел на меня с таким выражением, что волей-неволей пришлось взять себя в руки. Я кивнул: — Да, пойду на пятидесятый, понял. Познакомлюсь с Сотосом. Всё сделаю, как надо, правда. Жалованье за две пятидневки я получил в тот день не без угрызений совести. Зная, чего стоит мой труд на самом деле, неловко было принимать полтора вакхона — внушительную сумму после того, как привык получать двести куприев карманных денег на месяц. У нас с Флавием были планы на первое жалованье. Мы собирались купить Агате самый шикарный подарок, какой только сможем придумать — и понятия не имели, что ей может быть от нас нужно. Я хотел написать Флавию: поздравить его с первыми законными деньгами и сообщить, что идей у меня по-прежнему нет. Флавий, как обычно, меня опередил. «10 день 2 месяца поры плодов. До меня дошли слухи, что досточтимый Корнелий Дильгос стал обладателем внушительного состояния. Прошу передать ему поздравления от всего сердца и прочих органов, способных чувствовать. Заодно вынужден напомнить о долге перед обществом. Если нас ещё связывают благие намерения, предлагаю следующий план: сегодня после обеда каждый поищет на своём ярусе, что можно приобрести, а потом напишем друг другу и выберем лучший вариант. Предупреждаю: здесь, на далёких от вас нижних ярусах, аристократам приходится несколько более туго. Я получил вакхон и двести куприев, есть ещё остатки карманных денег, но я ничего не откладывал (глупо, да), поэтому всё моё богатство — не больше двух вакхонов. Но я требую, чтобы наш вклад в свадебный подарок был равным, потому что без меня ты не познакомился бы с Агатой. Одним словом, выбирай, пожалуйста, так, чтобы вышло не больше трёх-четырёх вакхонов на двоих. Я напишу тебе, если наскребу больше. Об интересном (боюсь потом забыть): 1) Мы с Лицей (зачёркнуто) Фелицией долго говорили о Перфекциуме. Сплошной смех: она, оказывается, уйму книг о нём прочла, но представляет мироустройство очень смутно. Говорит, увлекалась сюжетом и не обращала внимание на детали. Целые страницы описаний, конечно, не пропустишь, но она представляла, будто события происходят у нас, или толковала незнакомые слова по-своему. Хотелось объяснить ей как можно больше, но так, чтобы она смогла представить всё, о чём я говорю, потому что иначе понять сложно. Я велел ей закрыть глаза и вообразить, что потолка нет, а вместо него — пустота. Это у неё вышло. Тогда я сказал представить, что пустота не чёрная, а синяя. Это тоже получилось. А вот представить, что стен нет, она не смогла. Может быть, потому, что всё время хихикала, а под конец расхохоталась так, что говорить не могла. У меня, видишь ли, был слишком серьёзный тон. Иногда она кажется мне младше Агаты. Ребёнок ребёнком: сидит на столе, а туфли сбрасывает на пол. Каждый раз удивляюсь, какие у неё маленькие ноги. Какие-то ненормально крошечные. В общем, разговор был бы неплохой, если бы не вечный смех и не эта её привычка. Мне приходится сидеть на изголовье кровати, потому что, если сяду за стол, мы окажемся слишком близко. Это неловко. К слову, я заразился духом перемен и убрал из спальни ковёр. Теперь из искусственного дерева у меня не только мебель, но и паркет. Попросил новое покрывало, выбрал из тех, что предложили. Оно оказалось тоже какого-то деревянного цвета. Чувствую себя окружённым. 2) Фелиция тоже занята сейчас работой на ярусе. До сих пор она сидела в маленьком кабинетике между гостиной и большим помещением канцелярии. Кажется, вытяжка там испортилась, и с технического яруса пахнет лаком. Фелиция пожаловалась позавчера за ужином, что у неё болит голова — как она думает, от запаха. Я предложил поменяться местами и получил сплошную выгоду. Во-первых, теперь я сижу один, то есть нет папы, который за столом напротив щёлкает ручкой, и мимо не бегают редемпторы и отпрыски с соседних ярусов. Во-вторых, здесь стоит стеллаж побольше, чем у Дильгоса в подсобке, и хранится вся документация за последние пять лет. Остальное — в архиве за стеной. Там ящики с датами в двух стенах от пола до потолка и места так мало, что едва получается их выдвинуть, чтобы найти бумаги. В обеденный перерыв, вчера вечером и немного сегодня с утра я покопался в тех документах, что хранятся на стеллаже. Искусственное дерево от нас поставляют на все ярусы — можно отыскать поимённо любого из управителей. Двести сорок восьмой принадлежит семье Буджардини. Ризанетти — это, вероятно, псевдоним. Похоже, Ризанетти не подписывал ни одного документа, хотя обычно такие сделки — работа секундов. Полного имени я не знаю, но об этом можно спросить у Дильгоса, если ты ещё этого не сделал. Спрашивать лучше осторожно. Судя по записям, их с Ризанетти многое связывало. Дильгосу будет трудно вспоминать о нём. С другой стороны, имя — всего лишь имя. Как обычно, посмотрел и ужаснулся, сколько написал. Надеюсь, ты прочитаешь это до вечера и не забудешь о подарке. Очень хочу с тобой поговорить». Флавий не любит помарок и редко их делает в письмах. Всмотревшись в единственное заштрихованное слово, я прочёл: «Лица». Значит, он больше не звал мачеху полным именем. Наверное, уже обращался к ней на «ты». Но на этой мысли я не смог сосредоточиться дольше, чем на несколько секунд. При одном упоминании о Ризанетти внутри поднялось жгучее беспокойство. Я не мог поймать его. Не мог рассмотреть лицо на выцветшей фотографии. Даже его имя оказалось маской, и я был раздосадован в тот момент, но не удивлён. Вертелась на языке самоуверенная фраза: «Так я и чувствовал». Но Ризанетти не исчез. Он скрылся за неуловимыми штрихами. И единственная лазейка, которая оставалась, чтобы проникнуть следом, — это раскрыть секрет его линий. А значит, оживить собственные. Руки зачесались взяться за карандаш. На минуту я даже пожалел, что весь свободный день пробегаю в поисках подарка, но тут же себя одёрнул. Я не так близок с Агатой, как Флавий. Мы видимся слишком редко, чтобы называть наши отношения дружбой. Скорее это солидарность и безмолвный уговор присматривать за Флавием. Слабое здоровье Киры сблизило их вопреки самому Закону Мастера о кастах. Мать Агаты, пышнотелая, смешливая и громкая, выкормила сына управителя заодно со своей дочерью. Девочка с ранних лет усвоила, что за молочного брата отвечает головой. И справедливо рассудила, что за это, в некотором смысле, может считать его своей собственностью. Флавий познакомил нас в первый же мой визит на пятьдесят четвёртый ярус — нас всем было по десять лет. Знакомство не задалось. Агата смерила меня недружелюбным взглядом и тут же пошла в атаку. — Думаешь, раз ты аристократ, все должны с тобой дружить? — вопрошала она, тесня меня выпяченным животом. — С Флавием я дружу. Я отступал назад, бормоча что-то невразумительное, и думал, что лучше уж вернуться к себе на ярус и провести каникулы в обществе Фабио. Пускай он поучает меня с высоты своих одиннадцати лет, сколько хочет, всё лучше, чем маленький злобный редемптор. Не уверен, что с тех пор я перестал опасаться Агату, но уважал сильнее прежнего. Мне хотелось её порадовать. Рассказ о том, как Флавий в поисках свадебного подарка обежал главные коридоры пятьдесят третьего, пятьдесят второго и пятьдесят пятого ярусов, я получил от него на следующий день. Вариантов в ответном письме я предложил не меньше, чем он мне. И всё же мы оба чувствовали себя зашедшими в тупик. На пятьдесят четвёртом дёшево продавали только искусственное дерево. Но такую мебель, которая нам с Флавием была по карману, Лукас, работавший в цеху, мог получить ещё дешевле. Не больше смысла виделось в том, чтобы тащить молодожёнам книги из типографии сорок шестого. На три вакхона можно было бы купить приличные духи или украшения — при условии, что мы на пару способны выбрать что-нибудь приличное. Может быть, и рискнули бы, но Агата, раскусившая наш замысел, заявила Флавию, что он сам может облиться духами и обвешаться бирюльками хоть с ног до головы, если хочет. «Решили тратиться — покупайте что-нибудь