Ризанетти

Он оглядывается по сторонам, потом смотрит на меня. Делает первый нерешительный шаг. Что-то спрашивает — я плохо слышу из-за шума, и в ушах у меня звенит, и языка не разбираю. Мелко трясу головой в ответ. Он пересекает оставшееся расстояние от машины до парапета и приседает рядом со мной на корточки. Чёрные волосы вьются жёсткими кольцами, нос длинный и тонкий, с горбинкой. Глаза тёмные, чуть светлее, чем у Флавия. «Флавий!» — мысленно произношу его имя и вздрагиваю. Высокая фигура падает и больше не поднимается. Хаос голов, ног и рук перемелет её. Мне очень холодно. Так холодно, что зубы стучат, а руки и ноги свело мелкой судорогой. Парень встряхивает меня за плечо. Повторяет вопрос. — Не понимаю, — говорю на основном языке. Он округляет глаза. Потом спрашивает: — Ты говоришь по-английски? Это одиннадцатый побочный. Один из тех языков, на которых я говорю без усилия. В книжках Дильгоса его называют английским, я помню. — Говорю. — А это что, была латынь? Мысленно благодарю Дильгоса за свою обрывочную эрудицию и киваю. Слово, зудящее в мозгу, просится на свободу. Терять нечего, поэтому спрашиваю: — Вы Птицеед? Он вздрагивает. Настороженными глазами смотрит мне в лицо, но уже через секунду смеётся, как ни в чём не бывало: — Нет. Я Саша, — протягивает ладонь. Хватаюсь за неё и стараюсь пожать. Так дрожу, что его рука трясётся вместе с моей. — Корнелий Дильгос, сорок шестой ярус, — выдаю машинально. — Хорошо, — кивает, будто его уже ничем не удивишь. — Что с тобой случилось? Ты был пьяный? Говорит он бегло, но с прямолинейным акцентом. И явно не чувствует, что вопрос звучит грубовато. Качаю головой. — Что-то принимал? Наркотики, нет? Мы всё ещё не расцепили рукопожатие. Пользуясь этим, он расстёгивает мне манжеты, закатывает один рукав, потом второй, осматривает сгибы локтя. Нет сил, чтобы оскорбиться. — Болит что-нибудь? — Не знаю, — это чистая правда. Болит как будто всё сразу, но боль притуплённая и далёкая. Скоро вылезут синяки, тогда и посмотрим. Чуть сильнее саднит щека, которую расцарапал мне тот, с кем мы сцепились в воде, но это, наверное, пустяки. — Давай вставать, Корнелий, — он закидывает мою руку себе на плечо. — Жесть! — это слово явно не на одиннадцатом побочном. — Ты весь мокрый, насквозь просто! Так вспотел, что ли? — Я упал в воду. Саша оглядывается по сторонам, будто ищет, в какую воду я мог свалиться поблизости. Свет режет глаза, я стараюсь не смотреть вдаль, но подозреваю, что ничего похожего на канал двести сорок восьмого яруса он не видит. — Ладно, потом расскажешь, пошли. Он тянет кверху — поднимаюсь, неуклюже перебирая ногами. Стою увереннее, чем ожидал, не считая слабости в коленях. Цепляясь за Сашу, ковыляю к машине. Внутри странно пахнет, но кресло такое мягкое и удобное, что остальное не важно. Он велит мне снять рубашку. Это неловко до ужаса, окна прозрачные, но в мокрой одежде слишком холодно. Саша отдаёт мне куртку. Она нагрета его телом, и я с наслаждением кутаюсь в плотную ткань, пропахшую чужим потом и ядовитым дымом. — Штаны тоже сними, — советует Саша. — Брось на заднее сиденье, подсохнут, пока едем. Здравый смысл, а особенно озноб, велят послушаться. Голые ноги покрываются мурашками, но всё же так теплее, чем в мокрой одежде. Саша пристёгивает меня к сиденью неудобным ремнём и спрашивает: — Куда тебя отвезти? Я озадаченно смотрю на него. Чтобы ответить, нужно хотя бы примерно представлять, что буду делать дальше. Я понятия не имею. — Где живёшь? — уточняет Саша, не дождавшись ответа. — Не здесь. — Я понимаю, — вздыхает он. — Где остановился? В отеле? Адрес помнишь? Я молчу. Выковыриваю из памяти смутно знакомые понятия. — Давай по-другому, — не сдаётся Саша. — Где ты ночевал сегодня? — Дома. Не здесь, — чувствую себя тупым, потерянным и несчастным. Саша сжаливается. — Ладно, давай так. Я еду к другу домой. Он обещал меня приютить на две-три ночи. Он врач, он тебя посмотрит, а ты там придёшь в себя, и дальше разберёмся. Поедешь? — Конечно, — я пытаюсь улыбнуться. — Спасибо. Он весело скалится и поворачивает ключ («Почему ключ?» — смутно удивляюсь я). Машина вздрагивает и отзывается протяжным урчанием. — Музыку включу? Я киваю. Музыка успокаивает. Ритмичный грохот бьёт по ушам, заставляя вздрогнуть. Эхом прыгает в голове шум двести сорок восьмого яруса. Саша смеётся, заметив, как я выкатил глаза, и делает потише. Ничего подобного я раньше не слышал. Какой-то инструмент подвывает — выше-выше-выше, а вот тут ещё пассаж — и дёргает за самые нервы. Ритм завораживает, поднимает изнутри что-то сильное и злое. У певца странный голос, не слишком мелодичный, но звучит хорошо. Саша подпевает вполголоса, самозабвенно щурясь на высоких нотах. Его голос, пожалуй, звучит ещё лучше. Машина несётся по гладкой серой ленте — не самая большая и не самая быстрая, но точно самая яркая. Мелькают ячейки серых окон на прямоугольных коробках. Светятся гигантские буквы — я могу прочесть их, но не могу понять. На огромных цветных экранах меняются картинки: странно одетые люди, ключи, диваны, числа с девятками в ряд… Высокие прямостоячие растения тянутся голыми ветками к высокой серой дымке (де-ре-вья — к не-бу). Саша тормозит на перекрёстке, расчерченном белой и жёлтой краской, и я вижу, что одревеснелые корни уходят в жирную грязь. От неравномерного движения меня начинает подташнивать. Закрываю глаза — и чувствую, что ужасно устал, а потом Сашин голос вытягивает меня из чёрного провала: — Алло, чел! Корнелий! Подъём, приехали. — Нель, — поправляю машинально и моргаю, пытаясь понять, где я и что происходит. — Чего? — Меня… — чувствую, что осип, и тихонько кашляю. — Лучше зови меня так. Слева от нас возвышается здание из серых панелей, слишком высокое, чтобы из машины увидеть все этажи. На окнах нижнего ряда кованые решётки. Сквозь решётку смотрит белый кот в окружении ажурных занавесок. Саша ещё раз тычет меня в плечо. — Ладно, Нель, вылезай давай… Но-но-но, куда, штаны не забудь! Я до того потерялся со сна, что мог бы и правда забыть. Ощущая жар в ушах, забираю брюки с заднего сиденья. Ткань не просохла. Мокрая, холодная