Ризанетти

Эстер цокает когтистыми пальцами по машинке — набирает рукописный документ. Её голос ложится на звон и перестук, как мелодия на фортепианный аккомпанемент. — На двести сорок восьмом меняют специализацию. Раньше разводили овец, но они болеют, как сволочи, шерсть портится, выход маленький. Элеры вывели длинношёрстных волокуш. Здоровее во всех смыслах, только условия нужны совсем другие. Флавий, поймав ритм, кивает в нужные моменты. К моему удивлению, даже переспрашивает: — Прямо-таки совсем? — Конечно. Вольеры больше, двери крепче, корм другой. Мелочи, нюансы, а весь технический уровень переделывать. Две недели только Третьих сгоняли. Их ведь тоже нужно обустроить… Пишущих машинок у нас четыре штуки на канцелярию, и все составлены на массивном бюро в углу. Остальные рабочие места для этого не годятся. Тонконогие столики готовы подломиться под тяжестью бумаг и трясутся при каждом движении. Писать неудобно. Зато, если сесть поближе к дверям, Эстер не сможет, проходя мимо, совать нос в мою работу. Совет Пятидесяти заседает впервые после Новой Крови. «Новые люди — новые проблемы, — ворчал отец всё утро. — Терпеть это не могу. Юнцы задирают нос и раздражают стариков. Пока все перебесятся, полгода пройдёт, не меньше». После завтрака он облачился в чёрный плащ — форму советника, запер кабинет и пообещал, что проверит работу, как только вернётся со второго яруса. Время перевалило за обед, а стопка документов на моём столе остаётся устрашающей. От сухого текста меня мутит, глаза слипаются, и я рисую на полях завитушки, чтобы не заснуть. Флавий кладёт перед Эстер тоненькую папку: — Между прочим, я всё оформил. Она быстро листает скреплённые страницы. — Сводные таблицы по заявлениям на снабжение, — комментирует Флавий. — Милитская, элерская, редемпторская. Можете не проверять. — Чтобы мне голову за тебя открутили? — Нет, чтобы время не тратить, — невинно пожимает плечами он. — Я ведь тоже рискую. Вы до меня доберётесь раньше, чем домине Дильгос — до вас. Эстер поджимает губы, чтобы не улыбаться. — Сделай ещё на нас. Лично мне в этом месяце выдают обувь, но, если ещё день протянем, не выдадут ничего. — Не могу допустить, доминицелла. — Только попробуй. — В крайнем случае отдам вам свои туфли, — обещает Флавий, и Эстер, покосившись на его ноги, не сдерживает смешок. Флавий выпрямляется, и я опускаю взгляд на документы. Шаги приближаются. Качнув стол, Флавий опускается напротив. Окидывает бумажный хаос понимающим взглядом. Я не удивился бы, узнав, что он легко читает вверх ногами. — Успеваешь? Роняю голову на руки и качаю головой, ёрзая лбом по ладоням. — Даже половину не сделал. Как думаешь, может, и смысла нет? Наверняка отец скажет переделывать. Флавий двигает к себе кривенькую стопку готовой работы. — Хочешь, я проверю? Я смотрю на него, положив подбородок на ладони. — Не хочу. — Уверен? — он оборачивается. Эстер выстукивает на машинке танцевальные ритмы — наверное, нас не слышит. Склонившись над столом, Флавий понижает голос: — Нель, у меня просьба. Или, лучше, предложение. На взаимовыгодный обмен. Я хмурюсь, и он тихо фыркает: — Не бойся, ничего сверх Закона. Я просил Лиама забрать мои вещи, Лудо и Лойд помогли бы отнести, только им ничего не дают без сопровождения. — Так сходи сам, заодно… — Заодно встречу домине Заруса, он растрогается и раскроет мне навстречу родительские объятья? — Флавий кривит губы. — Может быть, только я ему вряд ли отвечу тем же. Мне уже всё равно, Нель, я бы пошёл, если бы дело было только в нём и в Фелиции. Но там ещё Агата. И Анна. Говоря откровенно… — он спотыкается, перекладывает листы. — Говоря откровенно, я не знаю, как с ними сейчас встретиться. Цоканье по клавишам замедляется. Я быстро киваю: — Я понимаю, да, ладно. Мне сходить? — Если не сочтёшь за большую наглость. Я напишу доверенность. — А что забрать? — Всё, — пожимает он плечами. — Главное — одежду, книги и письма. И коробку Ризанетти. Можешь обратиться к Фелиции, она отдаст распоряжения, кому нужно, тебе всё упакуют и выделят носильщиков. Не вздумай сам ничего таскать. Особенно гайки. Флавий никак не устанет припоминать мне похождения в лавке Лиама. Почему-то это до сих пор весело. Мы смеёмся — Эстер вскидывает голову и щурится с хищным видом. — Долго трепаться будете? — Как будто ты не болтаешь, — говорю я. — Справедливости ради, — вступается Флавий, — у доминицеллы эффективнее получается совмещать разговоры с работой, чем у тебя. — Вот именно, — она осматривает отпечатанный лист, потом собственные острые ногти. — Я доделаю за тебя, — шепчет Флавий. — И проверю, что есть. Ты меня тоже спасаешь, всё равноценно. Он пересаживается на моё место. Свет лампы падает ему на лицо, выделяя синеву под глазами. Когда я ложусь спать, Флавий ещё читает. Когда по гудку разлепляю глаза, он уже на ногах. Флавий говорит во сне — шепчет имя мачехи и просыпается на резком выдохе. Долго прислушивается, и труднее всего в эти минуты дышать ровно, притворяясь, что сплю. Сквозь дрожащие веки я наблюдаю, как Флавий садится на постели, трёт руками глаза. Он взъерошенный, уставший и потерянный, позвонки выступают гребнем на бледной спине, и я понятия не имею, чем ему помочь. На ветках кристы — гроздья бисерных белых ягод, и пахнет не цветением, а сбродившим соком. Волокуши топчутся вдоль стен, роняют плоды из пасти и растаптывают липкие лужи. Пятьдесят четвёртый ярус притих с уходом Флавия, будто до сих пор он один начинал здесь все разговоры, остальные — лишь подхватывали. Девочка, стерегущая