Ризанетти

Подъёмник издевательски медленно отсчитывает уровни, и я стучу пальцами по соседнему пустому сиденью. Мир устроен просто. Восемьсот ярусов, круглые в плане, разделены на четыре сектора двумя коридорами — главным и поперечным. Вдоль главного коридора не прекращает бессмысленного движения по каналу тёмная вода. На верхнем уровне каждого яруса — жилые помещения, где работают и отдыхают, покупают и продают. На нижнем — технические ярусы, территория редемпторов. Мир устроен просто, только люди ужасно сложные. Если б научиться угадывать их заранее, от и до, — весь лабиринт коридоров казался бы маленьким и прозрачным, как на институтском макете. Никто не смог бы потеряться. «LIV», — сообщает гравировка над проёмом шахты, и я, заранее протолкавшись к выходу, первым спрыгиваю с платформы. Криста отцвела. От запаха лака першит в горле. Квадратный зал нависает надо мной тяжёлыми сводами, в орнаменте акантов на полуколоннах мне мерещатся насупленные морды. Пространство вдруг кажется огромным, но я помню, что на плане яруса оно обозначено крошечным квадратиком. И чувствую себя так, будто сам заблудился. «Иногда я готов поклясться, что мрамор движется», — звучит непрошеный голос у меня в голове. Голос, которым моё воображение наделило Ризанетти. На мгновение мерещится, что коридор движется навстречу, и неизвестно, где я окажусь, замедлив шаг, устою ли вообще на ногах. Противясь наваждению, останавливаюсь. Прижимаю ладонь к стене, прикрываю глаза. Мрамор холодный. Под пальцами — трещинки, невидимые глазу. Мрамор дышит сетью вентиляций, в его толще тянутся нервы-провода и трубы с кровью-водой. Мрамор пульсирует тысячью сердец: в такт вращения механизмов и человеческих шагов. Но камень есть камень. Если он и меняется, то подчиняясь своим законам. В учебнике биологии были картинки, изображающие червей в поперечном разрезе. Круглые схемки — если не знать, в жизни не догадаешься, что так устроен изнутри кто-то живой и длинный. Теперь я мысленно рассекаю Пиктаринтум поперёк. Схема получается тоже круглая — что-то среднее между циферблатом и паутиной. В каждой четверти между главным и поперечным коридором — по три сектора. Подъемники посажены по границам секторов на четырёх окружностях. Наложить эту сетку на лабиринт коридоров и комнат — и всё уже не так запутанно. Посредственный стратег копошится во мне, вертит план яруса так и эдак. «Агата звонила из канцелярии, — рассуждает он, то есть я. — Это в комнатах управителя. Может, Флавий оставил записку или что-нибудь ещё. Одним словом, разберёшься». Открыв глаза, я ловлю настороженный взгляд проходящего мимо милита. — Вы в порядке, домине? — окликает он. — Да, спасибо, — неловко улыбаюсь ему и шагаю дальше. Не бегу, чтобы не выглядеть ещё подозрительнее: не хватало только тратить время на объяснения с дежурным. На ходу вспоминаю короткий путь. Пропускаю поворот к жилым комнатам, сворачиваю на лестницу, ведущую вверх: здесь уровень делится на три этажа, и по верхнему проскользнуть выйдет быстрее всего. Узенький коридор напоминает технический уровень. Вдоль стен — пирамиды пустых ящиков, в которых поставляют снаряжение милитам. Слева окошки выходят на тренировочный зал — просторный, в три этажа высотой, с мягким полом. Бывает интересно взглянуть сверху, как фигурки в серых туниках упражняются в рукопашном бою, или в стрельбе из арбалета, или с деревянными ножами, а лучше — с настоящими. Рваные выкрики и сейчас долетают через окно в коридорчик, но смотреть некогда. Есть вещи, о которых не думаешь, потому что вообразить не можешь другого устройства. У меня впервые мелькает мысль, что планировка неслучайна, при всей своей путанице. От помещений, отведённых милитам, в любую точку яруса ведут короткие пути. К комнатам управителя я выхожу с такой неожиданной стороны, что узнаю их лишь два шага спустя. Скульптуру танцовщицы на фоне витража я привык видеть с другого конца коридора, а теперь она слева, совсем близко. Летящая ткань только притворяется камнем, под стремительность её движения я пытаюсь подстроить свои шаги — и едва успеваю затормозить, когда впереди распахивается дверь. Эстиниан Зарус останавливается. Под его взглядом я ощущаю, каким выгляжу испуганным и взъерошенным. — Добрый день, — выдыхаю, машинально ощупывая воротник: не сбился ли? — Добрый, — с явным сомнением соглашается Эстиниан. У них мало общего с сыном: разве что высокий рост и вытянутое лицо, но Флавий всё-таки выше, да и форму черепа взял от матери. И злится Флавий совсем не так, как домине Зарус. От его настроения электризуются волосы, но отступать поздно. — Я туда. Можно? — тычу пальцем ему за спину. — У Флавия заперто, — отрубает Эстиниан. — Вы знаете, где он? Правильнее было бы спросить: вы знаете, почему его здесь нет? Впрочем, интуиция уже подсказывает мне оба ответа. Эстиниан приподнимает красиво изогнутые брови. — Вот что, Нель, все эти глупости не стоят твоего времени и твоего внимания. Договорились? Я мотаю головой: — Нет. От собственной дерзости становится жарко. Нужно что-то добавить, но запас смелости иссяк, и на пополнение нужно время. Эстиниан теряется не меньше, чем я. Добрых две секунды мы молчим, глядя друг на друга в упор. Домине Зарус дёргает губами, будто пробуя слова на вкус. Суровый тон ему не идёт, да и даётся с трудом. — Тебе звонила Агата, да? — Н-ну… — тяну я и запоздало думаю: «Нужно было просто ещё раз сказать «нет». — Можешь не покрывать, я застал её у телефона и отправил работать. Есть вещи, которые даже её не касаются, — Эстиниан вдруг разворачивается и машет рукой: — Пойдём, давай. Не совсем понимая, куда и зачем, я следую за ним. Мы останавливаемся у дверей в канцелярию. Здесь висят на стене два ящика для почты — голубой и зелёный. Воняет лаком, как и писал Флавий. Эстиниан указывает вперёд: — Пройди туда. Проследив направление, я поднимаю на него озадаченный взгляд. — Там же подъёмник, домине? — Вот именно, — кивает Эстиниан с натянутой улыбочкой. Открывает дверь, выпуская стук и шорох канцелярии, и хлопает ею, оставляя меня в звенящей тишине. Моргаю, рассматривая узор искусственного дерева. Соображаю: надо бы отойти, а то выбежит кто-нибудь в спешке, и рукотворные прожилки отпечатаются у меня на лбу. И вообще домине Зарус вроде как велел уходить. «Интересно, — размышляю, медленно двигаясь в сторону подъёмника, — а что он сделает, если не послушаться? Вызовет милитов? Вряд ли». У белого воротника есть своя сила, но уповать на неё противно. А если не уповать, то выход один, и Эстиниан указал его в буквальном смысле. В зале с гигантской колонной шахты меня нагоняют торопливые шаги. Я оборачиваюсь, но преследователь, юркнув мне под руку, дёргает за рукав с другой стороны. Ещё раз крутанувшись вокруг своей оси, я вижу наконец лукавое личико в обрамлении пушистых волос. — Здрасте, домине! — шепчет девочка-швея, та самая, с которой я танцевал у Агаты на свадьбе. Вернее, одна из двух тех самых. — А, Сара, — мысленно благодарю свою память на имена. Пытаюсь отстраниться, но она, не теряя таинственного вида, держит мёртвой хваткой. Кивает радостно: — Угадали, — и подбородком указывает в сторону: — А вон Лара. Близняшка бормочет приветствие, едва взглянув на меня. Оглядывается по сторонам в мучительном ожидании прохожих, перед которыми поведение сестры опозорит её на веки вечные. — Вас не перепутаешь, — улыбаюсь я. — Да ну, — тянет Сара не то с сомнением, не то разочарованно. — У нас даже зубы одинаковые, смотрите, — она приподнимает верхнюю губу. Крупные резцы торчат вперёд — эту черту я тоже запомнил с праздника, спасибо бесконечному смеху Сары. — Лара, покажи! Та выпрямляется, распахнув глаза. — Прекрати! — шипит на сестру и отворачивается, обхватив себя руками. — Вам это идёт. Обеим, — заверяю их и тут же жалею о своей честности. Не обидятся ли? Лара, вся пунцовая, прижимает подбородок к груди. Сара хихикает. — Вам тоже зубы идут, домине! — Сара! — Ну а что? — отмахивается она от сестры и понижает голос: — Вы ищете домине Заруса? — Ищу. Младшего, — уточняю на всякий случай. — Тогда пойдёмте, Лиам знает. Меня тащат в сторону от подъёмника, и я не сопротивляюсь. Лара держится позади. Сара виснет у меня на руке и тараторит: — Надо выйти в главный коридор, там у Лиама с братьями лавка: всякие излишки, ну, с производства, только не еда, а доски там, шурупы, клей… — Жёлтый скотч, — припоминаю я. — Ну да, — трясёт она головой. — Вы с Лиамом родственники? — Ага, — Сара набирает в грудь побольше воздуха. — Лиам старший, но у него два брата, потому что двойняшки родились вторыми, а у их матери есть сестра, у этой сестры есть муж, и вот это наш брат, и нас тоже трое, потому что мы с Ларой тоже вторые. Вот так. Здорово, да? — Здорово, — я морщу лоб, пытаясь уложить в голове их родословную. Укладываются только две пары близнецов, но и это уже немало. «Теснота — предпосылка хаоса», — говорит Дильгос. По его же словам, Законы Мастера контролируют тесноту. Их всего три — непреложных и не подвластных реформам. Закон о кастах, Закон о неприкосновенности мрамора и Закон о третьих детях. Последний гласит: одна женщина может произвести на свет не более чем двоих детей, за исключением тех случаев, когда после первенца рождаются разом двое или трое. Два исключения на одну семью — редкое везение. В главный коридор девочки выводят меня через внутренние комнаты. Я едва успеваю взглянуть на канал, и вид загораживает вереница из трёх волокуш, рассекающих человеческий поток. Сара тащит меня влево — под её напором рука готова отсохнуть. Лавка Лиамова семейства смотрится пустой и темноватой среди витрин, завлекающих съедобными товарами. За еë стеклом ничего не выставлено, только стеллажи в четыре ряда уходят вглубь помещения. Задетая створкой, звенит под потолком забавная висюлька: несколько ниток с цветными бусинами, на конце каждой — металлическая безделушка: сломанный ключ или колокольчик. Лара, не поднимая глаз, спиной придерживает дверь. Сара подталкивает меня плечом и, когда мы боком вваливаемся в лавку, наконец отцепляется. Я незаметно трясу рукой. — Лудо! — зовёт она. Звонкому голосу тесно в маленьком помещении. Я еле сдерживаюсь, чтобы не прикрыть ладонями уши. — А? — звучит сверху, будто отвечает невидимый великан. — Помнишь домине Дильгоса? — Который грустный