и противная. Высокая полосатая ступенька отделяет дорогу для машин от узенькой дорожки для людей. За низким, по колено мне, заборчиком в облупившейся зелёной краске — снова грязь, из которой торчат сухие стебли и голые кусты с серёжками сухих плодов. Старушка, ковыляющая нам навстречу, бросает на меня осуждающий взгляд. Плотнее запахиваю куртку и приглаживаю влажные волосы. В ботинках до сих пор хлюпает. Над входом — козырёк на двух столбиках. Слева от двери — доска в клочках цветных объявлений. На лестнице пахнет краской, кошками и мочой. Мы останавливаемся у чёрной двери в клеёнчатой обивке. Саша зажимает белую кнопку, похожую на таблетку, и за дверью звучит звонок. Саша жмёт ещё и ещё — раз пять без перерыва, пока не щёлкает сначала один замок, потом второй. Дверь открывает маленький человек с круглым, слегка небритым лицом и ясными серыми глазами. Он что-то с укоризненной улыбкой говорит Саше и смотрит на меня — вопросительно, но вполне дружелюбно. Саша переходит на одиннадцатый побочный (английский, они зовут это английским): — Это Илюша Ковылин, для тебя Илья Андреевич, — представляет мне хозяина, потом указывает на меня: — А это Корнелий, зови его Нель. Он не говорит по-русски, зато болтает на латыни. Ковылин улыбается: — Серьёзно? — и открывает дверь, пропуская нас. — Заходите, вопросы потом. Маленький коридорчик напоминает помещения редемпторов — грудой картонных коробок, подставками для обуви и ковриками на полу у металлических дверей. На стенах сквозь потрескавшуюся краску выступает серая штукатурка. Судя по запаху, кто-то готовит обед. Ковылин открывает нам дверь с номером «двадцать два» и запирает за собой замок. Они разуваются, ютясь на тесном пятачке у входа, и мне приходится последовать их примеру. Оставляю мокрые носки в туфлях и, осторожно ступая по клеёнчатому полу, иду вдоль короткого коридора. Понимаю, что в двух комнатах ни души. Серый свет льётся в окна — непривычная, завораживающая картина. Засмотрелся бы дольше, но с непривычки слёзы выступают — тру глаза и оборачиваюсь к Ковылину: — Это всё ваши комнаты? Мельком взглянув на Сашу, понимаю, что вопрос звучит странно, но Ковылин кивает как ни в чём не бывало: — Мои с женой. Сними куртку и проходи вон туда, на диван. Ковылин снова заставляет меня раздеться. Осматривает с ног до головы, ощупывает живот, заглядывает в рот. Измеряет мне давление приборчиком с грушей, считает пульс и машет рукой: — Иди в душ, погрейся. Я машинально ощупываю жетон на груди. Вряд ли он подходит для душевой в Перфекциуме. — А что нужно, чтобы вода пошла? — Ничего, — пожимает плечами Ковылин. Неужели правда не удивляется? — Просто встаёшь и моешься. Через минуту я высовываю голову из санузла. Никого не вижу, поэтому сообщаю в пространство: — А душ не работает. — Как это? — Саша выскакивает из комнаты. Подлетает ко мне, широко распахивает дверь. Неловко до ужаса, но мне ничего не остаётся, кроме как встать под лейку и продемонстрировать: — Не льётся. Саша пристально смотрит на меня, будто ждёт, что сейчас я захихикаю, и всё обернётся странной шуткой. — А кран открыть ты не пробовал? Смотрю, куда он показывает, и вижу два маленьких вентиля, помеченные красным и синим. Снова чувствую себя идиотом. Задёргиваю шторку, и спрашиваю из укрытия, желая показать, что кое-что соображаю: — Ковылин — не простой человек, да? — С чего ты взял? — отзывается Саша. — Ну, у него собственные две комнаты. И собственный душ. Кажется, я снова говорю что-то не то, потому что Саша долго молчит. — Нет, — говорит наконец, но непринуждённый тон даётся ему хуже, чем Ковылину. — Илюша просто врач. Анестезиолог-реаниматолог. Это, ну, уважаемо, наверное, но в целом… многие живут лучше, — он делает паузу, будто собираясь с духом. — Мне надо будет задать тебе неприятные вопросы, но ты же ответишь, правда? Потом, когда помоешься. — Конечно, — отзываюсь легкомысленно. Какой смысл мне что-то скрывать? Так и так примут за психа. Задумываюсь, стоя под тёплыми, почти обжигающими струями. Слова «анестезиолог-реаниматолог» увлекают меня. Он забирает чувства и возвращает к жизни. То же самое делают элеры, и по-настоящему всё наверняка скучнее и сложнее, но звучит красиво. Самое приятное открытие — вода льётся сколько угодно, пока не закроешь краны. Я моюсь за положенные дома полторы минуты, а потом сижу, закрыв глаза, и представляю, как вода несёт меня по течению, и смывает липкие сложные мысли… «Жив ли Флавий?» Я пытаюсь всю силу мысли свести в одну точку. В тот момент, когда ещё видел его лицо над толпой. Проникнуть в его ощущения с той минуты, увидеть его глазами, что произошло. Это ведь получалось раньше. Теперь не получается. Почему? Потому что мы так далеко друг от друга, разбросаны по разным мирам? Потому что я разучился это делать, ещё пока был дома? Потому что он сам больше ничего не видит, потому что монстр толпы не дал ему подняться, сожрал его, потому что он… Сжимаю голову ладонями. Горячие струи барабанят по затылку и плечам. Пусть смоют далеко-далеко мой страх. Пусть спрячут меня в мягкой сети, заглушат звуки хаоса, от которого я невольно сбежал в Перфекциум. «Я пойму, что делать дальше, мне нужно лишь немного времени». Эта мысль звучит так отчётливо, будто в унисон со мной её произносит второй голос. Мысль есть колебание, как свет и звук, говорил Дильгос. А если колебания входят в резонанс… Проще — я угадал чью-то мысль. И это не Флавий. Чужой рукой ощущаю вес телефонной трубки. Чувствую, как она нагрелась в чужих пальцах. Рука мускулистая, в россыпи светлых родинок, и пальцы не такие длинные, как у Флавия. Я пожимал её совсем недавно, эту руку. Валентин кладёт трубку на рычаги и смотрит через плечо. — Ты слышал, да? — Да, домине, — Сотос даже не кивает. Он движется, как каменные статуи в страшных историях, только в те моменты, когда никто на него не смотрит. — Я не слышал, — Векслер, сложив руки на груди, встревает между ними. — Я позвал вас, домине, потому что об этом умолял домине Маркис. Но если вы говорите в моём кабинете с моими людьми по моему телефону… — Да, вполне справедливо, — мягко перебивает