полезное», — припечатала она. Окончательно мы приуныли, узнав, что девчонки из швейной артели, состоящие под началом Агаты, скинувшись, закупили целый ворох ткани. С таким подарком Агата могла без особых затрат обшить всю семью. Идея отличная, признали мы. Что-то унизительное было в том, что первыми додумались до неё редемпторы-пятнадцатилетки. Одиннадцатого числа я вместо обеда бегал на сорок седьмой ярус, ничего хорошего не придумал и почти впал в отчаяние. Хорошего настроения не добавляли мысли о Кетони. Отношения между нашими семьями трещали по швам, и место Фабио в этом конфликте было далеко не с краю. Двенадцатого утром я не выдержал и написал ему. Ничего о Сотосах — коротенький рассказ о себе и много вопросов о том, как ему живётся и работается. Попытался напомнить о своём существовании, одним словом. Ещё через сутки Джерт передал ответную записку вместе с очередным письмом Флавия. На сложенный вчетверо листочек с пометкой «L» я смотрел добрых две минуты и не мог заставить себя его развернуть. Меня сковало чувство сродни тому, что я испытывал у кабинета Дильгоса, ожидая своей очереди на экзамен. Я покосился на конверт с пятьдесят четвёртого, но решил оставить его на потом. Чтобы успокоиться. Скованный беспричинным стыдом, я не смог заставить себя сразу вчитаться в записку. Сначала пробежался глазами по тексту, убеждаясь, что Фабио надо мной не смеётся. Он смеяться и не думал, конечно. «Нель, всё хорошо. Я рад, что ты написал. Я тоже много работаю и вижусь с доминицеллой Мосс. Так и не зашёл к Фелиции с тех пор, как она замужем. Флавий тебе пишет? Прости, мало времени, куча дел. Надеюсь, увидимся, но не знаю, когда». В письменной речи Фабио всегда был слегка косноязычен, но подозрение осталось горьким осадком: он и раньше был так немногословен или только в этот раз? Правда занят, потому что пытается урвать время на встречи с Валерией? Или мысленно уже провёл черту между нами и теперь старается держаться с противоположной стороны? В стакане на тумбочке среди карандашей я нащупал стальную кнопку. Разложил записку в углу доски-стола, напротив рисунка Ризанетти, и пришпилил с таким остервенением, будто давнего врага заколол. Не полегчало. Потом подумаю, решил я. Налаживать отношения нужно было на свежую голову. А в таком состоянии — только бежать к дяде и фонтанировать правдой. Я подозревал, что пожалею об этом решении трижды ещё до того, как разговор закончится. Но в худшем случае, если дядя разобидится, от меня хотя бы все отстанут. Дядя работал в малой столовой. Закатал скатерть, освободив место под толстую тетрадь, и строчил широким почерком на разлинованных страницах. Глядя на валик светлой ткани, окруживший серые листы, на разложенные веером черновики, я подумал, что давно не баловался натюрмортами. Эту мысль тут же заглушило раздражение, гудящее в мозгу, как рой злобных насекомых. Дильгос поднял голову, за дужку поправил очки. — Нель? Ты не в канцелярии? — его рука выводила на бумаге последнее слово, будто обладала отдельным разумом и знала своё дело. Я замедлил шаг. Из-за его спины сквозь дверцы буфета глядели насупленные кукольные личики. — А ты почему не там? — Здесь потише, — дядина рука посадила на линейку невесомую точку. — Что-то случилось? Тебя отец не ищет? — Я почту забирал. Сбегал к себе отнести кое-что. По институтской привычке мне показалось, что Дильгос уже знает, зачем я пришёл. От этого наваждения стало ещё гаже. — Если что-то хотел сказать, давай быстрее, пока не хватились. Облокотившись на спинку стула, я уставился на собственные руки, сцепленные в замок. — Насчёт Кетони. И Сотосов. — Не хочешь идти? Я поджал губы, сдерживая досаду: ну хоть бы раз сделал вид, что не видит меня насквозь. — Не хочу. Я не смотрел на дядю, но слышал, как он вздохнул. Ручка тихо стукнула, опускаясь на бумагу. — Послушай, я скажу, пока отца нет… — Нет, сначала я скажу! — я вцепился в круглые шашечки на спинке стула. — После твоих аргументов всегда только молчать и кивать. — Ну говори, — хмыкнул дядя. — Дело не в Сотосе. Мне на него вообще плевать, если честно. — А я на него надеюсь, — тихо вставил дядя. Моя гневная тирада споткнулась, едва разогнавшись. — Нет, хорошо, если он тебе поможет, я не это имею в виду. Но ты ведь и так его знаешь. А если я приду вместе с тобой, это будет значить, что я вроде как… — На моей стороне? — Да, — брякнул я и тут же замотал головой: — То есть нет, я и так на твоей стороне… — Но не совсем, да? «Он это специально, — подумал я. — Чтобы я почувствовал себя виноватым и согласился». — Я просто не понимаю, почему ты не можешь сам договориться с Моссами? Заставил бы Альберта выучить нормально, пересдать при комиссии… — Так бы я и сделал, если бы домина Мосс не считала, что её сын должен получить хотя бы «девять», так или иначе. И если бы Кетони им не потакали. Твоя мама правильно говорит: Фабио, может, и не виноват, зато его отец рассуждает… я бы сказал «наивно», если бы не знал его. Поэтому скажу: трусливо. — А когда ты обращаешься к Сотосам, это не трусливо? Это разве не то же самое? Дядя подпер подбородок рукой. — Объясни. Я вдруг подумал, как он мне сейчас неприятен весь: его толстые губы, его густые седые брови с отдельными чёрными волосками, его пухлые руки. Когда нужно, он как будто мысли читает. А когда выгодно изобразить непонимание — заставляет объяснять. Знает же, что я не смогу. Пауза затянулась. Нужные слова были где-то рядом, но в тумане неловкости я их не видел. А Флавий бы объяснил. — Не можешь? — Это сложно. — Тогда не бросайся словами. «Если он сейчас улыбнётся, я на него накричу», — подумал я, поднимая глаза на дядю. Он не улыбался. От его взгляда захотелось спрятаться за спинкой стула, присев на корточки. — Моссы давно уже не за оценки борются. Им хочется выжить меня из Института, и они нашли, к чему придраться. — А ты разве хочешь остаться? — я говорил в той манере, которую терпеть не может отец, — едва разжимая губы, но Дильгос услышал. — Опять странный вопрос. — Даже если победишь, как ты будешь дальше работать с домине Кетони? Вы не уживётесь после того, как ты натравишь на него Сотосов. — Есть такие вещи, как принципы, Нель. — Ради людей нельзя поступиться принципами? — Смотря что за принципы, смотря что за люди. Он сам думал о том же. Иначе не отвечал бы общими словами. Мы оба понимали, о чём речь. Можно было расписать красивым почерком, как условия задачи: Принцип — теория о Перфекциуме, которую Дильгос строил всю жизнь. Уязвить его личную гордость опасно, но покуситься на эту святыню — смерти подобно. Люди — не Кетони, по крайней мере, для дяди, а ученики. В Институте он незаменимый человек. — Ради детей ты мог бы и уступить. Если бы Флавий ещё учился, даже он бы тебя не понял. — Он бы понял, — в этой фразе мне померещился упрёк. Может быть, и справедливый. И всё же Флавий выпустился, а в Институте осталось больше сотни детей. Дядя знал, что нужен им. Неужели Перфекциум мог быть важнее? — Ладно, мне кажется… — я замолчал, понимая, что не хочу договаривать. Нужная мысль наконец оформилась в слова. «Ты, конечно, прав, а Моссы неправы, и Кетони тоже, но почему это касается меня и Фабио? Вы всё детство навязывали его мне в друзья, а теперь я должен с ним поссориться, и тоже по вашей указке? И почему, в конце концов, чувства Фабио — неважно, смешны они или нет — обе стороны смеют использовать как аргумент? Неужели так работает дурацкая взрослая жизнь?» Я мог бы высказать это залпом, но — уже не хотел. — Я пойду, отец ждёт, — выпрямившись, я по привычке подвинул стул поближе к столу и хотел уже шагнуть к выходу, но Дильгос окликнул: — Нель. Мне ты так и не дал сказать. Я обречённо выпрямился перед ним, опустив руки. — Что? Он покрутил ручку, зажатую между пальцами, будто пытался сосредоточиться на ней, чтобы говорить мягче. — Если не хочешь идти, я как-нибудь один справлюсь, уж не волнуйся. Ты идёшь не для моральной поддержки. Это тебе нужно. — Это папа так думает. Ты же