и с блокнотом? Я ощущаю жар на ушах. Лара тенью скользит под прикрытие стеллажей. — Ну да! — не смущается Сара. — Он тут. За стеллажами что-то гремит, Лудо тихо ругается и зовёт: — Идите сюда, я не могу, гайки рассыпались. — Пойдёмте, — торопит Сара. Я как бы ненароком прячу руки за спину, но она больше не пытается меня схватить — убегает вперёд. Иду следом, рассматривая коробки, банки и ящики на стеллажах. Товар здесь не заботятся подписывать. Да и тот, кому поручили сортировку, кажется, раскидал на четыре кучи «круглые штуки», «квадратные», «странной формы» и «очень маленькие непонятные штуки». Не верю, чтобы у каждого из этих крошечных предметов могло быть особое название. За стеллажами оказывается прилавок. За прилавком — ещё полки, а на полках, кроме банок и ящиков, — разноцветные флаконы и пузырьки, рулоны проволоки и скотча. Лудо слезает со стремянки, одной рукой прижимая к себе полупустую банку. Со спины его можно принять за взрослого мужчину, но, как только он оборачивается, детское лицо разрушает иллюзию. — Здрасте, — он улыбается с хозяйским превосходством. Я выгляжу, наверное, напуганным и глупым. Не глядя на Лудо, бормочу: «Привет», — и ищу глазами Сару. Лудо подбородком указывает на дверцу под полками: — Она сейчас вернётся. Я киваю и спрашиваю — без особой надежды, просто оттого, что терпения нет молчать: — Ты видел Флавия? — Я — нет. Лиам видел. Сара его приведёт. Лудо, присев на корточки, скрывается за прилавком. Стоять на месте неловко. Чтобы заглянуть за высокую стойку, я почти ложусь на неё животом. Пол усеян гайками, Лудо собирает их и закидывает в банку. Гайки звонко стучат о стекло и глухо — друг о друга. — Помочь? Лудо мотает головой. — Не, домине, не ползайте. Лучше ящик принесите, ссыпем всё вместе, всё равно сортировать. Выпрямляюсь и, оглядевшись, понимаю, что в этом месте даже значение слова «ящик» стоит уточнять. Лудо кладёт подбородок на прилавок и тычет пальцем в сторону стеллажа: — Ну вон, внизу. Не в самом, а повыше. Ну тоже с гайками, короче, домине. — А, — доходит до меня. Среди непонятных штук во множестве вариаций не так уж трудно найти единственное, чему знаешь название. Вот они, гайки. Вот он, ящик, даже продолговатые отверстия выпилены в стенках наподобие ручек. Продеваю в них пальцы, дёргаю и понимаю, что попал. Ящик сдвигается на пару миллиметров. Тяну сильнее, упираясь коленом в полку. Ящик медленно и нехотя поддаётся, и я с ужасом жду момента, когда центр тяжести перевалит через край. Боковым зрением вижу, как за прилавком распахивается дверца. — О, доми… Вашу мамашу за…! Я вздрагиваю — ящик съезжает на роковой миллиметр, кренится, гайки перекатываются, ускоряя падение. Лиам оказывается рядом в два прыжка. Подставляет колено, ловит ручки, прищемив мне пальцы стальной хваткой. Сдерживаю вскрик и делаю вид, что помогаю установить ящик на место. — Ты головой ударился?! — рычит Лиам, бросаясь обратно к прилавку. От его подзатыльника нормальный человек потерял бы равновесие. Лудо только щурится и пожимает плечами. — А что? — А ничего! Ты его видел?! Я прячу руки за спину и шевелю пальцами — не то чтобы надеюсь на отсутствие переломов, а скорее удивляюсь, что обошлось без них. — Он же сломается, только чихни! — орёт Лиам. «И почему мне всегда так везёт на невыгодные контрасты?» — думаю сердито. Рядом с Флавием я выгляжу низким, на фоне нового семейства Агаты — хилым. Общался бы с одним Фабио — всем бы казался красавцем. Лиам будто вторит моим мыслям: — Ты бы ещё домине Заруса попросил! Обида испаряется, как и прочие мысли, замещённая единственным вопросом: — А он здесь? — Нет, — обрубает Лиам, позабыв сменить свирепый тон. Спохватившись, повторяет аккуратнее: — В смысле, нет, домине. Простите, им с Лойдом каждому по половинке мозга досталось. — Лойд бы тебе вмазал, — усмехается Лудо. Стукнув на прилавок полную банку, прислоняется к полкам. Лиам повторяет его позу, привалившись к стойке. — В общем, домине, у меня сейчас смена в цеху, на пять минут отпустили, так что я быстренько. Отхватывать не хочется, сами понимаете, а сегодня все дёрганые, как… — Ты быстренько, — напоминает Лудо. — Ага, — Лиам машет на него рукой. — В общем, это сегодня я на смене, а вчера здесь сидел вместо этого отсталого… — Сам отсталый. Лиам не глядя показывает брату кулак. — Сидел, короче, до утра. А вечером завалился домине Зарус. Вот именно завалился, с ним обычно такого не бывает, вы знаете. Я подумал, он пьяный. — Подумал? — хмурюсь я, ощущая нехороший холодок в животе. — Да показалось, трезвый он был, домине, расслабьтесь. — Так тогда ещё хуже, — замечает Лудо. — Так, — Лиам, хлопнув себя по бёдрам, оборачивается к нему. — Иди Сару найди и отправь работать. С Ларой вместе. Пшёл. Лара, о которой я успел позабыть, шныряет за прилавок. Лудо, закатив глаза, дёргает дверцу. Когда оба исчезают, Лиам выжидает пару секунд, орёт на всякий случай: — Щас открою дверь — не дай Творец кого увижу! — и, прислушавшись, кивает мне: — Порядок, домине, ушли. «И хорошо», — думаю я. Смотреть на их возню уже сил не остаётся. Хочется потрясти Лиама за плечи, чтобы говорил быстрее, и сдерживаюсь я с трудом. Вслух спрашиваю: — Флавий объяснил что-нибудь? Лиам, выпятив нижнюю губу, качает головой: — Не сказать чтоб специально объяснял. Но, я так понял, что-то со старшим домине Зарусом. — Это и я понял… — Того и стоило ждать, — Лиам вытягивает гайку из банки. Прищурив один глаз, смотрит на меня сквозь отверстие. — Но моё дело не это, не расспрашивать. Домине Зарус здесь бывает, запомнил, что вот есть выход, — зажав гайку в кулаке, он тычет большим пальцем себе за спину — на дверцу, за которой скрылись младшие родственники. — Там лестница на технический уровень, это он тоже знал. Попросил, короче, провести его через цех к подъёмнику, чтоб никто не видел. Народ как раз ещё с ужина не пришёл, кое-где совсем пусто было, так что мне трудно, что ли? Воображение рисует неприятную картинку: Флавий, ненормально-молчаливый, пересекает пустой цех. Настороженный взгляд бегает по сторонам: не зазевался ли кто лишний среди унылых механизмов? На подъёмнике — от силы пара случайных спутников. Флавий присоединяется к ним, и платформа движется… куда? — Он поехал наверх или вниз? Лиам заводит глаза к потолку, шевелит бровями. — Вроде вниз. Я дёргаюсь к дверце так резко, что он тоже подскакивает: — Вы куда, домине? Отрезвлённый его голосом, торможу, схватившись за ручку. — Проведёшь меня туда же? Я знаю, что след оборвётся на подъёмнике, но глупое предчувствие велит пройти тем же путём. На техническом ярусе дрожит бесконечное эхо. Может быть, мысли Флавия застряли в его сети. Может быть, я угадаю их, выловив из воздуха. Лиам ничего не спрашивает. А когда я хочу заплатить ему, отшатывается, вскинув руки: — Ну нет, это не только ваше дело, ясно? Домине Зарус наш, хотя и ваш, и дела у него не очень, я же вижу. Вопреки этикету, он протягивает мне ладонь, и я стараюсь всю свою благодарность вложить в первую секунду рукопожатия. Потому что секунду спустя я способен только молиться, чтобы мои пальцы и на этот раз уцелели. Если бы Флавий поехал наверх, я выдохнул бы с облегчением. Пятьдесят три яруса — неплохо суженный круг поиска. Если подумать, даже пятьдесят два: на первый никто его не пропустит. Но Лиам сказал: «Вниз», и несколько сотен ярусов пропастью разверзлись у меня под ногами. «Пропасть как много» — хорошее выражение. Подъёмник тащится от уровня к уровню. Сижу лицом к выходу и пытаюсь рассуждать. Флавий оставил наверху два яруса, где никто не удивился бы его появлению, — сорок шестой и пятидесятый. О чём он мог думать, отправляясь в противоположную сторону? Предположим, строил план на ходу. Перебирал в уме институтских приятелей? Тогда самым привлекательным вариантом был бы шестой ярус: он неплохо общался с Марией Маркис, и своенравная доминицелла с радостью приняла бы гостя. Но подъёмник движется вниз. Я тру глаза, отгоняя нетерпеливое отчаяние. Кто ещё остаётся? Адриан — с трёхсотых, Алексис — с пятисотых, всё это очень далеко. Может, Флавий вообще отправился к тётке? Сестра Эстиниана хотя бы живёт ближе — всего лишь на сто двадцать седьмом. Она, правда, на дух не переносит брата, но, может быть, ссора с Эстинианом дала бы племяннику преимущество в её глазах? Рискнул бы Флавий? Еле сдерживаюсь, чтобы в голос не застонать от безысходности. Я не знаю, о чём думал Флавий, потому что не умею думать, как он. «Но вообще-то ты его неплохо знаешь, верно?» — ободряет внутренний голос. Нужно держать в уме всё, что известно наверняка. Точно была ссора, и он точно ушёл сразу. Может, даже не объяснил себе, зачем едет вниз. Просто наверх — побоялся. Что оставалось? Так же, как и мне сейчас, на каждой остановке рассматривать гравировку над проёмом. Выбирать число, какое больше понравится, или покажется знакомым, или… да мало ли что. Расфокусировав взгляд, я вдруг чувствую Флавия — с головы до ног, как если бы он был мной. Чувствую болезненно-прямую осанку, окаменевшее лицо — улыбку не выдавишь, как ни старайся. Чувствую растерянность от осознания: мир намного просторнее, чем утверждает Дильгос, и толку нет в этом открытии, потому что идти некуда. Чувствую злость: она кольцами свивается в груди, такая жгучая, что нервный озноб бежит по коже. Чувствую почему-то боль на щеке. Чужими глазами с неожиданной ясностью вижу буквы на камне. «CI», — сообщают они. «Четырнадцатый побочный язык, — соображаю в полубреду. — «Ci» означает «здесь». Моё собственное зрение накладывается на воображаемую картинку. Поражённый совпадением, я срываюсь с места. И, соскочив с подъёмника, прихожу в себя. «CI» — это «сто один». Я вышел на сто первом ярусе. Хотя чем сто первый хуже, чем другие семьсот сорок шесть вариантов? Оглядываюсь вокруг. Обычный квадратный зал, как всегда у подъёмника. Я здесь не был, но не покидает ощущение, что номер не совсем случайный. Где-то я его видел раньше. На конвертах, вспоминаю я. Забирал здоровенные конверты из голубого ящика и относил маме в типографию. По масштабу их легко было отличить от отцовских. Каждый раз при виде маркировки сто первого яруса мама усмехалась: «А, дорогой мой домине Казур, старый скрипун». Если бы это услышала домина Варр, с ней случилась бы истерика. Казура она боготворила. Была