волокуш, молчит и провожает меня настороженными глазами. Точно такой же взгляд — у мальчишки, высунувшегося из редемпторской спальни, и никто не одёргивает его, не велит спрятаться. Пристальное внимание исходит даже от стен, будто Слепые Малыши затаились, прильнув к щелям. Загляни в вентиляцию — увидишь, как влажные бельма блестят в темноте. Я ускоряю шаг и стараюсь не оборачиваться, пока не оказываюсь на том самом месте, где несколько дней назад со мной распрощался домине Зарус. Дверь в канцелярию приоткрыта, и где-то в глубине звенят женские голоса. В пустом общем зале вдоль стен — кабинетные столы, одинаковые до последнего декоративного завитка. Даже лампа стоит на каждом в одной и той же точке, будто по линейке отмеренной. Стучу на всякий случай по косяку и зову: — Добрый день? После долгого молчания голос звучит приглушённо, и я пугаюсь, что меня не услышат. Но говорок стихает, и Фелиция отзывается из смежной комнаты: — Я здесь, одну минутку! Столы теснятся навстречу, уплотняя ряды, но я проталкиваюсь к дальней двери. — Домина, я быстро, мне только… — я смолкаю, просунув голову сквозь неплотно прикрытые створки. Фелиция, неловко улыбаясь, шагает мне навстречу, будто пытается заслонить обзор. Это уже бесполезно. За её спиной на массивном рабочем кресле сидит Валерия. Закидывает ногу на ногу и расправляет юбку на коленях. — О, здравствуй, Нель. Или лучше всё-таки Ризанетти? У меня, должно быть, устремляется к ушам вся кровь, питающая мозг, потому что я спрашиваю: — А вы что здесь делаете? Валерия склоняет голову к плечику. — Аналогичный вопрос. Фелиция хихикает, потупив взгляд, и налегает на створку, оттесняя меня обратно в общий зал. — Вообще-то посетителей мы принимаем вот здесь. У вас разве не так? — Мне кажется, Нель не считается за посетителя, домина, — говорит Валерия. — Он мог бы зайти, если вы посчитаете нужным, конечно. Тем более разговор наверняка деликатный. Верно? — она растягивает матово-розовые губы в штампованной улыбочке. Фелиция кивает и сторонится. — Зайдёшь? — Нет, — я вжимаюсь плечом в косяк, будто кто собрался силой затаскивать меня в кабинетик. — Мне нужно поговорить с доминой Зарус наедине. — Разумеется, я уже ухожу, — Валерия выпрямляется, как бы готовясь подняться, но замирает, чуть подавшись вперёд, и складывает руки на коленях. — Разве что стоит узнать, не против ли домина Зарус говорить наедине с кем бы то ни было? Невинный тон сбивает с толку. Я не знаю, намёком считать этот вопрос или шуткой, но смеяться точно не хочется. — Да нет, не против, конечно, — в улыбке Фелиции мелькает что-то несчастное. Ломая пальцы, она переводит взгляд между нами. — Хотя и вам, доминицелла, не обязательно уходить. — Как вам будет угодно, — соглашается Валерия. — Здесь вы распоряжаетесь. Хотя Нель иногда склонен считать, что перед ним все и всюду должны оправдываться, — она колет меня прохладным взглядом. — Нель склонен считать, что неправильно лезть в дела чужой семьи. И другим это позволять, — говорю сквозь зубы. Валерия, прищурившись, поворачивает голову и откидывает волосы от прозрачного ушка: — Прости, ты не мог бы сказать погромче? — Я сказал… — спотыкаюсь от волнения, сглатываю, пытаясь совладать с дрожью в голосе. — Я сказал, что неправильно лезть в чужие… — А, в дела чужой семьи, поняла, — подхватывает Валерия с наивной готовностью. — Скажи, а ты сам чем сейчас занимаешься? — Это не то же самое, — говорю я и через мгновение желаю себе провалиться. Что за дурацкая мысль? Выходит, Моссам вмешиваться нельзя, потому что это нечестно: мол, они в первой десятке, и каждое их действие имеет вес. Ну а я родился ниже на сорок два яруса — значит, могу лезть, куда захочу, всё равно силёнок не хватит что-нибудь изменить? — Нель, — Фелиция касается моего рукава. — Ты так и не сказал, чего хотел. У комнаты Флавия я с четверть часа жду, пока пришлют редемптора. Рассматриваю танцующую скульптуру, слежу за цветными бликами на тусклом металле. Лучше всего смотреть на неё против витража — ничего лишнего не остаётся, только летящий силуэт на ярком фоне. Оборачиваюсь на шаги и чуть не вскрикиваю от радости. Агата торопится мне навстречу, придерживая живот, и я впервые замечаю её отяжелевшую походку. — Я всех хочу убить, — вместо приветствия заявляет она. — Я иногда тоже. — Вот и молчи лучше. Через руку у Агаты перекинута стопка пелёнок, на плече болтается пустая сумка. Она бряцает гроздью мелких ключиков и отпирает спальню. Мне мерещится запах пыли. Пятидневки не прошло с тех пор, как Флавий ушёл, и здесь по-прежнему идеальный порядок, но так уж мир устроен — всё живёт до тех пор, пока приносит пользу. В омертвевшей комнате нет пользы, если… — Флавий не собирается возвращаться? — заканчивает Агата мою мысль. — Он говорит, что нет. — Ясное дело, говорит, — морщится она. — Вечно ты за ним повторяешь. — А чего ты от меня хочешь?! — Я без тебя знаю, что он скажет, — отвернувшись, Агата бросает сумку на покрывало и рядом раскладывает пелёнки. — Я спрашиваю, что ты думаешь. — Откуда я знаю? Флавий иногда бывает… с сюрпризами. — С подвохами, ага. Не рассчитаешь. Только мама всегда знает заранее, что он выкинет, и я тоже, спорим? — А толку спорить, если он уже ушёл? Агата, взглянув на меня исподлобья, смолкает. Раскрывает шкаф, выдвигает ящики, потрошит чёрное нутро. Ручки на двух верхних дверцах напоминают маленькие глазки — громоздкое чудовище в искусственно-деревянной броне с потерянным видом разевает пасть, поддаваясь напору маленького сердитого существа, как пациент — врачу. «Это