***
Когда-то они с братом были одним целым. Первые часы или, возможно, дни в утробе матери. Потом нескольким клеткам из общей бесформенной массы наскучило плыть по течению. Они отделились, решив, что пора жить своим умом, иначе можно и пропустить что-нибудь интересное. Так появился Трогот. Оставшаяся часть стала Стефаном. И никто из них никогда не верил в глупости вроде общих снов на двоих или общей боли, но всё же Трогот знал: тревога за брата всегда сбывается. У Стефана на лице написано, когда он замышляет неладное, и уж кто-кто, а Трогот умеет читать. Научился бы ещё хоть на третьем десятке жизни не надеяться, что всё обойдётся. Стефан — самый упрямый в мире человек (упрямее Трогота, а это уже говорит о многом), проще остановить подъёмник на ходу, чем его. Всё случилось как обычно. Дел было слишком много, и все — первой важности. Трогот не заставил себя вовремя отвлечься. Прозевал. — Ты понимаешь, что сделал?! — Трогот не помнил, когда в последний раз так кричал на кого-нибудь. Возможно, никогда. Элио повис у него на руке, чуть не на пол сел, и только поэтому Зарус успел отскочить. Трогот бы ударил его по лицу, точно ударил бы. Злость плескалась внутри, жгучая, как кислота. Казалось, расплавит лёгкие, если не дать ей выхода. — Прекрасно понимаю, домине, и что вы чувствуете, тоже понимаю, — затараторил Зарус, притиснувшись к стене. — Но это не моё решение, правда, — он выдернул лист из папки с бумагами. — Вот, взгляните. Трогот тупо уставился на бумажку, повисшую у него перед носом. Секунду спустя узнал почерк Стефана. — Я подумал, вы не будете в восторге, поэтому попросил вашего брата написать, что он добровольно и по собственной инициативе свидетельствует против самого себя. Трогот медленно опустил плечи, и Зарус, оправившись, натянул вежливую улыбочку: — Вы слишком тревожитесь. Это опасно, да, но если домине Дильгос невиновен, — он дёрнул бровями, будто говоря: «А мы-то знаем, что так и есть», — то его должны оправдать. — Они и Тедди должны были оправдать, — вполголоса заметила Кира у Трогота за плечом. Зарус задержал взгляд на её лице. — Мне жаль, что пришлось вас огорчить, доминицелла. Мир не совсем справедлив, вы правы, и именно поэтому желание домине Дильгоса в данном случае стояло выше Закона. — Записать бы ваши слова на диктофон и включать каждому, кто захочет воспользоваться вашими услугами, — процедил Трогот и, крутанувшись через плечо, зашагал прочь. Лишь бы не видеть, как красивое лицо Заруса вытягивается в выражении оскорблённой, но всепонимающей невинности. Нельзя было срываться. На него смотрели Кира и Ризанетти. Трогот запретил себе хмуриться и озвучивать страхи. Сдержанный яд сочился по каплям и время от времени плескался через край. — Может, домине Зарус прав, и мы рано боимся? — Кира, подперев висок двумя пальцами, смотрела куда-то сквозь стену. Трогот, придвинув к шкафу табурет, перебирал реактивы. Стефан в спешке многое смешал и бросил как попало. Может, ещё и что лишнее захватил на всякий случай. «Да пусть бы хоть всё забрал, только бы не вредил себе». Руки занять было нетрудно, а вот в голову слишком многое помещалось разом. Кира, не дождавшись реакции, легонько пнула его по колену — из-под края юбки показалась костлявая лодыжка. — Слышишь? Я серьёзно. Зачем Зарусу подставлять своего клиента, если он не рассчитывает вывести дело в его пользу? Это невыгодно. — Думаю, Стефан не оставил ему выбора. — Он адвокат, Дильгос. Наверняка за свою жизнь и не таких успел переупрямить. — Зарус выпустился из Института через три года после нас с тобой. Посчитай, сколько лет он работает. — Достаточно, чтобы научиться взвешивать риски и выгоду. Оставь свой снобизм! Он выглядит, как умный человек. Трогот развернулся на табурете. — Золото, он не выглядит, как умный человек, он умеет красиво болтать, только и всего. Я думал, ты-то на такое не поведёшься. Кира выпрямилась, вскинув подбородок: — А я думала, ты не имеешь привычки завидовать. Он бы ответил ей колкостью, за которую потом долго бы себя не простил. Элио влез, как обычно, отводя удар на себя. — Разве в Зарусе дело? — он говорил очень тихо, но Трогот привык ловить невесомый голос даже сквозь шум горячих споров. Элио говорил правильные вещи. Настолько правильные, будто вытягивал у Трогота из головы сокровенные мысли — те, что уже чувствуешь, но ещё не можешь произнести — и превращал в слова. Слова выходили корявенькие, хромые на все шесть лап. Дальше была работа Дильгоса: поймать, отточить, отутюжить и повторить громко вслух. Сейчас не хотелось слушать. Трогот прищурился и вместо ответа полоснул: — А почему у тебя лицо, как на похоронах? Элио вскинул голову. Между бровей у него легли болезненные складки. Трогота кольнула совесть — но куда нестерпимее жгло раздражение, восстающее против каждой знакомой черты. Как можно быть таким нелепым? — Хватит делать вид, будто все беды мира — твоя личная печаль. Всё равно уйдёшь, как только станет совсем плохо, и дела тебе ни до кого не будет. Так что избавь меня хотя бы сегодня от своего уныния, будь добр. Ризанетти нахмурился, закусив губу. Кивнул со сдержанной злостью: — Ладно. Будто свет моргнул или время пропустило кадр. Элио был рядом, в полуметре, живой, тихий, но ощущением присутствия заполняющий всю комнату. Элио исчез. Захотелось потрогать плитку на полу, там, где он сидел, — проверить, осталось ли тепло. Трогот сдержался. — Поздравляю, — обронила Кира. Трогот, зажмурившись, потёр виски. — Не строй из себя страдальца, Дильгос. Мы сами виноваты. Нужно думать, что делать. Может, Элио сказал бы что-нибудь умное, если бы ты его не спугнул. Трогот попытался прожечь её взглядом — даже не обернулась. Притворно-невозмутимая, рассматривала свои ногти. — Как мне повезло с вечно правыми друзьями, — Трогот покачался взад-вперёд на табурете. — Элио сказал, дело не в Зарусе. Тебе поэтому так нравится его мысль? — Ещё одно остроумное высказывание про Заруса — и я тоже уйду. Будешь думать один. Она не шутила. Трогот знал этот подчёркнуто-спокойный тон. — Почему всем можно психовать, кроме меня? — Потому что ты главный. Логично? Трогот заставил себя медленно выдохнуть. — Логично. Я должен извиниться?.. — это не должно было прозвучать вопросительно, но Кира поняла и дёрнула плечом, мол, оставь. — Отлично, спасибо. А теперь вместе подумаем, что имел в виду Элио. Да, лучше бы я его выслушал, я скажу это сам, потому что хватит с тебя на сегодня меня ругать. Она дёрнула уголком губ. Без веселья, но одобрительно. Дильгос уставился в стену, подперев голову ладонью. Элио было всё равно, умён Зарус или не слишком. Элио вообще не интересовал Зарус. В этой истории хватало других важных для него людей. По одну сторону — Тедди и Стефан, по другую — Лукреция. Догадка блеснула где-то совсем рядом. Лукреция, вот в ком дело. Удивительно, как хорошо её знал Элио. Говорил с доминой Мосс всего раз за последние несколько лет, а по-прежнему мог угадать ход её мыслей. — Лукреция знает, что Стефан подозревает её. — Наверняка, — согласилась Кира. — И она по-прежнему может повлиять на суд, чтобы добиться того решения, которое будет ей выгоднее. — Мне изначально казалось слегка преувеличенным… — Может, — повторил Трогот с нажимом. — Нет никакого преувеличения. Мир не так идеален — не нужно быть сверхчеловеком, чтобы обойти Закон. Кира пожала плечами и уставилась куда-то вверх, не удосужившись ответить. Трогот продолжил: — Естественно, Лукреция не хочет, чтобы оправдали обоих подозреваемых — тогда её риски увеличатся. Значит, варианта два: Стефан или Тедди. Кого-то казнят, — он усилием воли отключил воображение. Это логическая задача. В условиях — несколько фигур с именами и никаких живых лиц. — Кого именно — ей не так уж важно, — заметила Кира. — Всё равно покушение на мужа не удалось. — Чуть полезнее было бы всё же избавиться от Тедди. Но тогда остаётся Стефан. И если с Тедди что-то случится, он будет кричать о своих подозрениях на каждом углу. — И ничего не докажет. — Не докажет, но кому надо — те услышат. Особенно сам Норман Мосс. Он-то сумеет сложить два и два. Кира помолчала, теребя тонкую серёжку. — А если останется Тедди, разве она не сделает то же самое? Даже хуже — она обвинит Лукрецию письменно, а в слова P.I.A. верят очень многие. — Тедди не станет писать, пока не соберёт доказательства. А доказательств Лукреция не оставит. — Так уж и станет Тедди заботиться о справедливости, — покачала головой Кира. — Это дело принципа. Ты ведь её знаешь. — Я знаю её сейчас, а то будет после смерти Стефана. Как Трогот ни старался, в голосе проскользнул злой страх: — Тедди тревожится о Стефане совсем не так, как он о ней. — Много ты понимаешь, — усмехнулась Кира. — А впрочем, неважно. Главное — мы знаем, что, как бы Зарус ни старался, оправдают только одного, и у Стефана шансов выбраться меньше, если Лукреция будет следовать той же логике, что и мы, а она, вероятно, будет. Что из этого следует? — Хороший вопрос, — протянул Трогот. Хотелось лечь лбом на руки и уснуть хоть на пару часов. — Ну и ирония, — вырвалось у него. — В смысле? — нахмурилась Кира. «Она тоже устала, — подумал Трогот. — Только не позволяет себе срываться, даже когда я довожу её окончательно». Захотелось поблагодарить или извиниться. Трогот отмёл этот приступ сентиментальности — потом, когда всё снова будет хорошо, он найдёт подходящие слова. Сейчас это будет нелепо, если не пошло, и Кира его не услышит. — Я был уверен, мы занимаемся чем-то очень важным. Самым важным, может быть. А теперь, когда нужно решать настоящие проблемы… — Настоящие? Что это за слово — «настоящие»? — Ты меня поняла, — отмахнулся Трогот. — Нет, не поняла. — Настоящие — значит не про будущее, не про другой мир, а те, которые нужно решить здесь и сейчас, иначе поздно будет. Так вот, всё, чем мы занимались, совершенно не поможет в решении этих… — он споткнулся. Договорил по инерции: — Проблем. Если бы Элио был здесь, он бы подавился воздухом от восторга, услышав эту идею. — Скажи уже, — вздохнула Кира. — Я подумал: а может, и поможет. — Спрячем Стефана в Перфекциуме? — мрачно пошутила она. И тоже замерла. Они встретились взглядами. На лице Киры Трогот прочёл опасливый вопрос. Кивнул. Она улыбнулась остро, с азартом, пробирающим до позвоночника. — А почему бы и нет? — Это крайняя мера, разумеется, если станет ясно, что дело плохо, но подготовиться нужно заранее, правда? — Трогот вскочил с места. Ему вдруг стало очень легко: решение снова укладывалось в привычную схему «цель-задачи-метод». — Наш крысёныш жив-здоров, значит, шансы… — он осёкся, остановившись перед пустой клеткой. — Кира, у нас тут побег. — Не просто жив-здоров, а живее всех живых, судя по всему, — Кира пристроилась рядом, сложив руки на груди. — Забавно, если он научился ходить сквозь стены. Чуть менее забавно — если сдох через полчаса после побега. Наверное, стоит отправить ещё одного, чтобы понаблюдать. — Потеряем время, — возразил Трогот. — А в итоге только выясним, как долго выживают крысы после подобного стресса. Крысы — не люди. Мы уже поняли, что перемещение не грозит смертельной опасностью само по себе, нужно двигаться дальше. — Последствия могут быть отсроченными. — Тогда мы всё равно не успеем их выяснить раньше, чем Стефана осудят. Что лучше — риск смерти или смерть наверняка? — Философ, — хмыкнула Кира. Трогот знал, что она согласится. Элио не умел долго злиться, и всё-таки не возвращался. Увлёкся, наверное, и позабыл о ссоре, о Стефане, о Тедди и Лукреции. Трогот чувствовал мрачное удовлетворение: как он сказал, так и вышло. Кто прав, тот не виноват. Когда снова увидит Элио, он ни слова об этом не скажет, конечно, но и просить прощения не станет. — Н-да, а всё-таки помощь бы не помешала, — протянула Кира будто в ответ на мысли Трогота. Про себя он с ней согласился, пускай и не без досады. А вслух сказал: — Справлялись же мы вдвоём когда-то. — Страшно вспомнить, — усмехнулась Кира и протянула ему полоску чёрной ткани. — Завязывай и не подглядывай. Трогот снял очки и спрятал в карман. — С физикой не сжульничаешь. Это был один из законов, обнаруженных умозрительно в самом начале бесед с Элио. Трогот тогда ещё и не надеялся, что уговорит его перемещаться через Провалы под наблюдением. «Это как в теории материализации: думаешь, где хочешь оказаться, моргаешь — и оп, ты уже там», — объяснял Ризанетти, размахивая руками. Взбудораженный обществом после долгих дней взаперти, он и правда выглядел слегка чокнутым. Впрочем, если верить Кире, Трогот сам в тот момент смахивал на маньяка. «А в первый раз куда ты хотел попасть?» Ризанетти нахмурился, припоминая. «Никуда. В первый раз случайно вышло: споткнулся в темноте. Глупость». «Не вяжется, — заметила Кира. — Если ты не думал о конкретном месте, теория материализации тут ни при чём». «Или очень даже при чём», — пробормотал Трогот, глядя перед собой. Мысль крутилась где-то совсем рядом. Ему потребовалась всего-то одна бессонная ночь, чтобы поймать и записать её. «Всё выходит логично, — объяснял он на следующий день, черкая мелом по зелёной доске. Кира смотрела исподлобья, кивала или просила повторить. У Элио были глаза, как у настороженного кота. — Провал — это аномалия пространства. Слабое место. Слабое потому, что ты можешь оказаться и тут, и там, зависит от того, о чём ты думаешь. Если возвести теорию материализации в абсолют, можно сказать: реально то, во что веришь, — на доске появился палочный человечек. — Это Элио, — объявил Трогот. — Элио сейчас с нами, потому что верит, что он стоит здесь, на этом самом месте в этой самой комнате. Если поверит, что должен быть в Перфекциуме — окажется в Перфекциуме, в той конкретной точке, которую себе вообразит». Протянув от человечка вниз две стрелки, Трогот торопливо подписал их: «Прфкцм» и «Пктрм». «То есть возможен осознанный выбор между двумя реальностями. Именно в точке Провала. Это ясно?» Кира, подумав, кивнула: «Допустим». «Но в первый раз всё вышло иначе. Почему? Потому что было темно, — широкой стороной мела Трогот замазал доску у человечка над головой, изображая темноту. — Если бы Элио упал при свете, он бы точно знал, куда падает, и растянулся бы на полу. Это тоже выбор, только неосознанный. Элио выбрал бы единственный известный ему вариант, — Трогот обвёл «Пктрм» в кружок, — не подозревая о втором, — подчеркнул «Прфкцм». — А что чувствует человек, когда бредёт в темноте и спотыкается?» Кира прыснула в ладонь. «Панику, гнев, наплыв травмирующих детских воспоминаний и иррациональных страхов…» «Так, — Трогот прищурился в её сторону, — не сбивай меня, золото. Человек в темноте дезориентирован. Это понятно, я думаю? И если он спотыкается, то есть натыкается на неожиданное