знаешь, я не хочу в Совет. — Да для того тебе и нужен Сотос! — хлопнул дядя по странице, сметая локтем черновики. Шурша линованными крыльями, листы скользнули на пол. Я на четвереньках пополз собирать их, просунув голову под свисающий край скатерти. — Для Сотосов нет ничего священнее Закона, разве что воля да Гире, — говорил дядя сверху. — Если ты должен быть в Совете, они лично проследят, чтобы ты там оказался. Единственный выход — познакомиться с ними поближе и доказать, что достоин исключения. Я криво усмехнулся, выкладывая черновики перед ним. — Ну да, тогда план что надо, — стоя на коленях, опустил локти на стол, подбородок — на локти. — Домине Сотос посмотрит на меня и решит, что лучше оставить в Совете старика, чем взять имбецила. — Да что ты несёшь такое? — поморщился дядя. — Ты зверски талантливый, ясно? Только ленивый. Я вспомнил о Флавии, о письме Флавия, об архиве пятьдесят четвёртого — и удивился, как мы до сих пор не обратились к Дильгосу. — Слушай, — позвал я, пока он снова не взялся за писанину, — Ризанетти — это Буджардини, мы выяснили. А имя? Как его звали? Дядя нехотя оторвал взгляд от рукописных строк. — Ты всё не успокоишься? — Интересно. — Корнелио. Твой тёзка, фактически. Мы звали его Элио. — И ты молчал? — возмутился я, ощущая, как расползается по лицу улыбка. — Боялся, что ты с ума сойдёшь от восторга. Дильгос уставился в тетрадь. Скривив губы, зачеркнул что-то, надписал сверху новое слово. Наблюдать за ним снизу было забавно — и совестно за недавнюю неприязнь. — Он был немного того, — сказал дядя, будто разговаривая с самим собой. — Не сумасшедший, а так, странный. Пропадал по несколько месяцев, появлялся, когда был нужен, как будто сам знал… Чтоб ты меня на уроках так внимательно слушал. Ну-ка вставай, отряхни штаны и топай работать. Я засмеялся, поднимаясь. До письма Флавия я добрался только к вечеру. Оно оказалось лаконичным на удивление — уместилось на одной страничке. Зато разом разрешило одну мою заботу и отвлекло от другой. «Я посвятил в нашу тайну Фелицию. Надеюсь, ты не обидишься, потому что она подсказала бесценную идею. Практичными подарками молодожёнов, судя по всему, завалят. К тому же, если им что-то понадобится, я всегда помогу, и папа тоже, и даже Фелиция: Агата с мачехой так сдружились, что я готов ревновать. А сейчас почему бы нам не устроить праздник, похожий на праздник? Агата возомнила себя солидной женщиной. Доказывает мне, что никаких изысков не хочет: приглашённых немного, она всех посадит за стол, накормит — ну и хорошо. Но вообще-то она всё та же Гага-коротышка. Веселиться хочет, но стесняется. Одним словом, давай закажем на свадьбу музыку? Не оркестр, конечно, но Фелиция сказала, что знает хорошего скрипача, который играет не так уж дорого. Она договорится, а мы заплатим. Агата попытается нас убить, но обрадуется, я уверен. Ты знаешь, как она любит музыку. Может быть, наслушается и сама согласится спеть. Она редко поёт в последнее время, а замужем, наверное, совсем перестанет. Если ты против, то пиши поскорее, потому что после ужина дело будет сделано. А теперь сосредоточься на цифрах. Агата, видимо, не хочет, чтобы к ней сбежался весь ярус, поэтому день назначила в последний момент, и к тому же не выходной. Свадьба четырнадцатого числа — то есть завтра. Официально с четырёх часов и до тех пор, пока все не уснут. Если отпросишься с работы после обеда, как раз успеешь к нам добраться. Надеюсь, ещё не слишком поздно, и тебя отпустят. Я договорился с папой, что пятнадцатого доделаю всё, что не успел. Можешь тоже сказать домине Дильгосу (тому, который твой отец) что пожертвуешь выходным. Собери всю свою дипломатию, умоляю. И да, мне всё сильнее нужно с тобой поговорить». Приглядевшись к настроению отца за ужином, я понял, что отпроситься у него смогу не раньше, чем стану лучшим другом Сотосов и проведу в Совете парочку реформ. Приходилось действовать иначе, и план мой был сущим самоубийством. — То есть ты собрался сбежать с работы на редемпторскую свадьбу? — переспросил дядя в полный голос. Дёрнувшись, я оглянулся на дверь, и закивал: — Ну да. Не кричи, хорошо? Гостевую спальню, где обосновался Дильгос, отделял от спальни родителей узенький коридорчик. Звук пересекал его, почти не угасая. А за тоненькой стенкой, в санузле, слышимость была такая, будто говорят не в соседней комнате, а у тебя над ухом. — Покрывать тебя я не буду, это к матери. Дядя тонул в толстой подушке, подложенной под спину. На облаках белоснежного одеяла вокруг него парили книги — штук пять. — Да не надо покрывать, — сморщился я. — Просто предупреждаю, чтобы ты не волновался. Я пятнадцатого утром приду сразу на пятидесятый. К девяти часам, да? А потом, как вернусь вместе с тобой, буду отрабатывать прощение. — Отговаривать бесполезно, я так понимаю? Я радостно кивнул: — Бесполезно. Но ты всё-таки не говори, что знаешь, где я, ладно? Пятясь к двери, я трижды дал обещание не опаздывать. Четырнадцатого числа я едва дождался гудка к обеду. От волнения не мог сосредоточиться, целую вечность просидел над простеньким заданием и укрепился в предчувствии, что завтра мне конец. Когда прозвучал сигнал, мы с отцом вместе вышли из кабинета. — Я к себе забегу, — сказал я, повернул за угол и, дождавшись, пока стихнут отцовские шаги, понёсся не к спальням, а в другую сторону — к подъёмнику. С утра я сунул в правый карман пиджака блокнот, в левый — плоский кошель, и теперь они по очереди хлопали меня по бокам. Миновав сектор управителя, я сбавил шаг и двинулся навстречу людскому потоку, текущему к столовой. Возле подъёмника он уплотнился настолько, что я, как ни жался к стенке, дважды получил локтем под рёбра. Платформа приехала, сообразил я, и скоро тронется дальше, раз толпа уже стекла с неё, а следующего подъёмника ждать четверть часа. — Извините, — пробормотал я, протискиваясь сквозь арку, и на мгновение подумал, что здесь и задохнусь. В центре небольшого зала подпирала свод широченная квадратная колонна, выложенная мелкой чёрной плиткой. На стороне колонны, обращённой к коридору, зиял высокий проём — вход в шахту. Когда я выскочил в зал, люди на платформе будто бы начали становиться меньше ростом. Я заработал лопатками, но к тому моменту, как оказался на краю проёма, подъёмник отъехал вниз на добрый метр. Я прыгнул, не примериваясь, — группка редемпторов шарахнулась по сторонам. Под ноги подвернулся набитый мешок, я споткнулся, пробежал два шага и плюхнулся бы на четвереньки, но кто-то поймал меня за локоть. — Спасибо, — пробормотал я, поднимая взгляд. Увидел тёмно-серую тунику, зеркальные пластины, нашитые на груди. Понял, что это женщина, а ещё через секунду узнал скрипачку, с которой Флавий пытался заговорить на выпускном. Сейчас она выглядела точно так же, вплоть до волос, собранных в тугую косу. Только при оружии — падая, я ткнулся бедром о короткие ножны, пристёгнутые к её поясу. «Тина Тагнер», — припомнил я имя. Нужно было поздороваться: я глядел ей в лицо до неприличия долго. Но Тина глазами указала мне за спину. Кто-то подёргал меня за рукав. Мне протягивал блокнот мальчишка лет пятнадцати, одетый в мешковатый бежевый костюмчик. Принимая находку, я невольно задержал взгляд на его пальцах с мясистыми подушечками и очень выпуклыми ногтями. Внутри разлилось облегчение, намного большее, чем если бы мне вернули кошелёк. — Ты меня спас, — улыбнулся я. Мальчик не ответил. Задержал взгляд на моём лице и отошёл назад, поближе к своим. Их было шестеро, все в одинаковой одежде. Нелепый вырез на спине у каждого открывал татуировку над выступающим позвонком — цифру «III». Вместе с редемптором-надсмотрщиком Третьих сопровождали милиты. Я спросил, обращаясь к Тине, потому что заговорить всё-таки нужно было: — Куда их переводят? — На двести сорок восьмой. Я не с ними. Знакомое число зацепило что-то в памяти, но мысль мелькнула вспышкой и погасла. Тина поглядывала мне за спину, будто пыталась держать в поле зрения всех, кто