Валентин. — Но я не советую вам лишний раз произносить фразу «мои люди». Она звучит немного… — Неэтично? — скалится Векслер. — Рабовладельчески. Векслер фыркает: — Вот уж верно. А чем я здесь занимаюсь, по-вашему, домине? Валентин касается рукава Сотоса, останавливая не уловимый глазом жест. Улыбается: — Своим делом, с которым прекрасно справляетесь, и это даёт вам многие преимущества. Что-то такое есть в его тоне, что ядовитая усмешка слетает с губ Векслера. Он, впрочем, не делает ни шагу назад. — Например, безнаказанно лезть не в своё дело? Это очень кстати. Так о чём вам хотел сообщить Маркус Маркис? Валентин медлит, сдерживая себя. Я чувствую, как поднимается в нём волна раздражения, и как он глушит её, повторяя: «Нельзя, не сейчас, нельзя». Слова запрета в его голове твердит чужой голос, низкий, искажённый временем и памятью. — К сожалению, домине, это вполне ваше дело, — говорит Валентин. — Крупные проблемы. На двести сорок восьмом взбунтовались Третьи. Спустили породистых волокуш на толпу. Вы думали о том, что длинная шерсть хорошо горит? У Векслера округляются глаза. — О Мастер, — он хлопает себя по лбу. Подбежав к столу, зажимает круглую кнопку вызова, вделанную рядом с лампой. Валентин мысленно считает секунды — клерк появляется в дверях на счёт «семь». — Да, домине? — Три списка, живо. Кто из ИК сегодня пошёл на двести сорок восьмой ярус — раз. Кто из милитов второго яруса туда же — два. Кто с третьего яруса — считая все касты — три. Живо, пятнадцать минут. Клерк испуганно округляет глаза, но кивает: — Да, домине, — и испаряется, бесшумно захлопнув дверь. Валентин улыбается: Векслера раздражает одобрение. — Полагаю, вам можно поручить организацию помощи и подсчёт ущерба? — Полагаю, мне можно поручить мои прямые обязанности, — огрызается Векслер. — Обратитесь ко мне или к домине Сотосу, если понадобятся дополнительные силы, — говорит Валентин и выходит, не дожидаясь, пока в него снова плюнут ядом. Чёрные человечки суетятся под гулкими сводами. Люди-шестерёнки — сегодня они крутятся чуть быстрее: новости моментом разлетаются по Императорской канцелярии. Особенно плохие новости. От кабинета Векслера Валентин сворачивает направо, вдоль стены — к ближайшему выходу из большого зала. Оборачивается через плечо, зная, что увидит Сотоса. Сотосы следуют в тени да Гире. Сотосы слишком буквально воспринимают афоризмы. Валентин улыбается ему: — Я спущусь на двести сорок восьмой. Сотос буравит его пристальным взглядом. — Зачем, домине? Валентин пожимает плечами: — Я чувствую, что так надо. Понимаешь, о чём я? — сейчас он похож на легкомысленного мальчишку. — Вряд ли, домине. — Отец говорил, иногда нужно верить сильным предчувствиям. — Как понять, что предчувствие достаточно сильное? Такие вопросы — едва ли не единственная причина, по которой с Сотосом интересно. Валентин не понимает, что это: убийственная ирония или деревянная прямолинейность. — Ты не будешь сомневаться, когда почувствуешь. Как будто поймёшь, что таков сюжет. — Вы в это верите, домине? — Нет, Симон, мне просто нравится морочить тебе голову. Так сильно, что своего времени не жаль, — смеётся Валентин и тут же, состроив серьёзную мину, прикладывает палец к губам: — Никому не пересказывай мои слова. — Некому, домине. — Даже жене? — Валентин знает, что не дождётся ответа, и сам молчит несколько секунд, рассматривая встречные лица. — Ты никогда не думал, что рано женился? Ему Сотос никогда не скажет, что вопрос неуместен. — Напротив, домине, я жалею, что не мог жениться раньше. Мой сын младше вашей сестры. — Всего на четыре года. У Зары будет целых четыре свободных года после совершеннолетия — редкая роскошь для девушек да Гире. — Что ей дадут эти четыре года? — Ощущение свободы и всемогущества, — улыбается Валентин, чуть закинув голову к потолку, и щурится через плечо: — Я не шучу. Ты разве не чувствовал себя так после выпуска из Института? — Я сразу женился, домине. — А в первые дни перед свадьбой? — Я готовился жениться. Валентин вздыхает: — Ладно, вряд ли стоит сравнивать твоё положение с положением Зары. Иногда я смотрю на неё и на твоего сына… у них даже цвет глаз почти одинаковый, ты замечал? Зара зовёт тётей бабушку своего будущего мужа. Мы живём в чокнутом мире. — Это говорите вы, домине, направляясь на двести сорок восьмой ярус, потому что так велит предчувствие. Открытая ирония — в случае Сотоса всегда неожиданность. Валентин широко улыбается: — Я просто стараюсь соответствовать общему безумию. К слову о родственниках — если Лу спросит, где я, скажи, что я тебе не объяснил. — Я понял, домине. — Если спросит дядя — скажи правду. — Не имею права лгать ему, домине. — И я никогда тебя об этом не попрошу. Они прощаются на перекрёстке коридоров. Валентин шагает в сторону подъёмника и по-прежнему следит за лицом, держа уголки губ приподнятыми. Он выглядит беззаботно-весёлым — но тревоги свились в его груди змеиным клубком. Шанс всей его жизни, едва коснувшись протянутых ладоней, ускользает сквозь пальцы. «Что за шанс?» — спрашиваю себя — и теряю Валентина. Возвращается ощущение собственных рук и ног, и горячих струй, и гладкой белой эмали. Подушечки пальцев странно сморщились. Испуганно смотрю на них пару секунд и спешу выключить воду. Может, вообще нельзя сидеть под душем так долго? «Валентин знает, что я и Флавий были на двести сорок восьмом», — вспоминаю, заворачиваясь в жёсткое полотенце. Не знаю, тревожит меня это или успокаивает. Почему вообще я чувствовал Валентина? Проще отбросить эту мысль, чем попытаться ответить. На горячей трубе-сушилке обнаруживаю штаны и клетчатую рубашку. Вещи, наверное, Сашины: Ковылин слишком низкий, чтобы мне могла подойти его одежда. Штаны из плотной синей материи — добротно-прочные, как одежда редемпторов. Влезаю в них и поворачиваюсь спиной к зеркалу. Через плечо с удивлением рассматриваю карманы на заднице. Кто такое придумал? Зачем? Рубашка приводит меня в восторг: грубоватая по сравнению с моей формой, зато тёплая и приятная на ощупь, а главное — наконец-то не чёрная. Красная в клетку. Тоже по-редемпторски, но редемпторы не могут