б её воля, институтская программа по литературе состояла бы из Казура наполовину — как минимум. Но программу утверждал старший Кетони, и обычно под пристальным вниманием Дильгоса. Так что святое для толстой домины имя лишь пару раз упоминалось в списке дополнительной литературы. Тем проще нам было пользоваться её слабостью. Стоило кому-нибудь помянуть Казура или хотя бы произнести созвучное слово — домина Варр впадала в транс. Под её восторженный лепет остаток урока летел к Слепым Малышам. Итак, я оказался во владениях человека, чьё имя не раз спасало меня от устных ответов. Вернее, во владениях кого-то из его родственников. Странно будет явиться в комнаты к известной личности только затем, чтобы спросить: «А у вас не появлялся такой седой и длинный?..» Я утешаю себя: зато известность Казура — хороший предлог, чтобы пообщаться лично с ним, минуя остальное семейство. И чудаковатому старику не так страшно задавать дурацкие вопросы, разве нет? Перед глупостями вредно думать подолгу. Я бы ускорил шаг, но чувствую себя так неловко, что ноги не слушаются, особенно под внимательным взглядом дежурного милита. Кое-как добираюсь до выхода, выглядываю в коридор и, покрутив головой, наугад поворачиваю налево. Среди редких прохожих ищу самого нестрашного. Главное — никаких милитов. А вот мальчишка-редемптор подойдёт. Ему лет десять. Красный свитер с зелёным орнаментом ярким пятном светится среди серого коридора. Сворачиваю ему навстречу — паренёк с недоумением смотрит исподлобья, норовит вильнуть в сторону, но я зову: — Погоди. Привет. Можно спросить? — стараюсь говорить негромко, чтобы лишние люди не обернулись. И готов умереть от неловкости, когда понимаю, что и мальчик не услышал. Он останавливается и во весь голос переспрашивает: — Чего, домине? Разум говорит, что никому до нас дела нет, но стеснение вопит в истерике: «Все на тебя смотрят! Все думают: а что он тут забыл?!» Я физически не могу повысить голос. Приходится поманить мальчика в сторону и наклониться к нему. — Слушай, у вас… к вам… — язык путается в коротких словах, и я замолкаю на секунду, заставляя себя собраться. — Сюда приходил вчера вечером незнакомый аристократ? Мальчик пожимает плечами. — Приходил, наверное. Много кто приходит. — Ты не видел? — Нет, — он смотрит мне в лицо открытым взглядом. Если сосредоточиться на его глазах, можно не думать о прохожих. Так намного проще. — Можешь провести меня к домине Казуру? — К которому? — Э-э… к писателю? — вопросительная интонация пробирается в голос против воли. Мальчик дёргает растянутый ворот. Подумав, уточняет: — Который старый, да? — Вроде. — Пойдёмте, — машет он головой. Под ногами мелькают стыки плит. Мальчишка забавно семенит, держа руки прилипшими к телу, прихватывает широкие рукава. Свитер велик ему в плечах. Всё это очень важно. Помогает не думать, что я буду делать дальше. Мой проводник останавливается и вытягивает руку, касаясь пальцем двери: — Вот его кабинет. На створках нет резьбы, зато она расписана красными цветочками, и мальчишка рядом с ней смотрится живописно. Жаль только, что он убегает, не дождавшись моей реакции. — Спасибо, — бормочу я ему вслед. От неловкого предчувствия озноб холодом окутывает плечи. Я стучу костяшкой пальца по искусственному дереву. Тут же думаю: «Старик же глухой, наверное». Стучу ещё раз, громче. — Ты думаешь, я оглох? Забыл, когда у меня рабочее время? — вскрикивает высокий старческий голос, заставляя меня отпрыгнуть от двери. «Пока он дошаркает до выхода, я сто раз успею убежать», — утешаю себя и, выдохнув, отзываюсь: — Если честно, домине, я и не знал, когда у вас… В глубине кабинета скрипит стул, срываются с места быстрые шаги, и дверь распахивается. — …Рабочее время, — заканчиваю по инерции. Облегчение такое огромное, будто из моего тела в одно мгновение выкачали весь воздух. Хочется осесть на пол — я даже хватаюсь за откос, шершавый от цветочной росписи. Придерживая дверь изнутри, Флавий стоит в полушаге от меня. Видеть его в этой обстановке странно, но я, как в нелепом сне, забываю удивиться. Гораздо сильнее смущает его нехорошая улыбка. — Это Корнелий Дильгос, домине, — громко сообщает Флавий в сторону своим обычным вежливым тоном и тут же шипит: — Так и знал, что они тебя отправят! В его голосе столько злости, что трудно не отшатнуться. Я трясу головой: — Это не «они». Это Агата. Твой отец нам с ней обоим сказал не лезть. — Корнелий Дильгос? — переспрашивает Казур, будто звук шёл к нему все эти несколько секунд. — Сын Теодоры? — Да, домине, я вам говорил, что он может прийти, помните? — с готовностью оборачивается Флавий. Я могу наблюдать, как меняется его лицо, пока он отводит от Казура взгляд и снова смотрит на меня: исчезает светская улыбка, черты застывают пронзительным холодом. Выдернуть бы его за руку из кабинета сию же секунду, заставить объясниться — но старик изводится в нетерпении: — Ну и что там у вас? Пускай идёт сюда. Идите оба. Флавий дёргает подбородком, приглашая следовать за ним, и, чуть шире приоткрыв створку, скрывается внутри. Комната узкая, в центре — стол на высоких ножках, больше похожий на обеденный, чем на письменный. К стенам лепятся книжные полки — низенькие, мне по пояс. На них сверху, среди статуэток и прочих безделушек, расставлены маленькие белые вазочки — всего четыре штуки. В крайней левой — свежие побеги, кудрявые, ярко-алые, по комнате от них идёт травянистый запах. Лианы в следующей вазочке поникли и безвольно свисают на столешницу. В третьей плети засохшие, побуревшие, в последней — и вовсе голые. Полки с правой стороны усыпаны скрученными ломкими листочками. — Вам нравится мой «умирающий букет», молодой человек? Я вспоминаю, что забыл поздороваться, но Казур будто и не замечает этого. Он сидит в мягком кресле, положив на стол маленькие костлявые ручки. Под ногами у него деревянная скамеечка, на ногах — здоровенные туфли, и ничем не прикрыты лодыжки с узловатыми венами. — «Умирающий букет»? — переспрашиваю я. Он кивает и улыбается, демонстрируя слишком здоровые для его лет зубы — вставные, может быть? — Да. Вам нравится? Я качаю головой: — Нет, домине, не очень. — Так и знал! — Казур тычет в мою сторону пальцем. — Так и знал, что вы это скажете, Корнелий. Меня коробит от того, как он произносит моë полное имя. — Почему? — Флавий сказал, вы любите рисовать. То есть вы художник — если ещё не на деле, то хотя бы в душе. Вы эстет. Вы любите красивое. В смерти нет ничего красивого. — Да, наверное, — бормочу я, ощущая, как брови сами собой сползаются в гримасе недоумения. Это снова похоже на сон: череда случайностей привела меня к цели, но вместо того, чтобы забрать Флавия и уйти, я сам вязну в абсурде. Казур, кажется, рад моему замешательству. — Но идею вы должны были оценить, — продолжает он. — Каждые три дня я приношу новый букет, выбрасываю самый и старый и переставляю остальные. Круговорот жизни и смерти! Об этом важно помнить… хотя вам, впрочем, ещё не обязательно. Рано, — он смеётся дребезжащим смехом. Мне думается, что именно от этого смеха у него так много морщин. Слишком много: обычно у стариков только углубляются постоянные складки, но Казур будто высох и скукожился целиком. — Как поживает ваша мать? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, машет ручками на нас с Флавием: — Ну садитесь уже оба, молодые люди! Неужели я каждый раз должен вас приглашать? Я спешу опуститься на ближайшее кресло. Флавий занимает выгодную позицию: рядом со мной и напротив Казура. Теперь внимание старика рассеяно между нами, а я вынужден смотреть на хозяина. — В общем, — Казур плавным жестом опускает ручки на стол. — Я остановился на том, что не хотел бы стать его глазами — Чего? — вырывается у меня. — Не «чего», а «чьими», молодой человек, — строго поправляет Казур. Морщится и трясёт головой: — Творец, ну я же с завтрака говорю, говорю и говорю, только дошли до самого интересного! Молодые люди! — дёргается он в сторону Флавия. — Будьте добры, разберитесь между собой, что происходит, и я продолжу. Пускай старик решил, что можно обращаться к нам в совокупности, очевидно, что говорить приглашают не меня. Разворачиваюсь боком: несмотря на все ухищрения Флавия, наконец-то могу присмотреться к нему. Но рано радуюсь: он прячется за весёлой вежливостью, ещё более непроницаемой, чем недавний холод. Даже смотрит на меня, как обычно, прямо и спокойно. — Ты сам, наверное, заметил, что Ризанетти в рукописях часто упоминает домине Казура. — Заметил, — отзываюсь я сквозь зубы. Мысленно уговариваю себя потерпеть. Услышу что полезное — проще будет продолжить разговор наедине. — Поэтому я написал домине Казуру, попросил рассказать о Ризанетти, тем более что рад был поводу с ним поговорить, — Флавий улыбается старику. Тот трясёт головой, будто пытается кивать на каждый слог. — Домине Казур ответил, что я могу зайти в любое время… — Но я вряд ли рассчитывал, что мои слова воспримут так буквально! — вставляет Казур и дребезжит сухим смехом. Флавий поясняет: — Я пришёл после ужина, мы разговорились о книгах, о Ризанетти не успели, а просидели до отбоя. Так что домине Казур любезно разрешил мне переночевать в гостевой спальне. — Не выгонять же в темноту молодого человека, который в такие-то годы и так любопытно рассуждает об «Отражениях»! — старик изображает шутливый тон, но я не могу удержать злую мысль: «Да ты бы его и выгнал, заговори он о чём другом, кроме твоей писанины!» Фраза «в такие-то годы» неприятно действует на Флавия: бледный румянец проявляется на скулах, но он только кивает: — Благодарю, домине, — и продолжает: — А после завтрака мы добрались и до Ризанетти. Домине Казур рассказывал, как они общались в мо… раньше. Позабыв, что предлагал нам «разобраться самим», Казур снова перебивает: — Да, мы были не то чтобы приятелями. Мы друг друга раздражали, по правде. Но! — он вскидывает указательный палец. — Мы оба не любили Моссов, а Моссы не любили нас. Там была история — не знаю, вы слышали про покушение? — он хватается за край стола и обводит нас жадным взглядом, окончательно созревший, чтобы снова трещать без умолку. — На Мосса-управителя? — уточняю я. — Да, да, да! — кивает Казур так усиленно, что вместе с головой сотрясаются плечи. — Подсыпали яду в чию, он чудом не помер. Как в заезженных