Ризанетти

Так почему бы вам не пожать руку своему дьяволу и не переменить свою дурацкую жизнь?

Р. Дэвис, «Пятый персонаж»

Она сидит, подобрав ноги на подоконник, и странно сутулится. Из бесформенных складок одежды выглядывает только голова на длинной изогнутой шее. — Во-о-от, — длинный звук клокочет в её горле. — Храбрый птенчик. Не трону тебя, не дурочка. Иди на веточку. Голос старушечий, но лицо юное, с маленьким заострённым носом. Волосы чёрные, жёсткие, подстрижены коротко и неровно, топорщатся вокруг головы, будто ветром растрёпаны. Не хочу к ней приближаться, но что-то толкает меня вперёд — то ли гордость, то ли дурное любопытство. «А что мне терять?» — спрашиваю себя и в эту секунду верю, что нечего. Рассматриваю остренькое лицо с круглыми глазами. Брови проколоты маленькими гвоздиками, по два с каждой стороны: один простой, другой — с чёрным камушком. — Кто вы? — Мадра, — пошевелив локтями под мешковатой кофтой, она протягивает из ворота ладошку. Маленькую, как у ребёнка, сухую и цепкую — не могу разжать пальцы намного дольше, чем мне хочется к ней прикасаться. — Нель, — бормочу, сунув руку в карман. Она смотрит на меня, склонив голову набок. — Нетти? — Что «Нетти»? — Ищу Нетти. Дружочек велел искать Нетти. — Ризанетти? — догадываюсь я. Мадра склоняет голову к другому плечу. — Может, может. Человечки странные, сокращают имечко — не узнаешь. Но ты похож. — На кого? — На Нетти. — Вы знали Ризанетти? Она разевает рот и издаёт длинный, свистяще-булькающий звук. Я шарахаюсь назад — и лишь через секунду понимаю, что это смех. Он обрывается так же резко, как начался. — Дружочек предупреждал, что ты странненький. Другого Нетти не знала, тебя — узнала. — Как? — По ощущению. Словечка нет, есть ощущение, какое дружочек передал. Мадра, высунув палец из ворота, манит к себе. Наклоняюсь ближе — круглые глаза косят в разные стороны, будто и не на меня смотрят. Она рывком вытягивает шею — только вздрогнуть успеваю — и касается лбом моего лба. Меня наполняет тёплое узнавание. Не знаю, откуда оно берётся, но вытесняет страх — и всякий здравый смысл. — Да, — киваю, отстранившись. — Это я. — Чудненько, чудненький птенчик, — воркует Мадра, улыбаясь длинным ртом. Сажусь на подоконник рядом с ней. — Что за дружочек? — это нечестный вопрос. Я знаю, о ком говорит Мадра. Почти вижу, как он смеётся и пятернёй отбрасывает волосы с лица. Почти чувствую цветочный запах. — Он сам не мог прийти? — Ты к нему придёшь, провожу. — Сейчас? — спрыгиваю на пол, но Мадра трясёт головой: — Погоди. Нужно поговорить. — Да о чём?! — получается слишком резко. Ночной образ стоит у меня перед глазами, живой от чёрных прядей, стекающих на лицо, до ощущения грубой ткани под пальцами. Я вдруг понимаю: голос, мурлыкавший утром песню, — его голос. Приснилось это мне или он был где-то рядом? Не помню, да и не важно: он знает, где я, он уже послал за мной Мадру и он подскажет, что делать, потому что я ничего не понимаю. Если встретимся — всё будет хорошо. Чего ждать? Мадра укоризненно курлыкает. — Нетерпеливенький птенчик. Приведёшь Вебера к моему птенчику, а Вебер сделает «флип», — последнее слово она произносит тоненько и с присвистом. Я не сразу разбираю. — Что сделает? — «Флип». Посмотрит в зеркальце и — «флип». Поменяется с тем местечками. — С Птицеедом? — С ним. Тот будет здесь — убьёт моего птенчика. Лучше б она продолжала смеяться и клекотать. Ничего не меняется на остром лице, она даже не может посмотреть на меня двумя глазами сразу. Но отчаяние скользит в неуловимых ужимках — немое, запертое между животной бессловесностью и человеческой твердолобостью. Таким же отчаянием веяло от Рефлекса, когда я впервые