препятствие, то в этот момент теряется совершенно. На какую-то секунду Элио, — он ткнул мелом в голову нарисованному человечку, — не знал, где окажется. А значит, с точки зрения теории материализации, мог оказаться где угодно, — добавил пунктиром раздвоенную стрелку. — Дальше шансы один к одному. Либо Пиктаринтум, либо Перфекциум. Элио повезло — он переместился. Мог и не переместиться». Трогот чувствовал себя гением минут десять — пока не пришли новые вопросы. Можно ли перемещать предметы? Можно, наверное, если Элио исчезает и появляется в одежде. Любые ли предметы? А животных? Могут животные провалиться сами или для этого нужно обладать человеческим мышлением? Может, и не все люди способны переходить между мирами, потому что для этого нужна особая сила мыслей? Строго говоря, на последний вопрос они до сих пор не ответили. Для этого пришлось бы перебрать всех жителей Пиктаринтума в поисках хотя бы одного неспособного к перемещению. Начинать приходилось с себя, и это было неприятно вдвойне. Оказаться тем самым «неспособным» — всего лишь обидно. Потерять шанс на спасение Стефана — страшно. — Я скажу ещё раз, чтобы точно знать, что мы правильно друг друга поняли, — Кира затянула повязку на затылке и поморщилась, случайно захватив волосы. — Крыса не может провалиться самостоятельно даже при полной дезориентации, но человек может переместить её усилием мысли. Возможно, не любой человек, а только Элио, потому что в нашем случае только он мог представить, где должна оказаться крыса. — Вот и выясним, как справляться без Элио, — Трогот в третий раз распутал узел: слишком узкая лента собиралась складками, темнота под повязкой выходила с просветами — ненадёжной, недостаточной. — Что ты там? — Кира сдвинула ленту на лоб, чтобы взглянуть на него, и вздохнула: — Давай помогу. Не время было спорить гордости ради. Трогот присел на табурет. Ткань ровно и плотно легла на глаза, по щекам и волосам скользнули прохладные лёгкие руки. Самые ловкие руки на свете, одинаково искусно способные отпрепарировать тончайший нерв и спаять провода. — Так вот, — продолжила Кира, — сегодня каждый из нас «перемещает крысу» и одновременно сам выступает в роли крысы, верно? — Практически. Мы очень примерно представляем, где окажемся, поэтому ты постарайся поверить, что меня здесь нет, а я — что здесь нет тебя. А если мы не здесь, то в Перфекциуме. Один вариант из двух. Понятно? — Ага, — Кира отступила от него на шаг. — Я всё, вставай. Он поднялся, ощущая странную неустойчивость. — Готова? — Готова. Трогот пару раз крутанулся на месте, остановился, покачнувшись. Совсем рядом послышался низкий смех. — В чём дело? — прозвучало резковато. Кира не обиделась. — Просто представила, как мы выглядим со стороны. — Сосредоточься, пожалуйста. Сделай вид, что тебя нет. Суеверный страх царапнул внутри. Трогот отогнал его. Они с Кирой давно условились: пока вместе — всё ради цели. Кто хочет беречь себя, тот уходит. Никаких обязательств, только здравый смысл и немного фанатизма. Скрипнул табурет — видимо, Кира споткнулась. Трогот сдержался, чтобы не цыкнуть досадливо. Нужно сосредоточиться. Её нет. Была, а теперь нет. Она не здесь. Её нет, он один, один, один… Трогот сделал для верности ещё оборот вокруг своей оси. Очертания предметов, застывшие перед внутренним взором, смазались окончательно. Лаборатория, которую он знал как свои пять пальцев, рассеивалась в пространстве. Он не знает, где находится, но, где бы ни был сам, главное — Кира не в лаборатории. В лаборатории Киры нет. Закружилась голова, пол будто качнулся под ногами. «Вот оно!» — чуть не вскрикнул Трогот — и больно ударился плечом о край стола. Сполз на пол, попытался сдёрнуть повязку — прочный узел едва позволил оттянуть её на лоб. Кафель он узнал на ощупь секундой раньше. Зрение рассеяло последние надежды. — А я уж подумал, получилось, — усмехнулся Трогот, поднимаясь на ноги. — Ну Творца ради, Элио столько раз здесь исчезал и появлялся! Может, мы что-то не то… — он осёкся. Тишина ударила по ушам, крысы и те притихли. — Кира? — Трогот, вытянув шею, заозирался по сторонам. Вскочил на ноги, обошёл стол, заглянул зачем-то за вытяжной шкаф. Метнулся к двери — щеколда была опущена, никто не выходил. Да и зачем бы? Его начинало трясти. Получилось. У Киры получилось. Она там одна. Непослушными руками Трогот спустил повязку на глаза, расправил, как смог. Крутанулся вокруг своей оси и замер. Кира переместилась с его помощью, а как догнать её в одиночку? Мир, который Трогот звал микроскопическим, сомкнулся тоннами мрамора вокруг него. Можно сколько угодно бросаться на стены, пытаясь пробить их головой. Он один среди ячеек, плотно забитых людьми, глупый взбесившийся человечек. — Элио! — позвал Трогот, весь воздух из лёгких выпуская на крик. Сам испугался своего голоса. Кричать нет смысла, вспомнил он. Голос только сотрясает воздух. А вот мысли колеблют пространство. Постарался сосредоточиться на образе Ризанетти. Представил его с головы до ног, общим впечатлением и в деталях. «Элио! Ты вечно знаешь всё, что со мной происходит, и не всегда меня это радует, но сейчас — самое время. Посмотри сюда, подумай обо мне, или как ты это делаешь. Я потом извинюсь, когда это будет не ради твоей помощи, а пока просто вернись. Пожалуйста. Я один не найду Киру, а если с ней что-то случится…» Трогот сжал кулаки. Медленно вздохнул, выравнивая дыхание. Прислушался к тишине и, самого себя стыдясь, тихо позвал ещё раз: — Элио? Крыса свистнула за вытяжным шкафом, зашуршали опилки в клетке. Вот и всё. Не нужно быть дураком — Элио не придёт. Надежда, не желая отпускать Трогота, сменила лицо. Если он надеялся силой мысли докричаться до Ризанетти, почему бы не сосредоточиться на Кире? Неважно, где она, нужно просто оказаться рядом с ней. Трогот крепко зажмурился. Растворил лабораторию в темноте под веками и среди чёрной пустоты вообразил Киру. Сначала вытянутый силуэт, острые углы локтей и коленей, потом — вздёрнутый подбородок, мягкие завитки волос на висках. «Трогот!» — она протянула руку — манжета скользнула к локтю, открывая запястье в голубых венках. Трогот знал, что пальцы у неё сухие и прохладные. Сосредоточившись на этом ощущении, потянулся вперёд, бездумно сделал шаг — и пол ушёл из-под ног. Его крутануло через голову, исчезли верх и низ. Он стал огромным, как целая Вселенная, и одновременно крошечным, как микроб, а потом вернулся в обычные свои размеры. Гравитация дёрнула за ноги и впечатала пятками в рыхлую поверхность. Трогот покачнулся, раскинул руки, чтобы не упасть на четвереньки. Кто-то с размаху влетел в него, обхватил поперёк туловища. Всхлипнул невнятно и прижался мокрой щекой — так не похоже на Киру, а всё-таки он узнал её быстрее, чем испугался. Трогота мутило. Он глотнул холодный, обжигающий лёгкие воздух, быстро прижал к себе Киру и, перехватив за плечи, отстранился. Она содрала с него повязку. — Ай, брови!.. — успел охнуть Трогот. Белый свет полоснул по лицу, отозвался взрывами в голове. Трогот зажмурился. Отчаянно заморгал, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь среди яркого и белого. На глазах выступили слёзы, и даже силуэт Киры заслонила пелена бликов. — Так ты не плачешь, — догадался Трогот. — Не знаю, — огрызнулась Кира. Голос у неё подрагивал. — Я думала, что ослепла. Трогот растёр слёзы по щекам — лицо до боли сковало холодом. Ноги тонули в чём-то рыхлом и ледяном. Оно засыпалось в туфли и обжигало щиколотки. — Снег, — сорвалось с губ чужое, впервые по-настоящему понятное слово. — Снег, — повторила Кира. Сверху нависла ослепительная бесконечность, синяя по краям и нестерпимо-белёсая в центре. Слишком широко, слишком неправильно. Слово «небо» Трогот читал в книгах с особым замиранием сердца много лет, но теперь хотелось только спрятаться. Закрыть голову руками, зарыться в снег — как угодно укрыться. Вцепившись друг в друга, они топтались на месте, утопая в снегу. Кривились от света, истекали слезами, тряслись на грани истерики, но всматривались далеко вперёд. Так далеко, что не верилось: «Не могут существовать такие расстояния», — твердил мозг, привычный к стенам и потолкам. Зубцы сверкающих глыб окружали их со всех сторон, как стены гигантского котла. Вверх по склонам карабкались зеленовато-чёрные прямостоячие растения. Кира указала вперёд — рука у неё так тряслась, что хотелось придержать за локоть. Трогот этого не сделал только потому, что сам дрожал с ног до головы. — Вон там дол-лжен быть кто-то живой, — она судорожно сглотнула. — Если снова окажемся здесь, когда заберём Стеф-фана, отведём его туда. Трогот нащупал очки в кармане, но не стал вынимать — побоялся уронить в снег. Всмотрелся, насколько хватило слабого зрения, и на грани видимости различил угловатые постройки, прямо как на картинках в его запрещённых книгах. Он бы улыбнулся, если бы лицо не свело от холода. — Надо возвращаться, а то замёрзнем. И давай-ка держаться за руки. Это оказалось даже слишком легко. Трогот едва успел подумать о тёплой, уютно-тесной лаборатории, как его выдернуло в невесомость. Кафель ударил в подошвы неприятнее, чем снег, а потом подступила долгая, мучительная тошнота. Кира, цепляясь за стену, метнулась к раковине. Перед глазами плавали чёрные пятна, свет казался тусклым. Тепло разливалось по коже и под кожей. Трогот взглянул на часы. — Нужно было время зафиксировать. С Элио, конечно, обходилось без аномалий, но кто знает… — Творца ради, дай мне умереть спокойно, — Кира, плеснув себе в лицо водой, рухнула на табурет. Они просидели неподвижно несколько минут — Трогот не помнил, сколько именно, хотя неотрывно следил за секундной стрелкой. — С ума сойти, — протянула Кира и потянула с ноги туфлю. — Как ты? — спохватился он. — В полном порядке, не считая, возможно, обморожения, но это мы выясним не раньше чем завтра. Узкая ступня в катышках чёрной шерсти от чулка показалась такой белой, что страшно стало. — Сходи к элерам. — Что нового они мне скажут? И что я им скажу? — Кира усмехнулась, растирая бескровные пальцы. — Дильгос, я за такой успех, как сегодня, готова ногу по колено отдать. — А я бы поберёг, чтобы на этом успехи не закончились. — Была бы голова на месте, — отмахнулась Кира. — Мы должны всё записать. — Давай так, — шевелиться не хотелось, но Трогот соскрёб остатки сил, чтобы выпрямиться. — Сейчас отогреваемся в душе. Я попрошу выдать тебе сухую одежду. Собираемся через полчаса, пьём горячую чию, обсуждаем и записываем. Кира, скривив губы, поправила: — Через пятнадцать минут. Пятнадцать минут Трогот ощущал, как эйфория заполняет его, вытесняя усталость и нервный озноб. У них получилось. Они сделали самое сложное, значит, справятся и дальше. Вытащат Стефана, а потом… при мысли о «потом» сладко тянуло в груди. Перфекциум, огромный и непостижимый, был у Трогота на ладони. Как бесконечность ни извивалась восьмёркой, он поймал её за хвост. Минуты страха, простуда, обожжённые светом глаза — смешная плата за такое. Впору бы задуматься, где подвох. Через пятнадцать минут Трогот понял, что внёс только крохотный аванс. Всё запомнилось смазанно, как во сне. Вот он берёт у редемптора поднос с медовым графином. Вот шагает через порог лаборатории. Равновесие выбивает из-под ног, и Трогот думает, что снова угодил в Провал, но — вот кафельный пол, вот тяжёлые осколки в липкой оранжевой луже. Вот он сам, растянувшийся в странной позе. Чувствует холод плиток под ладонями, горячие брызги на руке, боль в ушибленном колене, почему-то только в левом. Всё чувствует, кроме правой ноги. В первый раз он сказал об этом вслух спокойно, разве что удивлённо. Потом повторял и повторял бесконечно, покачиваясь из стороны в сторону. Задрав штанину, пытался массировать омертвевшие мышцы — его тошнило от того, как неправильно это ощущается. Бил себя руками по бедру и колену до синяков, надеясь хоть что-нибудь почувствовать. Не помогало. — Эй, эй! Дильгос! — прохладные руки обхватили его лицо. Трогот вывернулся, опустил голову: где-то фоном он ещё осознавал себя — мерзкое зрелище, наверное. Это было неважно, как и всё на свете, но лучше бы Кира не смотрела. Она ухватила его за уши, заставляя взглянуть на себя: — Сейчас придут элеры. Посмотрим, чем можно тебе помочь. Слышишь? Трогот знал заранее, что сделают элеры. Выскажут пару нелепых догадок, обследуют его со всех мыслимых и немыслимых сторон. Либо разведут руками, либо будут лечить ту болезнь, которую не смогут исключить. — Молчи о Провале, — шепнул он Кире, когда в коридоре послышались шаги. — Почему? — Потому что Стефан. Кира сдвинула брови, но кивнула. Трогот знал её слишком хорошо, чтобы принять этот жест за согласие. От спора им было не убежать, хотя Кира придержала свои сомнения при себе почти на сутки. — Ты понимаешь, что теперь мы не можем отправить Стефана в Перфекциум? Тонкое бельё на больничной койке пахло чистотой. За ширмой шумно дышала во сне полоумная старушка — единственная соседка Трогота по лазарету. Её не будил даже утренний гудок, а дежурные элеры вышли в соседнюю комнату, и всё же Кира говорила шёпотом. — Не понимаю, — сказал Трогот. — Если его не оправдают, он умрёт. Это явно хуже, правда? — Пожалуй, — протянула Кира, и от сомнения в её тоне Трогота передёрнуло. Он выровнял стопку книг на тумбочке, чтобы занять глаза и руки. Кира знала, с какой скоростью Трогот читает и как сложно ему будет уснуть. Ещё с вечера она принесла четыре увесистых тома, сейчас положила сверху ещё один. Когда отступила первая волна желчи, Трогот поднял взгляд. — По-твоему, лучше умереть, чем жить паралитиком? Кира изогнула губы, прячась за тонкой неприятной усмешкой. — Разве каждый не должен решать сам, готов ли на такое пойти? — На моём месте Стефан решил бы всё за меня. И не подумал бы, что здесь могут быть сомнения. — И ты был бы благодарен? — Со временем — да, разумеется. Она помолчала, глядя перед собой. — Мы не знаем всех последствий. — Я уже чувствую кое-что. Могу шевелить стопой. Приду в себя. Ничего такого уж страшного. — Это после двух перемещений, Дильгос, — Кира уставилась на него злыми глазами. — После двух перемещений тебя парализовало на сутки. Что будет после третьего — неизвестно. — Но с тобой же ничего не случилось. Кира вскинула подбородок. Трогот почувствовал, как натянулась простыня, стиснутая её пальцами. — И о чём это говорит? Может, Стефан тоже будет в порядке, а может, умрёт на месте. И что со мной будет дальше… — Трогота словно ледяной водой окатило: у Киры сорвался голос. Она отвернулась. Помолчала, тяжело дыша, с усилием опустила напряжённые плечи. — Мы ничего не знаем, Дильгос. Трогот ущипнул себя за переносицу, мысленно желая себе остаться без ног на веки вечные. — Прости, — он