всё потому, что Агата — редемптор, — скользит мысль на самом краю сознания. — Меня бы оно укусило». — Так и будешь молчать? — Агата раскладывает одежду на пелёнках. Я прижимаюсь спиной к двери, чтобы не мешать ей. — Ты хочешь, чтобы теперь я угадывал Флавия, что ли? Вместо вас с Анной? — У тебя тоже это неплохо получается иногда, — она сворачивает рубашки, и ткань, подчиняясь её рукам, ложится идеальными складками. Тревога не сбивает уверенных движений, но читается на открытом, повзрослевшем лице. «Интересно, — думаю я, опуская взгляд на живот Агаты, — ребёнок тоже волнуется?» Странно думать, что моего ответа ждут два собеседника сразу. Один из них смолчит, если я совру для успокоения, но оба не поверят. — Честно, я не представляю, как он вернётся. — Я тоже, — кивает Агата и хмурится. Загибает углы пелёнок, связывает узлы. — Ты на него злишься? — Ещё как. Но это не значит, что я хотела… — голос прерывается, она смолкает, сжимая губы. Я с испугом смотрю, как слёзы собираются в уголках её глаз, склеивая ресницы. Впервые вижу, чтобы Агата плакала так — не от избытка чувств, будь то радость или гнев, а просто потому, что тяжело. Шагаю к ней, переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь уместиться в узком пространстве, и неловко глажу по плечу: — Ну не надо, ты чего? Он же в порядке. Не надо, — это не столько утешение, сколько просьба: если так будет дальше, я сам расплачусь просто потому, что не могу смотреть на Агату в таком виде, и это будет совершенный позор. Агата тыльной стороной ладони растирает слёзы. — Хочу и плачу, ясно? Мне сейчас можно, — она глухим смешком прочищает горло и спрашивает почти спокойно: — Флавий же не думает, что я не хочу его видеть? — Нет, конечно, — трясу я головой, но на всякий случай прибавляю: — Ему просто… ну не то чтобы стыдно. Хотя, может, и стыдно, да. Не вообще, а перед тобой. Агата кивает, будто поняла из моего бормотанья больше, чем я сам. — Тогда скажи ему, что душевные метания — удел аристократов, а я при встрече просто надаю ему по ушам и на этом прощу, — она наконец улыбается — ямочки на её щеках, кажется, стали глубже за последнее время. Становится так тепло, что я смеюсь, и Агата, глядя на меня, смеётся тоже. — Приходи к нам, — зову я. — Флавий обрадуется. Я кого-нибудь отправлю тебя встретить. Или сам опять приду. Хочешь? — Тебе лишь бы бездельничать, — она кивает в сторону стола: — Иди книжки сложи. Когда приходят Лудо и Лойд, Агата заворачивает три маленьких узелка в покрывало — то самое, деревянного цвета — и суёт мне в руки. Близнецы берут книги, связанные бечёвкой, и коробку Ризанетти, в которую пришлось доложить бумаги из стола. — Прикрывай, если что, — просит Лудо, прощаясь. — Прикрою, — обещает Агата. — Не я, так Лукас. Братья всю дорогу переговариваются между собой. Я обнимаю неудобный узел и улыбаюсь в те моменты, когда могу понять шутку хотя бы наполовину. Лудо обращается ко мне только на сорок шестом, уже у спален. — Кстати, домине, передайте домине Зарусу, что Моссова дочка к нам зачастила. Лиам просил. Флавий понимает из этого послания больше, чем я. — Да, это бы кое-что объяснило, — кивает он сам себе с нехорошей улыбкой. — Ты можешь думать как-нибудь вслух? — спрашиваю сердито. После ужина мы отсиживаемся в спальне, и это напоминает Институт — разговорами между делом, шорохом бумаг, которые Флавий разложил на постели. И которые выносить из канцелярии, по-хорошему, нельзя, но Эстер согласилась считать, что ничего не видела, если до завтрака документы вернутся на место. «Только не свихнись от усердия», — пожелала она, прощаясь, и Флавий рассмеялся, а мне стало не по себе. Стоит ли уговаривать его отдохнуть, если в редкие моменты праздности ему становится тяжелее? Я бы с радостью вообразил, что мы до сих пор в ученическом секторе пятидесятого, Флавий готовится к контрольной, и оценки — по-прежнему наша главная проблема. Воображение, увы, подводит. Бросает в паутине интрижек, с реальностью один на один. — Допустим, доминицелла Мосс и Лица общаются больше, чем я думал, — говорит Флавий. — В таком случае, они слишком уж быстро сблизились, но — допустим. Меня смущают две вещи. Во-первых, Моссы есть Моссы, они знают себе цену и понапрасну не размениваются. В чём интерес их дочке приходить на какой-то пятьдесят четвёртый в рабочее время, когда можно послать любого клерка и приложить к документам дружеское письмо? Во-вторых, странно, что доминицелла увлеклась визитами именно сейчас. Складываем первое и второе, получаем — что? — Чепуху. — Лучше не скажешь. А где чепуха, там проблемы. Откинувшись к стене, я задумываюсь. Пытаюсь поймать его мысль, которая всегда убегает вперёд на полшага. — Думаешь, Моссы тебе подгадили? — хмурюсь в потолок. — Звучит нелепо, при всей лестности. Скосив на Флавия глаза, вижу, что он улыбается. — Лестности? — я подаюсь вперёд. — Только, умоляю, не говори, что ты рад. — Я буду рад, если дело во мне, а не в записях Ризанетти. Ты назвался его именем, а Фелиция видела коробку. Она могла рассказать Фабио, он — доминицелле Мосс. А доминицелла Мосс, я думаю, знает, что Ризанетти писал о её матери компрометирующие вещи. — Ты думаешь, Валерия могла пройти к тебе в комнату и порыться в коробке? — от одной мысли об этом меня бросает в злой жар. Флавий спокойно качает головой. — Она, может быть, и хотела, но вряд ли смогла найти благовидный предлог. Даже если бы убедила Фелицию — Агата не дала бы ей взять ключи. Я оживляюсь: — Может быть, ты расспросишь об этом Агату? Флавий отчего-то — ожидаемо — не в восторге. — Я знаю Агату. Она ненавидит обвинять людей. Скажет, что мы сами всё придумали. Я слышу особый тон, означающий, что спорить бесполезно, и ничего не говорю. Флавий опускает взгляд на мои руки, бесцельно теребящие пуговицы на рубашке. — Ты давно не рисовал. Его слова действуют болезненным уколом. Я поджимаю колени к груди, очерчиваю пальцем узоры на покрывале. — Да, наверное. Стоило бы добавить: «Сейчас и займусь». Вытащить доску из-за тумбочки, отыскать в ящиках карандашный огрызок, стянуть у Флавия чистую бумагу. Образы вереницей тянутся мимо меня, как толпа по коридору. Выдерни за руку любого — и сделай так, чтобы в бледное отражение на рисунке поверил кто-нибудь, кроме тебя. А когда не получится, возьми у Флавия новый лист. Нужно только начать, но этого-то я и не могу. Линии не слушаются меня всю пятидневку. Расползаются, щерятся зазубринами, и чем дольше я воюю с ними, тем злее становятся. Во что они превратятся на этот раз — страшно представить. Я не рискую прикоснуться к карандашу. Флавий смотрит вопросительно. Я молчу, потому что знаю: он не поймёт. Рефлекс не спеша проходится вдоль матрасов, обнюхивает колено Флавия, хвостом подметая его подушку. Флавий морщится, отодвигаясь к изножью: — Нет-нет, уходи. Иди к Нелю. Вон туда. Отогнать кота, не прикасаясь к нему, — так себе идея, но Флавий пытается, и я не могу удержаться от смеха, наблюдая за ними. Перетаскиваю Рефлекса к себе на матрас и, ткнувшись лицом в шерсть, беззвучно благодарю: «Спасибо, домине». Рефлекс выворачивается из объятий, а Флавий отряхивает подушку. На четвёртый день пятидневки Дильгос за завтраком объявляет: — Я снова дописался до Сотосов. Мы с Флавием переглядываемся. Мама замечает: — Слово «дописался» звучит подхалимски. — Думаешь? — щурится Дильгос. — А Стефан считает, что я неподходящее время выбрал, чтобы беречь свою гордость, — он отпивает чию и с невинной улыбкой смотрит на брата. — Попробуй разберись, кому верить в этой семье. — Моё мнение ты знаешь, — говорит отец. — Знаю, ты держишься стабильных взглядов: все на свете неправы. Но ты на моей стороне. Отец со стуком откладывает вилку. — Тебе мало доказательств моей поддержки? — Разве я сказал такое? — Тогда не испытывай моё… Мама тихонько кашляет, и отец понижает голос. — Чем испытывать моё терпение, подумай лишний раз и оцени приоритеты. — Приоритеты? — изгибает бровь Дильгос. — Ты точно со мной говоришь, а не с Нелем? Они зеркально подаются вперёд. — Нель тебе скажет, что важнее, по его мнению: личные обиды или сотня учеников. — Нет никаких обид, — с расстановкой цедит дядя. — Прекрасно. А я уж думал, Ризанетти до сих пор заставляет тебя делать глупости. Звенит молчание, такое оглушительное, что я боюсь вдохнуть. Мама прикрывает глаза. — Ну зачем?.. Отец болезненно морщится, стараясь не смотреть на неё. Уставившись в скатерть, слышу, как скрипит дядин стул. «Сейчас он встанет и выйдет, — думаю я. — И сколько после такого они не будут разговаривать? Пятидневку, месяц? Год?» Но Дильгос только садится ровнее и берётся за приборы. — Извини, Тедди, — говорит, не поднимая глаз, и медленно, методично принимается за завтрак. — Домине, простите, я хотел уточнить… — Флавий заговаривает с отцом о работе. Сухие указания не разряжают тишину, но хотя бы дают повод отцу и дяде не встречаться взглядами. Дильгос уходит из столовой первым. Мама спешит упорхнуть за ним, протараторив что-то о горящих сроках. Отец хмурится ей вслед. Жёсткий и упрямый, не привыкший оглядываться на чужое мнение, он чувствует себя несчастным, когда злится один единственный в мире человек. Я понимаю его слишком остро. Флавий медлит у стола, опустив глаза в скатерть. Вздохнув поглубже, смотрит отцу в лицо: — Домине, вы позволите вас отвлечь ещё на пару минут? Они косятся в мою сторону. Вздыхаю: — Мне уйти? — И Флавий, конечно же, ничего тебе потом не расскажет? — хмыкает отец. Мы переглядываемся с неестественным смешком. У Флавия беспокойно мечутся зрачки. Я опираюсь на спинку стула в надежде слиться с мебелью. — Я надеюсь, вы не слишком рассердитесь, домине, если я попрошу… — Флавий с видимым усилием встречает отцовский взгляд в упор. — Может быть, домине Дильгос — ваш брат, я имею в виду — не говорил вам о некоторых проблемах со здоровьем? — Ты думаешь, ему обязательно жаловаться, чтобы я заметил? — Нет, домине, — Флавий приподнимает подбородок, чтобы выпалить единым духом — но без спешки, ясно и с расстановкой: — Но поскольку нам обоим не безразлично его самочувствие, я думаю, вы не посчитаете неуважением, если я попрошу не давить на него больше. Отец усмехается без веселья. — А в своё ли дело ты лезешь, как тебе кажется? — Не совсем, домине. Но нельзя сказать, что меня оно не касается. — О Мастер, — отец качает головой. — Трогот слепил тебя по своему образу и подобию. Флавий сдерживает улыбку, хотя в глазах его вспыхивает искреннее веселье. — Сочту за комплимент, домине. — Сочти за предупреждение. Я думал, не мне тебя поучать, но ты первый начал. Вот что: не всегда получится быть тактичным. Даже с близкими. Особенно с близкими. Иногда ты заботишься либо о чувствах, либо о пользе. — Я понимаю… — начинает Флавий, но отец обрубает: — Не понимаешь. Раз начал этот разговор — не понимаешь. Но поймёшь рано или поздно, деваться некуда, — он бросает на тарелку скомканную салфетку и отводит взгляд. — И ты поздно спохватился, заступник, я всё уже сказал, что хотел. И по твоей просьбе не стал бы молчать. Не из вредности, уж поверь. Флавий смотрит на