детективчиках. Единственное, что сделали небанально, — отвели подозрение на меня. Удачный был момент. Меня бы зарезали до суда — сами отравители, скорее всего, но Элио вытащил. Я думаю, он надеялся, что я в самом деле это сделал, — Казур щурится, как заговорщик. Слова копятся, копятся и копятся внутри. Стискиваю зубы, но со звоном срывается последняя капля — и я обрубаю: — Не надеялся. Флавий резко поворачивает голову. Я на него не смотрю, потому что пытаюсь выдержать оборону под любопытным взглядом Казура. Старик переплетает пальцы и наклоняется вперёд, съезжая на краешек кресла. Говорит ласково, будто бы без задней мысли: — Но вы ведь не можете этого знать, Корнелий. — Я читал его воспоминания! — произношу это вслух и только тогда понимаю, какой невесомый нашёл аргумент. — Да, он много записывал, потому что много был один, но я с ним общался, — говорит Казур без улыбки, наклонив голову. — Я представляю его образ мыслей. Мне очень многое хочется ответить. Что Ризанетти был другом Дильгоса, и дядя не мог ошибаться, когда говорил о нём хорошо. Что Ризанетти не стал бы врать самому себе в записях, которые никому не собирался показывать. Что Ризанетти, в конце концов, раздражал Казура, старик сам сказал. Это ли не повод для несправедливости? Но мысли смешиваются, и слишком длинная пауза нужна, чтобы разделить их. Всё, что мне остаётся, — это повторить с нелепым упрямством: — Он не мог желать Моссам смерти. Флавий толкает меня коленом, но Казур уже и сам улыбается с мерзким всепонимающим выражением: — Не смерти, молодые люди, ну о чём вы. Просто я подумал: Элио мог бы порадоваться, что кто-то не побоялся… ладно, вслух не стоит, вы понимаете. Может быть, я прав, — он изящным жестом указывает сначала на себя, потом в нашу сторону, — а может, и вы. Элио был необычным человеком, ничего о нём не скажешь наверняка. Флавий набирает воздуха в грудь, чтобы перевести разговор в безопасное русло — я слышу короткий вдох и тороплюсь вставить вопрос: — Он был сумасшедшим? — Нель, — коротко произносит Флавий среди длинного выдоха, и его досада колет меня физически. Казур трясёт головой, округлив глаза: — О да, на всю голову. Но! Если бы Элио был нормальным, мне бы не на что было рассчитывать. Совсем не на что. У него совершенно не было причин меня спасать, даже если бы он и надеялся на что-то насчёт Моссов, — старик вскидывает, как мне кажется, лукавый взгляд, но тут же машет руками: — Ладно-ладно, пускай не надеялся. Но причин мне помогать не было. И возможностей тоже. — А что за глаза, домине? — Флавий подпирает ладонью подбородок. Кажется, он потерял надежду вывести разговор в адекватное русло. Или это напускное, чтобы я не влез раньше времени. С Казуром происходит что-то странное. Лицо расплывается, разглаживаются морщинки. — Вы читали «Скользкую лестницу», молодые люди? — Конечно, — улыбается Флавий и, не меняясь в лице, наступает мне на ногу. Он прекрасно помнит, как домина Варр выгнала меня из кабинета: я добрых полчаса доказывал ей, что в любовной линии «Скользкой лестницы» нет ничего красивого. Это приятное воспоминание: я так разозлился, что ораторское искусство пробудилось из спячки, и у домины не осталось аргументов кроме «Выйди вон». Я был бы рад, если бы Казур нас выставил поскорее. Но жëсткий каблук Флавия делает своë дело: я задерживаю дыхание, чтобы не сморщиться от боли — и упускаю возможность вставить слово. Казур распевает, жмурясь: — Я должен поблагодарить Элио за некоторые идеи. Помните, как Лисса узнаёт секрет Эжени? Там немного другое, пришлось приплести семейную магию, ритуал, вы знаете, — он с заметным усилием возвращается от подробностей сюжета к реальности. — Но с Элио было иначе. Я говорил, он много оставался один, и ему это нравилось, но не когда его запирали насильно. Брат пытался его уберечь. — От Моссов? — От Моссов и не только. Не суть. Главное, Элио неделями не выходил из комнаты, но знал то, чего знать не мог, — Казур, наклонившись вперёд, вдруг выкатывает глаза и шепчет: — Он видел чужими глазами. Глазами некоторых людей, тех, кого считал самыми близкими. Глазами твоего дяди, например, — сморщенный палец вытягивается в мою сторону. Становится не по себе. Хочется вскочить, выбежать из кабинета — и поскорее к подъёмнику, подальше от этого яруса с номером-словом, подальше от жутких разговоров. Но я ни звука не могу произнести, не то что с места сдвинуться. «Чего я вообще боюсь?» — проносится отчаянная мысль среди туманного звона. — Вам об этом домине Дильгос говорил? — спрашивает Флавий тем временем. — Нет, Элио. Элио рассказывал о Дильгосе — о Троготе, в смысле, все зовут его Дильгосом… Их голоса доносятся издалека, я их не слушаю. Тело становится чужим и холодным. Кружится голова, но совсем чуть-чуть. Главное — всё пусто и далеко. — Нель! Флавий сжимает моё плечо. — Нель. Всё в порядке? — Молодой че-ло-ве-ек! — Казур машет рукой у меня перед лицом. Вернее, возле уха, потому что я уже отвернулся. Смотрю Флавию в глаза, будто ищу в них следы собственных видений. Дрожат зрачки, слившиеся с тёмной радужкой, и беспокойная складка собираются между бровей. Я вижу то, что есть. Вот он, мир, отчётливый до последней детали. Вот человек, живой и невыдуманный. Я переволновался, а чокнутый здесь только Казур. — Голова закружилась, — говорю я. Слова выходят как-то по отдельности друг от друга. — Я проспал, забыл позавтракать, наверное, в этом дело. Флавий отстраняется и с коротким вздохом трёт переносицу. — О Мастер… Воды не хочешь? — Можно, — киваю я. — Вон там, — указывает Казур. Флавий тянется к стеллажу за прозрачным графином. Я слежу за его движением — и краем глаза вижу ещё одну тонкую фигуру. Тёмные волосы скрывают лицо, склонённое над первым из «умирающих букетов». Вздрогнув, оборачиваюсь всем корпусом. Никого нет. — Точно всё нормально? — спрашивает Флавий, и я чувствую его напряжённый взгляд. Нужно смотреть только на свои руки. Чтобы больше ничего лишнего не увидеть. — Да, спасибо, — мелко киваю я. Нащупав стакан, делаю большой глоток. Кто-то невесомо касается моих плеч и шепчет: — Чувствуешь, водичка пахнет стариковщиной? — в дыхании нет тепла, но есть цветочный запах. — Он убивает цветы ради искусства, этакий умник. Долго ещё будешь его слушать? Я прихожу в себя, стоя на ногах. В горле першит от недавнего кашля. В прозрачной луже под столом — крупные осколки. — Извините, — бормочу я, пятясь к двери. В коридоре прилипаю спиной к стене, лопатками вжимаюсь в холодный камень и пытаюсь дышать медленно. Слышу, как Флавий оправдывается за меня перед Казуром. Старик отвечает, и его скрипучий голос эхом прыгает в опустевшей черепной коробке. «Он был сумасшедшим?» — «О да, на всю голову!» «Сам ты свихнулся, домине Казур, — думаю со злостью. — Даже хуже: здоров, но хочешь, чтобы все считали, будто ты свихнулся». Флавий, выскочив в коридор, оглядывается по сторонам. В эту секунду у него беспомощный вид. Он тут же оправляется, примеряет спокойное лицо и ко мне идёт быстрым шагом, но всё-таки не бегом. — Я боялся, что ты убежишь. Всё нормально. Я хочу сказать, с домине Казуром всё нормально, — Флавий осторожно улыбается. — С тобой — не знаю. Наверное, думает, что я не заметил мимолётного выражения. Но я заметил, и теперь в лицо ему смотреть стыдно, не то что рассказывать о проблемах. Я пришёл сюда помогать, а вместо этого устроил сцену. Флавию своих неприятностей хватит на месяц вперёд, а он разбирается с чужими заскоками. Ковыряю стык плит носком ботинка и качаю головой: — Со мной всё хорошо. Я просто разозлился. Это звучит глупо, но не глупее правды. — Разозлился? — переспрашивает Флавий, приподняв бровь. — Извини за откровенность, но глаза у тебя были дикие. — Как у Казура? — шутка вдруг кажется такой удачной, что я хохочу. Смех сгибает меня пополам, смех выжимает из лёгких весь воздух, и уже не весело, а снова страшно. Я съезжаю спиной по стене и зарываюсь руками в волосы. Поднимаю взгляд на Флавия и качаю головой — сам не знаю, что хочу сказать. Флавий смотрит на меня пару секунд, как бы раздумывая. Снимает пиджак, чтобы полы не проволочь в пыли, и, перекинув его через локоть, садится на корточки напротив меня. — Мы не сможем уйти, пока не расскажешь. — Ты должен рассказывать, а не я! — Да, наверное, — он поджимает губы, на мгновение позволяя иронии прорваться сквозь серьёзность. — Но пока не получится. Флавий может строить спокойное лицо, сколько хочет, но я вижу, что ему плохо. Чувствую это в голосе, в неуловимых движениях мимики, да просто в воздухе. Я привык чувствовать, что он чувствует. — Как ты узнал, где меня искать? — от его мягких, но требовательных интонаций невозможно отмахнуться. Глотнув воздуха, я закрываю глаза и стараюсь на одном дыхании выдать как можно больше слов, не задумываясь о смысле: — Я узнал, на каком ты уехал подъёмнике, а потом просто сел на него же и спускался, пока… Пока не приехал на сто первый. Я просто понял, что надо здесь выходить. — Как понял? Стараюсь выровнять голос под стать спокойным вопросам. — Просто понял, не знаю. Сначала пытался… — чуть не говорю: «представить, как ты себя чувствуешь», но вовремя спотыкаюсь, — думать как ты. А потом прочитал число. — То есть? — наклоняет голову Флавий. — Ну, то есть цифры прочитал как буквы. Понятия не имел, где выходить, а тут на стене написано: «ci». Я и вышел. Флавий смотрит мне в лицо пару секунд. Уголки его губ ползут кверху, он прячет лицо в ладонях и тихо смеётся. — Творец мой Мастер… Это нужно записать, — он взглядывает по сторонам — проверяет, не идёт ли кто — и снова обращается ко мне. — Ты же не станешь переносить на себя сказки Казура, которые тебе никогда не нравились? Я молчу. Флавий вздыхает: — Ясно. Нель, он ищет параллели в реальной жизни со своими историями и радуется, как младенец. Он любит чудить, ты сам видел. Со стариками так бывает. — Как будто ты много знаешь стариков, — бурчу я. — Не важно. Казур не может знать, о чём Дильгос рассказывал или не рассказывал Ризанетти. — Тогда выходит, что я того?.. — стучу себя пальцем по виску. — Почему? — А чем вообще психи отличаются от нормальных людей? Видят то, чего нет, не стыкуют причины и следствия, — откинув голову назад, я упираюсь макушкой в стену. — Как я тебя нашёл? — Ты хочешь сказать, — говорит Флавий медленно и