поймал её за руку, попытался развернуть к себе. — Я ни о ком не думаю, как всегда. Кира обратила к нему непроницаемое лицо. — Обо мне и не надо. Но о брате подумай. Взвесь до завтра, а я постараюсь выяснить, насколько всё безнадёжно — может, и без Провалов обойдёмся. Они больше десяти лет провели вместе, а Трогот так и не стал для неё тем, у кого можно плакать на плече. Ночь выдалась гаденькой. Он всё спрашивал себя, что сделал неправильно. Мог быть осторожнее? Не мог. Мог справиться в одиночку? Тоже нет. Он рискнул, потому что должен был рискнуть. Ему не повезло. А Творец покидает неудачников. Мастер комкает лист в кулаке. По ступеням амфитеатра, сбегающим к диску площади, рассыпались праздные фигуры. Группка редемпторов единым существом поджала ноги, пропуская двух аристократов на соседние места. Смотреть казни и политические выступления принято было стоя, но к чему эта торжественность на маленьком представлении танцоров? Кира подняла руку, и ещё один редемптор поспешил вверх по ступеням, лавируя между зрителями. Протянул ей через головы две тощие подушечки: — Располагайтесь, доминицелла. — Пример внутрикастового неравенства, не прописанный в Законе, — заметил Эстиниан, усаживаясь рядом с ней. — Одни редемпторы прислуживают другим. — Сегодня так, а завтра будет наоборот. — Вот именно. То же и между кастами, не находишь? Кира посмотрела на Заруса исподлобья, борясь с досадой. Она бы послушала его с радостью, сколько угодно, но в любой другой день. Не сегодня, когда Трогот в лазарете — хвастается, что может шевелить большим пальцем ноги, и пытается полбиблиотеки прочитать за сутки, лишь бы отвлечься. Эстиниан принял её взгляд за немой вопрос. — У аристократов свои обязанности, у редемпторов — свои, мы полезны друг другу, и на этом держится мир. Одни прислуживают, другие принимают услуги, но никто не должен задерживаться надолго в одной роли. Кероний прав, когда хочет идти на уступки. — То-то домине ностер обрадуется, что ты его одобряешь, — усмехнулась Кира и тут же мысленно себя выругала. Почему хоть раз в жизни она не может удержать в себе неуместные остроты? Эстиниан удивлённо дёрнул бровями и не ответил. — Домине, доминицелла, напитки? — ещё один прислуживающий редемптор перевесился к ним со скамьи на ряд выше. Кира махнула рукой: — Нет, спасибо. — Почему? Погодите, — удержал редемптора Эстиниан. Тронул Киру за рукав, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Почему нет? Хотя бы чию. — Нет, спасибо, — повторила она с нажимом, ощущая, что тонет — не может заставить себя даже взглянуть на Заруса. Куда пропадает её способность ладить с людьми в самые ответственные моменты? — Можешь злиться, но я хочу тебя угостить, — не глядя на него, по одному только голосу Кира догадалась, что Эстиниан премило улыбается редемптору. — Найдётся лиловая императорская? Отлично, два бокала. — Зачем ты?.. — зашипела на него Кира. Обернулась в надежде удержать редемптора, но тот уже испарился — побежал открывать дорогую бутылку. — Ты устала. Позволь себе праздник. — Это не праздник, — помотала она головой. — Я позвала тебя по делу. — Хорошее дело, мне нравится, — Эстиниан многозначительным взглядом обвёл амфитеатр. «Он думает, я ужасно стесняюсь, только этим всё и объясняет», — стукнуло в голове. Кровь прилила к щекам — её организм явно играл на стороне Заруса. Сверхчеловеческим усилием Кира заставила себя смотреть Эстиниану в глаза. — По делу, — повторила она. — В таких местах иногда безопаснее вести важные разговоры, чем один на один. Это не… — почти сказала «не свидание», но вовремя осеклась. — Не то, о чём ты подумал. О чём бы ты ни подумал. — А, вот как, — улыбнулся Эстиниан. Вышло натянуто. — Я понял. Мучительно захотелось извиниться. А ещё лучше — отмотать время на минуту назад и не заводить серьёзных разговоров. Она знала, что выглядит плохо после тревожной ночи, что нос и щёки у неё покраснели и шелушатся, обожжёные солнцем Перфекциума. А Зарус был хорош до безумия, как обычно. И всё же он сказал, что рад её видеть, и теперь пытался развлечь. Кира сама бы не поверила в свою удачу, если бы могла думать о чём-то постороннем. Но перед глазами стояло потухшее лицо Дильгоса в бледном больничном окружении. — Мне нужна твоя помощь. — Как адвоката или как человека? — Разница в цене? Эстиниан беспомощно округлил глаза. — Зачем ты меня позвала, если так плохо обо мне думаешь? «А Трогот бы засмеялся», — подумала Кира с досадой. Если бы она меньше общалась с Троготом, может, умела бы много всего полезного. Шутить по-человечески, например. Или разумно расставлять приоритеты. — Я мало о ком вообще хорошо думаю. И особенно так хорошо, как о тебе. Она в жизни не говорила ничего более глупого. И, возможно, ничего более откровенного. Эстиниан приосанился. — Тебе я рад буду помочь всеми доступными мне способами, — он улыбнулся той самой улыбкой, от которой у Киры щекотало в животе. — Тогда выслушай и пообещай… — Я никому не скажу, — Эстиниан клятвенно поднял ладонь. Она качнула головой: — Зарус, все свои «секреты» мы подробно описываем в статье. Можешь молчать или трепаться, только пообещай не крутить пальцем у виска. Зарус пообещал. Танцоры в центре площади сошлись в круг и синхронно раскинули руки, будто раскрылся живой цветок. Кира заговорила шёпотом. Эстиниан склонил к ней ухо, слушал и мелко кивал. Потом взял за руку и гладил большим пальцем по ладони — это сбивало с мыслей, отдаваясь мурашками вдоль позвоночника. Кира хотела отстраниться, но подумала, что тогда он, наверное, догадается. О чём именно догадается — она не готова была признаться даже самой себе. Редемптор принёс лиловую императорскую. От шёпота сохло в горле, и Кира сама не заметила, как выпила бокал, а потом ещё один. — …Я сказала Дильгосу: ради такого не жалко ногой пожертвовать. Только потом, когда с ним это правда случилось, поняла, что совсем не так. Очень жалко и очень страшно. Эстиниан крепче обнял её — Кира не знала, в какой момент ощутила на талии чужую руку, но протестовать больше не собиралась. — Всё уже, больше нечего бояться. — Нет, — помотала она головой. — Дильгоса парализовало не сразу. Я каждую минуту хожу и думаю: а если со мной тоже случится что-нибудь такое или ещё похуже? Зарус, я хочу вытащить Стефана, но я не готова лезть ещё раз в такую же авантюру. С меня хватит, я боюсь. Они помолчали. Гул виолончелей придавал сцене мрачную сентиментальность. — Могут быть другие способы договориться с Лукрецией, — проговорил Эстиниан. — Из такого-то гонора грех не извлечь преимущество. Кира вцепилась в него так, что Зарус, наверное, ощутил её ногти сквозь рубашку. — Ты придумаешь, как это сделать? — Предпочёл бы лично с ней не сталкиваться, но, раз ты просишь… — он чуть отстранился, чтобы посмотреть Кире в лицо. — Думаю, Лукреция захочет, чтобы вы отказались от работы о Провалах. На меньшее не согласится. Ты на такое готова? Совсем другой страх царапнул Киру. Одно дело — говорить: «С меня хватит». Другое — действительно всё бросить. — Дильгос точно не готов. — А он сможет продолжать без тебя? Кира замерла, оглушённая вопросом. — Нет, — выдавила едва слышно. — Значит, всё зависит от твоего решения. Перед ней встало единственное ёмкое слово. Предательство. Могло быть проще, если бы Кира не любила их дело. Если бы нетерпеливые идеи не мешали ей заснуть, если бы она не просила Творца дать сил на ещё одну бессонную ночь, если бы время в стенах лаборатории не текло с аномальной скоростью, показаниям приборов вопреки. Если бы Дильгос не был таким близким, что в иные моменты они будто слышали мысли друг друга. В груди змеи дрались, свившись клубком и пожирая хвосты друг друга. Её рвало пополам, растаскивало надвое. Дильгос сказал бы: «Подумай, чего ты хочешь». Кира не знала и думать не могла. — Не хочу, — зашептала она, вцепившись Эстиниану в рукав. — Не хочу, не хочу, не хочу… Спазм в горле обрубил поток слов. Кира опустила голову, мелко дрожа от рыданий, и ткнулась лбом Зарусу в плечо. Корзина у ног Мастера полна скомканной бумаги. Трогот проснулся. Кто-то здесь был, и кто-то смотрел на него, не решаясь разбудить. Трогот сначала пошевелил ногой, потом открыл глаза. — Элио, если ты… — он осёкся. Казур неловко осклабился. — Я тут думал: вежливо будет тебя разбудить или наоборот? Он сидел у больничной койки на стульчике и нервно постукивал ногой. — Не до вежливости, — улыбнулся Трогот и протянул ему руку. Казур был так предсказуем в своей оригинальности, и Трогот приготовился: сейчас Антонио состроит испуганные глаза и спросит шёпотом: «Вы были там?» — будто они с Кирой в загробный мир проникли, не меньше. — Вы поссорились с Элио? Секунду спустя Трогот понял, что испуганные глаза сделались у него самого. — С чего ты взял? — А я дурак, по-твоему? — только Казур мог задать такой вопрос и с таким торжеством. — Антонио недалёкий, ничего не видит дальше своего носа — так? Трогот покачал головой. — Если ты дурак, то я и подавно, но дело было в лаборатории за закрытыми дверями. Кира бы тебе не рассказала. — Так уж и нужно! Элио не появлялся с тех пор, как арестовали Стефана. Не похоже на него. — Он постоянно уходит. — Не в такие моменты. «В такие — особенно», — подумал Трогот. Вслух только хмыкнул. Казур поёрзал на стуле, выглянул за ширму. Потом посмотрел Троготу в лицо. — Он не вернётся. Трогот вздрогнул. Перед ним сидел будто не Антонио. Едкая усмешка исчезла, разгладились мелкие морщины. Чёрные глаза смотрели прямо и серьёзно — по-настоящему жутко. Такого эффекта Казур добивался и никогда не мог добиться всей своей актёрской игрой. — Совсем? — глупо спросил Трогот. — Совсем. — Ты не можешь знать! — А вот и могу, — наваждение исчезло — Казур снова сделался похож на злобного грызуна. — Я видел прошлого Ризанетти. И видел людей, которые видели позапрошлого. Так всегда бывает. Зреют невероятные таланты, потом всё идёт наперекосяк. Но ты не пугайся, — от его улыбки хотелось поёжиться, как от металлического скрежета. — Всё наладится. Всегда налаживается. Всё вдруг станет снова хорошо, а Элио не вернётся. И ты будешь ждать годы и годы, пока не узнаешь, что кто-то снова назвал себя Ризанетти. И побежишь к нему, полный надежды, а он даже взглянуть на тебя не пожелает. Вот как будет. Трогот умел спорить, сомневаться, умел задавать правильные вопросы. А тут вырвалось одно только: — Почему? Казур захихикал. — Вы же учёный, молодой человек. Разве не очевидно?» Кто-то выдёргивает последние страницы у меня из рук. Испуганно вскидываю голову — Флавий, скользнув глазами по тексту, прячет рукопись за пазуху.Глава 9. Предыдущие
18 февраля 2024 г. в 21:13
«Трагедия не в конце, а в том, что некому продолжить. Люди не повторяются. Сегодня я исчезну для них, они — для меня, и мы больше никогда не увидимся.
Люди удлиняют и удлиняют список усопших на мраморных табличках — шпаргалку для Мастера, чтобы не забыл кого. Забавно: там будет и моё имя. Условно-настоящее имя, которым никто меня не зовёт.
Имена что-то значат, я думаю, и всё же это крошечная капля памяти. Через пятьдесят лет, а то и раньше, имя позволит сказать лишь одно: человек был. Быть можно по-разному, быть можно разным, и сам Мастер не угадает странностей человеческих натур и тех историй, которые из них складываются.
Мне кажется, о каждом человеке можно написать книгу. Трогот посмеётся, Иво одобрит, а я сделаю, что смогу: напишу о людях, которых знал хорошо. Каждый из них мог стать великим, но, видно, у Мастера раз за разом не хватало таланта довести историю до конца.
Единственным, кто понимал всё с самого начала, был Стефан Дильгос. За свою жизнь он усвоил: нет крупнее проблемы, чем талантливый человек под боком. К этому выводу Стефан пришёл годам к десяти. Или, может быть, раньше. Немудрено, когда рядом круглые сутки видишь двойника — этакую лучшую версию самого себя.
Трогот легко учился. Читал параграф один раз и запоминал столько же, сколько Стефан за час зубрёжки. Решал задачи быстрее, чем брат заканчивал чертёж. Отлично выступал устно. И вечно подсказывал.
«Держи, я всё сделал, можешь списать».
«Ты только слушай, я продиктую».
«Допиши там минус, да неважно, почему, потом объясню, просто допиши, пока она не смотрит».
Все считали, Стефан учится прилично только потому, что его тянет брат. Трогот этого не добивался — он и не замечал, наверное. Просто ему нравилось умничать. Кому же не нравится?
Стефан знал, что никому ничего не докажет, тыча пальцем в честную работу: «Это я сам! Правда!» Поэтому заставлял себя не смотреть, не слушать, не разворачивать записки с ответами. Если помнишь себе цену, какая разница, что думают другие? Так он повторял себе плохими вечерами, когда хотелось только одного — лечь лбом на стол и не шевелиться до утра, а потом наконец-то списать по-настоящему, бездумно и с облегчением.
Трогот не был виноват. Троготу хватало неприязни со всех сторон — от кучки бледных и завистливых, которые казались целым миром в то время. Трогот презирал их. На дурацкие шутки отвечал уничтожающими остротами. У нападающих кончались словесные аргументы. У Трогота из-за плеча ожившей тенью выступал Стефан.
Так они раз за разом укреплялись в своих амплуа — умная голова и кулаки при ней.
Продолжение всегда было одинаковым: разговор с отцом в кабинете домине Кетони, угрозы исключения, второй разговор — наедине (вжать голову в плечи и не оправдываться), наказание.
Стефан ловил блаженные минуты после драки, когда злость переставала теснить в груди, становилась весёлой и лёгкой. Последствия маячили где-то впереди: через полчаса — практически в следующей жизни. Ему говорили: «Приведи себя в порядок», и он запирался в душевой кабинке. Промывал сбитые костяшки, заклеивал пластырем ссадину не скуле и планировал будущее.
Он женится на самой обычной девушке в мире. Не нужно ему самых добрых и красивых. Стефан сам не предел мечтаний, что внешне, что по характеру, и тем лучше. Пускай она будет воплощением всего среднего, настолько заурядной, что сочтёт его подходящим для себя мужчиной. Он научится любить каждую черту её серости, и всю жизнь они проживут спокойно, а значит, счастливо.
Так обещал себе Стефан Дильгос. В идеал бездарности он верил до выпуска из Института, верил и после. Трогот пропадал в лабораториях элеров и засыпал над черновиками большой статьи, ему дела не было до сорок шестого яруса, не считая типографии. Отец тем временем не молодел, совмещать обязанности управителя с делами Совета ему становилось всё труднее. Стефан заменял его, где мог, и без удивления принял мысль, что однажды ответственность за ярус полностью ляжет на него. Больше некому. У Трогота другие дела — талантливым Закон тоже писан, но они умеют толковать его в свою пользу.