его увидел — иначе не решился бы выкрасть его из лаборатории. — Зачем Птицееду твой птенчик? — вопрос глупый. Не то что из Сашиного рассказа — из имени можно предположить. Птицеед охотится на тварей вроде Мадры. И вроде тех, кого мы с Сашей видели ночью. Я поправляюсь: — Где твой птенчик? — С дружочком. Они вместе. Ждут тебя. — Так отведи меня одного, я только поговорю с ним и вернусь к Саше. — А он сделает «флип», — опять с присвистом, — и догонит. — Он не узнает, куда я пошёл. — Вебер сделает «флип» — и тот всё узнает, что знает Вебер, а Вебер всё узнает, что знает тот. Я тру лоб, пытаясь осмыслить её слова. Одно точно ясно: я был прав, когда не давал Саше смотреть в зеркало. Страха не чувствую, даже об опасности не думаю. Стыдно сказать: ни о чём и не хочу думать. Меня мучительно тянет за окно, сквозь сырую ночь — туда, где ночной гость курит, ярко улыбается и ждёт меня. — Так отведи сейчас! Саша занят. Я не скажу ему, куда пошёл, он, может, и не заметит. Мне только поговорить, хоть две минуты. Время теряет значение, я забываю разницу между часом и минутой. Ни один разумный довод сейчас не привёл бы меня в чувства. Но Мадра не умеет вразумлять и уговаривать. Она молчит. Молчание не пропустишь мимо ушей. — Ладно, чего ты от меня хочешь? — Защити моего птенчика. Ты можешь. Я и сам чувствую, что могу, но ей-то откуда знать? — Как я это должен сделать? — Ты можешь, — повторяет Мадра. У животных нет слов, чтобы упрекнуть того, кто им откажет. У животных, наверное, и совести нет — значит, они не видят в упрёках смысла. Если не помогу Мадре, буду виноват только перед самим собой и отвратителен только самому себе. А ещё не увижу наяву странного призрака с красивыми руками. Да что я тяну, если уверен, что сдержу Птицееда? — Ладно, обещаю. Я до сих пор следил за Сашей, буду следить и дальше. До утра он никуда не денется. Пойдём, ты успеешь меня отвести. Тяну Мадру за пустой рукав. Она вдруг дёргается и смотрит через моё плечо круглыми глазами. Сердце падает в живот. Оборачиваюсь медленно-медленно и неловко улыбаюсь Саше, замершему на углу. Надо срочно сделать неподозрительное лицо. Творца ради, почему мне так стыдно? Я ничего дурного не сделал. — Это Мадра, — я встряхиваю её рукав, за который всё ещё держусь. — Мадра, — повторяет Саша как-то заторможенно. И спрашивает сквозь зубы: — И что вы тут делаете с Мадрой? — Я её увидел… ну, дверь была приоткрыта… и пошёл… Как объяснить всё, что было дальше, я не знаю. Мнусь, как дурак, глядя в пол. Мадра спрыгивает с подоконника и жмётся к моему боку. — Узнала песенку, — говорит она. Саша хмурится: — Какую песенку? Он не Птицеед — не охотник на крылатых тварей, но сейчас как никогда похож на зазеркального двойника. Его тяжёлый взгляд я бы не выдержал. Мадра выдерживает. Смотрит на него по очереди то одним, то другим глазом, а потом будто бы всхлипывает… И свистит. Никогда не слышал такого прозрачного звука. Это не подражание музыке — это сама музыка. Мелодия, на Сашиных струнах полная нежного нетерпения, теперь звучит пугливо, диковато и печально. Злая морщинка над Сашиной переносицей разглаживается, он широко раскрывает глаза. — Кто… Его обрывает нетрезвый голос. Из-за угла выглядывает белобрысый детина. Он что-то спрашивает у Саши, кажется, всё ли в порядке. Саша кивает, тот хочет уйти, но видит Мадру. Брови его ползут вверх, а рот растягивается в идиотской улыбке. — Х-хы, — выдыхает белобрысый, как Альберт, только хуже. Подмигивает мне: — Твоя девчонка? Не забывает перейти на одиннадцатый побочный, а лучше бы забыл — не пришлось бы отвечать. Огрызаюсь: — Да, моя, — смотрю в пол — не хочу видеть подпитую рожу. Он хохочет, добродушно