раздельно, — что ты нашёл меня, потому что «того»? Я хмурюсь, скосив на него глаза. — Ну… нет. — Но ты именно это только что сказал. — Нет, другое! — поёрзав, я усаживаюсь на пол, скрестив ноги. Под скептической усмешкой Флавия сдаюсь: — В смысле, я другое имел в виду. — Ты готов был выйти наугад на любом ярусе, правильно? — каждую фразу он подчёркивает дирижёрским жестом. — Но на самом деле выбирал тот, о котором знаешь хоть что-нибудь. Я не прав? Я неопределённо качаю головой. — Я прав, — заключает Флавий. — Ты, например, слышал много раз, что на сто первом живёт Казур. — Но я об этом не думал! — Может, и думал, просто не помнишь. Мозг воспользовался нужной информацией до того, как ты её осознал. О чём-то таком рассказывал Дильгос, помнишь? Дядины рассуждения о работе мозга я помню, пускай и очень смутно. Лет пять назад он так заинтересовался этим вопросом, что всё свободное время просиживал в элерской лаборатории. Нас тоже таскал туда несколько раз. И пока Флавий, распахнув жадные глаза, слушал о последних научных изысканиях, я выкрал из смежной комнаты чёрно-белого котёнка с обритой головой, приготовленного для экспериментов. — Наверное, — помедлив, киваю я, соглашаясь со всем и сразу. Флавий, взглянув по сторонам, поднимается на ноги. — Нам лучше выйти в главный коридор, а то для знакомства с остальными Казурами сейчас не время, мне думается. Я поднимаюсь, стараясь не слишком виснуть на протянутой мне руке. Но Флавия не выпускаю — перехватываю за рукав. Он смотрит вопросительно. Я шевелю губами, но слова застревают в горле. Как рассказать о ночном госте? И надо ли? Я почти спокоен, сам могу рассуждать в том же духе: тогда, на пятьдесят четвёртом, это был сон. А сейчас — страх, наложившийся на усталость. Наверняка Флавий так и сказал бы. — Что такое? — спрашивает он. — Ничего, — выдохнув, я разжимаю пальцы. — Хватит со мной возиться, пойдём. Шагаю вперёд и слышу, как Флавий фыркает. — Что? — Ничего. Идём, — он кивает в противоположную сторону. Втягиваю воздух сквозь зубы и, крутанувшись на каблуках, плетусь за ним. Моя очередь задавать вопросы, но знать бы, с чего начать. — Почему ты пошёл к Казуру, а не к нам? Флавий взглядывает на меня через плечо. — А ты знаешь, что случилось? — Примерно догадываюсь. Очень примерно. Никто ничего не знает, кроме твоего отца, а он меня выпроводил. Флавий, поджав губы, возводит взгляд к потолку. Долго молчит — сдерживает очень много слов, выбирает среди них самые безобидные. — Я с Казуром договорился о встрече, ты слышал. Думал даже тебя позвать. Но раз уж… — он замолкает ещё на пару секунд, прерывисто выдыхает. Продолжает, со странной осторожностью выговаривая слова, будто боится не совладать с голосом: — Одним словом, я не хотел ни с кем разговаривать, а Казур не стал бы меня расспрашивать, потому что ему дела нет. — Я бы тоже не стал спрашивать, если бы ты попросил! Флавий улыбается: — Зато видишь, мы кое-что ещё разузнали о Ризанетти. Когда он начинает отшучиваться — это плохо, просто хуже нет. — Слушай, я всё тебе объяснил. Теперь твоя очередь. Как ни стараюсь держать себя в руках, слова звучат с нелепой обидой. Я жду, что Флавий снова рассмеётся, но вместо этого он, перестав улыбаться, склоняется ко мне и шипит: — Может быть, я преувеличиваю, но мне почему-то кажется, что у меня проблемы посерьёзнее твоих, прости, нервных тиков. Не мог бы ты подождать? Он ускоряет шаг. Я едва поспеваю следом, судорожно соображаю, что ещё сказать. Говорить нечего. Мелькает мысль: развернуться бы сейчас, и пусть Флавий идёт один, куда хочет. Так было бы проще всего, но ведь я остыну и буду искать его снова. Мы молча минуем коридор за коридором, ныряем из арки в арку, пока не вылетаем в главный коридор. Здесь волей-неволей замедляемся: слишком тесно, да и Флавий не хочет выглядеть странно. Я стараюсь держаться рядом, что в толкучке нелегко, и предлагаю: — Может, зайдём поесть? К себе на ужин уже не успеем. — Не хочется, спасибо, — отзывается Флавий и, поморщившись от собственной резкости, добавляет: — То есть это мне не хочется. Ты голодный? — Да нет ещё. — Врёшь, да? — он пытается улыбнуться — спрятать стыд за насмешкой. — Это ты врёшь! — не выдерживаю я. — Ты без денег, да? Об этом стоило бы спрашивать потише. Флавий, быстро взглянув по сторонам, подталкивает меня направо, к каналу. Над водой, напоминающей жидкий металл, перекинут мостик. Пересечёшь его — окажешься на выступе в два шага шириной, который тянется вдоль канала, насколько глаз хватает. И выступ, и стена до самого потолка скрыты под кудрявыми побегами всех оттенков от бледно-розового до бордового. Несколько фигур, пёстрая одежда которых теряется на фоне листвы, щёлкают секаторами — не дают лианам пробраться в ниши, под сводами которых переливаются крохотные фонтанчики. Я бы с радостью сел в нише, но редемпторы ходят слишком близко, а подслушивать у них за грех не считается. Редемпторы знают всё и обо всех. Кто не сумел говорить потише, тот сам виноват. К мостику Флавий даже не приближается. Проходит вдоль воды, добрых десять секунд рассматривает мраморный бортик и вдруг опускается прямо на него, спиной к каналу. Что-то неправильно в этом жесте: мне можно садиться куда попало, а Флавий должен заботиться о чистоте костюма и брезгливо поджимать губы: «А вдруг тут ногами ходят или волокуши трутся?» Флавий в ответ на неловкие вопросы должен каменеть лицом или хотя бы смеяться. Не положено ему выглядеть таким потерянным и виноватым. Просто нельзя. Я сажусь рядом. Удобно: бортик широкий, высотой с обеденный стол. Только острый край врезается в ноги. — Извини, — говорит Флавий, как всегда, опережая меня с выбором слов. — Мне кажется, я не понимаю, что происходит. Я и сам мало что понимаю, поэтому озвучиваю первое, что приходишь в голову: — Это как во сне, когда долго-долго ходишь кругами, и всё так нудно, потому что никак не доберёшься до цели, и вообще уже не знаешь, что тебе нужно, а все мешают. Да? — Да, — кивает он с коротким смешком. — Я думал, что у Казура соберусь с мыслями, но как-то не вышло. Зато отвлёкся. Тоже неплохо, да? — Да. — Что-то мы по кругу ходим, — замечает Флавий, но улыбка гаснет, едва мелькнув на его губах. Предложение наконец складывается, и я спрашиваю: — Домине Зарус узнал про вас? — Про меня. Ничего не было, я же говорил. — Тогда почему ты здесь? — Почти ничего, — уступает Флавий. — Ничего хорошего так точно. Помнишь последнее письмо? — он с нарочитым вниманием всматривается в торговые ряды. Знает, что я-то помню, а вот сам предпочёл бы забыть. — Я там кое-что не договорил. — Теперь, пока не расскажешь, не уйдём, — передразниваю я его слова. Флавий взглядывает на меня с удивлённой усмешкой: — Какой ты иногда… — Злой? — Невинно-злопамятный, — он поправляет манжеты и, будто под этот машинальный жест объясняться проще, говорит: — Мы с Фелицией не просто так заговорили про возраст. Нужно было тебя слушать. Я и представить не мог, что он скажет такое когда-нибудь. Почему-то хочется оправдаться, но Флавий поднимает руку: — Тихо, погоди. Мне сложно объяснять, я сам ещё всего не обдумал, поэтому не перебивай, будь добр. Я мелко киваю, показывая, что слушаю. Даже отворачиваюсь, чтобы не смущать его пристальным взглядом. Пестрящий человеческий поток размывается перед глазами, и на подвижном, шумном и дышащем фоне воображение рисует картины куда правдоподобнее, чем смогло бы в тишине и пустоте. Фелиция, как обычно, устроилась на столе. Сложив на коленях руки, тискает собственные пальцы. — Мне кажется, нам нужно иногда говорить о чём-нибудь кроме книжек. То есть это очень интересно, конечно. Просто нужно. Нужно что-нибудь ещё. Пока она не поднимает глаз, Флавий смотрит на мачеху пристально и неподвижно. Привалившись к изголовью кровати, он скорее стоит, чем сидит, но едва ли замечает неудобство. Улыбается уголками губ: — Согласен, нужно. Только не о работе. — Нет-нет, точно не о работе, — она, смеясь, трясёт головой, и Флавий отводит взгляд, заметив движение зрачков в свою сторону. — Давай начнём с тебя и с папы. Улыбка Флавия становится шире, но будто натягивается. — Давай лучше о тебе. Расскажи, например, давно ты увлекаешься дипломатией? Он хочет смутить, но Фелиция смеётся, комкая в пальцах юбку. — Какая дипломатия? Флавий, — она наклоняется вперёд, ухватившись за край стола, — вы теперь моя семья, и я хочу понимать… — споткнувшись, жестикулирует в воздухе. Флавий с насмешливым любопытством наклоняет голову: — Что? — Всё, — Фелиция хлопает по столешнице, припечатав весомое слово. — Со слов Эстиниана я бы подумала, что вы друг друга обожаете. То есть я так и думала, пока ты не отказался прийти на свадьбу. — И тогда папа заговорил по-честному? — Да, вроде бы, — соглашается Фелиция, передёрнув плечами. — Но он только хорошее о тебе говорил. — Столько хорошего, что ты испугалась? Мачеха смеётся, вскинув брови: — Кто кого испугался? — Больше всех, конечно, папа. — Бессовестный! — она легонько пинает его по ноге. Флавий задерживает взгляд на маленькой босой ступне. И вздрагивает, ощутив прикосновение к руке. — Флавий, — Фелиция подаётся вперёд. Глаза у неё круглые и серьёзные. — Что у вас не так? Расскажи мне. До мурашек невесомое касание скользит от костяшек к кончикам пальцев. Ещё один вздох — и растает в воздухе. Флавий ловит руку мачехи, и равнодушный голос звучит в разлад с этим быстрым, неловким движением. — У нас всё не так. Не сошлись характерами. — Разве Эстиниан такой сложный? Флавий пожимает плечами. Опускает рассеянный взгляд и, будто решившись, большим пальцем гладит её ладонь. Фелиция дёргает бровями в мимолётном удивлении, но руку не убирает. Ждёт. — Чем он тебе понравился? — Эстиниан? — Фелиция качает головой, выпятив нижнюю губу. — Не знаю, я решила, что мне с ним хорошо. Такое не объясняют. — Всё происходит само собой, — кривит губы Флавий, цитируя слова, тысячи раз повторённые из тысячи уст. — Ну да, — соглашается Фелиция. Флавий приподнимает её руку, переплетает их пальцы в воздухе. — Ты его любишь? — Что за вопросы? — смеётся мачеха. — Я же говорила. — Не говорила, — Флавий тянет её на себя. Фелиция послушно соскальзывает со стола, делает шаг босиком по ковру. Их колени почти соприкасаются. У Флавия подрагивают пальцы. Слишком много храбрости ушло на последнее