Ризанетти

Солнце падает отвесно в прямоугольник двора. Жёлтые стены, жёлтая пыль, всё жёлтое и раскалённое от жары. Бельё в корзине влажное, прохладное на ощупь. Глухо и деревянно хлопает дверь, выбивая в стоячий воздух облако пыли. Ты топчешься на месте, сомневаясь: а не сделать ли вид, что ненароком идёшь мимо? Потом всё-таки садишься на ступени в тени. — Добрый день, синьор. Ты фыркаешь вместо приветствия: — У тебя — особенно добрый. — Вполне. Листья винограда тянутся к твоему лицу. Ты пропускаешь их сквозь пальцы, как сплетают руки с любимой девушкой. — Извини. То есть я по-прежнему считаю, что прав, но… я не должен был даже прикасаться к твоим рисункам. Мокрая простыня тяжело тянется из корзины. Как бы расправить её, не уронив в пыль? — Давай не будем об этом. Маэстро не должен их увидеть. — Ты мог бы учиться у него, как я! — Нет нужды. Ты брезгливо кривишься. — Так легко отказываешься от всего, о чём я мечтаю. Как я должен тебе это простить? — А о чём ты мечтаешь? — Стать художником. — Почему маэстро считается за художника, а ты — ещё нет? Смолкаешь, обхватив колени руками. Сердито смотришь в сторону. Вскрикиваешь, когда в лицо тебе летит комом свёрнутая рубашка из корзины. Ругаешься, швыряешь её обратно и сам срываешься с места. Влажная ткань падает в пыль. Два мальчишеских тела сплетаются в шуточной драке, пыль оседает на мокрое бельё, пляшет в отвесных солнечных лучах, забивается в рот и под ногти. Ты лежишь в пыли, раскинув руки, и смотришь в безжалостное небо. — Всё перестирывать. Тебя поколотят. — И хорошо. Молчишь, наблюдая, как пустеет корзина. Остатки белья в ней белоснежные по сравнению с теми, что запылились от возни. — Кем бы я там был? В Пиктаринтуме. — Ты? — последняя рубашка на верёвке. Пыль приятно тёплая, если лежать на спине, а солнце слепит невыносимо. Как ты можешь смотреть в небо? — А сколько у тебя старших братьев и сестёр? — Трое. И двое младших. — Ты бы не родился в Пиктаринтуме. Приподнимаешься на локте. — Почему это? — Есть три Закона Мастера. Самые важные законы. О кастах, о неприкосновенности стен и о Терциях. — Терции — как в музыке? — Нет. Это Третьи дети. От двух родителей могут родиться двое детей, не более того. Иначе места на всех не хватит. Перекатившись на живот, подпираешь голову грязными ладонями. — А я нагулянный. У меня другой отец. Все мои братья и сёстры русые и кудрявые, а я — вот, — оттягиваешь прядь тяжёлых чёрных волос. — Как тебе? — Всё равно не родился бы. Одна женщина может произвести на свет не более чем двоих детей. Про отца не спросят. Иногда это слишком сложно выяснить. — А если уже есть ребёнок, а потом шлёп — и рождается двойня? — Это исключение. — Ладно, — садишься по-турецки и смотришь сверху вниз. — А ты? — Первенец наследует. Становится управителем яруса после отца. — Ты ушёл от отца, — у твоих губ ложится жестокая складка. Это месть за все мерзкие слова, которые ты, кривясь усмешкой, проглотил в последние два года. Месть не по адресу, но какая разница? — Точно. Кто уходит работать на чужой ярус, того называют «отпрыск». На чужом ярусе прав меньше, чем на собственном. — Не так мало, как у тебя сейчас, — хмыкаешь ты и подскакиваешь на ноги. — Принесу попить. У меня ещё два часа свободных, давай-ка сполоснём этот кошмар в ведре, пока тебе не наваляли?