Жизнь была правильной и приятно-серой — в самый раз, чтобы озаботиться наследником. Стефан начал присматриваться к девушкам. Обычных, средне-хороших, оказалось много, и он дал себе полгода, чтобы методично, без спешки выбрать самую обычную и самую среднюю.
План был надёжным, как стены.
Тогда-то и вышла первая статья, подписанная тройными инициалами.
Распечатав конверт, Стефан сначала удивился: Маттео Буджардини не склонен к дурацким шуткам.
Потом разозлился: склонен или не склонен, а в утреннем письме с пометкой «срочно» прислал газету, напечатанную в типографии сорок шестого. «Срочно» — значит ответа ждут до начала рабочего дня. Времени нет разгадывать ребусы.
Стефан потянулся к мусорной корзине — и только тогда заметил, как под лампой блеснули серебром грифельные линии.
Жирные круги водоворотом охватили заголовок. Рядом вопили в ужасе четыре восклицательных знака. На полях Маттео крупно приписал: «Позвоните мне».
Стефан набрал канцелярию двести сорок восьмого. Плечом прижав трубку, потянулся за следующим конвертом, но вскрыть его не успел. Первый же гудок оборвался напряжённым голосом:
— Двести сорок восьмой, кабинет управителя, Маттео Буджардини.
— Стефан Дильгос, — буркнул он, отбрасывая письмо.
— Отлично, спасибо, что позвонили, домине, — заторопилась трубка. — Вы читали статью?
Стефан взглянул на часы, мысленно жалея, что Маттео не может видеть этого жеста. Двадцать минут до завтрака. Час двадцать до начала рабочего дня.
— Нет, хватало более срочных дел.
Вежливый тон Маттео стал холоднее градусов на десять:
— Разве вы не должны хотя бы просматривать материал, который выпускаете в печать на своём ярусе?
Стефан медленно выдохнул, прикрыв глаза. Трогот. Как всегда.
— Вас оскорбила статья?
— Вы и сейчас её не прочитали?
Самообладание Стефана по утрам держалось на тоненьком волоске. Волосок оборвался.
— Знаете, что, домине? В это время я не обязан соглашаться на официальные разговоры, так что говорите прямо или вешайте трубку!
«Фиаско, — подумал он, глотая воздух, который выпустил из лëгких до остатка, как и весь гнев. — Трубку он повесит, разумеется, а вечером официальная претензия придёт через Императорскую канцелярию».
За пять секунд мёртвой тишины Стефан попытался сочинить оправдание. На ум шли только братские напутствия в адрес Трогота. И автора статьи, кем бы он ни был.
Трубка, кашлянув, заговорила тише и мягче:
— Простите, я нервничаю и много себе позволяю. Могу я попросить вас сейчас просмотреть первый абзац? Вы сразу поймёте, в чём дело.
«Как будто я могу сказать нет», — подумал Стефан тоскливо. Вслух пробормотал:
— Ладно, я тоже… Извините. Сейчас.
Заголовок был не хуже обычного:
«Новая кровь за старый порядок». Стефан мог бы рассказать, о чём речь, не глядя в текст. Кероний хочет реформ — Совет пятидесяти против. Кероний рассчитывает на Новую кровь — и напрасно рассчитывает, потому что дети повторяют за отцами.
Первое, за что уцепился беглый взгляд — ни одного слова «Совет» на первые полстраницы. Ни одного знакомого имени, только чужое и неуместное «Беата». С каждой строчки бросается в глаза — Беата, Беата, Беата — и колет раздражением: кто это, при чём она тут?
«Беате двадцать три года. Она редемптор и ненавидит аристократов. Обычное дело в наше время: такие, как она, услужливо заглядывают в глаза, а за спиной зовут управителя своего яруса и всю его семью избалованными тварями.
Известно: кто не следит за языком, тот не чтит Закон. Кто не чтит Закон, тот должен быть наказан. Но Беату нам не достать. Она не прячется — она повесилась. Ей навсегда двадцать три, а её слова повисли в воздухе над нашими головами. Нам остаётся их игнорировать, только и всего».
— Прочитали? — осведомился Маттео, заставляя Стефана вздрогнуть. — Увлекает, верно?
Стефан потёр переносицу.
— Почему Беата? — сорвался дурацкий вопрос.
— Потому что приятное имя с ироничным значением. Там ещё много о ней и её семье. Насилие, несправедливые наказания, муж умирает от заражения крови, выкидыш с горя и так далее.
— Вас беспокоит слезливая дешёвка?
— Не дешёвка. В том-то и подвох: редемпторы в этой истории — не страдающая невинность. Просто виноваты обе стороны, а платит одна, и притом сверх меры. А автор будто бы на стороне аристократов. Неплохо написано. Совету не понравится.
Стефан побарабанил пальцами по столу.
— Я к Совету поближе вашего, домине, сумею разобраться, если будут проблемы. Вас-то что беспокоит?
— Если будут проблемы, домине, ваше имя непременно помянут. А когда говорят «Дильгос», все думают в первую очередь не о вас, а о вашем брате.
— А когда говорят о моём брате, тут же вспоминают вашего, — закончил Стефан за него, хотя клялся себе не перебивать людей.
— Значит, вы понимаете, что Моссы не упустят красивой возможности прицепиться к ним обоим.
— Если бы я мог вытравить тараканов из белокурой головки вашей несостоявшейся снохи…
— Никто не может, к сожалению.
— Тогда чего вы хотите от меня?
— Вам должно быть виднее. Отзовите нераспроданные выпуски, напечатайте извинение, найдите автора… Любое действие зачтётся вам в оправдание. Пожалуйста, домине, — Маттео понизил тон и заговорил торопливо, будто стыдясь собственных слов: — Мой брат — больной человек. Для него это может очень серьёзно обернуться.
Элио Буджардини явно не чувствовал себя больным человеком. Он был весел, и по сравнению с обычной молчаливой задумчивостью даже буйно весел. Его голос Стефан услышал, едва шагнув в лабораторию.
— Такое странное чувство, я не знаю, с чем сравнить. Лучшее, что я чувствовал.
Он смотрелся неуместно среди гладких бирюзовых стен, серебристых приборов и проводов, аккуратно растянутых под белыми столами. В рубашке редемпторских цветов, взъерошенный и счастливый, сидел на полу, игнорируя клеёнчатые табуреты. Увидев Стефана, смолк, улыбнулся тихо и неловко:
— Привет.
Почему-то чокнутый Буджардини считал, что Стефан хочет общаться с ним на «ты». Возражать давно было поздно, да и Трогот оскорбился бы.
Брат нажал кнопку на коробочке диктофона, останавливая запись. Черкнул в большой тетради, разлинованной на столбцы. Крутанул сиденье табурета, поворачиваясь к Стефану лицом.
— Ты немного мешаешь. До обеда не подождёт?
— Не подождёт, — отрезал Стефан.
Наверное, Трогот по его тону научился понимать, когда дело серьёзное, потому что спорить не стал. Позвал через плечо с очаровательно-виноватой улыбкой:
— Я, может, надолго. Кира, запишешь его?
Кира кивнула, не поднимая глаз от бумажной ленты. Метры и метры мелких розовых клеточек, грубо прочерченных непрерывной кривой, она разворачивала, рассматривала, делала метки по верхнему краю и снова скручивала в рулон. Не глядя протянула длинную худющую руку, паучьими пальцами сцапала диктофон.
— Элио, продолжай.
— Сейчас, — пробормотал тот, провожая Стефана и Трогота беспокойным взглядом. — Ему Маттео позвонил, — услышал Стефан, прикрывая за собой дверь. Удивляться было нечему — Ризанетти хорошо знал брата, и всё же гаденький холодок пробежал между лопаток.
«Он носит цветные носки», — утешил себя Стефан. Что за глупость — бояться человека в цветных носках.
Он предпочёл бы говорить в кабинете, но Трогот прошёл четыре шага и привалился к стене плечом.
— Извини, у меня нет времени прогуливаться туда-обратно.
— Ты думаешь, у меня много времени? — огрызнулся Стефан.
— Значит, что-то важное случилось, раз мы оба, такие занятые, находим время отвлечься.
Стефан сунул ему под нос «Новую кровь за старый порядок».
— Кое-кто должен читать всё, что выпускается в печать.
Брат даже не отодвинулся, только придержал газету за уголки. Слабое зрение было их общей бедой, но чтение по ночам сделало своё дело: Трогот и в этом обогнал Стефана двукратно.
— Я должен всё просматривать, а не читать. Но это читал. И перечитывал.
— Так любишь истории о несчастных девочках?
— История о несчастной девочке — маленький укол перед большим разносом. Она пишет о реформах, которые предлагает Кероний. Сравнивает последствия, которые нас ждут, если Совет их примет и если не примет. Без всяких оценок, на первый взгляд, а в то же время и ребёнку станет ясно, кто тут дурак.
Стефан наморщил лоб, по крупицам выбирая из восторженной речи полезные слова.
— «Она»? Ты знаешь автора?
— Нет, но я единственный, кто знает, с какого яруса прислали статью. И в семействе управителя сто второго яруса нет ни одного человека с инициалами P.I.A. Это псевдоним.
— Женский псевдоним ещё не означает, что автор — женщина.
— Почерк женский.
— Тоже спорно.
— Так давай поспорим? — Трогот лукаво прищурился. — Я собираюсь на сто второй. Хочу найти её и познакомиться.
Стефан не улыбнулся в ответ, давно наученный: веселью брата нельзя поддаваться, пока не добился своего.
— Удачи. Сначала отзови выпуски.
Густые брови Трогота взлетели над оправой очков.
— Шутишь? Она не захочет сотрудничать.
— Сотрудничать?
— Нам нужен человек, который напишет о нашей работе. Так, чтобы все поверили: Провалы не сказочки, и мы не сборище сумасшедших. Если я отзову выпуск с её статьёй, она говорить со мной не захочет.
Стефан исподлобья уставился на брата.
— Ну что? — сморщился Трогот.
— А со мной не захочет говорить Кероний. Мнение Совета ему важнее, чем поддержка анонимов, пусть даже с потрясающим литературным талантом.
Трогот скривил губы, глядя в сторону. Задумался, как бы всё обернуть по-своему. Как всегда.
Заговорил совершенно будто бы не по делу:
— Мы нашли очень много интересного за последнее время. Не просто собрали доказательства — у нас есть измерения, осталось только обсчитать их. От чисел так легко не отмахнёшься. Нам должны поверить, слишком много труда положено.
Глаза у него блестели, почти как у чокнутого Буджардини. Брат сказал чуть больше, чем обычно позволяла гордость. Признал: он боится проиграть. А чтобы усилия оправдались, нужно цепляться за каждый шанс. Вроде талантливой девчонки под глупым псевдонимом.
Первый раз Стефан покрывал её, не зная ни имени, ни лица.
— Статью прислали обходными путями, мы не знаем даже яруса. Единственное, что можно сделать — отозвать выпуски. Но я подумал, вам это может не понравиться, домине ми.
Он выбил себе аудиенцию, не дожидаясь, пока Император начнёт задавать вопросы. Потому что, когда Кероний делает первый ход, бежать некуда.
Стратегическая хитрость ожидаемо не спасла.
— У тебя очень плохо получается играть дурачка, прости мою откровенность, — сказал ему Кероний. И кивнул через стол: — Садись.
Кероний приглашал сесть только в тех случаях, когда считал разговор стоящим. Если бы Стефан действительно был дураком, он бы ободрился.
— Ты прекрасно понимаешь, — говорил Кероний, — даже если мне понравилась статья, я не стану говорить об этом во всеуслышание, — подперев рукой подбородок, он в такт словам покачивал головой, как танцующая змея. — Но ты угадал, когда решил потянуть время.
Стефан не спешил выдохнуть с облегчением. Всегда нужно дослушать до конца.
Кероний улыбнулся:
— Ты мог бы хоть задавать вопросы, Стефан. Односторонние диалоги — это некомфортно.
— Любые диалоги — это некомфортно.
Стефан готов был поспорить: тысячи оттенков своего смеха Кероний отрабатывал перед зеркалом, как актëр. Сейчас Стефану достался смех-поощрение.
— Откровение за откровение: я не хочу мешать этому… этой P.I.A. Статья встревожила молодёжь. Начинаются дискуссии, меняются мнения. А любой, кто согласится с несовершенством старого порядка, уже на моей стороне. Пусть читают и обсуждают. Я скажу консерваторам, мол, ниже нашего достоинства реагировать на такие выпады. Старикам понравится. Ты согласен?
Стефану было всё равно, по большому счёту. Он и себя считал скорее консерватором — не из веры в неприкосновенный Закон, а из убеждения: перемены стоят слишком многих потрясений, и нужно трижды взвесить, за что платишь.
Но слова Керония означали, что Трогот может без опасений искать P.I.A., а Маттео успокоится и отстанет на ближайшее время — до тех пор, пока его братец не выкинет новую глупость. Поэтому Стефан кивнул:
— Как скажете.
Следующим днём отмерять бы начало эпох, но Стефан не запомнил дату. Он не выспался, был неловок и зол — а и в добром-то расположении ненавидел церемонию знакомства.
— Это Тедди, — представил Трогот с дурацкой фамильярностью.
— Можно Теодора, но не нужно, — она встряхнула руку Стефана. — Скажи мне, в чём смысл иметь брата-близнеца, если вас невозможно перепутать?
Он не ответил на шутку, даже улыбнуться забыл, и Тедди обернулась к Троготу с немым вопросом: «Всё в порядке?» Сдула отросшую чёлку, волной упавшую на глаза. Стефан уставился в пол, твёрдо уверенный: никогда он не станет смотреть ей в лицо и тем более говорить с ней.
Всё, что запомнил тогда — светлые непослушные волосы и шею, непривычно открытую короткой стрижкой.
— Покажешь, как вы работаете, — всё напишу, — пообещала Тедди Троготу, заглянув в лабораторию.
— Всё, что я скажу?
— Всё, что посчитаю нужным, — улыбнулась она, передразнивая его прищур.
Тедди приходила на сорок шестой даже слишком часто. Стефану казалось, он встречает её всюду, куда ни сунется. Лишь через пару недель задумался: а сам-то зачем идёт искать Трогота по каждому пустяковому вопросу, когда мог бы вызвать его из лаборатории по телефону?
Стефан не смотрел на неё, как и обещал себе, но боковым зрением цеплял случайные детали.
Тонкие серебряные серёжки.
Крохотная родинка на мочке уха.
Наглухо застёгнутый воротник.
Силуэт против света, золотистый блеск в волосах, поворот головы, неуклюже-возмущённые жесты…
Память связывала фрагменты чёрными атласными лентами и заботливо раскладывала по полочкам, а когда не хватало места — выбрасывала, что под руку подвернётся, не справляясь о важности. Стефан понял, что дело плохо, когда чуть не опоздал на заседание Совета, заслушавшись обеденным разговором.
Друзья Трогота всегда обедали в их столовой. У брата каждый раз находился аргумент, чтобы задержать нужного человека.
«Мы ещё будем работать, зачем тратить время?»
«Мы ещё не всё обсудили».
«У меня идея, тебе понравится. Не возражаешь, если расскажу за обедом, чтобы все слышали?»
«Элио, если уйдёшь сейчас, потеряешь моё уважение и мясной пирог».
Потом друзья привыкали, и больше их никто не уговаривал. Они приходили то чаще, то реже, пропадали месяцами, появлялись снова. Некоторые давно не считались за гостей.
Ризанетти сидел всегда возле Трогота, спиной к дверям, и бегал на кухню, если нужно было попросить редемпторов принести добавки или унести грязную посуду. Кира разливала чию, мало ела и короткими замечаниями разжигала споры.