движение. Мгновение назад такой взрослый и уверенный, он замирает, приоткрыв губы — забывает о привычке следить за выражением лица. Напряжённый, узявимо открытый, боится собственной надежды и ждёт чего-то. Мачеха скользит взглядом по стене над головой пасынка — и будто впервые замечает женский портрет. Чёрные глаза без выражения смотрят с холста куда-то за пределы стен. Фелиция собирает брови домиком. — Ты злишься на него из-за матери, да? Флавий сжимает губы. Выпускает её руку и с натугой усмехается: — Проще всего мне сказать «да», чтобы ты успокоилась. Зачем это всё? — Просто вы взрослые люди, и кто-то должен привести вас в чувства. — Например, ты? — А почему нет? Флавий поднимается так резко, что Фелиция, хмурясь, отступает к столу. Сам жалея о несдержанном движении, он прячет руки за спиной и склоняется над мачехой. — Почему ты сюда приходишь? — С Эстинианом я тоже говорю. — Мне всё равно. Я спрашиваю: почему ты вообще сюда приходишь? Ты это первая начала. — Что «это»? — растерянно улыбается Фелиция. — Вот и я тебя спрашиваю. — Я с самого начала пытаюсь быть с тобой в хороших отношениях. Это же естественно. — Чтобы быть со мной в хороших отношениях, достаточно желать друг другу «доброго вечера» за ужином. — Ты переоцениваешь свою уживчивость, — Фелиция поджимает губы, чтобы сдержать улыбку, и берёт Флавия за руки уже совсем иным, покровительственным жестом. — Я рада, если ты тоже думаешь, что мы подружились. — Так, — фыркает он. — Правда, рада, — кивает мачеха, не замечая иронии. — С тобой интересно. Ты очень умный для своих лет, и… — Для своих лет? — переспрашивает Флавий. Споткнувшись, Фелиция пожимает плечами: — А что? Флавий высвобождает руки — она почти и не держит — садится на изголовье, вскинув подбородок, спрашивает: — То есть ты считаешь меня ребёнком? — А кем ещё тебя считать, стариком, что ли? — улыбается она. — Тебе всего семнадцать. Иногда я об этом забываю, но потом ты задаёшь такие вопросы… — Это закономерный вопрос. — Ладно, хватит об этом, — махнув рукой, она отворачивается к столу. Оглядывает аккуратно сложенные бумаги, карандаши в стакане, и тянется к верхней книге в стопке: — Я вот этого не видела. Флавий, одним движением оказавшись на ногах, накрывает книгу ладонью. Фелиция, отдёрнувшись, прижимает руку к груди. Собирает лоб обиженными складками. Флавий улыбается ей с таким же выражением, как отцу за столом: — Я тебя задел? Извини. Я понимаю, что тебе скучно, но не надо ничего здесь брать. — Скучно? — полуосмысленно переспрашивает Фелиция. — Папа работает, у него не так много времени на тебя, как хотелось бы вам обоим. Я понимаю. Почему бы не пообщаться с ребёнком в качестве развлечения? Он же такой забавный, когда пытается рассуждать о чём-то серьёзном! Фелиция, сдвинув брови, торопится перебить: — Флавий, я не то… Ты что-то себе придумал. — Это точно, кое-что я себе придумал, — кивает Флавий и отстраняется, разворачиваясь боком, чтобы протиснуться мимо шкафа. — Извини, я вспылил. Бери, что хочешь. А мне нужно в архив. — Сейчас — и в архив? Он не отвечает. Выходит из комнаты и прикрывает за собой дверь — без хлопка, с нарочитой аккуратностью. Широкими шагами Флавий влетает в маленький кабинетик. Запирается на защёлку и, развернувшись спиной к двери, несколько минут, наверное, стоит неподвижно. Потом, стряхнув задумчивость, приходит в непрерывное движение. Размашисто, не заботясь о помарках, пишет мне письмо. Исчезает ненадолго, чтобы опустить его в ящик, а вернувшись, запирается снова и в самом деле открывает низенькую дверку в архив. Искусственное дерево, старея, приобретает особый сладковатый запах. Так пахнет в тесном проходе, где с обеих сторон, от пола до потолка, громоздятся ячейки с бумажными метками. Чередуются светлые и тёмные дверцы — комната похожа на складную коробку для шахмат: разложишь — получится клетчатое поле. Ящики, несмотря на тяжесть бумаги, легко скользят по рельсикам. Флавий выдвигает их один за другим — перебирает ярлыки, ищет документы, потерявшие своё место. Находит не один десяток, особенно среди старых, и вытаскивает, пристраивает на место. Это долго, но Флавий нарочно не торопится. Когда в десять часов гасят свет, он ручным выключателем зажигает лампу в кабинетике и, протянув провод от стола, ставит её на порог. Длинная тень скользит по клетчатым ячейкам. Бесконечными рядами чередуются числа и буквы. Они почти ничего не значат, кроме дат, имён и номеров, и это хорошо. Маркировки размываются в полумраке, глаза ноют от сухости, и Флавий наконец решает, что пора закончить. Тело тяжелеет — трудно заставить себя нагнуться, чтобы переставить лампу на стол. Но под механическую работу мысли улеглись — и решение, оформившись, новым разрядом запускает утомлённый мозг. Флавий кладёт чистый лист в пятно света и пишет — не спеша, но и не позволяя себе задуматься надолго. И уже без помарок. За завтраком он улыбается, как обычно, и на трёхчасовой сон намекает только сгустившаяся под глазами синева. Эстиниан первым уходит из-за стола. Фелиция поднимается следом, но Флавий, будто вспомнив о чём-то, зовёт: — Лица. Если десятники сегодня донесут заявки на снаряжение, можешь перенаправить ко мне. Она приподнимает брови: — Зачем? Там всего трое опоздали, я успею разобраться. — Освободишь себе лишние полчаса. Фелиция смеётся: — Зачем? Флавий тщательно вытирает руки и вынимает из кармана незапечатанный конверт. — Прочитай вот это. Фелиция оглядывается на двери — Эстиниан давно скрылся в коридоре, вряд ли расслышав даже начало разговора. — Что это? — хмурится она. — Я не обо всём могу говорить вслух. Мачеха пальцами раздвигает конверт, но Флавий, не сдержав порывистого движения, хватает её за локоть. Фелиция, вздрогнув, испуганно смотрит на него. — Извини, — Флавий, выпустив её, отступает назад. — Не надо читать при мне, пожалуйста. И никому не показывай. Хорошо? — Хорошо, — дёргает плечом Фелиция. Он кивает: — Тогда удачного дня. Прощаться нет смысла, им по пути, но Флавий мачеху не ждёт. — А что ты написал? — спрашиваю я. Флавий вытаскивает из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист, уже без конверта, и протягивает мне, не глядя. Он вообще смотрит только вперёд, будто высматривает что-то в торговых рядах, и между бровей у него ложатся две маленькие вертикальные морщинки. Я не сразу решаюсь развернуть тонкую бумагу. — Фелиция вернула? — Нет. Я сам забрал. У папы. Фразы выходят отрывистыми, Флавий хмурится сильнее и сжимает губы. Я понимаю, что лучше не заставлять его говорить. Хочу спрятать письмо, но Флавий, тронув меня локтем, глазами указывает на лист. Он хочет, чтобы я прочитал. Я не уверен, что хочу, но читаю. «Прежде, чем начну, я должен извиниться. Вчера вечером я задавал неприятные вопросы и вёл себя действительно как ребёнок. Я обещаю, что не повторю подобного поведения. Однако есть вещи, говоря о которых, я могу снова не удержать себя в руках. Поэтому прошу уделить четверть часа моему словоблудию — извини, я не умею писать коротко. Ты можешь не отвечать. Просто имей в виду всё, что я скажу — и сейчас, и сколько угодно лет спустя. Я не верю, что ты не знаешь, как я к тебе отношусь. Своим глупым поведением я выдаю себя ежедневно, но, раз мы продолжаем общаться, полагаю, тебя эта глупость не слишком раздражает. Ты мне дорога, и я хочу, чтобы ты была счастлива. И ещё я знаю папу. Ты спрашивала о матери — и да, ты была права, у меня есть личные обиды за неё. Некрасиво и неправильно писать об этом, но наверняка ты сама подозреваешь: папа изменял ей. И когда мама была ещё здорова, и во время болезни. Я слишком хорошо это помню. Ты веришь, что люди меняются? Меня учили, что так не бывает, но, если ты не согласна, разубедить тебя я не смогу. Может быть, ты окажешься права. Может быть, папа привязан к тебе и будет вести себя иначе, только я в это не верю. В ближайшее время я получу место в Императорской канцелярии. У меня есть несколько идей, как это устроить. Если не сработает ни одна — придумаю новые пути. Мне подойдёт самая крошечная должность, я готов начинать с малого, готов работать без выходных, потому что собираюсь добраться намного выше, чем позволяет принадлежность к пятьдесят четвёртому ярусу. Не знаю, сколько понадобится времени — десять лет или даже двадцать, но ты увидишь, как я добьюсь своего. И если к тому моменту ты поймёшь, что я был прав, то есть папа снова возьмётся за своё, то ты всегда сможешь обратиться ко мне за любой поддержкой. Если же у вас всё по-прежнему будет хорошо, то я так же буду рад тебе помочь чем бы то ни было при необходимости. А в твоём праве останется решать, есть ли смысл до конца жизни скучать со стариком. Надеюсь, ты не увидишь ничего обидного в моих рассуждениях о неблизком будущем. Я всего лишь обещаю, что смогу позаботиться о твоём счастье и сделаю для этого всё возможное не только через десять лет, но и прямо сейчас, если понадобится. Я буду благодарен, если ты порвёшь письмо или хотя бы спрячешь как следует: его ни к чему видеть кому бы то ни было, кроме тебя. Спасибо и за то, что нашла время прочитать. С любовью и уважением, Флавий». — Не грызи ногти. — Это не ногти, — отмахиваюсь я, но руку опускаю. Сложив лист, исподлобья смотрю на Флавия — он с неожиданным вызовом приподнимает подбородок, будто предлагает: «Ну давай, можешь меня ругать». Терпеть не могу это выражение, но понять его нетрудно: такие откровения дорого даются. — Зачем ты это вообще? Флавий фыркает. — Потому что надоело строить из себя весёлого друга. Лица всё видела и без моих признаний. Я хотел, чтобы мы вели себя откровеннее. Так было бы проще. — Думаешь? — Думал. Я молчу пару секунд. Кручу письмо в руках, пытаюсь расправить помятый уголок. — А домине Зарус как узнал? — От Лицы, конечно, — Флавий снова отворачивается, плотно сложив руки на груди, будто его знобит. Может быть, и знобит в самом деле. — Она просто отдала ему письмо? — я наклоняюсь, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Просто взяла, прочитала и отнесла ему? — Не знаю. — Но тебе она ничего не сказала? — Нет. Зачем? Когда Флавий пытается выдавить усмешку, у меня что-то сжимается внутри. Ну что он сейчас хочет доказать, да и кому? — А что домине Зарус? — спрашиваю я после паузы. — Домине Зарус сыграл оскорблённую невинность. Оказывается, без