сцепленные руки. — Больше не повторится, домине. — Струсил? — ехидничает отец. — Ну-ну. А ты благоразумнее, чем я думал. — Это плохо? — Ты советов от меня ждёшь? — отец подаётся вперёд. — Тогда вот как. В общем смысле — благоразумием не увлекайся. А в частном — не беси меня. Это ясно? — Вполне, — улыбается Флавий. Они одновременно поднимаются из-за стола. Радуясь, что обошлось малой кровью, я поворачиваю к выходу, но снова слышу голос Флавия: — Домине, если вы не сердитесь, можно ещё вопрос? — Совет по адресу не дошёл, — ворчит отец, но складывает руки на груди, показывая, что слушает. — В теории, домине, могли бы вы повлиять на приём работников в Императорскую канцелярию? — У меня голова болит от твоих конструкций, — морщится отец. — Хочешь, чтобы я попросил за тебя? Флавий шире распахивает глаза: — Вы можете? — Нет. — Хорошо, — кивает Флавий, не уточняя, но отец поясняет сам: — ИК на втором ярусе. Сотосы там главные, и они помешаны на порядке и законности. Порядок таков, что клерков принимает Векслер. — А если бы я обратился к домине Сотосу? — Он направит тебя к Векслеру. Векслер — значит, Векслер, и только он. Каждый должен делать своё дело. Сотосы на этом стоят. — Ничего выше Закона, да? — усмехается Флавий. — Для Сотосов — да. Если речь не о да Гире. Когда отец выходит из столовой, Флавий пожимает плечами. — Зато никто теперь не скажет, что мы сопровождаем Дильгоса ради знакомства с Сотосом, — будто очнувшись, он смотрит на меня обычным живым взглядом: — Встреча на пятидесятом завтра в десять. Ты же пойдёшь? — А есть выбор? Я не спрашиваю, откуда он успел всё узнать. У Флавия с дядей особая связь — возможно, телепатическая, не знаю, но иначе быть не могло. Замечание отца о да Гире кажется праздным — но только до утра следующего дня. Первое, о чём я думаю, шагнув через порог кабинета домине Кетони: слишком много людей. Из-за дядиной спины я вижу хозяина — сцепив руки в замок, как арестант, он нервно перебирает пальцами. В его кресле восседает Лукреция Мосс — точно в такой же позе, как Валерия недавно в канцелярии пятьдесят четвёртого. Я присматриваюсь к этому сходству дольше, чем следует, и отворачиваюсь, встретившись с прохладным взглядом. Навстречу Дильгосу выступает высокий человек. Набейся в комнату хоть целая толпа, я бы с первого взгляда понял, что именно это — домине Сотос. Когда он делает шаг, центр комнаты смещается. С него не сводят глаз и Лукреция, и Альберт, примостившийся рядом с ней на подлокотнике, и оба Кетони — Фабио и его отец, и даже Флавий. Я сворачиваю к стене, подальше от точки схода пристальных взглядов, и тогда только замечаю боковым зрением фигуры в белом. Секунда уходит на осознание. Белые рубашки. Белый — цвет Императора. Два молодых человека в белом могут быть только младшими да Гире. «Зачем они здесь?» — соображаю судорожно, пока память подбрасывает имена, которые всегда на слуху. Кловис да Гире — первенец Императора, наследник первого яруса и целого мира. И Валентин — его двоюродный брат, сын Керония Великого, семь лет как почившего. Оба не старше двадцати пяти, оба стоят у стены, тоже наблюдая, как приветствуют друг друга Сотос и Дильгос, но каким-то иным, привычным взглядом. Смутная тревога заставляет меня всмотреться в их лица: Сотос обязан поддерживать да Гире. Пока императорские родня здесь, только их симпатия имеет значение. А разве они не должны симпатизировать тем, кто выше живёт? — Я полагаю, нам стоит разделиться, — говорит Сотос. — Да, здесь тесновато, — кивает дядя. — Я бы предложил остаться вчетвером, а молодёжь отправить прогуляться. Не возражаете, домине? Старший Кетони, испуганный тем, что вопрос обращён к нему, трясёт головой: — Да-да, если никто не против… — Творец, они четыре раза будут по кругу спрашивать разрешения, — шепчет Валентин — вроде бы кузену на ухо, но слышат его все. Фабио одёргивает пиджак и, вытягивая шею, семенит к выходу. — Вы правы, домине, пойдёмте. Пойдёмте, пойдёмте. Можно в столовую, например, — он придерживает дверь, выпуская гостей: — Домине да Гире, домине да Гире, домине Мосс… Флавий бросает обеспокоенный взгляд на Дильгоса. Дядя коротко кивает в ответ. Фабио, пружиня на носках от нетерпения, машет рукой: — Быстрее, быстрее, ну пожалуйста. Убедившись, что мы идём, он выбегает первым, чтобы пристроиться рядом с Альбертом. Мы с Флавием медлим, пропуская друг друга: каждый надеется в последние секунды услышать что-нибудь важное. Но все молчат, наблюдая искоса за нашей вознёй. Приходится уйти. В двери мы протискиваемся одновременно, боком. Задержаться в коридоре приличия позволяют не дольше, чем на пару секунд, за которые, конечно, сквозь двери кабинета не доносится ни звука. — Мы могли бы сесть в столовой, — звучит впереди голос Фабио. — Вы не против, домине? — Ты бы знал, сколько раз за сегодня мы уже услышали этот вопрос, — смеётся Валентин. Ему вторит хохоток Альберта. В столовой пусто и непривычно свежо: пока ученики на каникулах, преподавателям готовят в другом зале, там же, где обедают остальные касты. Валентин шагает вдоль столов и, задрав голову к потолку, крутится на каблуках. — Ух, — выдыхает он, — я как будто никуда и не уходил. Под светло-серыми сводами чёрно-белые фигуры смотрятся траурно. Только панно на дальней стене оживляет картину оттенками зелёного и голубого. Поблёскивает семейное древо да Гире, выложенное мелкими прозрачными камушками. — Помню, на первом году каждый, с кем я знакомился, норовил найти моё имя и потыкать в него пальцем, — делится Валентин в потолок и оборачивается