— …Пока мы заканчиваем нашу статью, Тедди уже пишет свою — не о результатах, а о ходе исследования, — говорил Трогот, игнорируя остывшее пюре. — К моменту защиты Комиссия будет наслышана о нас. Будет интерес, понимаете, о чём я?
Кира слушала терпеливо и неподвижно, двумя пальцами подпирая висок. Выжидала крошечную паузу, чтобы втиснуть вопрос:
— А Комиссия не посчитает, что мы заранее трубим слишком громко?
— Статья будет о процессе, — повторил Трогот, нажимая на последнее слово. — О процессе исследования. Кучка ненормальных ищет Провалы — так о нас скажут, и прекрасно. А потом мы скажем: нашли.
Казур крутил головой, будто взглядом провожал полёт каждой фразы. Молчал, на удивление, но с таким крысяче-радостным выражением посвящённого, что раздражал не меньше обычного.
Кира флегматично кивнула:
— То есть Тедди напишет о том, как мы обматываем Элио проводами, распихиваем ему по карманам аппаратуру, а потом он то появляется, то исчезает?
Трогот обратил к Теодоре вопросительный взгляд поверх стакана. Вслед за ним обернулись Кира, чокнутый Буджардини и Казур. Стефану захотелось уронить ложку, громко отодвинуть стул или закашляться, лишь бы сместить фокус пристального внимания с тонкой, сотканной из золота фигурки. Хуже нет, когда все смотрят на тебя и ждут. Это он знал.
— Нет, — усмехнулась Тедди. Стефан, удивлённый спокойным тоном, взглянул в её сторону исподлобья. Прошило током — зрачки в зрачки.
Глаза голубые с тёмным ободком. Память жадными лапками схватила новую деталь.
Ему показалось, что Тедди споткнулась на секунду, но тут же заговорила:
— Думаю, мы обойдёмся без однозначных утверждений. Если расскажем, как мы видели Провалы в действии, — нас с ног собьёт потоком критики. Хуже всего — нам предложат альтернативные объяснения. Так убедительно предложат, что мы сами, чего доброго, поверим.
Стефан не с первого раза ощутил, как под столом чокнутый Буджардини пинает его в голень. Элио виновато кивнул на Трогота. Брат махнул рукой перед лицом. Условный сигнал: «Ты снова задумался и смотришь на людей так, будто выбираешь, в кого метнуть столовый нож».
— И как тогда ты сделаешь? — Трогот это умел — заниматься одним, говорить другое, и всё с идеальной непринуждённостью.
— Пока вы не представили Комиссии всю работу, напишу взгляд со стороны. Мол, происходило вроде бы что-то странное время от времени, но, может, и не происходило. Может, показалось, приборы заглючили, мало ли что. Каждый для себя решит, во что верить, но все будут ждать — осмелеете вы, чтобы настаивать, или признаете ошибку.
— А мы осмелеем, — отозвался Трогот. В такие моменты скользило в его улыбке что-то хищное.
— Браво! — пропел Казур.
Буджардини издал едва слышный, но очень страдальческий звук. Наверное, Казура он пнул бы без просьбы Трогота и от всей души. Потому Трогот и рассадил их подальше друг от друга.
Кира, пригубив чию, качнула головой:
— Это хорошо, но имя Корнелио Буджардини там промелькнёт, так или иначе?
— А в чём проблема? — Тедди подалась в её сторону. Ни грамма враждебности — чистый интерес. — Он против?
— Лукреция Мосс имеет голос в Комиссии. Формально. По факту — три или четыре голоса. Зависит от того, на скольких членов ей до сих пор удаётся надавить. Знакомое имечко подействует на неё… раздражающе, мягко говоря.
— А, — дёрнула подбородком Тедди. — Хорошо. Можем обойтись без имени, если никто не обидится. Элио?
Буджардини, насупив брови, уставился в стол. Заговорил в обычной своей манере — так тихо, что всем пришлось замереть и напрячь слух:
— С именами или без, Лукреция поймёт, о ком речь, — он нервным движением потёр лоб. — Простите, я вас подставляю, нужно было подумать…
— Да-а, без тебя мы бы далеко продвинулись, — кивнул Трогот. — Но только по части философии, к сожалению. И ты думаешь, я не знал, чем рискую, когда тебя звал? Дураком меня считаешь?
— Нет, я ни разу… — замахал руками Элио, но, заметив лукавый прищур, расслабился и смолк.
Кира улыбнулась уголками губ.
— Значит, дело не в Элио, а в Лукреции. Она так или иначе до нас доберётся и попытается всё испортить. Муженёк ей поможет. Если нас допустят к защите, то завалят с позором. Вот вам и «наука вне политики», — она подцепила десертной вилочкой ягоду с блюдца и обвела взглядом стол. — Кажется, нам нужен план, и лично у меня пока его нет.
Стефан уставился в тарелку, кожей ощущая тревожные переглядки. Он ничем не может помочь. Он ничем не должен помогать.
«Кероний не станет даже слушать, но, может быть, Сотос… Или хотя бы Маркис…».
В растерянной тишине отчётливо звякнула вилка.
«О Мастер, ну только не он, пожалуйста», — Стефан прикрыл глаза.
Казур вытянулся на стуле, нервным движением дёрнув себя за воротник.
— На самом деле, молодые люди, у нас есть средство, которое уже успело стать проверенным.
«Молодые люди». Стефан поморщился. Ему уже даже не двадцать пять, да и Казуру едва за сорок. Интересно, когда он увлёкся этим обращением? Может, уже в Институте звал «молодыми людьми» всех, кто учился на год младше?
— У нас есть Теодора, — Казур вытянул в её сторону узловатый палец. Сидел бы Стефан поближе, кажется, не удержался бы и хлопнул его по руке. — Её знают, её статей ждут, их обсуждают. С её подачи все заговорят о вашей работе. И тут она выпустит следующую статью — о том, как Моссы мешают Дильгосу искать Провалы. Это будет, — Казур хлопнул кулаком по ладони, — просто разнос.
— Разносить Моссов стоит поосторожнее, — заметила Кира.
Казур рывком перевёл на неё прицел указующего перста.
— Наоборот! Пускай…
— Не тычь в меня пальцем, Антонио.
Он спрятал руку в карман, не обрывая пламенной речи.
— Пускай Теодора не стесняется! Пускай обо всём скажет. Обо всех, кому они портили жизнь. Включая Ризанетти, включая меня. Всех включая. Вы понимаете?
Стефан приготовился к неловкой тишине, которая всегда следовала за пылкими речами Казура.
— Мысль здравая, — сказал Трогот.
Кира изогнула бровь.
— С какого момента?
— Полностью. Чем больше имён прозвучит, тем лучше — если Тедди согласится писать, конечно. Молодые аристократы сейчас настроены бороться за справедливость. Первой десятке не симпатизируют. Мы получим поддержку, Антонио прав.
Казур улыбнулся широко и ехидно, как кот из шизофреничной книжки, которую Элио приволок однажды для Трогота.
— А что скажет Тедди? — спросила Кира.
Стефан уставился на Теодору в упор — впервые так пристально и так надолго. Как хорошо все устроились. Она расскажет всему миру об их обиде — и будет в одиночку отвечать за свои слова. С уверенностью, что так правильно, так справедливо.
Творец всемогущий, если бы он мог вложить свои мысли в чужую голову.
«Не соглашайся, не соглашайся, не соглашайся!..»
Тедди заправила чёлку за ухо и пожала плечами:
— Я могу. Особенно если разозлюсь. Расскажите обо всём подробнее, тогда…
— Не соглашайся.
Пять голов повернулись в его сторону, как по щелчку. Тедди чуть нахмурилась:
— Извини?
— Я сказал: не соглашайся.
Стефан чувствовал, как дрожь тихой ярости сковывает его с головы до ног. Эти дураки считают, нет ничего важнее их дела. Они готовы рисковать собой — пускай. Но не многовато ли они возомнили о себе, если готовы подвергать опасности непричастных?
Тедди осторожно улыбнулась:
— Почему?
У него были разумные слова, много логичных, весомых аргументов, но поток злости смыл их все до единого.
— Потому что на такое может согласиться только последняя дура. Что непонятного? Или думать о последствиях недосуг при великом таланте?
— Сте-фан, — тихо позвал Трогот, глядя перед собой.
Тедди засмеялась. Не издевательски, не назло, а самым обычным смехом — будто услышала забавную шутку.
— Я и без таланта не мастер заботиться о последствиях, к сожалению. Или к счастью. Если мы заработаем неприятностей сверх ожиданий, ты же что-нибудь придумаешь, правда?
— Палец о палец не ударю.
— Врёт, — объявил Казур и обернулся к чокнутому Буджардини. — Элио, скажи, он врёт?
Тот даже взгляда не поднял, только округлил глаза:
— При чём тут я?
— Ты чувствуешь ложь. И не только. И…
— Замечательный талант, — заметил Дильгос, с мечтательной улыбкой глядя в потолок. — Но ещё замечательнее было бы чувствовать, в какие моменты стоит замолчать…
— Но я сам видел и слышал, как он…
— …правда, Антонио?
Казур подавился воздухом:
— На что ты пытаешься намекнуть?!
Теодора мягко опустила ему руку на плечо.
— Тише, скрипун. Может быть, нам всем пора вернуться к работе? А ты расскажешь мне все сплетни о Моссах, которые пригодятся для второй статьи, — она взглянула на Трогота. — Если Дильгос одобряет план, то я в деле.
— Интересно, — спрашивает Стефан в редком приступе меланхолии, — Мастер давно написал всё от начала до конца или сам не знает, что сочинит нам назавтра? Что говорит философия?
— Смотря какая, — отзывается Трогот.
— Твоя.
Брат пожимает плечами.
— Не знаю. Гораздо важнее — на этом моменте в своей истории он грустит или улыбается?
Неприятности приближались естественно и неотвратимо. Секундная стрелка служила им мотором, и каждый новый щелчок вдоль циферблата означал: осталось ещё на секунду меньше.
Трогот работал. Тедди писала. О её статьях говорили — и часто срывали голос. P.I.A., казалось, проникала всюду, где поминали три буквы вымышленного имени, рассыпáла вопросы битым стеклом и едва намекала, какие ответы считает правильными. Гудели в дискуссиях литературные и научные сообщества, ученики Института дробились на партии и воевали за идею. Когда случались споры на заседаниях Совета, в воздухе витали знакомые строки, будто аргументам тихо вторил звенящий золотом голос.
Стефану задавали вопросы. Всего два вопроса:
— Куда ты смотришь?
И:
— Кто она?
Стефан отмахивался и врал:
— Я не отвечаю за типографию, я ничего не читаю, я её не видел… — он повторял это так часто, что слова ложились на язык, минуя мозг.
Кероний развлекался:
— Как поживает твоя прелестная подруга?
— Я её не читал, — бубнил Стефан и лишь через секунду осознавал, в чём абсурд. Император ни словом не поминал P.I.A.
— И никогда её не видел, да? — смеялся Кероний.
На заседаниях он всё чаще давился булькающим кашлем в платок и всюду таскал за собой сына — симпатичного мальчика с внимательными глазами. Никто не верил, что Император долго протянет. А P.I.A. всё продолжала поддерживать его.
Запах краски въелся в лёгкие с первым же вдохом, стоило шагнуть через порог типографии. Гудел печатный станок, похожий на чёрную гусеницу: съедал бумажные листы и, пропустив через себя, изрыгал на противоположном конце.
Трогот и Тедди спорили, склонившись над столом. Стефан двинулся к ним в обход станка, споткнулся о корзину для бумаг, выругался под нос. Трогот обернулся.
— Ты должен заступиться за меня, Стефан! — заявил он вместо приветствия и сунул ему в руки листок машинописного текста. — Посмотри, как она назвала статью!
— «Фантастические Провалы Дильгоса», — машинально прочёл Стефан вслух.
Трогот и Теодора рассмеялись — слегка истерично, как люди, которых слишком долго веселит одна и та же шутка.
— Она издевается надо мной, Стефан!
— Зато какой интерес вызовет статья под таким заголовком!
— Хочешь сказать, все надо мной издеваются?!
— На то и расчёт! — Тедди, выдохнув, смахнула упавшую на глаза чёлку и посмотрела Стефану в лицо. — Улыбаться из вежливости — это не про тебя, да? Здорово.
Стефан пожал плечами и вместо ответа обратился к Дильгосу:
— Когда Моссы начнут шевелиться, дай мне знать.
Он мог бы и не просить. Зашевелились все и сразу, как потревоженный улей. Первым, конечно, Маттео Буджардини — Стефан трижды бросал трубку, услышав его голос. Остальных слушал ровно до тех пор, пока не звучало слово «статья», и прощался чуть более вежливо: «Обратитесь в типографию».
Лукреция Мосс ему не звонила. Утренняя газета сообщила ей достаточно. Чтобы выяснить остальное, хватило бы и половины такого ума, как у Лукреции.
Статья раскачала Комитет. По крайней мере, значительную часть Комитета: среди сорока человек было восемь надёжных, как стены, — Трогот звал их Ядром, и это слово говорило больше, чем официальные звания. Их въедливый, неподкупный ум верил фактам, ставил факты выше личных симпатий и целей. Но в мозаике фактов всегда остаются бреши, и двигаться дальше можно, полагаясь на веру и теории. Младшему из учёных ядра было пятьдесят шесть лет. За годы работы каждый возвёл свою теорию в религию. Чтобы сдвинуть хоть кирпичик в их картине мира, понадобилась бы сила титана, не меньше того.
Восемь корифеев, дрожа от негодования, перечитывали статью. Цеплялись к словам, спорили, сталкивались лбами. Они злились, но потому и хотели выслушать молодого Дильгоса — чтобы сказать в лицо: «Юноша, вы заблуждаетесь».
Эти люди дали бы Троготу крошечный, призрачный шанс. Если бы решали хоть что-нибудь официально.
Здесь в очередной раз вставала проблема таланта, к которой Стефан волей-неволей возвращался постоянно: чем больше ум занят научной теорией, тем меньше приспособлен для житейской практики. Стефан допускал исключения, только не встретил пока ни одного.
— Восемь чудаковатых стариков будут вести с тобой дискуссии до потери пульса, а решит всё один из амбициозных ублюдков, которых политика волнует больше, чем наука.
Трогот с улыбкой пожал плечами, но в глазах скользила тревога.
— Там есть и такие люди, но их немного.
— И что с того? — хмыкнул Стефан. — Ядро в меньшинстве. Остальные тридцать два человека мечутся среди мнений и выгод. Хватит и одного такого — в нужной степени амбициозного и в нужной степени ублюдка. А если ни одного не найдётся, есть Лукреция Мосс. Вы сами раскачали Комитет, ей остаётся только сдвинуть равновесие в свою сторону.
— Значит, нужно сделать так, чтобы Моссов никто не слушал, — Кира, зябко обхватив себя руками, обернулась на Тедди. — Справишься?
— Посмотрим, — отозвалась она со спокойной улыбкой. Стефан взглянул по сторонам: заметил кто-нибудь дрожь в тонких пальцах, оправляющих воротник? Это озноб самоуверенного азарта — но не только. Тедди не может не бояться. И не может сказать «нет» теперь, когда эти люди — Трогот, Кира, Ризанетти — ей не чужие. Не потому, что идёт на поводу, а потому, что для них желает справедливости вдвойне.
Они верят в общее красивое дело — и выставляют на главное сражение невесомую улыбчивую девочку, вооружённую словами, как золотым мечом. Золото — тяжёлый металл, а главное, мягкий. Все это знают, но верят, как дети, что герой всегда побеждает.
Сражайся, дорогая. Мастер дал тебе талант — оправдай его. Сам мрамор смотрит на тебя в тысячи неподвижных любопытных глаз.