был на подъёмнике. На ремне через плечо она несла футляр для скрипки. Пазл сложился. — Вы на пятьдесят четвёртый? — догадался я. Тина кивнула. Ну конечно. О ком ещё могла говорить Фелиция, если Тина играет на пятидесятом каждый год? — Я вас помню, домине, — она остановила внимательный взгляд на моём лице. — Вы были с высоким другом. Я засмеялся. — Точно, он и есть с пятьдесят четвёртого. Тина не удивилась. Казалось, она любые слова принимает так — вдумчиво откладывает в памяти, а после решает, не стоит ли ей чуть-чуть улыбнуться. — А вы с сорок шестого? У меня брови поползли вверх. — А почему вы это помните? — Я не помню, вы зашли на подъёмник с сорок шестого, — она приложила руку к груди: — Декан Тагнер, третья сотня второго яруса. Женщин-милитов в командовании мало, но, даже не знай я, кто она, за пару минут разговора с Тиной понял бы, что рядовым она быть не может. Чередовались жилые и технические уровни, перемежаясь полосами темноты. Платформу заливал кривым прямоугольником то тёплый, то холодный свет. Сменялись запахи: эфирные ароматы на пятьдесят первом, сладковатая мерзость на пятьдесят втором, химическая горечь на пятьдесят третьем. Подъёмник остановился в шестнадцатый раз — на жилом уровне пятьдесят четвёртого яруса. С запахом лака мешался густой горьковатый аромат, редкий для поры плодов: криста всегда распускается поздно, а на пятьдесят четвёртом — особенно. Пурпурные стебли с кистями длинных желтоватых цветов оплели чёрную колонну шахты, норовя пролезть внутрь. Редемпторы срезáли особенно наглые побеги. — Смотрите, цветы! — громким шёпотом удивился мальчик. Редеметор отвесил ему слабенький подзатыльник и отодвинул с прохода, пропуская нас с Тиной. Я подал ей руку, в последний момент спохватившись, что милитам, может быть, и не положено принимать такие жесты. Тина ни слова не сказала — спокойно взялась за мою ладонь и шагнула из шахты. Тросы загудели, ускоряя ход. Мальчик тянул шею, за последние секунды пытаясь рассмотреть зал. Я покрутил головой, вспоминая, куда идти. Волокуша, щипавшая кристу у стены, обернула ко мне горбоносую морду, прищурилась с умильным выражением. Девушка в коричневом платье пристраивала бельевые корзины на её выпуклых боках. Волокуша была крупная — если решит цапнуть, то и мужчина едва удержит. Я двинулся мимо них по широкой дуге. Навстречу из коридора показалась длинная фигура. — Флавий! — я ускорил шаг, позабыв о Тине и о волокуше. Смеясь, Флавий протянул мне руку. Я хлопнул его по ладони и стиснул рукопожатие. Он был в одном жилете и запыхался так, что едва выговаривал фразы длиннее трёх слов. — Я бежал. Полдня уже бегаю. Погоди минуту, — Флавий отодвинул меня в сторону и, пригладив волосы, шагнул к Тине: — Декан Тагнер, добрый день! Она выпрямилась и, приложив ладонь к груди, коротко наклонила голову: — Добрый день, домине. Флавий попытался завести разговор на троих, но Тина отвечала односложно и держалась позади. Тогда он обратился ко мне, сияя возбуждённой улыбкой: — Как тебя отпустили? Я рассказал о побеге, не упомянув только о том, что собираюсь на пятидесятый. Флавий, смеясь, прикрыл лицо рукой: — Творец мой Мастер, Нель… Твой отец не запретит нам общаться после такого? — Да я ведь отработаю. Ради Агаты можно было и рискнуть, правда? — Это точно, — он обернулся к Тине: — Декан, вы не откажетесь с нами пообедать? — Откажусь, домине. — Это она ещё с Анной не имела дела, — шепнул мне Флавий. В сектор редемпторов мы пробирались сетью узких коридоров, петляющих между жилыми комнатами. Вслед нам приоткрывались двери, сквозь щёлочки глядели любопытные глаза, а иногда показывалась детская голова и тут же пряталась под громкий шёпот: — Макс, ну-ка засунься! Анна стояла у дверей, будто знала, с какой стороны нас ждать. Ту часть проёма, что не смогла занять её пышная фигура, заполняла накрахмаленная юбка. — Нель, котёнок! — она ухватила меня за плечи, заставляя наклониться, и громко чмокнула в обе щеки. Я почти не смутился, хоть и покосился на Тину. В Анне было что-то первородно-материнское: казалось, она обладает правом тискать, целовать и откармливать хоть самого Императора. — Лица! — через её голову позвал Флавий. — Смотри, кого я привёл. Приветствие Анны трудно было не услышать, так что Фелиция уже маячила за её широкой спиной, вытягивая шею. Та переключилась на Тину — уже без криков и поцелуйчиков, к счастью, поприветствовала её и повела внутрь. Домина Кетони-Зарус тут же выскочила к нам. — Нель, сто лет тебя не видела! Как ты вырос, ужас! — она схватила меня за обе руки, но, будто спохватившись, легко их пожала и отступила на шаг. — Пойдёмте. В ушах у Фелиции прыгали крупные серьги, зелёные камни оттеняли яркие глаза. У неё было лицо сердечком и тёмные брови, слишком широкие по модным меркам. Подвижные черты оживились приятными заботами, и я подумал, что было бы здорово нарисовать её такую. Вслед за Фелицией я шагнул через порог. Флавий влез в дверной проём одновременно со мной и, проскользнув вперёд, догнал мачеху, тронул за плечо. — Мы же договорились, да? — услышала я. — Флавий, трёх часов ещё нет, я не ухожу. — И не уйдёшь раньше девяти, правда? — Я хочу поужинать с Эстинианом. — На один день папа тебя не отпустит? — Флавий. — Значит, не раньше гудка к ужину. Из обеденного зала вынули два сегмента длинного общего стола и притащили в редемпторскую гостиную — островок свободного пространства, один из трёх на весь сектор. Кто не видел редемпторских спален, где перемещаться можно, только переползая по кроватям, тому слово «свободный» здесь в жизни не придёт на ум. По всем четырём стенам лепился резной гибрид буфета, платяного шкафа и складского отсека, окружая арочками двери. Искусственнодеревянный уродец был нашпигован утварью. Прищемлённые дверцами лоскуты одежды тут и там торчали из щелей. Внизу ботинки высовывали из ящиков любопытные носы. Иные отсеки не закрывались, демонстрируя бронзовые светильники, молотки и отвёртки, детские игрушки, неизвестного происхождения детали и одну жутковатую статуэтку длинного человечка. На верхних застеклённых полках посуда, сложенная стопкой, всем своим видом издевалась над законами равновесия. Её поддерживали пакеты печенья и сушёных пауков, грозящие свалиться на голову любому, кто рискнёт открыть дверцу. По дверцам и ящикам лепились записки: «Печенье не брать! Для детей!» «Инструменты прин. А. В. Беря молоток, спросите у него». «Пажалуста, подписывайте ботинки». Агата вынесла из боковой комнатки блюдо, укрытое полотенцем. Не сбавляя шагу, бросила его на стол и подскочила ко мне: — Пришёл? Вот и отлично, наконец-то дам нагоняй вам обоим! — она улыбалась с непривычным легкомыслием, но обнять себя не позволила: — Но-но, домине, я уже шесть часов как замужем! — Красивое платье, — похвалил я и охнул, опустив глаза ниже. Передник, которым Агата прикрыла кремовый наряд, обозначил её округлившийся живот. — Так ты… — Так я! — выпрямилась она во весь свой полутораметровый рост. — Я думала, Флавий уже всё тебе растрепал. Флавий, незаметно оказавшийся рядом, ткнул её в ямочку на щеке. — Ты обо мне совсем плохо думаешь? — Так ты себя не контролируешь. — Письменную речь — очень даже контролирую. Меня познакомили с Лукасом, с родителями Лукаса, с кем-то из друзей-редемпторов, кто-то подошёл представиться по второму кругу. Из галдящего водоворота имён Флавий выдернул меня к столу, попросил подержать ему место и исчез. Тогда только, повернув голову, я увидел, что Тина сидит рядом со мной. — Всё в порядке? — спросил я. Она чуть улыбнулась: — Вполне. Никогда не играла на редемпторских праздниках. — Вас это не смущает? — решился я на циничный вопрос, благо гвалт стоял такой, что никто, кроме Тины, не мог меня услышать. — Нет, раз я здесь. Мне всё равно, для кого играть. За редким исключением. — А пообедать вас всё-таки уговорили? — усмехнулся я. — Выпью чего-нибудь, пока все не уселись. Потом не хочу отвлекаться, — взглянув на меня, она добавила таким