на Кловиса. — Помнишь? Тот дёргает губами и, ничего не ответив, опускается на скамью у ближайшего стола. Там они и рассаживаются вчетвером. На меня и на Флавия Фабио нарочито не смотрит. Мы проходим мимо, и я слышу голос Валентина: — Ты не в настроении, или мне кажется? Кловис, к которому обращён вопрос, тихонько хмыкает и качает головой. Даже я бы ему не поверил. — Я говорил, что тебе не стоит идти, — упрекает Валентин. — Он многовато болтает для не-наследника, — говорит Флавий мне на ухо, когда мы садимся через стол от них. — За двоих, — вздыхаю я. Флавий оборачивается на панно и, присмотревшись, кивает: — Ясно. В каждом поколении у матери наследника — девичья фамилия Сотос. С каждым поколением семьи первого и второго яруса всё гуще смешивают кровь. Их родословные сплетены и перекручены — такие узлы не развязывают, только разрубают. Сотосов, разумеется, выводят, как породистых зверушек. Они — опора императорской семьи. Им полагается быть идеальными: внешне и внутренне, по закону и по крови. С другими аристократами Сотосы не роднятся почти никогда. Их сыновья берут в жёны милитов — отбирают самых здоровых и красивых, чтобы новая, сильная кровь в следующем поколении подпитала капризное деревце да Гире. Только от родства не убежишь. И Валентин, и Кловис безумно хороши собой. Только среди да Гире встретишь такую красоту — вырожденную, холодную и хрупкую, как хрусталь — их семейный камень. Кловис даже лучше брата, пожалуй. Глаза у него ярче и больше, овал лица правильнее. Он рафинированнее, кукольнее, Валентин рядом с ним слишком похож на обычного человека. Но чем дольше смотришь на Кловиса, тем отчётливее понимаешь: с ним что-то не так. Об этом знают на первых ста ярусах, по меньшей мере, но говорят только шёпотом и никогда не уточняют, в чём проблема. Со стороны трудно понять, потому что Кловис почти всё время молчит. И это само по себе не странно: все как один его собеседники — жуткие болтуны. — Я до сих пор боюсь подходить к Векслеру, — без особой печали жалуется Фабио. — А он уже год как мой начальник. К нему вообще можно привыкнуть? Альберт хихикает: — Не-а. Тебе ещё не так плохо. А я живу с ним на соседних ярусах. — Но на тебя он не может орать. — Да что-о ты, — тянет Альберт, покачиваясь на стуле. — Векслер не может орать разве что на да Гире. Кловис изгибает бровь. Валентин, взглянув на него, озвучивает общую мысль: — Ты тоже не прибедняйся, мой дорогой. Лично я не рискну на тебя повысить голос, потому что знаком с твоей матерью, — он говорит очень серьёзно, но, едва закончив фразу, смеётся. Альберт и Фабио вторят ему. Кловис смотрит в сторону. Альберт оборачивается, свесив руку через спинку стула. — Нель, а правда, что ты водил Заруса устраиваться в ИК? Водянистые глаза смотрят нагло и спокойно. Вспоминаю его заплаканное лицо после экзамена и думаю, что не хочу отвечать. Лишь затем, чтобы Флавий за меня не краснел, отзываюсь: — Скорее это Флавий брал меня с собой. — Хы-хы, поня-ятно, — миленькая улыбочка у Альберта выходит не хищной, как у сестры, а скользкой, наводящей на мысли о дохлой рыбе. — А правда, что Зарус теперь отпрыск? Фабио издаёт странный звук — наверное, давится потоком возмущений, вовремя вспомнив, с кем говорит. — Что? — хлопает Альберт бесцветными ресницами. — Разве это секрет? Зачем тогда было рассказывать? Флавий растягивает улыбку. На виске у него проступают голубые вены, и я радуюсь, что Мосс сидит слишком далеко, чтобы это заметить. — Да, домине, я стал отпрыском, как и планировал. Кловис, переводя между ними взгляд, странно хмурится и жуёт губами. — Плани-ировал? Хы-хы, понятно, — кивает Альберт, не замечая гримас наследника. — А мачеха… Резкий голос обрывает его: — Закан… — Кловис спотыкается, пару секунд дрожит лицом, будто не может разжать челюсть, — …нчивайте. — Простите, домине, — отзывается Альберт, потупившись, но исподлобья ловит взгляд Валентина, будто ждёт от второго да Гире разрешения продолжить разговор. Валентин, подпирая рукой подбородок, смотрит поверх голов. — Между прочим, я давно не видел доминицеллу Мосс, — замечает он невпопад, всем своим видом говоря: «Будем считать, что предыдущего разговора я не слышал». Фабио, встрепенувшись, выпрямляется на стуле: — И я тоже. Она говорит, что занята сейчас. — Валли вечно чем-нибудь занята, — хмыкает Альберт. — То есть вообще всегда. И если она в этом признаётся, то дела совсем плохи. Либо на ярусе завал, либо она не хочет с тобой видеться. — Разв… ве… — начинает Кловис, но, стоит ему запнуться, Валентин подхватывает: — Разве ты сам не должен знать, завал у тебя на ярусе или нет? Альберт, не смутившись, пожимает плечами: — Должен. Значит, точно второй вариант. — Утешили, — без веселья усмехается Фабио. Кловис дрожит губами, но звук никак не выходит сквозь сомкнутые зубы. — Что? — Валентин делает жест, чтобы все помолчали, и ждёт, сложив руки на столе, — Ну, не волнуйся. Кловис съёживается под пристальными взглядами. Хмуро смотрит на кузена и сдаётся: указывает сначала на Фабио, потом на циферблат на стене, и поднимает четыре пальца. — А, — кивает Валентин и переводит: — Кловис хочет, чтобы Фабио пришёл сегодня на первый ярус. Отличная идея, по-моему. Альберт не выглядит восторженным, но всё-таки поясняет — наверное, чтобы о нём не забыли: — Неделя была сложная, мы решили собраться. Из девчонок будут Валли и Мария. Может, кто-нибудь ещё. — Векслер отказался, не волнуйся, — смеётся Валентин. У Фабио глаза круглее обычного. — Да хоть бы и с Векслером, — широко улыбается он. — А