скаля жёлтые зубы, и кого-то зовёт через плечо. Его догоняют два соседа по комнате. Мадра под прицелом вытянутых пальцев, пьяных глаз и раззявленных в смехе ртов пятится к подоконнику, пустой рукав скользит из моих пальцев. Она дёрганно крутит головой, смотрит на меня, на Сашу, на наших соседей — и хлопается об пол. Нелепая фигурка рассыпается, оставив кучу мешковатой одежды. Саша сперепугу выпускает меня — бросаюсь к тряпкам, ворошу их руками. Из складок выпархивает маленькая чёрная птичка. Задевает крыльями моё лицо, мечется под потолком, шурша крыльями по штукатурке, и исчезает в коридоре. Сжимаю в кулаках плотную ткань и поднимаю злой взгляд на парней, посеревших и отрезвевших. Они жмутся друг к другу, как огромные дети, давят смешки, лишь бы не показать, что перепугались. Из-за них Мадра ушла. Из-за них Саша не узнает, где она слышала песню, а я не увижу ночного гостя. Всё из-за них, тупоголовых пьянчужек, спугнувших жуткое волшебство. Встречаюсь глазами с белобрысым. — Что это было? — спрашивает он, и опасливое отвращение на глупом рыле становится последней каплей. — Вы всё испортили, вот что было, — поднимаюсь на ноги, шагаю на них, позабыв, что их трое, что белобрысый выше на полголовы. Не замечаю, как смешиваю фразы на одиннадцатом побочном, четырнадцатом и основном. — Вы только пить умеете, ржать и тыкать пальцами в тех, кто не вписывается в ваш ущербный мирок, вы намного ограниченнее тех, кто живёт в четырёх стенах, и куда ближе к животным, чем вот она, — тычу пальцем на кучку одежды у себя за спиной. Белобрысый не туп, что бы я ни думал со злости. Слово «животное» он понимает и справедливо принимает на свой счёт. Выдвинув челюсть и выпятив грудь, делает шаг мне навстречу: — Ты за языком следи, да? Тебе кто что сделал? Исправить? Меня одолевает желание подраться, забытое лет с тринадцати, но Саша влезает между нами, спиной ко мне, лицом к белобрысому. Вскинув ладони, говорит что-то хмуро, но вежливо. Белобрысый сначала огрызается, потом машет рукой и отступает назад. Зыркнув на меня со всем пренебрежением, какое может выдать невыразительная харя, кивает своим. Они уходят в комнату, переговариваясь и вроде бы даже пересмеиваясь. Чувствую себя пустым, будто выпустил пар, а больше внутри ничего и не было. Я не лучше этих людей. Даже хуже: они глупо шутят, но не бросаются друг на друга. Это я животное, а не они. Точно так же я бросился на Флавия. У него я не успел попросить прощения, а у соседей — успею, но не смогу себя заставить. Боль в плече отвлекает от мерзких мыслей. Саша толкает меня к стене. — Кто ты такой? Мы ошалело смотрим друг на друга. — В смысле? — только и могу переспросить я. — Кончай придуриваться, — Саша хмурится, подрагивает напряжённая челюсть. Он не я, ему не нравится быть грубым, но он думает, что так надо. — Я с самого начала думал, что с тобой всё не просто так, что ты что-то знаешь. Саша мне не доверял? Немного обидно, хотя и справедливо. — Про Алису я ничего не знал, — тут же понимаю, что ничего хуже сказать не мог. Саша зло смеётся: — Они никого поумнее не могли подыскать? Или ты опять притворяешься, что с Луны свалился? «Они» — это, должно быть, похитители Алисы, Саша сам толком не знает, о ком говорит. Он тычет пальцем мне в грудь: — Сейчас ты мне всё объясняешь. Всё-всё, что знаешь, рассказываешь по-хорошему. Кто велел за мной следить? Вот оно что. Он услышал мои последние слова. «Я до сих пор следил за Сашей, буду следить и дальше…» Со стоном прикрываю глаза рукой. — Я не то имел в виду. Я следил — в смысле, присматривал, чтобы вы с Птицеедом не сделали «флип»… ну, не поменялись, понимаешь? Сашины пальцы стискивают моё плечо почти