тоном, будто сама удивлялась, зачем это говорит: — Не так часто удаётся играть. — Работа? — Работа. — Понимаю, — кивнул я. Окинул взглядом графины и бутылки, втиснутые среди тарелок на нашем конце стола. Для вооружённого милита, ещё и вне своего яруса, спиртное под запретом. Я потянулся за чией. Тина подвинула ко мне два стакана. — Точно, — сказала она, — вы же художник. Я уставился на неё, позабыв, что нужно глядеть на стаканы. Не пролил густо-оранжевый сок на скатерть только потому, что Тина направила мою руку. — Вам Флавий говорил, что ли? — Нет, я просто видела блокнот. Я засмеялся: — Такая внимательность людей не пугает? — Это вы рассеянный, домине, — Тина пригубила горячую чию и кивнула на карман моего пиджака: — Покажите рисунки. Мне стало жарко и захотелось уронить стакан, чтобы она отвлеклась и забыла об этой просьбе. — Там наброски, ничего особенного, — пробормотал я, но тут же испугался, что она скажет: «Ладно, не нужно». Тина промолчала, и я протянул ей блокнот: — Можете сами посмотреть. Только осторожно, там листы выпадают. Она медленно переворачивала страницы, и я начал было пояснять: — Это Флавий… это домине Дильгос… а это просто… — Я вижу, — сказала Тина сухо. Я примолк. Потом она сама спросила, ткнув пальцем в яйцеобразную карикатуру: — Это домина Варр? — Да, точно. Не люблю её. А она меня, кстати. — Зря. Я хотел спросить, к кому из нас с доминой Варр относится это «зря», но тут рядом уселся Флавий. — Декан, вам и пытаться не стоит ждать, пока все разойдутся по местам, — посоветовал он. — Всё равно здесь мест на всех не хватает. Если вы встанете, они притихнут. — Поздравлений и прочего не будет? — Здесь этого не любят. Кто хочет, тот поздравит лично. Кто пришёл поесть — ну… — Флавий развёл руками, — тоже не выгонят. Тина кивнула. Вернула мне блокнот, допила чию одним глотком и поднялась, снимая футляр со спинки стула. Направилась она первым делом на другой конец стола — к Агате и Лукасу, которым наконец-то удалось присесть. — Кажется, она мне не верит, — заметил Флавий. — Или хочет спросить насчёт репертуара или ещё там чего. У нас за спиной зашуршали юбки. — Ну-ка ешьте оба, — Анна грохнула на стол блюдо с пирогом и, разрезав его в несколько движений огромного ножа, шлёпнула по куску мне и Флавию на тарелки. Только сумасшедший откажется от пирогов Анны, ещё и после того, как не пообедал. Кромсать его приборами казалось кощунством. Я взял свою порцию руками, вонзил зубы в податливо хрустящее тесто, вдыхая запах жареного масла и сытной начинки. Флавий проводил Анну взглядом и, прицелившись, насадил на вилку конфету с ближайшего блюда. — Слушай, где Лица? — Теперь Лица? — улыбнулся я. — А как же мачеха, недостойная того, чтобы вы с отцом перед ней стыдились? — Всё оказалось не так плохо, — Флавий запил сладость чией, специально для него, наверное, остуженной, и, продолжая оглядываться, сказал: — А я был на самом бракосочетании с утра. — И как? — Успел сказать Лукасу: если у Агаты будет хотя бы маленький повод жаловаться, я об этом узнаю, — он цапнул вторую конфету. — Но вообще он мне нравится. — По-моему, он её обожает. — Попробовал бы не обожать, — Флавий опять покрутил головой. — А где всё-таки… — он замолчал, глядя перед собой. Редемпторы общались во весь голос, на ходу поглощали пирог, и редкий из них замечал жену управителя, чтобы пропустить её. Фелиция пробиралась от дальнего выхода. За ней шагал, стараясь держаться поближе, кто-то из клерков. Отпрыски аристократов из расплодившихся семей, двоюродные и троюродные родственники управителей, часто работают на чужом ярусе и на сомнительных правах. Ничего странного нет в том, чтобы увидеть мелкого служащего на редемпторском празднике. Клерк подошёл поближе, выглянул из-за спины Фелиции — и я перестал жевать, узнав Фабио. В рубашке с чёрным воротом он смотрелся непривычно, будто на фотографию чужое лицо приклеили. Заметив моё удивление, Фабио хохотнул, видимо, ощущая себя воплощённым коварством. Обернулся и за руку вытянул из толкотни девушку, одетую в просторное редемпторское платье из цветных лоскутов. Валерию Мосс. Я медленно повернул голову, чтобы взглянуть на Флавия. Он успел натянуть вежливую улыбку, прежде чем лицо окаменело от осознания ситуации. Перед аристократкой с четвёртого яруса он развлекается на свадьбе редемпторов. И ест конфеты вилкой. — Вот и увиделись, а, Нель? — Фабио подмигнул мне, огибая стол. — Зарус, мне сестрёнка сказала, что декан Тагнер будет играть у вас. Мы пришли послушать. Ты же не против? — он облокотился о спинку стула, на котором сидел Флавий. Тот поднял голову, откладывая злосчастный прибор: — Не против. Но конкретно в этой комнате хозяин не я. — Да брось, — Фабио перешёл на четырнадцатый побочный язык, известный любому, кто учился на пятидесятом ярусе, но не редемпторам с пятьдесят четвёртого. — Видишь, мы принарядились, чтобы никого не смущать. Свадебный подарок передам потом, всё же пользуюсь… Фелиция и Валерия почти одновременно перебили его паническим шёпотом: — Это свадьба? — Ты ей не сказал?! Фабио покрутил головой, неловко усмехаясь. Флавий встал, вынуждая его отскочить. — Если спросят, говорите, что вы с сорок шестого. — Идёт, — закивал Фабио. — Пойдём со мной, принесём стулья. Они вдвоём отошли, яростно перешёптываясь всё на том же четырнадцатом побочном. Я попытался прислушаться, но над ухом тараторила Фелиция: — Здорово придумали, вряд ли кто-нибудь что заподозрит, и платье вам, кстати, очень идёт. Придётся обойтись без официальных обращений сегодня, ничего? Ох, Творец… Вы не против, если я отойду? Я проводил взглядом домину Зарус, юркнувшую в боковую дверь. Валерия присела на место Тины, вытянувшись и сложив руки на коленях. Оглядевшись, она улыбнулась мне, будто только что заметила. Я кивнул в ответ. — Как думаете, домина Зарус обиделась? — На что? — удивился я. — Я отказалась, когда меня приглашали на её свадьбу, а теперь пришла, даже без приглашения. — Домина Зарус знает, что в тот раз вы были заняты. Не обидится. — Вы по себе судите, — в милой улыбочке Валерии мне снова померещилось что-то хищное. «Знала бы доминицелла, как я на самом деле о ней сужу», — пронеслось в голове. Она потянула у меня из рук блокнот, который я неосознанно теребил всё это время: — Можно посмотреть? Вздрогнув, я дёрнул его на себя и тут же испугался собственной резкости. — Не надо пока. Извините. Она пожала плечами и подвинулась к столу, подперев руками узкий подбородок. В паре шагов от нас рослые парни — двоюродные братья Лукаса — разливали по бокалам вино. — Здесь так просто — все сами наливают и пьют? — снова обратилась ко мне Валерия. — Здесь вообще всё просто. — Давайте выпьем? Дёрнув плечом, я наполнил её бокал, потом свой. Мысли метались в панике, пытаясь выстроить план действий. Что дальше: придумать повод и сбежать за Флавием и Фабио? Заговорить с ней о дяде? Просто молчать и пить? На моё счастье, весёлый гомон вдруг схлынул до шёпота. Тина вышла на середину комнаты. Гости задвигали стульями. Те, кому не хватило места, уселись на полу, спинами подпирая приоткрытые ящики. — Она прекрасно играет, — шепнула Валерия, будто это была новость. Я угукнул. — Я тоже была в квартете, пока училась. А после выпуска ни разу не играла. — Жалко, — сказал я полувопросительно. — Не знаю. Мы замолчали. Тина подняла смычок и повела им, вдумчиво глядя перед собой, а на самом деле — куда-то вглубь себя. Этой мелодии мне не хватило на выпускном. Под первые тихие ноты внутри натянулись до боли струны, пытаясь найти тот же лад. И вдруг ощутилось, как там пусто, если всё натянуть, как не хватает чего-то, и знать бы, чего именно. Музыка взмыла выше. Музыка лезвием вошла под сердце, остановив его на мгновение. На мгновение я перестал дышать. А потом удары в груди отладились, легли в новый ритм, общий для всех. «Сколько нас, интересно?» — подумал я, боясь глядеть по сторонам. Пятьдесят или больше. Тина запустила пятьдесят сердец. Если пятьдесят глухих