его неусыпного участия из меня бы ничего путного не вышло. Вернее, не вышло бы и того беспутного, что есть сейчас. — Ты сам ушёл или?.. — Или, — обрывает Флавий. Всё серьёзнее, чем когда-либо прежде. Потому что дело далеко не в одной Фелиции. Нельзя сказать, что она только повод. У Флавия с отцом каждая причина — настоящая, и в этой истории все обиды свились единым клубком. У домине Заруса трясутся руки, и лицо будто судорогой свело. Он берёт письмо двумя пальцами, разворачивает, встряхнув в воздухе, и суёт в лицо сыну. Флавий отстраняется, смотрит с деланным недоумением. — Скажи словами, папа. Бумажка трепыхается, полусмятая в потном кулаке. — Объяснишь мне, что это? — голос дрожит, разумеется, от злости, но звучит почему-то испуганным. — Не объясню, — обрубает Флавий. Он бледнее обычного, он чуть не задыхается от собственной наглости, но воздух глотает маленькими порциями, лишь бы не выдать себя. Эстиниан медленно опускает руки. — Что? — Я ничего не стану объяснять. Это личное письмо. В личном письме я не обязан говорить так, как тебе нравится, и если… Выверенная речь рвётся пополам. Звонкий шлепок оглушает на мгновение и отца, и сына. Флавий, дёрнув головой, прижимает руку к щеке. Округляет глаза с детским удивлением, с неверием. Эстиниан испуганно смотрит на свою горящую ладонь, но секунду спустя оправляется рывком. Говорит быстро, глотая слова: — Ты пишешь отвратительные вещи обо мне, обвиняешь в том, о чём не имеешь права рассуждать… Флавий глубоко и прерывисто вдыхает, поджимая губы, моргает и щурится, борясь с жжением в покрасневших глазах. — …А потом делаешь моей жене непристойные предложения! — Непристойные? — глухо переспрашивает он. — Помолчи! — чуть не взвизгивает Эстиниан. — Я твой отец, и речь о моей жене. Ты понимаешь, ты думаешь хоть когда-нибудь, чем ты мне обязан? Флавий пытается усмехнуться — дурацкие слёзы виснут на ресницах, стирая отцовское лицо. — Жизнью, полагаю? — Вот именно! Я семнадцать лет обеспечиваю все условия, чтобы из моего сына вышел человек, и получаю — что? Твою неблагодарность, твоё вечное хамство, как будто тебе это помогает выглядеть умнее! — Эстиниан швыряет письмо на стол. — Я не во всём идеален, но хоть сколько-нибудь нормального отношения я заслужил? Заслужил или нет?! — вопрошает он, заглядываю Флавию в лицо. Флавий отворачивается. Хрипло выдохнув, домине Зарус трёт лицо ладонями, проходится по кабинету взад-вперёд. — Послушай, — начинает он, не прекращая нервного движения вдоль шкафов, — если ты извинишься… — Нет, — перебивает Флавий. Эстиниан вздрагивает, ошпаренный новой злостью. Метнувшись за стол, тянет ящик на себя с такой силой, что выдёргивает из тумбочки. Бумаги рассыпаются по жёсткому ковру. Домине Зарус ворошит их прямо на полу и шлёпает на столешницу конверт. — Десять вакхонов. Жалованье на четыре месяца. Забирай деньги и… — он дёргает подбородком, так и не решившись договорить роковую фразу. Флавий молча берёт конверт. Тянется за канцелярским ножиком — Эстиниан вздрагивает, заметив это движение, и тут же, покраснев, отворачивается. Вспоров конверт, Флавий аккуратно пересчитывает деньги, выравнивает пачку купюр, убирает в карман. И выходит, ни слова не сказав, ровным шагом, все усилия сосредоточив на том, чтобы не трогать полыхающую щёку. Камень жёсткий и холодный, а мимо движется многоголосая толпа. Люди говорят, люди смеются, люди жалуются и спорят с неподдельной злостью. Люди живут. Один вылетевший винтик не собьёт механизм с отлаженного ритма. Но меня-то сбил. — Может, домине Зарус уже сам не рад? — говорю я. — Он всё ясно сказал. — Ну так остыл и передумал. Он же был вроде как в состоянии эффекта. — Аффекта, — фыркает Флавий. — Отстань. Я имею в виду, он разозлился. Понять можно. — Понять можно всех, если так судить. Можно оскорблять людей, потому что устал. Бить кого угодно, потому что разозлился. Почему все на свете думают, что эти их «аффекты» кого-то волнуют? — Меня твои волнуют. То есть не аффекты, а вообще… эмоции, — звучит это по-дурацки, и я умолкаю, смутившись. Ковыряю заусеницы и чувствую щекой пристальный взгляд Флавия. Он вдруг спрашивает: — А знаешь, сколько у меня денег сейчас? — Десять вакхонов? — предполагаю в надежде, что подвох мне мерещится. — Нет. Сорок куприев, — Флавий смеётся. — Я же сложил деньги в карман и пошёл по главному коридору, прямо сквозь толпу, и кто-то… — он прячет лицо в ладонях, давясь отчаянным весельем. — Стащил у тебя все крупные бумажки, — договариваю я и, глядя на него, тоже не сдерживаюсь. Случилось всё, что могло случиться. Так скверно, что уже и грустить не о чем, только воображать себя со стороны и хохотать. — Пойдём к нам, — я изо всех сил стараюсь произнести это утвердительно. Получается не очень. Флавий колеблется. Какая-то его часть даже сейчас хочет изобрести красивый отказ. — Пойдём, — повторяю я. — На сорок куприев ты даже койкоместо не снимешь. Ну поешь разок, может. — Я тебе не жаловался. — Да какая разница?! — бодаться с гордостью Флавия невыносимо. Подскочив с места, я тяну его за руку. — Всё, закончили, вставай и пойдём! Ты у нас вечно гостил на каникулах. А теперь что не так? Он поддаётся, прячась за снисходительной улыбкой, и я шагаю вперёд, не глядя на него, чтобы не смущать. Дядю мы встречаем первым — в коридорчике между канцелярией и жилыми комнатами. Он замирает у приоткрытой двери и, поджидая нас, крутит трость, будто пытается ввинтить наконечник в пол. «С тростью — значит, тоже куда-то уходил», — мелькает у меня в голове. — Добрый день, домине, — только и произносит Флавий. Перебивая моё приветствие, дядя распоряжается: — Оба за мной. Всё ещё не оборачиваясь, слышу короткий вздох Флавия. Дядя щурится. — Может, мы сначала ко мне?.. — бормочу я и замолкаю, когда Дильгос вскидывает ладонь. — Я с пятидесятого, — говорит он. Этот номер значит слишком много. Мы с Флавием быстро переглядываемся — впервые с тех пор, как ушли со сто первого. — Фелиция уже и родственникам успела всë растрепать?! — от громкого шёпота у меня першит в горле. — У Кетони один большой мозг на всю семью, — прохладно отзывается Флавий. — Вот именно, — кивает ему Дильгос. — Я случайно услышал лишнее, не всё понял, но на моём месте может оказаться кто-нибудь подогадливее. У Флавия застывает взгляд, он бледнеет до синевы. — Ти-хо, — велит дядя. — Самому страшному человеку ты уже попался, — чуть улыбнувшись, он рукоятью трости указывает на себя и тут же опускает её, стукнув в пол: — Так что успокойся и объясни мне всё толком. Или не всё, а что посчитаешь нужным. Решим, как себя вести. Не верится, что целый месяц прошёл с тех пор, как они попрощались в Институте. Столько всего изменилось вокруг каждого из них, а между ними — ничего. Флавий по-прежнему верит, что Дильгос видит его насквозь. А Дильгос остаётся собой, лишь бы Флавия в этой вере не разочаровать. В нашем коридорчике нет скульптур и мозаик, зато есть барельеф на потолке: среди водных растений, в переплетении плоских щупалец, таятся фантастические рыбы с плавниками-шлейфами. Приглушённый свет ласкает зелёными нотками: здесь можно выдохнуть и расслабить плечи. Здесь спокойно. — Флавий, — Дильгос подбородком указывает на дверь в свою комнату. — Ты, будь добр, сюда. Нель пускай хозяйничает. Я глотаю обидную просьбу в третьем лице: не время спорить. По инерции забежав к себе, осматриваюсь и собираю мысли в кучу. Покинув Институт, Дильгос занял гостевую спальню. У него, как у секунда, была собственная законная комната, но дядя не жил в ней так долго, что туда заселили отпрысков. Дильгос не пожелал их беспокоить. О том, чтобы подселить к отпрыскам Флавия, не шло и речи: он счëл бы это жестоким намëком на своë новое положение. Среди отпрысков редко встретишь первенца. Чаще уходят те, кому не на что рассчитывать: дальние родственники управителя, иногда — секунды, оттеснённые старшими детьми от серьёзных должностей. Если первенец покидает свой ярус, каждому ясно, что за спиной у него история личная и неприятная. Некоторые нарочно представляются младшими, но много ли скроешь? Подайся хоть на двести ярусов вверх или вниз, знакомых может всюду занести. А сплетни есть сплетни. «Стены молчат и впитывают». Порешив, что Флавий останется у меня — всё равно не привыкать, полжизни ютимся в одной ячейке — я сам бегу в прачечную за пижамой и бельём. Со склада волоку матрас и уже на полпути понимаю свою ошибку: любой редемптор бы управился быстрее, а просьба о помощи породила бы куда меньше вопросов, чем моя одинокая и неловкая возня. Да и не прячем же мы Флавия, в самом деле. Еле протиснувшись в двери спальни, я бросаю неудобную ношу на пол. Матрас валится вдоль стены, пружинит, но ленится подпрыгнуть. Нужен ещё один. Не оставаться же на кровати, если Флавию стелю на полу. И хорошо, говорю я себе. Чем меньше мебели, тем просторнее. Как ни дёргаю тоненький полосатый тюфяк, он намертво держится за каркас. Значит, придётся и себе искать новую постель. Это несложно. Все отпрыски спят на матрасах: трудно раздобыть мебель на человека, приписанного к другому ярусу. Спальные места — ресурс более дефицитный, чем еда и одежда. Выгодному обмену только дурак не обрадуется. С Эстер я сталкиваюсь в дверях общего зала канцелярии. Она шарахается в сторону, прижимая руку к груди. — Творец великий и всемогущая мысль, ну почему вы всегда так бегаете? — Прости, — я вваливаюсь внутрь, преграждая ей выход в коридор. — Тебе нужна кровать? — Домине, вы себя нормально чувствуете? — Эстер тянет руку с острыми костяшками к моему лбу, и я дёргаю головой, хотя знаю, что она не прикоснётся. — Нормально. Меняю на матрас, позарез надо. — То есть наследник яруса предлагает мне свою постель? — она хохочет низковатым смехом. Убедившись, что я скривился, тараторит на свой печатный манер: — Вообще-то я сплю на раскладушке, но могу договорить с Тилем: ему — раскладушка, мне — кровать, вам — матрас, и выловлю ещё редемпторов, чтобы всё это переставили. — А Тиль согласится? Эстер улыбается, вскинув подрисованные брови. — Домине, здесь только у вас есть привычка общаться вопросами вместо распоряжений. Не знаю, так ли гладко всё проходит, как обещает её снисходительная улыбка, но ещё до отбоя два плечистых редемптора, чем-то похожие на Лудо и Лойда, с муравьиной ловкостью