себе позволить деревянные пуговицы. Мне так удобно, будто я всю жизнь ходил связанным, а теперь кто-то наконец снял верёвки. Окончательно ощущаю себя счастливым, когда выхожу из ванной и чувствую запах жареного мяса. Желудок сводит. Чуть не подпрыгивая, влетаю на кухню — и замедляю шаг, напоровшись на два сердитых взгляда. Саша, сминая занавеску, привалился к подоконнику и сложил руки на груди. Ковылин держит лопатку для жарки наперевес, будто секунду назад грозил ею в Сашину сторону. Пока я отмывался, они успели поругаться. Ковылин лопаткой указывает на квадратный стол, задвинутый в угол: — Садись. Мясо ешь? Киваю и опускаюсь на табурет, обитый весёленькой зелёной материей. Ковылин ставит передо мной тарелку. Кусок мяса в панировке, горка пасты — и всё это горячее, утопающее в жареном масле. Следом передо мной опускается бутылка красного соуса и вторая тарелка — с зелёными пупырчатыми плодами, порезанными вдоль. Мне очень вкусно, но я слишком голодный, чтобы заставить себя жевать медленно и хоть немного растянуть удовольствие. Ковылин садится напротив. Наблюдает за мной и ждёт. Прикончив обед, поднимаю на него взгляд и осторожно улыбаюсь: — Спасибо. Он выглядит слишком серьёзным, и мне это не нравится. Нехорошее предчувствие шевелится внутри. Саша молча забирает грязную посуду, бросает в раковину и суёт мне горячую кружку с чем-то прозрачным, похожим по цвету на чию, но совершенно не сладким. И возвращается на свой пост у подоконника. Под их пристальными взглядами хочется съёжиться. — Нель, — говорит Ковылин, чуть подавшись вперёд, — я прошу тебя рассказать, что случилось. Тогда мы сможем тебе помочь. В ясных глазах — ни угрозы, ни страха. Я ни секунды не сомневаюсь, что Ковылин — хороший человек. Но почему тогда Саша хмурится и презрительно кривит губы? Я не смогу придумать правдоподобную ложь: для этого нужно знать, как устроена жизнь в Перфекциуме, и знать лучше, чем Дильгос. Пытаюсь хотя бы избегать деталей: — Я искал своего друга. Он должен был… м-м… заключить одну сделку. На чужом ярусе — в смысле, совсем не там, где работает, и не там, где мы оба жили раньше. Я его нашёл, а потом на толпу спустили волокуш… больших таких животных… и был полный хаос. Меня столкнули в канал. Случайно, конечно. На их лицах нет и тени понимания. — Ты упал в воду, — уточняет Ковылин, — а что было потом? — Потом мне помог Саша. Они переглядываются. — Чел, рядом не было воды. Никаких каналов. — Где всё это было? — мягко спрашивает Ковылин. Я чувствую себя загнанным в угол. Ничего не остаëтся, кроме как пытаться объяснить им правду. — Я не отсюда. Я был совсем в другом месте. Это как… представьте, что из этой квартиры нет выхода. — Как это? — изгибает брови Саша. Я машу в сторону окна: — Представьте, что там нет неба, — слово из книжек непривычно ложится на язык. — Там просто соседнее помещение. Над вами много ярусов, под вами много ярусов, всего восемьсот… — Как одно огромное здание? — вдумчиво предполагает Ковылин. — Да, наверное. — А что снаружи? Мотаю головой, близкий к досаде: — Ничего. Нет никакого «снаружи». То есть, может, и есть что-нибудь: скалы, шахты… Говорят, с первого яруса видно звёзды. Но за пределы стен нельзя попасть. Мало кто даже думает об этом. Мой дядя и его друзья думали — нажили себе проблем. Ковылин бросает на Сашу странный взгляд, будто просит молчать. — Кто ещё у тебя есть, кроме дяди? — Родители. — Замечательно. Ты помнишь их номера? Сможешь позвонить кому-нибудь из них? — Отсюда не дозвонюсь. — Почему? — Потому что провода протянуты внутри стен! Это же очевидно! — начинаю злиться. — Вы мне не верите? Конечно, не верят. — Конечно, верим, — говорит Ковылин таким убедительным тоном, что на одну обманчивую секунду мне становится спокойнее. — Просто, может быть, ты сильно испугался и немного запутался. Тебе нужно успокоиться, отдохнуть и ещё раз подумать, как ты можешь связаться со своими близкими… Скажи, а как одевались люди в этом большом здании, где ты жил? — Зависит от касты, — хмурюсь я. Вопрос неожиданный. — Каждая каста носит свою униформу, так? Ковылин явно что-то уяснил для себя, и мне это не нравится. — А зачем это вам? — Скажи, каста врачей существует? — Да. Элеры. Он кивает: — Интересно. А ещё какие? В его любопытстве мне мерещится подвох, но, может быть, только мерещится. Как бы то ни было, нет причин не отвечать. — Милиты, редемпторы, аристократы… — И ты, конечно, аристократ? Элеры лечат тебя, другие касты обслуживают и охраняют, верно? — Ну, не только меня, но в целом — да, примерно так. Ковылин кивает и смотрит на Сашу. Что-то говорит на их общем, не известном мне языке. Саша вдруг щетинится: — Ну-ка скажи это так, чтобы он тебя услышал! Ковылин пожимает плечами: — Ладно, — оборачивается снова ко мне. Сцепив руки в замок, говорит почти ласково: — Нель, я правда тебе верю, теперь уже точно. Думаю, я знаю, как вернуть тебя домой, в то самое здание без выхода. И будет лучше всего, если ты вернёшься туда как можно скорее. Там о тебе продолжат заботиться, как обычно. У меня вдруг щёлкает в голове. Флавий когда-то читал мне вслух одну из книг о Перфекциуме. Вернее, написанную в Перфекциуме, если верить Дильгосу. «Над птичьим гнездом» — так перевели её название на основной язык. Флавий объяснил, что дословно, в оригинале — не просто «над птичьим». Имеется в виду конкретная птица, которая кричит, как дети, играющие в прятки. Звучало странно и непонятно, но книга мне понравилась. В ней говорилось о больнице для умалишённых. Вот о чём подумал Ковылин, вот почему первым делом спросил о врачах. Здание, из которого нельзя выйти. Врачи, охранники, уборщики, повара. И пациенты, конечно. Каждый одевается в свою униформу. — Я не сумасшедший! — меня захлёстывает нереальность происходящего. Я почти готов усомниться в своих словах: «А вдруг вся твоя жизнь тебе привиделась, вдруг ты правда псих несчастный?» Психлечебница. Вот как это называлось в книге. Меня отправят в психлечебницу, накачают наркотиками, и я никогда не вспомню, кто я. А если буду сопротивляться, мне сделают лоботомию, тоже как в книжке. Вскакиваю с табурета и