меня пропустят? — Без вопросов. Скажешь дежурному: домине да Гире оставил мне пропуск. Мы все так проходим. — Я буду, — обещает Фабио. — В четыре часа, — повторяет Валентин. — Хотя ты-то не забудешь, — он, смеясь, тычет пальцем Альберту в грудь: — А ты опять опоздаешь на полчаса, да? Тот разводит руками: — Понятия не имею. На всё воля Мастера, хы-хы. Флавий слушает их разговор с каменной неподвижностью. Поймав его короткий взгляд, я понимаю: спокойного вечера сегодня не будет. — Я должен в четыре быть на первом, — говорит Флавий минут через пятнадцать, когда Фабио зачем-то тащит гостей в библиотеку. О нас никто не вспоминает. — Хочешь к да Гире на вечерок? — Если Мария меня увидит, я и там смогу остаться, — вскидывает подбородок Флавий. — Только есть дело поважнее. — Какое? — вздыхаю я. Смутное предчувствие подсказывает: настолько же плохую идею я слышал лет шесть назад, когда ему захотелось пролезть на технический уровень пятидесятого и посмотреть, как кормят пауков. Живых членистоногих мы оба с тех пор недолюбливаем. — Твой отец прав: устраиваться в Императорскую канцелярию вернее всего через да Гире. Не знаю, что я им скажу, но до четырёх часов успею придумать. — Не-ет, — я прячу лицо в ладонях, прикрываясь от осознания, в какую авантюру ввяжусь через полшага. — Мне сам Мастер подкинул шанс, — шепчет Флавий, склонившись к моему уху. — Второй раз так не повезёт. — Твои уговоры меня пугают, — не открываю глаз, потому что знаю: посмотрю на Флавия — сразу соглашусь. — Почему? — удивляется он, и я понимаю, что это провал. Прячься не прячься, звук превращается в картинку под веками. Когда Флавий улыбается так — с отчаянной надеждой, со скрытым страхом, с предвкушением — невозможно сказать «нет». — Потому что это значит, что у тебя есть план, в котором я должен что-то делать, — опускаю локти на стол, ложусь щекой на руки и смотрю на него снизу вверх. — Нас же не пустят так легко. — То есть меня не пустят так легко, — Флавий отстраняется, чтобы дёрнуть себя за чёрный воротник. — Но смотря кто дежурит, — он опирается подбородком на сцепленные руки и невинно интересуется: — Помнишь Марка? Я со стоном зарываюсь лицом в рукава. В кабинете домине Кетони дядя проводит часа полтора. Нас он встречает таким мрачным взглядом, что я не могу удержать вопроса: — Тебя же не выгнали? Дильгос даже не сердится. Только приподнимает уголок рта в тусклой усмешке: — Нет. Стефан будет доволен. Флавий пытается заговорить с ним на подъёмнике, но дядя вскидывает ладонь: — Потом, очень тебя прошу, всё потом. На обед Дильгос не приходит, а отец ни о чём не спрашивает. Все мы знаем, что беспокоиться не о чем. Если бы дядя не уступил в споре, если бы предпочёл уйти из Института, он старался бы выглядеть героем. Он бы сел, разумеется, с нами за стол и читал бы на коленях книгу с независимым и довольным видом. Ничего подобного Дильгос не делает. Это значит, что всё в порядке, но отцу паршиво, я вижу. И мне тоже. — Одолжишь блокнот? — просит Флавий на подъёмнике. Он долго ищет чистую страницу — с начала, с конца, а находит в середине. Берёт протянутый следом карандаш поближе к грифелю и проводит кривоватый круг. Внутри умещает ещё четыре концентрических окружности. Чертит диаметры — делит рисунок на двенадцать секторов. — А площадь? — подсказываю я, ёрзая на жёстком сиденье. — На площадь мы не пойдём, — на пересечениях прямых линий с внутренними кругами Флавий выводит жирные квадратики. — Это подъёмники. Всё, теперь смотри. Третья сотня дежурит во втором секторе. Двадцать седьмой десяток вот здесь, — он штрихует кривую трапецию и тычет карандашом в её вершины: — Значит, у любого из этих подъёмников дежурит кто-то из приятелей Марка. — А ещё у любого из этих подъёмников мы рискуем напороться на Тину, — по спине бежит неприятный холодок, и я ёрзаю на жёстком сиденье. — Шанс один к трём. Это в худшем случае, а на самом деле — даже меньше. Десятники сейчас оформляют снабжение на своих людей. Я сверял заявления у вас на ярусе — ты не представляешь, сколько с этим мороки. В начальники дураков не отбирают, а всё-таки мало кто может всё учесть без ошибок: еду, одежду, оружие… Что-то мне подсказывает, что декан Тагнер — одна из немногих, для кого это задача не на грани сверхъестественного. — И чем нам от этого легче? — я забираю у Флавия блокнот и рассматриваю чертёж, будто ожидаю увидеть на нём перемещения маленьких серых фигурок. — На нашем участке — четыре десятка. И десятники часто договариваются между собой: один разбирается с бумажками, пока остальные присматривают за его людьми. — И если нам повезёт, то именно Тину отправили в канцелярию? — Именно, — Флавий протягивает мне карандаш таким жестом, будто награждает за правильную догадку. — Здравый смысл на нашей стороне, а милитам здравого смысла хватает. Рядом с чертежом — пустая страница. Несколько секунд смотрю на белое поле, ощущая, что Флавий тоже искоса наблюдает за моими руками. Ждёт, что я наконец буду рисовать. С вызовом вскинув на него взгляд, прячу блокнот вместе с карандашом в карман. Флавий, будто ничего не заметив, продолжает о своём: — Я тебя не убедил? Пожимаю плечами в ответ. — Я плохо помню, как Дильгос учил нас рассчитывать вероятности, но круглых чисел там никогда не выходило. — Зато выходило много девяток после запятой при большом коэффициенте уверенности, — возражает Флавий, и его интонации напоминают дядины. — Теория материализации в самом примитивном виде. Думай о событии, которое нас интересует, чтобы оно случилось. — Тогда