ударов сольются в один, общий пульс будет слышен, как метроном. Музыка то дрожала, сдерживая напряжение, то разливалась откровенной, страстной мелодией. Разбуженная ею, в тайнике каждой души захлопала крыльями отчаянная мечта — у кого-то забытая, полузадушенная, у кого-то живая, пугливая, беспокойная. В устремлённых на Тину глазах зажигались потайные образы, и она одна могла их прочесть. Тина видела лицо Ризанетти — лицо, которое я сам не мог вообразить. Он шептал ей, смеясь, свою тайну, и Тина читала по губам. Она и сама его знала, этот секрет. Затихла последняя нота — будто кто-то договорил и стиснул зубы, собирая силы перед новым шагом. Я взглянул вокруг, ловя остатки тайных переживаний. У Агаты глаза были круглые-круглые. Лукас, неловкий и смешной, большой ладонью стирал с её щеки мокрые дорожки и бормотал что-то. Агата не сразу вспомнила о нём. Засмотревшись на них, я упустил момент. В следующую секунду кто-то ударил в ладоши, и редемпторы захлопали, загалдели. Если и было что-то на их лицах, оно сменилось выражением, общим для всех и ни о чём не говорящим. Я осознал, что сидел всё это время, подавшись вперёд и сцепив пальцы в замок. Откинулся на спинку стула и головой наткнулся на чью-то руку. Обернувшись, успел заметить, как Флавий вздрогнул, опуская взгляд. Он рассеянно улыбнулся мне. Его мысли ещё не целиком вернулись оттуда, куда смыла их скрипичная мелодия. Я знал, где они пребывали. Не знал только, что прибавилось к известным мне мечтам. Тина улыбнулась в ответ на аплодисменты — более широко и открыто, чем позволяла себе в разговорах. И снова подняла смычок. Она стала кукловодом в то мгновение, когда остановила наши сердца. Каждого зацепила за рёбрами тонким крючком, от которого леска тянулась к смычку. Нам оставалось повиноваться. Новая мелодия, порхающая и легкомысленная, напомнила мне вдруг, что есть, кроме сердца, руки и ноги, которым намного проще двигаться в ритме. Агата подскочила с места первой, за руку выдернула Лукаса за собой. Гостиная вся пришла в движение — редемпторы, казалось, торопились ухватить кого угодно себе в пару, лишь бы вовремя отвоевать свободный пятачок. — Декан подготовилась. Это редемпторский танец, — услышал я над ухом шёпот Флавия. — Обычно звучит попроще, но его здесь любой узнает. Я обернулся, чтобы ответить, и обнаружил, что говорит он не со мной, а с Фелицией. Домина Зарус вздёрнула бровки: — А ты умеешь? — Он простой и дурацкий до невозможности, — фыркнул Флавий, но смех уже дрожал в уголках его губ. — Научить тебя? — Ты серьёзно? — Серьёзно. Фелиция взглянула вокруг и помотала головой: — Народу много, и как-то это будет не очень… — Тут все свои, — заверил Флавий, за плечи направляя её вокруг стола. — Зарусы танцуют! — крикнула, расхрабрившись, девочка-швея из артели Агаты. Кузены Лукаса с гоготом расчистили им круг в центре комнаты. — Зарус совсем чокнулся, и сестрёнка с ним заодно, — прокомментировал Фабио, поглядывая на Валерию. — Доминицелла, а вы не хотите? Валерия взглянула на него исподлобья, и Фабио стушевался. Отступил на шаг от её стула, бормоча: — Ну ладно, я же так… Мне стало его жалко. — Вы в одежде редемптора и на свадьбе редемпторов, — сказал я. — Единственное, что сейчас неприлично, — это соблюдать приличия. Прозрачные глаза обратились на меня — я опустил взгляд в тарелку. — Смелое заявление, — заметила Валерия. — В пределах разумного, я имею в виду. — А часто вы с домине Зарусом бываете у редемпторов? Вот оно. Наверное, я ждал, пока Валерия скажет что-нибудь подобное: уличит Флавия в том, что его близкие друзья на две касты ниже и умеют только работать руками, намекнёт, что развитому человеку нечего искать у них. — Часто, — подтвердил я, делая над собой усилие, чтобы снова не уставиться на пирог. — Но если вы думаете, что можно судить о людях с высоты своей касты… С губ Валерии слетела вежливая улыбочка. — Я только хотела спросить, не учил ли домине Зарус вас редемпторским танцам. Меня как холодной водой окатило, и захотелось спрятать лицо в ладонях. С чего я взял, что доминицелла Мосс позволит себе гадкие намёки? Может, это я сам стесняюсь дружбы с редемпторами? Кто вообще меня вечно тянет за язык? Извиниться я не успел: Валерия, выскользнув из-за стола, взяла Фабио под руку: — Давай выпьем чего-нибудь и пойдём на следующий танец. От досады на себя, как от тошноты, не хотелось ни есть, ни танцевать. Нет, дружбы с Агатой я не стыдился — в этом я уверился, прислушавшись к себе. Я всего лишь плохо думал о Валерии, и только что дал ей это понять. Флавий зря считает себя болтуном, подумал я. Он следит за языком, а я как ляпну, так лучше бы вообще рот не открывал. В перерыве между танцами, когда Тине поднесли стакан воды, ко мне подскочила Агата. — Не скучаешь? — Не скучаю, — я показал ей страницу блокнота, где набросал Тину со скрипкой и танцующие пары — так, без подробностей, едва узнаешь. — Я зря полезла танцевать, — пожаловалась она, поглаживая живот. — Вообще надо посидеть, кажется. — Так садись, — обрадовался я. — Нет, пойду к Лукасу. Скажи, что ты думаешь насчёт Флавия? Я взглянул в сторону танцующих. Тина начала новую мелодию — неторопливую, трёхтактную. Флавий забавно смотрелся рядом с мачехой, почти такой же низенькой, как Агата. — Я не думал, что он так быстро постарается поладить с Фелицией, — сказал я, не совсем понимая, чего от меня ждут. — Это же хорошо, наверное, да? Агата посмотрела на меня, как на дурака. — Ты совсем ничего не видишь? — А что должен? — Что у Флавия проблемы с головой. И то ли домина Зарус тоже ничего не понимает, то ли её это веселит. Надеюсь, первое, потому что вообще-то она мне нравится. Флавий как раз повернулся в нашу сторону. Он улыбался так празднично и беззаботно, будто это он сегодня женился. И не сводил глаз с лица домины Зарус. У меня в голове что-то щёлкнуло, и я понял, что предпочёл бы оставаться дураком в глазах Агаты. Она толкнула меня в плечо: — Не смотри так на них, а то кто-нибудь ещё заметит и тоже задумается. Я кивнул и судорожно отхлебнул из стакана. — Ты с ним говорила? — Нет. Хотела, а потом подумала: может, Флавий сам ещё, ну, не осознаёт? И я только хуже сделаю, если спрошу? — Так разве бывает? — Не знаю, — вздохнула Агата. — Давай лучше ты поговоришь. — Я понятия не имею, как можно начать такой разговор! — Всё в порядке? — Лукас навис надо мной с другой стороны. — Вполне, — закивал я. — Нель просто немного беспокоится насчёт Зарусов, — Агата глазами указала в сторону Флавия. Лукас понимающе дёрнул подбородком. Неприятно было думать, что он знает, о чём речь, но не ждал же я, что Агата будет держать свои наблюдения в тайне от мужа. А может быть, Лукас и сам всё видел. Хоть он и смахивал лицом на мраморную плиту, а в любовных делах явно разбирался получше меня. И получше Флавия, но это не особенно утешало. Я промучился минут десять, мысленно изобретая наводящие вопросы и риторические ловушки, пока кузены Лукаса не утащили меня выпить. — С таким кислым лицом здесь делать нечего, домине, — заявил Лиам, старший из троих. Жидкость в бокале, который он всучил мне, плескалась на самом дне. Пахло неплохо, но от вкуса у меня глаза вылезли на лоб. Под добродушный гогот братьев Лиам влил в меня ещё глоток — и я понял, что жизнь куда проще, чем казалось пять минут назад. Я всё-таки танцевал, целых два раза. На первом танце девочка-швея стеснялась, смотрела под ноги, и я видел только русую макушку и пылающие уши, а на втором хохотала и прыгала так, что едва поспеешь. Потом оказалось, что это не одна девочка, а две сестры. Потом я пытался набросать в блокноте квадратный профиль Лукаса рядом с курносым профилем Агаты. Потом просто слушал Тину, и образы перед глазами плыли, как сны, и складывались в один. Я почувствовал, что душу готов продать за большой лист бумаги и уединённое местечко, когда Тина, опустив смычок, шагнула к Агате. — Мне нужно уходить. Ужин через час. Её попытались удержать: — Поужинаете у нас, — Анна