пячусь в коридор: — Я нормальный! Правда, честное слово. Я уйду сейчас, только не отправляйте меня туда! Саша бросает на Ковылина яростный взгляд. Оттолкнувшись от подоконника, шагает ко мне. Протягивает руку: — Тихо-тихо, ладно. Никуда не поедешь, если не захочешь. Понял? Я не могу расслабиться, но позволяю приобнять себя за плечо. — Не надо на меня так смотреть, — говорит Ковылин. Без тени вызова — обычным тихим голосом. — Нель сам сказал, что хочет домой. Я предложил, чем могу помочь. — Нель прекрасно понял, что ты предложил, — огрызается Саша. — Ладно. Если я не могу помочь, пусть этим занимаются в полиции. Думаю, там разберутся, куда его вернуть. Понимаю не всё, но суть улавливаю: меня передадут чужим людям, они будут выяснять, кто я. И выяснят, что меня не существует. Что будет дальше — предполагать не хочется. Покосившись на Сашу, умоляюще качаю головой и обеими руками цепляюсь за край его странной рубашки без пуговиц и рукавов, вспомнить бы, как это называется. — А если не разберутся? Допустим, он иностранец, потерявший память от стресса… Извини, — обращается он ко мне, — просто предполагаю. Если так, тогда порядок. А если всё сложнее? Мало ли, где его держали, может быть, с детства. Ковылин улыбается с мягкой насмешкой: — Нель, он считает, что ты инопланетянин, сбежавший из лаборатории. На всякий случай качаю головой. — Я считаю, что мы не имеем права рисковать, — говорит Саша. — Если в полиции ничего не выяснят, если окажется, что он никто из ниоткуда, и разбираться слишком сложно, он может оказаться на улице. — Не думаю, что это возможно. — Люди тупые, Илюш, ты лучше меня знаешь, на что они способны, — почти рычит Саша. — Так что нет ничего невозможного. Может быть, Нель связан с той чертовщиной, в которую вляпалась Алиса. Я открываю рот, собираясь уверить его, что не знаю никакой Алисы, но не успеваю вставить ни слова: Ковылин тоже начинает горячиться, пускай и не повышает голоса. — Это было бы слишком большим совпадением, не находишь? — Он назвал меня Птицеедом при встрече. На этот раз вздрогнуть приходится мне. Ковылин смотрит на нас, собрав лоб складками. — Чего? — Алиса мечтала написать книгу. Только об этом и трындела. — Про паука? Саша закатывает глаза. — Это имя главного героя! Ну, не имя, а типа прозвище. Нельзя ему называться настоящим именем, а это звучит неплохо, по-моему. В его тоне отчётливо слышится: «Только попробуй возразить». — Алиса вроде как списала его с меня, — он хмурится, ощутив, что звучит это забавно, и торопится, скрывая смущение: — Мы как-то с ней говорили, и я такой: «Вот представь, напишешь свою историю, её переведут на английский, а там нет слова «птицеед». Они говорят tarantula. Или toad-eater. Будет у тебя Жабоед вместо Птицееда». А она типа: «Я прослежу, чтобы нормально перевели. Хотя бы bird-eater. Пусть лучше будет дословно, зато красиво». И Нель назвал меня так. Bird-eater. Ковылин, выдержав паузу после этой тирады, тихо спрашивает: — Ты уверен, что тебе не послышалось? Почему-то он больше не улыбается. — Не послышалось, — говорю я. — Вот! — Саша встряхивает меня за плечо. — Это не случайность, говорю тебе! Ковылин смотрит на нас снизу вверх. Маленький человек на маленьком табурете. Лицо его стягивает холодом — теперь по-настоящему верится, что он держит в руках человеческие жизни каждый день. Сцепив руки в замок, Ковылин говорит: — Я не могу позволить Нелю здесь оставаться. Я чуть не падаю, потому что Саша, за которого я до сих пор цепляюсь, резко подаётся вперёд. — Что?! Илюш… — Нет, сначала послушай. Я очень хочу, чтобы ты нашёл Алису. И готов помогать тебе. Хочу помочь. Но знаешь, о чём должен думать в первую очередь тот, кто оказывает помощь? Саша, выпустив меня, складывает руки на груди. Вопросительно дёргает подбородком. — О том, — говорит Ковылин, — что один труп всегда лучше, чем два. — Твою совесть это успокаивает? — Я вынужден быть циником. То, что ты называешь чертовщиной, кажется мне красиво организованным преступлением. Я думал, такие мистификации бывают только в кино, но что имеем, то имеем. Если я прав, то здесь замешаны большие люди и большие деньги. Мы с тобой вдвоём не потянем с ними воевать. — Мы ещё даже не попытались! Нужно выяснить, что происходит, для начала, а потом я что-нибудь придумаю. Ты сможешь жить спокойно, если ничего не сделаешь? Ковылин вздыхает, будто говорит с неразумным ребёнком. — Я не смогу жить спокойно, если из-за моей безответственности пострадает моя жена. Так взрослая жизнь работает, Саш. Я не только за себя отвечаю. Есть ещё семья, пациенты, коллеги. Если со мной что-то случится, это отразится на каждом из них. Я смотрю в пол. Слушать Ковылина страшно. Это голос трезвого рассудка, который ненавидишь, но с которым не можешь не согласиться. — Отлично, — говорит Саша. От злости его голос звенит металлом. — Тогда я несу ответственность за Алису. И за Неля тоже. Ковылин разводит руками: — Тогда я вынужден попросить вас обоих уйти. Саша за ремень тащит по полу большую сумку на молнии. — Я приехал утром, — объясняет мне на ходу. — Илюха попросил сгонять в магазин за едой. Еду я не привёз, зато привёз тебя. Мне тепло от благодарности: он меня не бросит. Но вина уже тянет за рукав маленькими ручками: «Ты — его проблема, — твердит нараспев. — У него и так, похоже, проблем много, а ты — ещё одна, и ты ведь понятия не имеешь об этой Алисе, правда?» Нужно срочно сделать хоть что-нибудь полезное. Наклоняюсь, чтобы взяться за вторую лямку. Саша дёргает сумку на себя — хватаю пустоту. Он смеётся. Светится длинной бесшабашной улыбкой, будто не поссорился с другом минуту назад. На секунду замираю, присев на корточки, чтобы поймать этот момент — Сашино весёлое лицо против света тусклой коридорной лампочки. Он щёлкает пальцами: — Эй, ты чего? Возьми гитару, кстати, и пойдём. Поднимаю с дивана чёрный чехол. Он легче, чем я думал. Аккуратно вешаю на плечо и бегу за Сашей следом. — У вас что, одна куртка на двоих? — Ковылин наблюдает за нашей вознёй на узеньком пятачке перед дверью, уперев руки в бока. — Мы на машине, обойдёмся, и вообще у меня есть вот, — Саша