уносят мою кровать, и через минуту один из них возвращается с матрасом. Когда приходит Флавий, я копошусь в пододеяльнике, просунув голову в прорезь вслед за руками. Оборачиваюсь на звук открывшейся двери и вижу силуэт сквозь ткань. Очертания блекнут, когда смыкается зеленоватый прямоугольник за его спиной. Флавий, глядя на меня, фыркает. — Потерял сноровку после выпуска? — Как будто у меня она была. — Помочь? Я качаю головой, и Флавий чудом различает этот жест под покровом плотной синтетики. — А почему бы и нет? С завтрашнего дня у тебя будут все права, чтобы меня эксплуатировать. Входи во вкус. Выпутав руку из пододеяльника, я швыряю в него подушкой. Флавий прикрывается локтем. — Нель, я шучу, — он поднимает подушку за уголок. — Спасибо, что без наволочки, а то кто бы стирал? Я выныриваю из кокона — воздух холодит разгорячённое лицо. — Хватит делать вид, что тебе весело. — А ты хочешь, чтобы я и дальше жаловался? Думаю, сегодняшнего хватит на год вперёд. Опустив подушку на край постели, Флавий проходит по узкой полосе между матрасами, смотрит с опаской сначала на стул, завешенный одеждой, потом на тумбочку, готовую развалиться под напором внутреннего хаоса. Думает, куда пристроить одежду. Даже после суток на чужих ярусах он кажется слишком отутюженным и идеальным для моей комнаты. И в то же время нигде больше он не выглядит так уместно. — Ты правда решил работать у нас? — Я никогда не хотел всю жизнь оставаться на пятьдесят четвёртом. — Всего лишь день прошёл. Домине Зарус точно… — Не-ель, — мягко тянет Флавий. — Я ничего не собираюсь исправлять, — он расстёгивает рубашку, стоя лицом к стене, и, обернувшись через плечо, улыбается нарочно, мне назло. — Я это переживу. И решу, что делать дальше. Что-то в его тоне не позволяет усомниться: так и будет. На задний план отступают все соображения о правоте и неправоте, и на один миг я ощущаю странную гордость: конечно, переживёт, это же Флавий. Утром дядя врывается к нам, десяти минут не выждав после гудка. — Доброе утро. Проснулся? Отлично. Глаза не открываются, и тело протестует в ответ на каждую попытку пошевелиться. Не могу понять, с чего он взял, что я проснулся, пока Флавий не отзывается: — Давно уже, домине. Только успеваю обрадоваться, что обо мне не вспомнили, как дядя повышает голос: — Нель! Вставай ты тоже. Протестую вяленьким мычанием, заранее зная, что Дильгоса не проймёшь. — Вставай, вставай, — повторяет он. — Не зли отца: он нам сегодня нужен в хорошем настроении. Переложив одежду на тумбочку, Флавий над моей головой переносит стул к дверям. — Сядете, домине? — Нет, я зайду через пять минут. Приведу себя в порядок, а вы — себя. Пять минут, не больше, будьте добры. Щелчок дверной ручки действует, как выключатель: я снова проваливаюсь в дрёму. Не знаю, сколько времени проходит — что-то между секундой и парой часов — прежде чем Флавий, склонившись надо мной, зовёт: — Нель. Дильгос скоро придёт. Меня будит не столько голос, сколько эфирный запах мыла. Разлепив веки, вижу, что он готов: одет по форме, влажные волосы приглажены. Рефлекс, с полуночи проспавший у меня в ногах, поднимает голову и наблюдает, как я выбираюсь из-под одеяла. На его морде мне мерещится злорадство. Когда возвращаюсь из санузла, Дильгос снова в комнате. Он так и не садится: покачивается, опираясь на трость, и инструктирует: — Если Стефан спросит, что случилось, не вдавайся в подробности. О семейных обстоятельствах он не станет расспрашивать. Главное — не ври, он этого терпеть не может. — А если врать очень хорошо? — улыбается Флавий. — У меня никогда не получалось. Можешь и не пытаться. — Но вас он знает, как себя, разве нет? — накинув пиджак, Флавий вытягивает манжеты из-под рукавов. Дильгос щурится, сдерживая улыбку. — А я знаю его не хуже, поэтому слушай, что тебе говорят. Я сажусь на незастеленный матрас, глажу Рефлекса, вновь свернувшегося в складках одеяла. Он дёргает ухом и поворачивает набок бессовестно-довольную морду. Треплю его по мягкому пузу, заставляя перевернуться. В одно мгновение подобравшись, Рефлекс зубами и когтями хватает мою руку. — Хорошо бы нам до завтрака перехватить домину Дильгос, — говорит дядя. — Завербуем её на свою сторону. На случай, если Стефан всё-таки окажется не в настроении. — Я думаю, не стоит её беспокоить, домине, — отзывается Флавий, расправляя воротник. — Может быть, ты сам убедишься, что очень стоит. Что сейчас важнее — твоя цель или твоя гордость? — А какого мнения будет обо мне домине Дильгос, если я стану прятаться за его женой? Дядя всматривается ему в лицо. Флавий отвечает прямым взглядом и разворачивается к Дильгосу всем корпусом, будто демонстрируя себя: готов. — Не взять меня на ярус — его право, но на любое возражение я смогу ответить. Вы же меня подготовили. Выдержав паузу, Дильгос кивает: — Хорошо. Сможешь. В уголках глаз у него удлиняются тёплые морщинки. В столовую меня запускают первым. Отец и мама, прервав негромкую беседу, синхронно оборачиваются. — Доброе утро, — бормочу я и неловко сворачиваю к стене. Флавий проходит следом и кивает по очереди каждому из них: — Домине Дильгос, домина Дильгос, доброе утро, — изящный и отработанный жест до того его красит, что я расслабляюсь: Флавий умеет быть очаровательным. — Домине Зарус! — по-доброму передразнивает мама и поднимается нам навстречу, на ходу отбрасывая с лица пушистые пряди. — Творе-ец, неужели ты ещё вырос? — Мам, — дёргаюсь я, но Флавий смеётся вместе с ней, бросив на меня успокаивающий взгляд. Мама целует его в щёку и машет в сторону стола: — Садись, я попрошу остудить чию. Ко вкусам Флавия у нас привыкли настолько, что нет смысла отказываться из вежливости. — Благодарю, — говорит он и усаживается на длинной стороне стола, рядом со мной и ближе к Дильгосу. Мама закидывает Флавия вопросами — всё о нём и ни слова о Фелиции. Как она угадала запрещённую тему — не знаю. Отец молчит всё время, пока подают завтрак, и сверлит дядю взглядом. Дильгос отвечает ему невозмутимой улыбкой и раскрывает книгу на коленях. — Тедди, можно вас прервать? — говорит отец, как только редемптор с пустым подносом исчезает в коридоре. — Конечно, — мама подпирает подбородок кулаком, подавшись в его сторону. — А что? Всё своё сокрушительное внимание отец переводит с Дильгоса на Флавия. Тот выпрямляется, теряя улыбку. — Да, домине? — У меня нет времени после завтрака, так что давай разберёмся сейчас. Я правильно понимаю, что ты собираешься работать здесь? В секундной тишине отчётлив слышно, как Дильгос закрывает книгу. — Работать? — мама крутит головой, пытаясь удержать в поле зрения нас всех разом. — Я хотел бы, домине, — говорит Флавий. — Если вы не возражаете, я могу быть полезным. Отец снова смотрит на Дильгоса, и на этот раз дядя глаз не отводит. Я не выдерживаю: — В канцелярии всё равно только Эстер, а от меня толку нет. — Твоя работа останется твоей работой, — обрубает отец. — Дел на всех хватит. Другой вопрос, — он тычет пальцем в скатерть, обращаясь к Флавию: — Тебе знаком порядок смены прав наследования при переводе? — Конечно, домине, — Флавий набирает в грудь воздуха: — «Если наследник или секунд получает должность вне яруса прописки, несовместимую с выполнением законных обязанностей…» — Стой, стой, — вскидывает ладонь отец. — Не нужно цитировать мне двадцать четыре пункта. — А я могу, домине, — улыбается Флавий. — Не сомневаюсь, только был бы толк. Они все сводятся к тому, что ты перестанешь быть наследником. Формально станешь кем-то вроде дальнего родственника управителя. Даже чуть хуже. — Я понимаю, домине. Отец втягивает воздух через нос и пожимает плечами. — Прекрасно. И кем тогда я себя выставлю, если откажу тебе, имея возможность принять? Мы с Дильгосом переглядываемся, и на дядином лице я читаю тот же вопрос, что крутится у меня в голове: «Неужели всё так просто?» — Спасибо, домине, — говорит Флавий, и я улыбаюсь, ощущая его облегчение. — Я бы не благодарил, — отец вонзает вилку в свою порцию с таким видом, будто несчастный моллюск при жизни был его заклятым врагом. Днём я забегаю к себе за перочинным ножиком и слышу через стену, как ругаются отец и дядя у Дильгоса в комнате. — Не знаю, что там у него за история, но чем больше о таком молчишь, тем больше люди додумывают. Станет отпрыском — за ним всю жизнь будет тащиться шлейф из сплетен. — Что же ты не сказал ему «нет»? — в дядином голосе звучит непривычная резкость. — Потому что я ему не отец и не родственник! — Тогда к чему весь этот разговор, я не пойму? — Трогот, …! — отец произносит то самое слово, которое мне при нём говорить нельзя. — Это я не могу его учить, а ты можешь и должен. Ты за него отвечаешь. Дильгос тянет раздражающую паузу — должно быть, медленно листает тетрадь. Наконец говорит тихо: — Флавий сам так решил. Не всю же жизнь его учить. — Чему ты вообще его научил, если он с собственным отцом ужиться не может? — Ты знаешь… — начинает Дильгос сквозь зубы. — Тихо! — что-то гремит, будто отец ладонью бьёт по столу. — Ничего я не знаю, зато тебя насквозь вижу. Я вижу, как ты радуешься в глубине души каждый раз, как твой Флавий отдаляется от семьи. Дядя хмыкает. — Выпей воды, Стефан. Ты ерунду несёшь. — Тогда почему ты злишься? Ты знаешь, что я прав. Будь Флавий сейчас в Институте, ты бы не позволил себя выставить с пятидесятого. Ты думаешь, он — твоя главная педагогическая удача, а на самом деле просто воспитал смышлёного парня. Старший Зарус как родитель, прости меня, бестолочь, поэтому его сынок к тебе привязался. А ты что, пользуешься этим? Ты привык, что Флавий рядом, тешит твою гордость своими успехами, вот и хочешь, чтобы он остался. А он сюда пришёл, потому что вырос, глядя на тебя, таким же эгоистом. Так что не пора ли подумать о ком-нибудь, кроме себя? На пару секунд становится тихо. Я замираю у стола с перочинным ножиком в руках. Кажется, стоит вздохнуть чуть громче, и меня непременно услышат. — Вон, — велит Дильгос. — Вон отсюда выйди. Хлопает дверь, и я выжидаю несколько минут, чтобы не столкнуться с отцом в коридоре. Обвиняющий голос не один ещё день звучит в голове, и я не знаю, как с ним мириться. Отец часто горячится. Но он знает, что может ранить брата как никто другой, и жестокие слова бережëт на крайний случай. А если отец прав, то я не меньший эгоист, чем дядя.