нестерпимо: бормотание только бесит его. Он видит, как я морщусь, и, тут же опомнившись, ослабляет хватку. Требует почти спокойно: — Не понимаю. Говори по порядку. Усилием собрав мысли в кучу, пересказываю разговор с Мадрой, как могу. — У неё есть какой-то птенчик, которого может убить Птицеед. То есть, мне кажется, это не буквально её птенчик, а как бы ласковое прозвище. Она к кому-то привязана, но не может защитить… Саша нетерпеливо встряхивает головой: — Мне всё равно, кто у неё там, хоть птенцы, хоть яйца. Ты знаешь, что она такое? — Нет. Похожа на птиц, которых мы видели, помнишь, в машине?.. Только те не выглядели разумными. Может, это помесь с человеком? Судя по тому, как Саша кривится, мы с ним представляем одну и ту же мерзкую картину. — Ладно, тоже плевать. Нам это не поможет. Откуда она знает мелодию? — Мы об этом не говорили, только… — я спотыкаюсь. Догадка настолько очевидная, что должна была прийти мне в голову четверть часа назад. — Я знаю, кто может знать. Вы с Ковылиным спрашивали, с кем я могу связаться. Так вот, Мадра может меня отвести к одному знакомому. Мне очень нужно его увидеть, правда. И тебе он поможет. Это он велел мне искать Птицееда. Снова болтаю лишнее. Саша вскидывается, как настороженная волокуша: — Что значит «велел искать»? И как ему объяснить? — Он знал, что со мной случится что-то плохое. Ну, что я рискую утонуть. — Ты говорил, это была случайность. — Да, но он знал заранее. — Почему тогда не предупредил? — Предупредил. А толку? Он сказал: что-то будет. А что, когда и как — он не мог знать. — Твой знакомый почему-то знает всё, кроме того, что нужно, — кривит губы Саша. — Но хоть что-то он может сказать про Птицееда, значит, про Алису тоже. Логично? — я с надеждой заглядываю Саше в лицо. — Давай его найдём? Мадра вернётся и отведёт меня, она пообещала. У Саши над переносицей ложится нехорошая складка: — Отведёт тебя? Ну конечно, ему это не понравится. Я мог бы догадаться, но едва соображаю: от мысли о ночном госте меня бьёт нервная дрожь, с трудом слежу за разговором, с трудом заставляю себя стоять на месте. Где Мадра, куда она делась? Нужно идти прямо сейчас. — Тебе нельзя со мной. Саша давится невесёлым смешком. — А давно ты командуешь? — Не командую я! — слишком резкий тон, не надо так, Саша ни в чём не виноват, но как же трудно держать себя в руках. Понижаю голос: — Просто там этот её птенчик. Я думаю, он человек, на самом деле. Если вы вдруг поменяетесь с Птицеедом, он окажется сразу рядом с этим человеком и убьёт его. — Очень интересно, — вздыхает Саша и обрубает: — Ты один туда не пойдёшь. — Мне кроме тебя не с кем, а тебе нельзя, потому что… — Я понял, почему. Не знаю, врёт Мадра или нет и что у неё за птенчики, за них я не отвечаю, а за тебя — да. — Она меня попросила! — Знаешь, я тоже не очень хочу «флипать», так что сделаю всё, чтобы этого не случилось. Меня окатывает новой волной стыда. Саша сам в опасности, я отвечаю за него не меньше, чем он за меня (хотелось бы думать, что больше). Почему я об этом забываю? — И меня волнует твой знакомый, — продолжает Саша. — Не обижайся, но пока всё, что ты рассказывал, на хорошие мысли не наводит. — Может, ты всё ещё думаешь, что меня держали сумасшедшие элеры в качестве лабораторной крысы, а он был главным надсмотрщиком? Ну почему я несу эту чушь, почему не могу просто прикусить язык? Я ничего не знаю о Ночном госте, чтобы защищать его, да и защитить с умом не умею. — Я могу думать, что хочу, пока ты не доказал обратного, понятно? — Саша, выпустив меня, отступает назад. — Пойдём собираться. — Куда? — Не знаю, куда. Выселяемся. Ты хочешь остаться с этими ребятами до утра? — Ты же нас