влезает в тёмно-синий свитер со странным узором. Оправляет перед зеркалом высокий ворот и показывает Ковылину странный жест — мизинец и указательный палец вытянуты, остальные загнуты. — Ценишь? До нового года девять месяцев, а я уже готов. Ковылин качает головой: — Хотя бы куртку я вам дать могу. Саша многозначительно смотрит сверху вниз. — Я гномов не граблю. — А если Надину? — он ныряет в шкаф. Саша шлёт мне полный недоумения взгляд. Кто-то из них напихал мне в туфли мятых газет. Бумага отмокла, обувь стала чуть суше, но, я чувствую, не высохла до конца. Куда делись носки — не знаю и стесняюсь спросить. Ковылин появляется из шкафа с огромной чёрной курткой. Человек, которому она впору, должен быть ростом чуть ниже Флавия. — Надюша иногда одевается в мужском отделе, так что никто не догадается, расслабьтесь. Мы тянем жребий — кому это счастье достанется. Через минуту выстраиваемся у выхода: Саша в своей родной куртке, из-под которой торчит дурацкий свитер, я — в Надюшиной, с комом размокших газет в руках. Ковылин передаёт Саше сумку и что-то говорит вполголоса. Саша прикладывает ладонь к уху в притворной глухоте. — Ты слышал, — вздыхает Ковылин. — Пора вырастать из рыцарских доспехов, Саш. — Оставь свои советы при себе, коварный гном, — скалится он, хищный и яркий. Я понимаю, почему Алиса, кем бы она ни была, захотела писать с него главного героя. Не знаю, во что ввязываюсь, но я хочу помочь. Саша не разрешает мне нести гитару. Велит «открыть багажник», но я понятия не имею, что это значит, поэтому он открывает сам. Машина разевает широкую пасть. Туда Саша укладывает вещи, а я забираю с заднего сиденья свою рубашку и развешиваю поверх сумки — надеюсь, досохнет. В карманах отыскиваю размокший блокнот и обязательство Валерии. Сколько усилий потратили Флавий и доминицелла Мосс на эту бумажку — а теперь чернила размылись, ни строчки не разобрать. Впрочем, это мало меня волнует. А вот карандаш потерялся — жаль. Закрываю багажник с третьей попытки и усаживаюсь рядом с Сашей. Он держит на ладони прямоугольный экранчик, на котором мелькают картинки и буквы — язык второй группы, я на нём даже читать не умею. Музыка стучит вполголоса, в недрах машины что-то гудит. Вокруг панельных домов-коробок будто сгустилась серая дымка. Жёлтый свет в окнах уютный и тёплый. Когда снаружи темно, люди тянутся на этот свет, каждый в свою ячейку — совсем как в мире, к которому я привык. У нас своей ячейки нет. А света — только холодный Сашин экранчик и лампочка под потолком машины, которая зажигается, если открыть дверь. — План такой, — говорит Саша. — Сегодня спим в машине, а завтра ищем хостел, если понадобится. У меня не так много денег, лучше лишний раз пожрать, правда? Я понятия не имею, что такое хостел, но киваю. Он переставляет машину в тень деревьев, подальше от окон и дорожек для людей. Снова достаёт свой экранчик и что-то ищет, хмурясь. Я разлепляю размокшие страницы блокнота. Старых рисунков не жаль, их ничто уже не сделает хуже, но хорошо бы чистые страницы подсохли. — У тебя нет карандаша? — А? — Саша вскидывает голову. — Нет, только ручка. В бардачке возьми. Да господи, ну вот там, — раскрывает передо мной ящик. Какие-то документы, шоколад в хрустящей фольге и — действительно — ручка. Чернила чуть расплываются на влажной бумаге. Мне нравится, как это выглядит. Саша косится на меня и вручную зажигает лампочку. Почти одновременно вспыхивают вдоль дороги фонари на высоких столбах, соединённые проводами, как огромная гирлянда. Полумрак теперь кажется синим. Я пытаюсь набросать Сашин профиль. Никак не выходит поймать его черты, одновременно крупные и утончённые. Помучившись немного, замечаю, как он заглядывает мне в блокнот, и быстро переворачиваю страницу. Рисую всякую ерунду: фонари, деревья, окно с котом по памяти. Во мне растёт ощущение, что мы должны о чём-то поговорить, но тянем время. — Кто такая Алиса? — спрашиваю, не отрываясь от блокнота. Саша поднимает голову от экранчика. — Это очень шизоидная история. Предлагаю сделку. Поднимаю на него взгляд. — Ты веришь тому, что я говорю, — продолжает Саша, — а я верю, что твоё «большое здание» — не психушка. — Пиктаринтум. — Чего? — спотыкается Саша. — Так оно называется. Здание. Подсвеченная снизу холодным светом, его кожа кажется бледной на контрасте с глазами и волосами. Саша хмурится, будто сомневаясь, не слишком ли сумасшедшие вещи я говорю даже по сравнению с его историей. Потом гасит экранчик и прячет в карман. Откидывается на спинку сиденья, заложив руки за голову. — Короче. Алиса — моя сестра. Примерно твоя ровесница, ей шестнадцать. — Мне семнадцать, — поправляю, насупившись. Саша усмехается. — Ну примерно, я же сказал. В общем, всё было всегда нормально, никакой чертовщины всю жизнь. Ну типа, она училась, немножко играла на фортепиано, много меня доставала и много читала. Потом стала пытаться сама писать. Придумала Птицееда со всей историей. Постоянно о нём говорила. Было прикольно, на самом деле. Не сильно оригинально, но прикольно. — О чём история? — непонятное предчувствие говорит мне, что это важно. — Птицеед вроде как… охотник за нечистью, но не совсем. Истребляет таких крылатых тварюжин, которые порождает человеческое воображение. Это прикольно работает: чем сильнее воображение, тем больше тварей порождает, и в то же время эти твари охотятся на талантливых людей. Чем талантливее, тем вкуснее, потому что больше энергии, как-то так. — Не похоже на истории, которые я раньше слышал, — замечаю вполне искренне. — Ты и про краны в ванной не слышал, — Саша смеётся, когда я тычу его кулаком в бок. — Ну а что? Похожих штук много, точно тебе говорю. — Ну и ладно, мне всё равно нравится. Звучит мрачно. — Она и пыталась сделать мрачно. Мол, Птицеед — один из немногих, кто видит этих тварей и может на них охотиться. Подобные ему постоянно гибнут или сходят с ума, потому что из них высасывают душевные силы, или просто потому, что не выдерживают чудовищ человеческого подсознания. Но он знает, что это важно, потому что… Э-эй! — Саша щёлкает пальцами у меня перед лицом. — Ты как в трансе. — Нет, — крепко