Что может сделать заурядный Стефан Дильгос?
— Мне нужно, чтобы это прочитал кто-нибудь, кто меня терпеть не может.
Стефан уставился Тедди в лицо, игнорируя протянутую тетрадь.
— Что?
— Мне кажется, ты услышал.
Это смахивало на странный сон. Один из худших снов — обыденный, но такой тоскливо-нервный, что лучше бы увидеть кошмар.
Кабинетный циферблат отсчитывал последние пятнадцать минут до отбоя. Стефан глядел на гору бумаг, и на плечи давило ощущение: он ничего не успевает. Теодора стояла перед ним — непонятно, откуда взялась, глаза утомлённые, дрожащая улыбка в уголках губ. И держала в руках статью, которую никогда не должна была написать.
— С чего ты взяла, что я тебя терпеть не могу?
— Брось, это шутка, — махнула рукой Тедди. — Наполовину, по крайней мере, — она положила тетрадь перед ним на стол. — Ты прочитаешь?
Он мог бы сказать «нет». Некогда, не сегодня, не его дело. Как было бы просто.
Он мог бы схватить тетрадь и выбежать из кабинета. Сжечь опасные страницы, сбросить в шахту подъёмника, в свинцовую воду канала, хоть руками разорвать. Он и этого не сделал.
Слова на бумаге не живут, только материализуются на время. Милосердно показываются тем, кто не умеет ловить их из воздуха. Тедди умеет. И перепишет столько раз, сколько потребуется.
«Ты ей не поможешь, — грохотало колоколом в голове. — У тебя нет ни сил, ни права ей помочь».
Таков сюжет.
Мастер водит грифелем по бумаге, забывая дышать.
Тедди сидела напротив, пока он читал. Закинув ногу на ногу, положила блокнот на колени и что-то черкала карандашом, который утащила у Стефана со стола.
Он вернул ей тетрадь, оглушённый ужасом. Бессильный, беспомощный, способный только просить:
— Не печатай это.
Тедди улыбнулась, будто Стефан сделал ей комплимент.
— Именно это я хотела услышать.
— Я серьёзно, — он подался вперёд, навалившись на стол. — Ты сломаешь себе жизнь. Они не думают о тебе.
— Мы взрослые люди, я сама за себя в ответе.
— Вот именно. Не делай эту глупость. Я… — злое отчаяние перехватило горло. — Я запрещаю, ясно?
Смешок Тедди прозвучал бы обидно, если бы в этот момент он мог обижаться.
— Ты не можешь мне запрещать. Я не жена тебе и даже не друг.
Беззлобно-откровенные слова пощёчиной обожгли Стефану лицо.
— Но я помогаю твоему брату, — перегнувшись через стол, Теодора вытянула тетрадь у него из рук. — А ты помог мне. Спасибо.
Закрылась дверь, и Стефан прыснул нервным смешком в кулак. Он не помешал ей. Он помог.
Статья прогремела подобно взрыву. Опалила брови каждому, кто вовремя не пригнул голову.
Маттео Буджардини собственной персоной ввалился к Стефану в кабинет.
— Вы совсем ничего не видите, домине?!
— Я попросил бы вас стучаться, и доброе утро, домине, — отозвался Стефан, чувствуя себя последним уродом. Если бы шла речь о безопасности Трогота, стал бы он сам тратить время на вежливые формальности?
— Я рад, если оно у вас доброе, — Маттео ладонями упёрся в стол. Хотел нависнуть угрожающе — но поверхность была слишком широкой, до Стефана оставалось расстояние вытянутой руки. — А что до меня, я рискую потерять брата по милости домине Трогота Дильгоса и его коллег, которым вы потворствуете, несмотря на очевиднейшие риски!
Если бы мог об этом думать, Стефан признал бы, что впечатлён: только Маттео умел ругаться настолько официальным языком.
Шестерёнки в мозгу со скрипом замедлили ход и повернули в обратную сторону, противоположную той, куда сейчас стремились все его мысли. Что он может сказать или сделать? Что должен? В чём будет смысл?
— Чего вы от меня хотите, домине? — спросил он, не придумав ничего лучше.
— Сейчас, когда уже поздно что-либо исправлять? — осклабился Маттео. — Хочу, чтобы вы запретили пускать Элио на ваш ярус.
Стефан выдержал паузу, глядя на него исподлобья.
— Мне нужны веские основания, чтобы запретить вход на свой ярус совершеннолетнему мужчине. Давно совершеннолетнему, прошу заметить.
Маттео фыркнул, вложив в единственный звук всё, что думает о зрелости Ризанетти.
— Справка от элеров подойдёт? Он неуравновешен, ему нельзя покидать двести сорок восьмой. По крайней мере, вы имеете право оградить себя и свою семью.
— Оградить от Элио Буджардини? — повторил Стефан с расстановкой. Он очень старался быть серьёзным, очень, но сдерживать нервный смех становилось всё труднее.
— Вы просили дать вам повод! И, думаю, вы согласитесь, что к моим требованиям следует прислушаться, коль скоро брат находится на моём попечении.
— Вы готовы официально объявить его буйнопомешанным?
Маттео даже не споткнулся.
— Готов. Ему нечего терять.
— Вы так уверены?
— Если бы он был женат или рисковал работой, я бы подумал дважды, домине. Но Элио не работает — в нормальном смысле слова. А вся его семья — это я. Единственное, чем он может рисковать, — это собственная жизнь, и эту-то жизнь я хочу уберечь.
«Буджардини виднее, как правильно, — подумал Стефан, ущипнув себя за переносицу. — А мне что за дело?»
И он подписал бы запрет, не требуя с Маттео справок от элеров, но дверь его кабинета во второй раз за утро распахнули без стука. Стефан даже забыл удивиться, увидев на пороге чокнутого Буджардини. Элио так и полагалось появляться — в самые подходящие и вместе с тем неподходящие моменты.
Ризанетти замер на пороге, подперев спиной дверь, и от одного взгляда ему в лицо Стефану стало нехорошо. Слишком отчаянные глаза.
— Что случилось? — спросили они с Маттео в унисон и обменялись короткими взглядами. Буджардини-старший кивнул на брата:
— Позволь, я его заберу и…
— Здесь я задаю вопросы, — рубанул Стефан. Можно было бы повежливее, но плевать ему, в конце-то концов. Маттео многовато распоряжается. — Рассказывай, — велел, обернувшись.
Приказной тон ничуть не покоробил Ризанетти.
— Лукреция вызвала Тедди на четвёртый. Полуофициально.
Сквозь тоненький звон в ушах до Стефана будто издалека донёсся собственный голос, вопрошающий бестолковые вещи.
— Лукреция?! Лукреция Мосс? Зачем?
— «Поговорить». Она так сказала. В смысле, Тедди, не Лукреция… да какая разница, — Ризанетти потёр лоб ладонью. — Это плохо, очень плохо, я её знаю. Лукрецию, то есть, не Тедди…
— Ты не в себе, — заявил Маттео, ощутив превосходство в положении единственного здравомыслящего человека.
— Да какая разница! — вскинулся Элио. Весь подобравшийся, нервно дрожащий, уставился на брата. — Лукреция просто так не зовёт поговорить едва знакомых людей. Она что-то собирается сделать, или уже сделала, я не знаю…
— Тебе нужно домой.
— Что-то плохое случится!
Братья не спорили. Они кричали каждый на свой голос, и чем громче, тем хуже слышали друг друга.
Стефан поднялся рывком — почти не почувствовал, как ударился бёдрами о край стола, почти не услышал, как стул упал за его спиной. Пересёк кабинет широкими шагами, схватил Ризанетти за плечо, развернул к себе, подальше от раскрасневшегося Маттео.
— Теодора ушла уже?
Элио кивнул.
— Когда?
— Не знаю. Давно. Я только узнал.
Он явно путался в показаниях. «Что значит «только узнал», если Тедди сама тебе сказала, куда идёт?» — мелькнуло у Стефана в голове, но роковое слово «давно» заслонило все прочие мысли. Времени не было.
— Выметайтесь из моего кабинета, — велел он и, подцепив из кармана ключ, бросил Ризанетти. — И дверь за собой закройте.
Сорок минут на подъёмнике — самые длинные в его жизни. Стефан проклял весь мир, всю эту мраморно-стальную машину, такую бесполезно медлительную.
И понял, что опоздал, когда столкнулся с Тедди в коридоре четвёртого яруса. Она сияла улыбкой победителя.
— И ты здесь? — засмеялась удивлённо. — Трогот всё-таки навёл панику?
— Элио, — машинально поправил Стефан.
— Я говорила только с Троготом. И просила его молчать, между прочим, — Тедди дёрнула плечом, мол, ну и пожалуйста. — Ладно эти двое, а ты что, тоже перепугался?
Стефан будто проснулся и вдруг осознал себя в самом глупом положении. Тедди была права: Ризанетти чересчур нервный, Трогот отчего-то верит его сомнительной интуиции (не всегда сомнительной, но эту мысль Стефан душил всеми силами). Но о чём он сам думал? Что собирался делать, даже если бы успел раньше? Помешал бы домине Мосс беседовать с гостьей?
В каком свете, прости Мастер, он себя выставил перед Маттео Буджардини?
— Мне нужно поговорить с Норманом, — ложь была откровеннейшая, но Стефан понадеялся, что сработает, если произнести её уверенно. — Я подумал, неплохо будет заодно проконтролировать ситуацию.
— Проконтролировать? — медленно повторила Тедди, будто дала Стефану шанс прислушаться и исправить дурацкое слово. Реакции не дождалась. — Ладно. Ты немного опоздал, к сожалению. И это при том, что я успела заблудиться.
— Как это — заблудиться?
Стефан ощущал себя глупым, неимоверно глупым и неуклюжим. Казалось, даже закономерные вопросы в его устах теперь превращаются в бормотание умственно отсталого.
Тедди, если это и заметила, виду не подала, только кивнула ему за спину:
— Я тороплюсь, если честно. Пройдёшься со мной до подъёмника или я завтра за обедом всё расскажу?
Стефан молча пристроился рядом.
Они оба смотрели в пол. Тедди старалась не наступать на стыки между плитами. Стефан старался не встречаться с ней взглядом.
— У подъёмника ждал редемптор. То есть он точно меня ждал, даже спросил, мол, это вы к домине Мосс? Я сказала, что да, а он такой: «Вам вон туда и налево через комнаты, дальше подскажут». Странно, что не проводил, но мало ли, редемпторам дел хватает.
— Не то что аристократам, — хмыкнул Стефан.
— Что за сарказм, ты за Керония или нет? — Тедди легко ткнула его локтем в рёбра. — Так вот, я пошла налево, как он сказал, и пришла в жилые комнаты Моссов, представляешь? — она со смехом прикрыла глаза рукой, будто прячась от неловких воспоминаний. — Чуть в спальни не влезла. До последнего думала, что меня хотят принять в неформальной обстановке… о Мастер, — она со вздохом тряхнула волосами. — Стыдобища, да?
— Ага, — мрачно согласился Стефан.
Тедди скривила губы с шутливой укоризной:
— В таких ситуациях люди ждут утешения, знаешь ли.
Стефан, ругая себя в мыслях, ещё яростнее уставился под ноги.
— И как ты вышла?
— Другой редемптор нашёл меня и проводил в кабинет. Первый, кажется перепутал лево и право. С кем не бывает, да?
То ли Стефан в тот момент разучился думать, то ли не так уж много понимал в людях, но подозрения зашевелились в нём не раньше, чем Норману Моссу стало дурно на вечернем заседании Совета.
Они совещались за круглым столом, что было разумно и нелепо одновременно. Широкое кольцо искусственного дерева опоясывало пустоту в центре, где подсвеченная выемка уходила в пол — она казалась началом шахты, насквозь прошивающей все восемьсот ярусов. Сплошные символы: вот пятьдесят равных, вот целый мир под ногами — их власть, их ответственность.
Они должны были видеть лица друг друга: каждый честен и чист перед Советом. На деле круглый стол на пятьдесят человек был так велик, что противоположная сторона терялась в дымке близорукости. Стефан различал лица и голоса только потому, что советники размещались по порядку — на спинке каждого кресла значился номер яруса. Император оказывался между вторым и пятидесятым — между Сотосом и Кетони. Первые сближались с последними — Мосс был совсем рядом, и его-то лицо Стефан прекрасно видел. Хотел бы не смотреть, но не мог.
Мосс выглядел скверно. Слишком скверно, чтобы списать на усталость: слишком серая бледность, слишком нездоровый блеск в глазах. Злорадство сменилось тревогой, когда Норман провёл ладонью по лбу, стирая испарину — неизящный жест, непроизвольный, не похожий на Мосса.
— Уважаемый Совет, — звучный голос Керония музыкально лёг на журчание питьевых фонтанчиков, — могу ли я просить вашего внимания и тишины?
Стефан не раз задумывался, случалось ли такое, чтобы после церемонного вопроса кто-то нарушил молчание. Он представлял человека, который встанет и скажет, глядя Императору в глаза: «Мы больше не хотим тебя слушать». Рискнёт говорить от лица остальных сорока восьми, зная, что они могут струсить и отвернуться. И никто не захочет этому человеку возразить.
Тишину должен был прервать кто-то великолепный, с приятным голосом, полный веры в перемены. Стефан Дильгос меньше всех на свете подходил под это описание. Он не хотел перемен и искренне считал, что Кероний — не худший человек, которого можно слушать.
Тем не менее, это Стефан Дильгос неловко вскинул руку в воздух и, глядя в стол, позвал:
— Домине ми, — странная акустика зала подхватила и расширила его слова, сделав неуютно-громкими, — мне кажется, домине Мосс плохо себя чувствует.
Кероний, даже бровью не дёрнув, обернулся к Моссу. Тот поднял на Императора мутный взгляд, шевельнул губами — и завалился вперёд, в столешницу лбом.
Подозрение юркой змейкой извивалось в груди. Стефан никак не мог ухватить его, наблюдая, как хлопочут над Норманом элеры. Когда двое уложили Мосса на носилки, третий приблизился к Императору.
— Боюсь, что это яд, домине ми.
Он пытался говорить тихо, но коварная акустика не позволила. В этом зале не положено было шептаться.
Взметнулся беспокойный гул, встревоженные глаза уставились на элера. Он вздохнул, выпрямляясь.
— Вы позволите, домине ми?
Кероний кивнул.
— Я вынужден поинтересоваться, кто-нибудь из присутствующих принимал пищу вместе с домине Моссом за последние несколько часов?
В этот момент пазл сложился. Осознание прошлось электрическим щелчком вдоль позвоночника.
Теодора была на четвёртом ярусе. Теодора заблудилась в жилых комнатах управителя.
Теодора своей статьёй всем дала понять, что не любит Моссов.
Слишком всё очевидно складывалось. Никто не усомнится.
Нужно предупредить. Хотя бы оказаться рядом.
Арочный проём маячил на противоположном конце зала. Протолкаться среди советников, не споткнуться о чей-нибудь форменный плащ, обойти стол — и бежать к подъёмнику. Трогот с Кирой в дуэте неплохо умеют выкручиваться, они успеют что-нибудь придумать. Им придётся. А если не успеют, Стефан придумает сам.
Не сводя глаз с арки, Стефан преодолел полпути, в ответ на любые обращения и вопросы твердя: «Извините, домине». Наступил кому-то на ногу, вот тут извиниться забыл, выскользнул на пустое пространство — ещё десять шагов…
Коренастая фигура выдвинулась из коридора ему навстречу.
— Что-то случилось, домине?
— Я тороплюсь, — брякнул Стефан и лишь через мгновение сообразил, что ответ не самый удачный. Из зала минуту назад на носилках вынесли человека — определённо что-то случилось, а его спешка вызывает вопросы.