не предлагала, а утверждала, но и её напор не подействовал. — Нужно проследить, чтобы выдали порции на весь десяток, а потом распорядиться на ночь. Складывая скрипку в футляр, Тина слушала похвалы и благодарности, улыбаясь своей сдержанной улыбкой, больше для вежливости. Она устала, подумал я. Больше двух часов на ногах — и это в конце дня, полного беготни по делам десятка. Вот что стояло за её обыденной фразой: «Редко приходится играть». Тина хотела этой усталости — чтобы насытиться музыкой до предела. Вслед за Тиной потянулись и Фабио с доминицеллой Мосс. Валерия, наверное, торопилась привести себя в порядок и показаться родне за ужином. Фелиция вызвалась проводить их. — Ты обещала уйти не раньше гудка, — напомнил Флавий. Фелиция выкрутила запястье из его пальцев: — Имей совесть. Я проводил их взглядом — двух Кетони, маленьких, темноволосых и вертлявых, между которыми Валерия смотрелась заводной фарфоровой куклой. Глупо выходило: сегодня мы с Фабио ни словом не обмолвились о его отце, о моём дяде и Альберте Моссе, а завтра встретимся на пятидесятом, и каждый будет поддерживать свою родню. Поймёт он, интересно, что я с радостью держался бы в стороне, да и дядю не считаю абсолютно правым? Флавий встал рядом. Провёл рукой по волосам, покосился на меня: — Ты расскажешь наконец, что у вас с Кетони? — А у тебя что с ними? С конкретными представителями? Он посерьёзнел, глаза распахнулись — всего на мгновение. Потом Флавий вздёрнул брови, копируя невинную гримаску мачехи: — С Фабио я не ссорился, — и, не дожидаясь, пока я спрошу, на кой он играет дурачка, поманил за собой: — Погоди, я ещё не сделал, что хотел. Пойдём. Игнорируя угрожающий взгляд Агаты, он тронул Лукаса, сидящего с ней рядом, за плечо. Тот обернулся, с опаской встречая заговорщицкую улыбку. — Друг мой, имей совесть, — шепнул Флавий, будто бы так, чтобы Агата не услышала. Квадратная челюсть Лукаса напряглась. — Чего, домине? — Попроси жену спеть. А то когда ещё? — Я же тебе сказала — нет! — Агата толкнула Флавия прочь от Лукаса. Он перевесился между ними через высокие спинки сдвинутых стульев. — Наиграешься ещё во взрослую девочку, Гага. Взрослые девочки, кстати, не стесняются петь. Лукас переводил между ними взгляд, боясь упустить момент, когда должен будет вмешаться. — Агата устала, — сказал он. — Можно петь сидя. — Ты дурак? — Агата легонько дёрнула его за ухо — Флавий отпрянул, морщась, и обернулся ко мне: — Нель, попроси ты, тебе не откажут. — Если она правда устала… Агата сложила руки на груди, всем своим видом говоря: «Продолжай, если рискнёшь». — Посмотри, ей хватит сил, чтобы нас обоих прикончить, — фыркнул Флавий. Не удержавшись, я рассмеялся: — Если так, то пусть исполнит наше последнее желание. — Оба дураки, — заключила Агата. И с грохотом отодвинула стул. — Невеста будет петь! — завопил Лиам. Схватил металлическую крышку от опустевшего блюда и заколотил по ней ложкой. «Бомм-ш, бомм-ш», — разнеслось по комнате, заглушая гул. Кто-то, вздрогнув, выронил стакан. Анна отобрала у Лиама ложку и ей же треснула детину по затылку. Он не обиделся, только ойкнул и под её свирепым взглядом водрузил на место крышку, дрожащую, как колокол. Агата вышла в центр комнаты, туда же, где стояла Тина. Младшие кузены Лукаса ногами выбили барабанную дробь. — А ну заткнулись! — шикнул на них Лиам. Все как-то разом притихли, расселись и замерли, и только тогда я заметил, что редемпторов поубавилось вдвое. Агата одёрнула передник, сдвинула брови: — Одну песню и всё. Мы засиделись до отбоя. Умываться пришлось при ночных лампах: в путанице теней я не мог найти мыло и не видел, что за лицо у Флавия, только чёрные глаза поблёскивали в мою сторону. Через внутренние комнаты, лавируя среди комодов, секретеров, буфетов и платяных шкафов, Флавий провёл меня к спальне. Домине и домина Зарус ещё не уснули, судя по всему. Мы очень постарались не прислушиваться. Флавий первым сунулся в темноту. Длинной тенью протиснулся к столу, пошарил по стене и зажёг ночник. Я прикрыл дверь. У него было чисто, как всегда: покрывало гладко застелено, ручки на столе — только в стакане, книги на полке — только по алфавиту. Мы переоделись в безразмерные пижамы — такие хранятся на каждом ярусе в гостевой спальне по несколько штук. — Ты первый рассказываешь, — сказал я. — О чём? — Не валяй дурака. Флавий, пожав плечами, присел на кровать. — Ты сам не свой. — Я не пьяный, если ты об этом! — Нет, ты думаешь о чём-то всё время, и это видно. Что там Кетони вытворяют? Я хотел ответить, но, сделав над собой усилие, сжал челюсть. Помотал головой: — Потом. — Вы с Фабио сговорились? — Нет. Мы с ним вообще не говорили. Флавий поднял брови: — А мне он сказал, что вы переписываетесь. — По одному письму друг другу отправили. Считается? — Едва ли. А правда, что Дильгос жаловался Сотосам на домине Кетони? — он подвинулся ближе к стене, сложил на коленях руки, будто приготовился долго слушать. Этот жест меня отрезвил. Я почти разговорился, а если продолжу, то мы заснём быстрее, чем сменим тему. — Так не пойдёт, — я сдвинул стопку тетрадей и уселся на стол, подогнув ногу, чтобы развернуться лицом к кровати. — Ты сам писал, что хочешь поговорить. Вот и говори. Флавий засмеялся: — Это вроде как взаимный процесс. — Не в твоём случае. — И ты продолжаешь сам напрашиваться, — Флавий, сбросив туфли, подобрал колени к груди. — О Мастер… Сначала ты скажи это сам. Будет неловко, если я не о том думаю. — Насколько близко вы общаетесь с Фелицией? Он фыркнул. — Близко, ну да. Если тебя это успокоит, ближе, чем сегодня, ничего не было, — сцепив руки на шее сзади, Флавий уставился вверх. Скосил глаза на меня: — Как тебе кажется, что она обо мне думает? Я вызвал в памяти образ Фелиции — такой, как видел её раньше, и такой, какая она была на празднике. — Ей с тобой весело, я думаю. Флавий улыбнулся в потолок, так широко, будто я сказал, что мачеха влюблена в него по уши. — С ней интересно говорить. Знаешь, как она слушает? Лучше, наверное, только ты. Но ты — это другое. — Да уж, — хмыкнул я. Он вдруг нахмурился, посмотрел на меня прямо. — Лица не бросит папу, даже если он ей надоест. Я её знаю. — Узнал за три пятидневки? — А это мало? — Если всё это время она слушала и кивала… — Ничего подобного, — отрезал Флавий. — Она же Кетони. Где ты видел, чтобы Кетони всё время слушали и кивали? Я качнул головой: — Допустим. — А папе она надоест. Это будет, как с мамой, я знаю. Я помню, как лет в семь пытался выспросить у Анны, что за тётя к нему ходит. Может, кто был и раньше, просто я не видел. А мама была ещё почти здорова. — Не обязательно так будет снова, — сказал я и прикусил язык: выходило, будто Кира чем-то хуже Фелиции и других женщин. Флавий, поглощённый своей мыслью, ни о чём таком не подумал, к счастью. — Будет. С чего ему меняться к пятидесяти годам? — Может быть, дело в Фелиции? Флавий растянул губы в ядовитой усмешке: — Если через десять лет папа будет примерным мужем, отдам тебе три вакхона. Я машинально вытянул из стакана ручку, повертел её и осторожно поднял глаза: — Ну и что ты хочешь делать? Флавий выпрямился, спуская ноги с кровати. Он что-то уже придумал. Как я и боялся. — Для начала мне нужна работа на другом ярусе. — У нас тебя бы приняли. Или на пятидесятом, там поинтереснее. — Там я буду, как все отпрыски. Никем. Мне нужно метить повыше. Я должен получить такое место, чтобы потом никто слова не посмел сказать, когда я заберу Фелицию. — Так куда? — спросил я, предчувствуя ответ. — Надо напроситься в Императорскую канцелярию. Флавий произнёс это с таким торжеством, что я прыснул. Он дёрнул подбородком: — Да, я знаю, что никому там не нужен. — Они просто тебя не знают. — Вот именно. Нужно напроситься на самую мелкую работу, а потом показать им всем, на что я гожусь. — Ты состаришься, пока что-нибудь выйдет. — Не состарюсь, всего лишь пройдёт достаточно времени, чтобы папа взялся за своё, а Фелиция об этом узнала. Меня