зажмурившись, тру глаза. — Просто слушаю. Душу в себе тревогу, слишком сильную, чтобы винить жуткую сказку. Я просто устал. Я чуть не умер сегодня, в конце концов. Саша кивает выпятив нижнюю челюсть: — Алиса бы оценила. — Так что с ней случилось? — У неё начались проблемы. Она говорила, что всё нормально, но почти перестала общаться и со мной, и с родителями, как будто нарочно пряталась. Стала спать со светом, но это уже в последние дни. — Последние перед чем? — Перед побегом. Она не просто исчезла, она сама ушла. Забрала ноутбук, на котором писала свою историю, телефон, карточку и зубную щётку. Всё. Даже одежды никакой не взяла. Не знаю, это значит, что она решила сбежать ни с того ни с сего или, наоборот, такой был план? Перед глазами у меня отчётливая картинка: Сашина сестра выдирает из стены телефон и уносит с собой, зажав под мышкой. Вряд ли такое по силам даже Надюше. Обещаю себе потом разобраться в тонкостях знакомых понятий. Сейчас пытаюсь выдавить здравую мысль: — Ты не сверял адреса на конвертах? Сашины брови изгибаются домиком, он строит диковатую гримасу недоумения. — На каких конвертах? — Ты сказал, она переписывалась с кем-то. Саша молчит несколько секунд. — Ладно, я понял, хватит на меня так смотреть! — хлопнув себя по коленям, отворачиваюсь к окну. — Хотя вообще-то я ничего не понял, получается, или понял наполовину не то. Саша качает головой: — Ты либо очень тупо играешь инопланетянина, либо повезло, что тебя подобрал я, а не кто-нибудь ещё. Ты же нежизнеспособный. — Потом разберусь как-нибудь, — огрызаюсь я и, подперев ладонью подбородок, провожаю взглядом проезжающую мимо машину. Спереди огни белые, сзади — красные. Ещё одно маленькое, бесполезное на первый взгляд наблюдение в полупустую копилку. Когда-нибудь я наберу достаточно, чтобы не говорить глупостей, мне просто нужно время. — Разберёшься, — соглашается Саша. — Я тебе объясню необходимый минимум, а вообще просто держись ко мне поближе. Резко оборачиваюсь к нему. — Давай про Алису, ладно? Мне не нравится менторский тон. Я могу простить его Флавию, которого знаю полжизни и на которого сам порой ворчу. Но почему едва знакомые люди говорят со мной, как с неразумным ребёнком? — Да, про Алису, — Саша будто не замечает моего недовольства. — Родители её искали, естественно. Через сутки подали заявление в полицию… Полиция — это что-то вроде милитов. Никто не объяснял, я сам догадался. Уже успех. — …А через двое суток вдруг успокоились, — Саша, округлив глаза, смотрит на собственные руки. — Понимаешь, я прихожу с учёбы, спрашиваю: «Есть новости?» Естественно, имею в виду новости про Алису, потому что о чём ещё можно думать, — растопырив пальцы, каждую фразу он сопровождает рубящим жестом. — А они начинают говорить о какой-то ерунде. Я уточняю: «А с Алисой что? Вы не звонили?» И на меня — два абсолютно пустых взгляда, понимаешь? — Саша оборачивается ко мне, будто боится, что и я вдруг забуду, о чём мы говорим. — Как будто они сначала даже чувствовали, что не могут вспомнить что-то важное, а потом просто забили. Стали вести себя так, будто нет и не было никакой Алисы, будто это я сошёл с ума. Я пошёл в полицию сам, снова, а там говорят — заявления не было. Но документы-то остались, это уже не амнезия, это раздолбайство или что похуже, так что я хотел разбираться, но тут Алиса сама позвонила. Почему-то я вздрагиваю. — Она сказала, чтобы я её не искал. Уверяла, прямо обещала, что с ней всё будет хорошо, только просила не искать, вообще забыть о ней. — Почему? — Ты меня спрашиваешь? — огрызается Саша. — Сказала, это опасно. Мы молчим некоторое время, глядя в сгустившийся мрак сквозь стекло. В смешных зеркалах-крылышках по бокам от машины жизнь отражается под странным углом. Прохожие на тротуаре иного роста, а куда движутся огни, я не могу предугадать. — У меня две зацепки, — говорит Саша. — Во-первых, я прочекал, звонок был из Москвы, — он делает паузу и, взглянув на меня, уточняет: — Это город. — И мы в нём? — Ага. Второе — на фоне играла музыка. Какая-то песня, кто-то её вживую исполнял. Как будто репетировал. Шансов мало, но, если я не ошибся, это какая-нибудь локальная группа. Можно выяснить, в каких клубах они выступают, и найти этих ребят. Гордости ради я сдерживаю вопросы, но Саша сам лезет объяснять, что такое группы и клубы. Осмелев от досады, возражаю: — Алиса может быть уже не с ними. — Если они пустили её на репетицию, то наверняка помнят, кто это, очевидно же, — хмыкает Саша. — Хотя бы подскажут, где её искать. Задумавшись, тереблю уголок блокнота. Я рисовал боковое зеркало, пока слушал Сашу. Ничего особенного — просто форма и размытые силуэты на стекле. Но мне почему-то не нравится фигура, которую я едва обозначил в отражении. Она не похожа на прохожего с собачкой на поводке (никогда не видел собак с такими стройными лапами), который медленно шагает мимо нас. Эта фигура нервирует меня. Не как неудачный рисунок — иначе, острее. — Давай спать, — предлагает Саша. — Завтра поможешь мне искать музыкантов, ну и подумаем заодно, что с тобой дальше делать. Он показывает, как откинуть спинку сиденья. «Такие бы кресла в Императорскую канцелярию, — думаю, глядя в потолок, обитый бархатистой материей. — Клерки поработали, поспали и снова за работу — никто почти не отвлекается и не тратит время». Это забавно на первый взгляд и жутко, если вдуматься. — Не так удобно, как я думал, — жалуется Саша. — Нормально, — бормочу в ответ. Пару лет назад, на мальчишеской ночёвке у кого-то в гостях, нам доводилось спать впятером на двух сдвинутых кроватях. В другой раз я заснул на лестнице технического яруса, возле вольеров с волокушами, которых рисовал. Кажется, нет такого положения, которое моё тело сочло бы недостаточно удобным для сна. Единственное, что может помешать, — это дурацкие мысли, но сейчас я слишком устал, чтобы думать. В голову лезет такая ерунда, что я вяло улыбаюсь. Саша, услышав смешок, поворачивает голову. — Чего? — Ты поехал искать сестру и взял с собой гитару? Он дёргает плечом, мол, а что такого? — Я больше скажу, завтра тебе придётся слушать, как я