— Вам что-то известно?
Центурион Тагнер смотрел ему в глаза так спокойно, будто светскую беседу начал. Под таким взглядом настоящие убийцы должны паниковать и выдавать себя. А невинные люди — сомневаться, так ли уж они невинны.
«Он уже взял меня на заметку, — щёлкнуло в голове. — За каких-то пару секунд, вот глупость. Нужно было придумать отговорку заранее. Правду нельзя говорить, Теодору пока никто не подозревает, я наведу его на мысль».
— Ничего. Я сделаю звонок и вернусь.
Он никогда не умел импровизировать.
— Я вынужден отправить с вами сопровождение. Поймите правильно.
— Я всё понимаю, только дайте пройти, — Стефан двинулся вперёд, будто намереваясь оттолкнуть центуриона плечом — самоубийственный жест, но Тагнер податливо посторонился. В коридоре оказались милиты. Два, четыре, шесть… десяток. В полном составе. Быстро.
Двое, подчиняясь едва слышному приказу, двинулись за Стефаном. Он не обернулся. Нечего бояться — он не убийца. И Теодора тоже.
Телефонный аппарат осиным гнездом приютился на перекрёстке коридоров. Для экстренных звонков — на случай, когда нет времени добежать до канцелярии. Стефан остановился. Снял очки, медленно протёр их рукавом плаща, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Как он объяснит свой звонок на сто второй? Нельзя подставить Теодору.
Ощущая безнадёжную пустоту в голове, Стефан крутанул диск от единицы. Набрал код, стараясь сохранять непринуждённость движений. Он звонит, куда хочет. Имеет право. Спросят — ответит: «Не ваше дело»… Нет, так не пойдёт.
Первый гудок прошёлся холодом по спине. Нужно что-то придумать.
Второй гудок, третий, четвёртый… В трубке зашуршало, кто-то представился пустым именем.
— Стефан Дильгос, сорок шестой ярус, вызов со второго, — отчеканил он полуосознанно. — Могу я услышать Теодо… э-э… доминицеллу Лигею?
— Минуту, — сказал неизвестный клерк и исчез.
Стефан оглянулся на милитов — столкнулся с двумя пристальными взглядами. Как он выглядит со стороны? Подозрительно. Звонит на чужой ярус чужому человеку. Девушке.
На этой мысли Стефан споткнулся.
Девушке. Вот оно.
Идея была дурацкая, но придумать получше Стефан не успел.
— Теодора Лигея, сто второй.
В голове у него будто распахнули все двери и мысли сдуло сквозняком.
— Это Стефан, — сказал он, чтобы не молчать.
— Да, меня предупредили.
Нужно собраться. Он важные вещи должен сказать.
И не забывать про актёрскую игру, будь она неладна.
— Как дела?
Тедди удивлённо кашлянула.
— Нормально. Хорошо. Что-то случилось?
— Нет, — ляпнул он машинально. Потом вспомнил, зачем звонит. — То есть да. Слушай, я задержусь сегодня на втором ярусе…
— Ты не дозвонился до Трогота?
— Да послушай ты меня! — рыкнул Стефан. Трубка притихла, и он испугался, что Тедди сейчас прекратит звонок. — Моссу стало плохо, слышишь? Заседание даже не началось ещё, потому что он чуть не помер. Говорят, его могли отравить. Слышишь меня?
— Да.
Слишком короткое слово, чтобы различить интонацию.
— Заседание всё равно будет. Продолжится минут через пятнадцать, — Стефан набрал в грудь воздуха, ощущая себя, как перед прыжком в ледяную воду. И выдал громко, чтобы милиты услышали: — Это на пару часов, как обычно, поэтому жди меня часам к восьми. Конечно, я всё равно приду. Мы же не виделись… — он постарался прикинуть, сколько нужно любовникам, чтобы умереть от тоски, — уже два дня. Пусть подадут вино.
Ответом ему была звенящая тишина. Замешательство вместо звука текло по проводам. Милиты за спиной молча слушали.
Опьянённый безнаказанным идиотизмом, Стефан пошёл ва-банк.
— И я тебя целую, — припечатал он и с размаху опустил трубку на рычаги.
Сердце колотилось в висках. Стыд растекался по лицу мучительным жаром.
Милиты на него не смотрели.
На заседании Стефан дважды не услышал, как к нему обращается Кероний.
Впрочем, не он один был в нерабочем настроении. Советники перешёптывались, нервно оглядывались по сторонам, и мало кто мог держать вразумительную речь. Элеры, оставшиеся дежурить в зале «на всякий случай», своим присутствием только сгущали напряжение. Один старик объявил, что его отравили тоже и он умирает. Пришлось прерваться: с ним повозились несколько минут и выдали таблетку, чтобы сбить давление. Таблеток потребовали ещё трое, включая Паоло Кетони, далеко не пожилого.
— Уважаемый Совет, — сказал Кероний, когда элеры снова отошли к стене, — предлагаю вам выслушать основные пункты и поразмыслить над ними до следующего заседания, которое мы назначим на ближайшие дни. Сегодняшнее стоит прекратить, пока и мне не пришлось глотать лекарства.
Самые совестливые потупились. Никто не возразил.
Стефан доплёлся на сорок шестой к середине ужина. Жилые комнаты встретили его мёртвой тишиной. Он заглянул в столовую — чистая скатерть, задвинутые стулья. Треснув кулаком по дверному косяку, Стефан бросился в лабораторию.
Хоть бы Трогот был там, стучало в голове. Хоть бы его не приплели ко всей этой истории. Хоть бы он был в порядке. Хоть бы, хоть бы, хоть бы…
За плотно прикрытой дверью звучали весёлые голоса. Низко смеялась Кира, Трогот и Ризанетти перекрикивали друг друга.
Стефан рванул на себя дверь и замер на пороге, пытаясь отдышаться.
Трогот, взгромоздившийся на длинный стол, смолк и обернулся к дверям. За спиной у него возмущённо мигали приборы. Чокнутый Буджардини сидел рядом — одной рукой обнимал Трогота за плечи, другой протягивал Кире открытую бутылку, искрящую пузырьками и уже полупустую. Пробка валялась на полу, рядом блестела липкая лужица.
Немая сцена замерла на мгновение. Потом Кира, изящным движением вытянув у Ризанетти из рук бутылку, кивнула на пустой табурет:
— Стефан! Присоединяйся. У нас прорыв, — и отпила из горлышка. Едва пригубила, на самом деле — Стефан отчего-то заметил. Всё ради торжественно-вульгарного жеста. У них был праздник.
Напряжение, растущее в нём весь вечер, взорвалось яростью. Стефан до побелевших костяшек стиснул дверную ручку, лишь бы не броситься к ним, не выхватить бутылку, не разбить о козырёк вытяжки. Горло стиснуло спазмом. Он едва прохрипел:
— Присоединяться?!
Трогот изменился в лице. Спихнув с себя руку Ризанетти, соскочил со стола.
— Что с Тедди?
Криво поставленная бутылка грохнулась на пол.
Они пропустили подъёмник, пока спорили, а стоит ли спускаться к Тедди или придумать что поумнее. Сунулись на следующую платформу — и навстречу им, как чёртик из табакерки, выскочил Казур.
— Не надо туда, — затараторил он, вцепившись Буджардини в рукав. — Не надо, не надо, не надо. Тедди наверху. За ней пришли, я там был, тоже поднялся. Меня выпроводила эта… — он сказал бы грязное слово, если бы Элио, неожиданно, не хлопнул его по губам. Казур отпрянул, широко распахнув глаза, а потом его лицо растянулось в нездоровой ухмылке.
— …Эта прекраснейшая из женщин, я имел в виду, разумеется.
Стефан за плечо развернул Казура к себе.
— Потом о прекрасных женщинах, времени нет, объясни, что случилось.
На мгновение его кольнула мысль: «Бедняга слетал до второго и обратно, а с ним даже не пытаются говорить по-человечески», — но голос совести заглушило гремящее колоколом в висках: «Тедди, Тедди, Тедди».
Наверное, лицо у него сделалось такое зверское, что Казур забыл съязвить.
— Ты позвонил, а через четверть часа за ней пришли от Моссов. Четыре милита! На одну — девушку четыре милита, просто умереть какое опасное задание!
— Что они сказали? Зачем её забрали наверх?
— Арест подозреваемой в покушении на убийство, — Казур криво ухмыльнулся. — Тедди! В покушении! И четыре милита! Я пытался спорить, и один меня толкнул, я клянусь…
— Ожидаемо… — пробормотал Трогот.
Казур развернулся к нему рывком.
— Что ожидаемо, неуважение ко мне ожидаемо?! Ты хочешь сказать…
— Подозрения ожидаемы, — уточнил брат, не меняясь в лице — обманчивое спокойствие, Стефан знал. — Кто-то позвонил на четвёртый ярус сообщить о состоянии Нормана. Лукреция сложила два и два. Разумеется, сразу же послала милитов за Тедди.
— Это если кто-то ей звонил, — Стефан чуть не задохнулся, ухватив простую, но опасную догадку. — Кто-то должен был предупредить Лукрецию сразу же, как только Мосс свалился.
— И что с того? — нахмурилась Кира.
— Да что непонятного?! — Стефан всплеснул руками. Как объяснишь такое посреди коридора — и зачем объяснять настолько очевидное?
— Я понял.
Стефан уставился в серьёзные глаза Буджардини и почему-то сразу поверил: он правда всё понял.
— Так объясни им, и найдите декана Тагнера — он выяснит на раз-два, звонил кто на четвёртый или не звонил, а я… — Стефан махнул рукой к потолку, будто этот жест всё объяснял.
Снова подъёмник полз мучительно медленно. Коридоры путались и свивались кольцами.
Казур в одном был точно прав — выделить четырёх мужчин на охрану Теодоры мог только дурак или чокнутый параноик. К какой бы категории ни относилась Лукреция, среди милитов её яруса разумные люди оказались в большинстве.
Закуток изолятора оказался пуст. Стефан осторожно шагнул через порог, сдерживая дыхание, хотя в груди отчаянно жгло.
Боковое зрение выцепило слева пустой стол и ящики, запертые на ключ. Решётка отделяла маленькую камеру, замызганную и унизительно открытую для любопытных взглядов. Нельзя держать Теодору в таком месте, они не имеют права.
В тишине скрипел по бумаге карандаш. Тедди, закинув ногу на ногу, что-то писала на коленке в блокноте. Подняла взгляд — на секунду в нём мелькнула радость и тут же потухла. Стефан вообразил, как она думает с досадой: «Из всех должен был прийти именно ты?»
— Успел добежать первым, уж извини, — буркнул он.
Тедди молча указала карандашом куда-то ему за спину.
На плечо опустилась чужая рука. Стефан, скосив глаза, увидел серую тунику милита.
— Я вынужден попросить вас уйти, домине.
— Я вынужден отказаться, — огрызнулся Стефан. Рука стиснулась крепко и больно, потянула назад. Он рванулся вперёд, вцепился в решётку. — Я шагу не сделаю, пока не выясню всё, что нужно, ясно вам?
— Боюсь, что мне…
— Что «вам»? Арестуете меня? Я не против, будет повод остаться здесь, по крайней мере!
Милит вздохнул.
— Доминицелла, вы не могли бы попросить своего… знакомого не создавать вам же лишних неприятностей?
— Я помочь ей пришёл! — Стефан с надеждой посмотрел сквозь решётку. Не станет же Тедди просить его уйти?
Она закрыла блокнот, упёрлась локтями в колени, положила подбородок в чашечку из ладоней.
— Стефан, — собственное имя из её уст прошило навылет, — формально, тебе нельзя здесь находиться. Ты мне не родственник, не коллега, не супруг…
— Так я на тебе женюсь, если понадобится!
Пространство раздулось вокруг Стефана пузырём стыда. Вот он — внутри. Вот все остальные — смотрят, как на умалишённого, и ближе, чем на метр, не подойдут.
По крайней мере, милит выпустил его плечо.
— Стефан… — начала Теодора неопределённым тоном — так, будто сомневалась, рассмеяться или послать его к Слепым Малышам.
Стефана странной лёгкостью переполнило осознание: он делает и говорит глупости, да, только это совсем не страшно. Хотя бы потому, что не важно уже.
— Если не хочешь, чтобы мне пришлось это делать, расскажи центуриону Тагнеру про свой визит к домине Мосс. Только ему и подробно. Я добьюсь, чтобы он устроил тебе личный допрос.
Тедди с нервным смешком качнулась вперёд.
— Ну спасибо!
— Не за что. Сарказм неуместен — Тагнера, по крайней мере, не подкупишь.
Милит сзади тронул его за локоть:
— Домине, я не уверен, что вам можно обращаться…
— Не уверен? — Стефан развернулся к нему всем корпусом. — Так уверься! Ступай и поищи, где написано, что я не могу выбирать то правосудие, которому доверяю. И без выписки из Закона не возвращайся.
Сквозь пелену праведного гнева до него донёсся тихий всхлип. Тедди смеялась, зажав рот рукой.
— Извини, — выдавила, поймав растерянный взгляд. — Я совсем не понимаю, что происходит, если честно, — она выпрямилась, смахнула волосы с лица. — Но если с кем и говорить, то с центурионом Тагнером, ты прав.
Следующие сутки Стефан чувствовал себя волокушей, которой шоры надели на глаза, чтобы не взбесилась в людном коридоре. Он не слышал, как к нему обращаются, не помнил, как добирался с яруса на ярус, но страх отступил. В голове было ясно, всё звенело от злого ледяного спокойствия.
Стефан бесконечно ездил на подъёмнике вверх-вниз и делал то, что умел хуже всего на свете — договаривался. Тагнера, впрочем, труднее было найти, чем попросить о помощи. Какой-то общечеловеческий идеализм роднил его с Троготом и прочими «талантливыми» — Стефан заранее знал, что добьётся своего.
— Ситуация неблагоприятная, — заключил Тагнер через два дня после того, как встретился с Тедди, и ещё три пустых разговора со Стефаном спустя.
Они решили пообедать вместе на втором ярусе. Купили излишки в одной из лавочек вдоль главного коридора и уселись за столиком у витрины. Канал спускал серую воду в сторону главной площади. Толпа текла параллельно и куда быстрее — печальные клерки, подтянутые милиты. Стефану все они казались уставшими и нервными.
— Свидетельства против доминицеллы Лигеи слишком очевидные. Чем грозят такие обвинения — вам известно.
— Известно, — буркнул Стефан, глядя сквозь стекло. — Вы тоже считаете, что доказательств достаточно? Правда считаете?
— Я не судья, домине. Думать об этом — не моя работа.
— И вы так уж совсем не думали?
У Тагнера были спокойные глаза. Раздражающе спокойные, будто говорящие: хуже всё равно уже не будет.
— Это важно?
— Разумеется!
— Тогда так: я бы не торопился с приговором. У меня ещё есть вопросы.
— Слава Мастеру, кто-то ещё способен шевелить мозгами! Доминицелла Лигея говорила вам про редемптора, который указал ей дорогу? Она заблудилась, потому что её направили не в ту сторону. Разве этого недостаточно?
Тагнер вдумчиво отпил чию.
— Я говорил с этим редемптором, домине.
Стефан вцепился в край стола.
— И что?
— Ничего. Он должен был сказать: «Сначала налево, потом направо». Забыл упомянуть про второй поворот. Клянётся, что случайно. Не придерёшься. В конце концов, у всех жилых уровней схожая планировка, доминицелла Лигея могла бы и догадаться.
— А могла и не догадаться: место встречи никто не уточнял. Это ни о чём не говорит.
— Вот именно. Ни в вашу пользу, ни в пользу Моссов.