постараюсь поверить, что Тина будет в хорошем настроении. В достаточно хорошем, чтобы нас не убить, — я с остервенением дёргаю заусенцы. — Потому что в ваших формулах не хватает поправки на закон подлости. — Коэффициент уверенности описывает и закон подлости тоже, если подумать, — говорит Флавий. Не дождавшись реакции, добавляет: — Если так сильно мучаешься, лучше возвращайся. Я не заставляю тебя мне помогать. И не хочу, чтобы ты думал, что заставляю. Холодные нотки звучат в его голосе — я вздрагиваю, вспоминая, каким чужим он казался на пороге Казурова кабинета. Долгую секунду Флавий не смотрит на меня, и этого хватает, чтобы смириться с чем угодно. «Что угодно, только не будь таким больше. Только не злись». — Но без тебя мне будет намного сложнее, — заканчивает он обычным тоном. Вроде как сглаживает резкость, а я чувствую себя так, будто у меня на шее защёлкнули поводок. «Ну и наплевать», — думаю сердито, и сам не уверен, на кого злюсь. Я цепляюсь взглядом за лица прохожих, за прожилки мрамора, за барельефы у потолка — бесполезные потуги удалиться от неизбежного, когда оно надвигается впереди обманчиво-яркой аркой. Коридор обрывается в квадратный зал. Портик прикрывает нас от праздничного освещения — дарит лишние секунды перед чертой, после которой поздно будет рассуждать, а не дураки ли мы. Второй ярус перекручен на несколько градусов. Его оси не ложатся на общую плоскость, которую выстраивают сотни главных коридоров, расположенных строго друг над другом. И только у подъёмников это можно заметить. Колонна шахты — в углу, оттеснённая из центра широкой лестницей. Платформы не ходят выше, и белоснежные ступени — единственный путь на первый ярус — будто светятся среди бордовой облицовки зала. Резные перила слишком тонкой работы: невозможно поверить, что это мрамор. Кружево, фарфор, матовый лёд — может быть, но не камень. Милиты, стоящие у нижних ступеней, вытягиваются по струнке, едва заметив, что кто-то приближается. Свежеостриженные головы делают дежурных похожими друг на друга, но Марка я узнаю ещё от портика по забавной манере поводить лопатками, будто проверяя собственную осанку. Убедившись, что мы вышли к нужному десятку, Флавий вздыхает свободнее. Приходится вслед за ним ускорить шаг, хотя я предпочёл бы провалиться сквозь пол. — Добрый день, домине, — серьёзно приветствует Марк, но не успевает опустить руку от груди, как расплывается в улыбке и поясняет товарищу: — Это домине Дильгос и домине Зарус. Наши имена он произносит таким старательно-непринуждëнным тоном, что ясно становится: товарищу они должны о чëм-то говорить. — А, — кивает второй милит, подтверждая мои худшие ожидания. — Адам Фет, третья сотня второго яруса, — выцепив взглядом белый воротник, он обращается ко мне: — Вы наверх, домине? — Наверх, — повторяю я. Марк протягивает руку ладонью вверх: — Покажете пропуск? «У меня его нет», — готов ответить я, потому что в голове грохочут музыкальные тарелки. Флавий перебивает: — Домине да Гире оставил нам пропуск. — Понял, сейчас, — Марк срывается куда-то в сторону от лестницы. Я вопросительно смотрю на Флавия. — Там лежат оставленные пропуска, — вместо него отвечает Адам. — Там — это далеко? — я прикидываю в уме, успеем ли мы сбежать и возможно ли вообще скрыться от милитов. Адам утешает: — Да нет, две минуты подождите. Флавий смотрит в сторону, сложив руки на груди. Бледность и сжатые губы выдают напряжение, но отступать он не собирается. «Да они же сверят жетоны, а на пропусках другие номера! — думаю я с таким усилием, что давно уже должен был мысленно докричаться до него. — Нас выгонят, если не арестуют! На что мы надеемся?» — Он быстро вернётся, правда, — говорит Адам, по-своему истолковав мою тревогу. Флавий ловит мой взгляд. — Да, — кивает он, — всё будет нормально, поверь мне. Это не утешение — это просьба. На секунду я чувствую себя предателем и тут же стараюсь исправиться. Твержу, заставляя мысли звучать уверенно: «Он знает, что делает». Твержу до тех пор, пока не слышу шаги со стороны. Поднимаю взгляд — и сердце падает в живот. У Марка лицо довольного купидона. Хорошо, что он держится у Тины за плечом. Судя по широким шагам, по нехорошему наклону головы, на обычную её сдержанность не стоит и надеяться. Одна улыбочка не к месту — и заработаешь оплеуху. В лучшем случае. — Добрый день, домине, — цедит Тина, едва коснувшись рукой груди. Воздух холодеет и сгущается. Мне мерещится, что я выдыхаю пар. — Разрешите вас отвлечь ненадолго, домине Дильгос? Марк обходит нас по дуге и не глядя протягивает Флавию пропуска — две металлических пластины с гравировкой. На пропусках не пишут имена — только номера жетонов. А кто потрудится их сверять, когда под боком такое представление? У меня слабеют ноги, но в голове вдруг становится ясно-ясно. Маленький Дильгос у меня на плече — не знаю, на правом или на левом — захлопывает книгу на коленях и прочищает горло. — Конечно, декан, — обернувшись, я прошу официальным тоном: — Флавий, предупреди, что я задержусь, будь добр. Смотрю я немного мимо него, потому что перед глазами плывёт. Это даже играет на пользу высокомерному образу кандидата. — С радостью, — отзывается Флавий, не дрогнув лицом. Спрятав оба пропуска в карман, поднимается по лестнице. Со всей непринуждённостью, но достаточно быстро, чтобы скрыться из виду прежде, чем милиты заподозрят неладное. Лёгкие шаги стихают наверху. «Я один», — приходит осознание. Паника запускает ледяные пальцы мне под рубашку. Смотрю на Тину и пытаюсь улыбнуться: — Куда идти, декан?