играю. Эта мысль меня радует. Вопросов не хочу задавать, да и язык не слушается. Из дремоты меня выдёргивает ощущение пристального взгляда. Оно ползёт морозом по коже, и детский инстинкт велит не открывать глаза. Едва приподнимаю веки. Пытаюсь всмотреться в темноту сквозь дрожащие ресницы. Больше всего боюсь увидеть силуэт за окном машины — воображение рисует неподвижное бледное лицо, длинный рот, изогнутый в улыбке, тёмные дыры глазниц. За окном никого нет. Выдохнув, натягиваю на голову капюшон и смотрю на Сашу, чтобы успокоиться. Он вроде бы притих, куртка шуршит в такт мерному дыханию. Рот приоткрылся, удлиняя профиль. «Всё-таки я его нарисую». Скольжу по салону рассеянным взглядом и готов уже снова задремать, когда смотрю ненароком в прямоугольное зеркало на потолке. Там отражается Сашино лицо. Глаза широко раскрыты и смотрят на меня. Это их внимание меня разбудило. Стараясь не двигаться, кошусь на Сашино сиденье. Его глаза закрыты, и он точно спит, это не розыгрыш. Потому что, пока мы оба лежим в креслах, я никак не могу видеть Сашино отражение. Я медлю, надеясь, что померещилось. Крепко жмурюсь на пару секунд, потом снова смотрю в зеркало. Сашино отражение сжимает челюсти, будто злится от нетерпения, и указывает в сторону — на боковое зеркало, которое я рисовал в блокноте. Оно странно рябит, будто по ту сторону бьются в стекло десятки чёрных бабочек. Присмотревшись, вижу, что это не бабочки, а крошечные чёрные птицы. Они вылетают из зеркала, одна за другой, и, закручиваясь спиралью, поднимаются в мутное тёмное небо. Они рассыпаются над зданиями и растут в воздухе, сеть проводов качается, когда на неё садятся почти человеческие фигуры. У них светлые лысые головы, а руки гнутся локтями вперёд. Они лезут из стекла, и лезут, и лезут. Я вижу, как птичка, успевшая вырасти размером с крысу, ныряет в приоткрытое тёмное окно. Сперепугу готов распахнуть дверь, чтобы выскочить и заслонить стекло, остановив трепещущий поток — почему-то мне кажется, что я могу это сделать — но что-то шумно опускается на крышу машины. Слышу, как стучат по металлу когти. Сашино отражение указывает на спящего Сашу и манит пальцем. Это означает: «Пусть посмотрит сюда». — Пошёл ты! — кричу на него. — Останови их! Пусть перестанут лезть! Оно качает головой и снова указывает на Сашу. — Что такое? — Саша, встрепенувшись от моего крика, приподнимает голову и ошалело замирает. Его взгляд скользит к зеркалу, но я, поддавшись странному наитию, бросаюсь вперёд, прикрываю прямоугольное стекло дутым рукавом куртки. — Не смотри туда. Шуршащий крыльями поток из бокового зеркала обрывается. Те птицы, что не успели вырасти, тают в воздухе. По крыше над нашей головой цокают когти. Тварь свешивает голову, заглядывая в окно. Лысая женская головка на длинной гибкой шее, рот чёрной щелью от уха до уха. Она смотрит на меня, не моргая, и вдруг бьётся головой о стекло — резким движением, как клюют птицы. Встряхнув головой, распахивает рот и издаёт визгливый клёкот, будто смеётся. Голова исчезает. Хлопают, удаляясь, крылья. В тишине кажется, что я слышу, как грохочет не только моё сердце, но и Сашино тоже. Понимаю, что мы сидим, прижавшись плечом к плечу, окостеневшие от страха. Я до сих пор прикрываю зеркало. — Мы же оба это видели, правда? — шепчет Саша. Я рвано киваю. — Это птицы. Как в Алисиной книжке. Я прямо так их и представлял. — Сколько же их вылетело? — Дохерища. Но выживут единицы. Только те, кому повезёт с добычей. А они тупые, ты сам видел. Осторожно отрываю локоть от зеркала, так, чтобы Саша не заглянул туда раньше меня. Ничего там не отражается, кроме чёрного рукава и моего перепуганного лица. Никаких двойников. Медленно опускаю руку. — Что там было? — спрашивает Саша. Медлит, прежде чем взглянуть на своё отражение. — Ты что-то видел? — спрашиваю, заранее зная ответ. — Не-а, ты первый скажи, — трясёт он головой. — Честно, я бы лучше решил, что схожу с ума, и на этом успокоился. Всплёскиваю руками: — И после этого меня тут винят в незрелости? — Даже не заикался. — Но думал, — огрызаюсь я. Уши тут же обдаёт жаром: зачем я к нему цепляюсь в такой момент? — Вообще-то нет, я просто… — Ладно-ладно, всё, да, извини, — машу на него руками. — Больная тема? — ухмыляется Саша. — Зеркало, — стучу пальцем по стеклу. — Мы про зеркало. Твоё отражение живëт своей жизнью. Саша хмурится — две морщинки красиво ложатся меж длинных бровей. — И что оно делало? — Показало вон туда, и тут же полезли птицы. А ещё хотело, чтобы ты на него посмотрел. Я не дал. — Почему? Качаю головой: — Не знаю. Просто лучше не смотри сейчас в зеркала, хорошо? — Ага, — он нервно усмехается. — Завесим в машине зеркала — и погнали, далеко уедем. Никаких общественных туалетов, мочиться только под куст… А селфи можно делать, как ты думаешь? Он нарочно бросается словами, которые я не понимаю? — Никак не думаю, — толкаю его в плечо. — И не смешно, понятно? Что бы мы делали, если бы птицы полезли сразу внутрь машины? Мне кажется, эта штука ещё хуже птиц, но можешь мне не верить, ты лучше меня должен знать, что тут происходит. Саша качает головой. — Я хотел экономить на сигаретах, но сейчас мне надо покурить. Поковырявшись в карманах, вынимает глянцевую пачку. Поджигает белую бумажную трубочку, такую же, как я видел у ночного гостя, но короче и толще. Сигарета, значит. — Это помогает? — спрашиваю, склонившись ближе, чтобы посмотреть, как рождается огонёк из-под ребристого колёсика. Саша косится на меня, зажав сигарету в зубах. Говорит невнятно: — Ты сказал, теве севнадцать. — Ну да. — Ну вот и всё, — перехватив сигарету двумя пальцами, прячет зажигалку в карман. — Я школьникам курево не покупаю. — Я уже не учусь! — Всё, — Саша, ткнувшись лбом в руль, длинно выдыхает. Оранжевый огонёк в полумраке притягивает взгляд. — Я без понятия, что происходит, но знаю, кто это был, — стучит пальцем по зеркалу. Я вздрагиваю: кажется, на стук могут ответить с той стороны. Понимаю, о чём Саша говорит, но зачем-то уточняю: — Кто? Перекатив голову по рулю, Саша смотрит на меня, будто спрашивает, зачем я издеваюсь. — Очевидно же. Это Птицеед.