Нестерпимо захотелось перевернуть хлипкий столик, швырнуть табурет в витрину. Хотя бы выругаться. Стефан провёл руками по лицу в бесполезной попытке стереть гнев. Щетина грубой щёткой обожгла ладони — надо бы побриться.
— Ешьте, — посоветовал Тагнер. — Иначе никому не поможете.
Он был прав, и не имело значения, тошнит ли Стефана при мысли о еде.
Тагнер продолжил, предусмотрительно дождавшись, пока Стефан набьёт рот:
— Суд всё решит. Там есть люди, которым можно доверять, но есть и те, на кого может повлиять Лукреция. Вам известно, кто в большинстве. Есть и другие осложняющие обстоятельства, например, репутация доминицеллы Лигеи. Теперь все знают, кто такая P.I.A. Она многих разозлила. И многие рады будут её наказать, независимо от правдоподобности предлога.
Стефан с усилием сглотнул, торопясь вставить вопрос.
— Это всё ясно, я бываю на втором ярусе. Вы можете хоть что-нибудь посоветовать?
Тагнер помолчал, глядя ему в лицо.
— Нужен хороший адвокат. Обвинения сейчас не снимет даже самый лучший, но можно указать на пробелы и отсрочить решение. Это нужно сделать с умом и строго опираясь на Закон. Не иначе.
Надежда трепыхнулась где-то внутри, и Стефан поспешил её прихлопнуть.
— Я искал адвоката. За все эти дни нашёл одного более-менее сносного олуха на все пятьдесят ярусов. Суд послезавтра. Где достать такого умника и так быстро?
Тагнер долил чию Стефану, потом себе. Отставил пустой кувшин. Посмотрел Стефану в лицо, будто выжидая, не начнёт ли у того дёргаться глаз. Ещё немного — и дождался бы, наверное.
— Я знаю неглупого человека. Наследник пятьдесят четвёртого, примерно ваш ровесник.
— Такой молодой?
— Вам нужен старик или умник?
— Хотите сказать, не в моём положении привередничать? — хмыкнул Стефан.
— Хочу сказать: это единственный человек, за чью компетенцию я могу поручиться. А у молодости есть свои преимущества. Например, он встретится с вами, как только скажете.
Эстиниан Зарус умел производить приятное впечатление. Не велик труд с таким-то лицом: он был очень красив, просто сказочно.
В том уголке мозга, куда стекались самые пакостные мысли, мелькнула картина: Зарус выигрывает суд, Теодора влюблёнными глазами смотрит на спасителя, а он наклоняется к своей подзащитной и…
Стефан тряхнул головой. Ну как можно быть таким дураком?
Зарус как поднялся из-за стола ему навстречу, так и стоял, глядя беспокойными глазами.
— Домине? Всё в порядке?
— Очевидно, нет, раз я к вам обратился, — сказал Стефан быстрее, чем успел подумать.
Зарус заулыбался, будто услышал милейшую шутку.
— Верно, простите. Присядем?
Сидеть здесь было удобнее, чем стоять. Слишком много мебели, как на его собственном ярусе — слишком много печатных страниц. Даже искусственное дерево — тупая мёртвая пластмасса — диктовало свои правила. Что уж говорить о тысячах и миллионах опасно-разумных слов? Будь Стефан кем-нибудь вроде Ризанетти, он бы все свои ошибки объяснял только влиянием чужих мыслей, густо заполнивших пространство вокруг.
Эстиниан слушал, не спуская глаз с его лица. На важных моментах — то есть если Стефан начинал горячиться и вставлять резкие словечки — мелко кивал и угукал. «Как отсталая птица, — подумал Стефан. — Как бы он не начал меня утешать из любезности».
— Можно что-то сделать или нет — говорите без обиняков, или я уйду сию минуту. Я не дурак.
— Как скажете, — Эстиниан улыбнулся чуть растерянно, и Стефана кольнула совесть. Нельзя быть таким резким. Он пришёл за помощью. — Тогда позвольте высказать одну мысль. Она вам не понравится как советнику.
— Я похож на человека, которому в этом деле хоть что-нибудь нравится?
«О Мастер, — мысленно взмолился Стефан, — если ты существуешь, заставь меня закрыть рот».
Зарус вежливо засмеялся.
— Совсем нет, если честно. Мысль вот в чём. Суд, увы, не всегда стремится к справедливости.
— Это мне известно.
— Увы. У людей, которые там работают, очень много проблем, и нельзя их винить, тем более явного злоупотребления я не припомню — хотя мой опыт, конечно, не так велик. Но если подозреваемый всего один, а улики достаточно явные, никто не станет осложнять ситуацию, рассматривая альтернативные версии. Это невыгодно, нерационально. Время сложное, всегда найдутся дела поважнее.
Зарус думал, что открывает ему Перфекциум, не иначе. Стефан хмыкнул.
— Вы хотите сказать, у нас нет вариантов?
— Вариант всего один, и он вам не понравится, — спохватившись, Зарус улыбнулся: — Ещё сильнее, чем всё остальное.
— Так озвучьте.
— Чтобы оттянуть решение и выиграть шансы, нужно перевести стрелки. Составить новую версию. Иными словами, найти другого подозреваемого.
— Ещё более иными словами: правдоподобно кого-нибудь подставить?
Эстиниан обиделся.
— Домине, вы сами спросили меня, что можно сделать, и я предлагаю последний и единственный способ только потому, что вижу: у вас положение отчаянное. Разве мне самому безопасно говорить такие…
— Ладно-ладно-ладно, — Стефан сжал руками голову, борясь с ноющей болью в висках. — Я не подумал. Извините.
— Ничего страшного, — Эстиниан выпрямился, мгновенно меняя тон с оскорблённого на сочувствующий. — Я понимаю, вы сейчас не можете быть спокойны и…
— Раз понимаете, можно к делу?
— Конечно, можно. Вам придётся хорошо подумать. Если вы искренне уверены, что Теодора Лигея не покушалась на Мосса, наверняка у вас есть свои подозрения. И какие-никакие аргументы. Поделитесь, а я постараюсь представить их перед судом как можно более значимыми.
Стефан не сдержал нервного смешка.
— Хорошо, — пробормотал он. — Отлично.
— Чудно, — в тон ему согласился Зарус. — Так кто, по-вашему, может быть виновен?
— Лукреция Мосс.
У Заруса вытянулось лицо. Он оглянулся через плечо, будто ждал, что призрак Лукреции вырастет там, стоит помянуть её хоть раз.
— Вы же понимаете, что озвучивать такую версию нашим целям не на пользу?
— Разве что если наша цель — самоубийство, — кивнул Стефан.
— Подумайте хорошо. Это может быть кто угодно, оказавшийся рядом в тот день. Дайте мне любое имя и несколько фактов, а я позабочусь, чтобы суд не смог их разом отбросить. Ну, одно имя?
Решение не зрело, не оформлялось. Встало вдруг перед Стефаном от и до: будто он на ощупь искал выход из тёмной комнаты, а кто-то щёлкнул выключателем — и вот она, оказывается, дверь.
— Стефан Дильгос, — сказал он.
Эстиниан замер, приподняв брови. Его руки застыли в воздухе, не окончив изящного жеста.
Ради такой реакции делать глупости почти приятно, подумал Стефан.
Эстиниан вздохнул, будто собрался что-то ответить. Передумал. Помолчал, сложив руки на столе. Потом выдавил:
— Вы не шутите, да?
— Не шучу. Я в тот день натворил достаточно подозрительных вещей, чтобы составить красивую версию.
— Вы понимаете, чем это вам грозит?
— Тем же, чем и любому человеку, чьё имя я мог бы назвать. Или я не прав?
Эстиниан дёрнул плечами. Провёл рукой по волосам. Осторожно заглянул Стефану в лицо:
— Вам придётся хуже, чем любому другому подозреваемому. Как раз потому, что вы вели себя подозрительно.
— Вы ведь точно знаете, что я невиновен. Вы адвокат. Так оправдайте меня.
Эстиниан качнул головой.
— Боюсь, вы не представляете всех последствий.
— Представляю прекрасно.
— Кто она вам?
Стефан открыл рот — и споткнулся. Панцирь упрямства — «я не стану отвечать на твои дурацкие вопросы» — дал трещину.
— Теодора Лигея, — уточнил Эстиниан. — Насколько вы близки? Это правда стоит жертв?
«Стоит ли?» — повторил Стефан мысленно с каким-то злым удивлением. «Стоит», «не стоит» — какие странные категории, когда речь идёт о человеческой жизни.
Тедди казнят — что останется?
— Я вам отвечу, — проговорил Стефан медленно, — если расскажете, чем вы помогли центуриону Тагнеру. Почему он так в вас уверен?
Эстиниан опустил взгляд.
— Есть вещи, которые должны оставаться между мной и клиентом, домине.
— Здесь то же самое.
— Не совсем, если честно.
— Совсем, — отрезал Стефан. — Если вы хотите ещё четырежды спросить, уверен ли я, то — да, уверен. Можно к делу?
Мастер досадливо морщится, глядя в исписанные страницы.
Стефан знал, что в лаборатории никого не застанет. Кире понадобилось в Императорскую канцелярию — оформить какие-то бумажки. Трогот вызвался её проводить.
Удивительно было думать, что кто-то занят теми же делами, что и всегда. Стефан сначала разозлился. Потом выдохнул. Банальная мысль: один вопрос жизни и смерти не может перевесить тысячи повседневных забот.
«Есть самый простой и очевидный способ подставиться», — сказал Эстиниан, исчерпав все разумные доводы.
«И он мне снова не понравится?»
«Точно. Если я выясню, чем отравили Мосса, сможете достать яд?»
Трогот никогда не прятал от брата свои ключи. Стефан впервые в жизни этим воспользовался.
Он вошёл в пахнущую хлоркой тишину. Дверь не скрипнула, щеколда опустилась, оградив безопасное одиночество. Мёртвые приборы, чистые столы — всё слишком пустое в бессмысленном белом свете. Где-то в углу, невидимом из-за вытяжного шкафа, завозились крысы — услышали человека, наверное.
Стефан окинул взглядом закрытый шкаф. Разложил на ладони связку, нашёл штук десять похожих маленьких ключиков. Не так уж долго перебрать их по одному.
— Во-от она какая, смотри!
Стефан вздрогнул, выронил ключи, поймал в воздухе, зажав между ладонями. Замер в дурацкой позе. Затаил дыхание. Сердце бешено лупило о рёбра.
— Нет у них имён. Это же лабораторные животные. Что за извращение — давать имя тому, кого пустишь в расход?
Стефан, оправившись, узнал голос чокнутого Буджардини. Так громко и свободно он звучал редко. На памяти Стефана — только с Троготом.
«Он говорит по телефону?» — логичная мысль, если бы телефон не висел на стене у Стефана за плечом.
«Тогда с крысами общается, что ли?»
Стефан выглянул из-за вытяжного шкафа. Увидел спину Ризанетти в клетчатой рубашке — отдёрнулся. Выглянул снова, медленнее и осторожнее.
— Она раньше была повеселее. Или позлее. В руки не давалась, а теперь вот, смотри, — Буджардини запустил руку в отдельный прозрачный ящик, где скучала единственная белая крыска, отсаженная почему-то от сородичей. Пойманная поперёк туловища, она даже не попыталась вывернуться. — Видишь? — Элио протянул её совершенно пустому углу. — У Трогота получилось отправить её сквозь Провал без моей помощи. А там уже я ловил и возвращал. Она после перемещения такая. Трогот расстроится, когда это увидит.
«Так вот о чём говорил Маттео», — подумал Стефан. Чем непринуждённее вёл себя Буджардини, тем более жутко становилось за ним наблюдать. «Или он нарочно кривляется? — тут же взбунтовался здравый смысл. — Может, услышал, как я пришёл без спросу, и решил пошутить. Или поиздеваться — как угодно. Не похоже на него, но кто знает, на что чокнутый Буджардини вообще похож».
Развернув плечи, Стефан сделал широкий шаг из укрытия.
— Добрый вечер.
Ризанетти вздрогнул. Отшатнулся, врезался боком в стол, на котором стояли клетки. И выпустил крысу.
Белая тушка шмякнулась на пол и заметалась у них под ногами.
— Лови! — вскрикнул Элио. Бросился на четвереньки — промахнулся, разумеется. Крыса нырнула под шкаф.
Стефан толкнул шкаф плечом — любое порядочное животное испугалось бы и выскочило. Крыса оказалась непорядочной.
Буджардини, растянувшись на животе, сообщил:
— Её там нет.
Они обползали всю лабораторию, заглянули в каждую щель. Крыса будто испарилась.
— Может, зашуршит? — предположил Стефан. Они замерли, прислушиваясь, но остальные крысы возились громче прежнего — то ли перепугались, то ли нарочно прикрывали беглянку.
— Убежала, — вздохнул Ризанетти. Привалился спиной к стене и вытянул ноги. — А вот мы теперь от Трогота не убежим.
— Куда она может отсюда деться? — Стефан встал, для вида отряхивая колени: пыли на полу не было.
— Не знаю. Может, просекла фишку?
Стефан тупо уставился в расстроенное лицо Буджардини.
— Чего?
— Ну, в смысле… — он поморщился, подбирая слова. — В смысле, поняла, как перемещаться. У животного не хватит силы мысли, конечно…
— У животного — мысли?
— Не знаю, понятия не имею. Одним словом, если она и умеет думать, то с недостаточной силой. А вот на наших мыслях может прокатиться и, наверное, поняла, как это делать. Крысы же быстро учатся?
«Ты вляпался, — вопила самая здоровая часть Стефанова рассудка. — У него обострение, он бредит, и ты, может быть, единственный человек на весь сектор, оказавшийся рядом. Нужно отвести его в гостевую спальню, чтобы отдохнул и не начал буянить».
К рассудку Стефан привык прислушиваться, но мешало крошечное настырное сомнение. Мысль без всякого подкрепления логикой: «Это не похоже на бред. Он знает, о чём говорит».
— Если ты сейчас думаешь, как бы сдать меня Маттео, я провалюсь сию минуту, и неизвестно, когда захочу возвращаться. Может, вообще не вернусь. Троготу без меня будет труднее заканчивать работу, чем без крысы.
Он хмурился, как обиженный ребёнок. Всерьёз угрожал или нет — Стефан не мог угадать, но хмыкнул на всякий случай:
— А если я спрошу, как ты оказался в запертой комнате, скажешь, что только вернулся из Перфекциума?
— А ты не веришь? — беззлобно удивился Буджардини.
Стефан потупился. Он мог ответить «да» или «нет», и любой ответ был бы правдой только наполовину.
Он хотел бы думать, что этот человек, способный исчезать и появляться, — ловкий фокусник или хотя бы гипнотизёр. Но ведь Трогот заставлял его сотню раз проделывать трюк, обмотавшись проводами. На приборы гипноз не действует.
Впрочем, остались и вопросы, не связанные с Провалами.
— С кем ты разговаривал?
— С кем надо, — ощетинился Ризанетти. — Уж не сам с собой.
— Откуда мне знать?
— А что тебе за дело?
— Есть вещи, в которых поверят не тебе, а мне, и таких вещей, к слову, большинство.
Ризанетти подтянул колени к груди и упёрся в них подбородком, сердито глядя перед собой.
— Ладно, — вздохнул Стефан, с раздражением ощущая, что теряет время. — Ты можешь уйти, как грозился, и бросить Трогота, и тогда я не буду сдерживаться и с радостью скажу тебе ещё что-нибудь. Или мы можем договориться.
Ризанетти вскинул вопросительный взгляд.
— Я молчу о крысином побеге и о том, как ты говоришь со стенами. А ты молчишь о том, что я здесь был и кое-что взял. Идёт?
Рукопожатие Ризанетти оказалось неприятно-слабым, а взгляд почему-то сделался злым.
Мастер выдирает страницу из тетради.