кольнула неприятная догадка. — Ты же не будешь сам ей рассказывать, как домине Зарус вёл себя тогда… — под взглядом Флавия я примолк. — Ты сам вроде не дурак, значит, меня дураком считаешь? Меня кольнул его холодный тон, но кто-то из нас должен был оставаться благоразумным. — Пообещай, что не станешь даже намекать Фелиции на свои намерения в ближайший… хотя бы год. Флавий поднял правую руку: — Клянусь сединами моего отца, благо он темноволос, как юноша. — И это делает честь человеку, который семнадцать лет тебя терпит. — Дильгос на меня намного больше нервов потратил. — А вот Дильгос седой. — Наследственность, — хмыкнул Флавий. — Значит, и я поседею скоро. — На что это ты намекаешь? — широко улыбнулся он. Не дождавшись ответной улыбки, вздохнул: — Ладно, давай спать. Нам завтра отрабатывать сегодняшнее веселье. Я прислушался к себе — не засну, несмотря на усталость. Ворочаться до утра в духоте дурацких мыслей казалось ещё хуже, чем не спать вовсе. — А где коробка Ризанетти? — А я всё ждал, когда ты спросишь, — Флавий махнул рукой на шкаф. — Внизу стоит. Возьмёшь? Соскочив со стола, я дёрнул дверцу. Флавий фыркнул: — Ты призрака Ризанетти пытаешься врасплох застать? — Отстань, — я скользнул взглядом по неплотному ряду рубашек и пиджаков — в искусственнодеревянную громадину вдобавок к одежде Флавия поместился бы весь мой гардероб, и ещё нашлось бы место для дядиных халатов. Задвинутая в угол коробка оказалась обклеена жёлтым скотчем. — Старый скотч отставал и лип к рукам. Я обклеил поверх, — пояснил Флавий. Перевесившись через изголовье, он успел сдвинуть книги в сторону прежде, чем я, почти не целясь, грохнул коробку на стол. — А почему жёлтый? — Какой дали. Я Лиама попросил найти что-нибудь. Они продают излишки — только не еду, а, знаешь, всякую мелочь, которая остаётся с производства. — Кто вообще это покупает, интересно? — Я, например, — пожал плечами Флавий. — Я тоже удивился сначала. Но ты не представляешь, как часто людям нужна какая-нибудь ерунда, которую нигде не достанешь, потому что не выдают такой мусор на складах. Картонные ушки с шорохом вышли из пазов. — Я немного рассортировал этот хаос, — сказал Флавий, поймав мой удивлённый взгляд. — А обещал меня дождаться. — Я так долго провозился, что почти ничего не успел прочитать. Дарю тебе право начать первым. — А ты? — В любой момент могу, — отмахнулся он, слезая с кровати. — Если не предпочтёшь поболтать с доминой Зарус. Флавий набросил мне на голову покрывало, которое только что сдёрнул с постели. — Не привыкай об этом шутить. — Да я ведь ещё не начал, — отозвался я, выпутываясь из тяжёлой ткани. Покрывало было в самом деле деревянного цвета — и мягкое на ощупь, как кошачья шерсть. Я перебросил его за спину и завернулся по шею. — Постарайся по полу не таскать, — попросил Флавий. Это было последнее, что он сказал, прежде чем опустить голову на подушку. Когда я пожелал спокойной ночи, он шевельнул губами, но уже не отозвался. Ровное дыхание легло на ритм тикающих часов. «Сколько же он недосыпал?» — подумал я. По меньшей мере, всю пятидневку. Писал после отбоя письма, сортировал бумаги Ризанетти, наверняка ещё читал. И сегодня не меньше десяти раз обежал весь редемпторский сектор. И работал явно добросовестнее, чем я. Прислушиваться к упрёкам совести было не время. Придерживая покрывало, я привстал, заглядывая в коробку. Флавий разложил бумаги в несколько пакетов. На каждый приклеил бумажку с подписью: «Письма к Р.», «Письма от Р.», «Заметки», «Воспоминания». Мои пальцы замерли, нащупав тонкий пакет, на котором выведено было: «Рисунки». Я сжал колени, унимая нервную дрожь, и развернул плотную бумагу. Внутри оказалось всего две тетрадных странички. Флавий, наверное, нашёл их вложенными в записи. «Нужно будет поблагодарить его», — промелькнуло в голове за секунду до того, как исчезли все мысли и только одно осталось — осознание линий. Чернильные штрихи поверх выцветшей голубой линейки. Пятна акварели — маленькая подсказка в игре, где я угадываю цвет. Гирлянды фонариков на площади, танцующая толпа. Может быть, я схожу с ума, но на мгновение показалось — тонко обозначенные фигуры двигались, как шестерёнки в часовом механизме: один круг навстречу другому. На втором листе — снова танец или просто замысловатое движение нарядных людей в праздничной тесноте. От пестроты деталей голова шла кругом. Перевернув вторую страницу, я обнаружил несколько строк, написанных бегло, но неожиданно ясным почерком. «Я всё-таки соврал тебе, братец. Всё-таки не удержался и вышел из комнат — на четверть часа, не больше. Вряд ли кто-то меня заметил в такой толпе. Хотя всё может быть, а? Обещаю не делать больше глупостей, если передашь мне нормальной бумаги. Рисунки оставь — хоть кусочек праздника тебе достанется. Желаю оторваться от работы до отбоя. С любовью, но не без раздражения, Элио». Я перечитал записку несколько раз, надеясь, что пропустил намёк, который приоткрыл бы, что происходило в жизни Ризанетти. Брат запрещал ему рисовать? Держал взаперти? Не по собственному желанию, похоже. Для чего? Сквозь тонкую бумагу, покорёженную водной краской, Ризанетти показывал свой облик — намного более ясный, чем на выцветшей фотографии, но всё ещё неуловимый для моих глаз. Он улыбался и молчал — может быть, смеялся издевательски, может быть, ждал, не в силах помочь или помешать, равнодушный к праздному интересу мальчишки, возомнившего себя художником. Слово «праздный» будто произнёс кто-то у меня над ухом. Оно больно укололо, и от злости захотелось вслух возразить невидимому насмешнику: это не любопытство, не просто так я лезу в прошлое. Я бы объяснил, почему мне важно разгадать чужую жизнь — настолько важно, что я не дышу временами, то ли забываю, то ли не могу. Но слова снова не слушались. Разбегались, как вспугнутые зверьки из-под ног. Я перебирал письма, замечая знакомые имена: чаще всего Трогот и Кира, иногда Тедди, Стефан, Эстиниан. Тонкие нити протянулись из жизни Ризанетти, опутав мою жизнь. Я выхватывал из текста один абзац, другой, иногда полстраницы, но не мог остановиться и прочесть хоть одно письмо от начала до конца: казалось, если сейчас не увижу всё разом, пропущу нечто важное. Кто-то совсем рядом то ли кашлянул, то ли усмехнулся. Вздрогнув, я обернулся — Флавий лежал лицом к стене, медленно вздымалось белое одеяло. Тишина пахла эфирным мылом и лаком. В такое время появляются шорохи в стенах. Говорят, Слепые Малыши отлаживают механизмы, скрытые навеки от живых людей. Звучит жутко и глупо, но почему сломанный подъёмник работает наутро? Почему зажигаются лампы, перегоревшие накануне? Куда исчезают течи в санузлах и дверные скрипы? Всмотревшись в глубокую тень, я опустил было голову, возвращаясь к письмам. И боковым зрением увидел, что прямо на столе, на свободном краешке рядом с коробкой, кто-то сидит. Я медленно поднял взгляд, встречаясь с насмешливой, обидной улыбкой. Так улыбаются взрослые, переговариваясь при детях непонятными намёками. Незнакомец между тем был чуть старше меня на вид. Длинные гладкие волосы и тонкие руки придавали его внешности что-то женственное. Он положил локоть на бортик коробки, зажимая между пальцами тонкую бумажную трубочку, набитую чёрным порошком. Конец трубочки тлел в полумраке. Лампа высветила струйку дыма, которую ночной гость выпустил между губ. Запаха я не почувствовал. — Вы же не Ризанетти? — спросил я шёпотом, сам не зная, какой ответ хочу услышать больше. Незнакомец фыркнул, приподняв одну бровь: — Нет, конечно, идиот. Ты меня ещё не знаешь. Или уже не знаешь, как больше нравится, — он втянул воздух пополам с дымом сквозь свою трубочку, заставляя её кончик вспыхнуть ярче и обрасти пеплом. — У тебя с этим сложно. Сам виноват. Я неловко улыбнулся, прикидывая, какой из вопросов, роящихся в сонном мозгу, прозвучит наименее глупо. — И зачем вы здесь? Он дёрнул острым плечом. — Так, заглянул. Вообще-то не стоило. Утром ты меня не вспомнишь, договорились?