разнял, — бормочу я. — Ты их разозлил, они будут задираться, а нам проблемы не нужны. Они не такие безобидные. На вид не скажешь, но если послушать разговоры… — Мадра вернётся сюда, а нас тут не будет! — Всё! — Саша, обхватив меня за плечи, толкает перед собой в сторону комнат. — Идём и собираемся. Приказной тон старшего брата со мной не сработает. Упираюсь и выкручиваюсь: — Она нас не найдёт! А мы тогда не найдём Алису! Это тебе же нужно. Всем весом давлю на него, чтоб не дать себя сдвинуть. Саша, ругнувшись, вздыхает: — Ну допустим, — и выпускает меня. Валюсь на пол, унизительно ударившись копчиком. Саша, сложив руки на груди, смотрит на меня сверху: — Не надо приплетать Алису, ясно? Так хочешь видеть этого знакомого — расскажи мне больше. Я набираю в грудь воздуха — и выдыхаю вхолостую. Я не знаю. Ничего не знаю, даже имени. — Не родственник, так? — Нет. — Где вы общались? — Он просто приходил… — вспоминаю идею о психлечебнице и поправляюсь: — Мы иногда встречались и говорили. — О чём? Я помню наизусть отдельные фразы, но о чём всё это было — разве можно сказать? Дурацкий вопрос. — Какая разница? — Большая. Ты хочешь куда-то идти или нет? — Может, это личное. — А мне зачем твои секреты? Скажи два слова. Кроме его сомнительных предсказаний. — Мы просто говорили, что непонятного? — взмахиваю руками, для равновесия подобрав колени к груди. — Не важно, о чём, я вообще и не помню. Может, обо мне. Но не только. Ты всё помнишь, о чём говорил с друзьями? — А вы друзья? — Да! — не то чтобы я уверен, но до зуда хочу убедить Сашу. — Как его зовут? Память выбрасывает имя, мелькавшее на затёртых страницах, среди рисунков на полях. — Иво, — говорю я. Три звука отзываются цветочным запахом на губах и странным ощущением в груди. На пару секунд забываю о Саше. Он щёлкает пальцами в воздухе рядом с моим лицом. — Алло! Фамилия, возраст? Прозаические вопросы рушат щемящее чувство. Я обиженно моргаю и, помявшись, признаюсь: — Он не говорил. — Понял, — Саша протягивает мне руку и поднимает рывком. — Ты с ним встретишься, — сердце успевает трепыхнуться прежде, чем он заканчивает: — Только в моём присутствии. Так или никак. Мадра нашла нас один раз — найдёт и второй, а мы уходим прямо сейчас. Он разворачивается и шагает в комнату — не оборачивается и не ждёт. Самое противное — мне ничего не остаётся, кроме как идти следом. И мы оба это знаем. Я мог бы соврать. Сочинить на ходу ложную историю ночного гостя, чтобы потом узнать настоящую. Флавий бы сообразил. С другой стороны, отыскав имя, врать об остальном противно. Иво. Как я раньше не догадался? Сырой холод лезет за пазуху и в штанины. Саша замирает на крыльце, щурится в сеть мокрых веток и проводов. Гитара через плечо — как оружие. Глубокая ночь, а рыцаря гонит на подвиги. …Гонит то ли долг, то ли очень глупый товарищ. Я топчусь рядом, обнимаю сумку, злюсь на него и сам мучаюсь от растущей вины. Из-за меня Сашу выставил на улицу Ковылин, теперь и из хостела приходится уходить. А всё потому, что я к семнадцати годам не научился держать себя в руках. В свете фар зажигаются росчерки дождя, мелкого, как пыль. Я набрасываю на зеркало всё то же полотенце. Мы молчим. Саша зажигает экранчик. Прикрываю глаза, хотя спать не хочется, и слушаю, как где-то рядом колёса машин с липким шорохом скользят по асфальту. — Ты не спишь? Из-под одеяла показываются маленькие руки, потом макушка, лоб и глаза лукавого разреза. — Я думала, это тётя. — Я тоже боялся, что не успею её опередить, но — как видишь. Поздно реагируешь, тётя бы догадалась. Девичья спальня в их поколении пустует. Сюда помещалось ещё три таких же кровати — белых, с резными столбиками и розовыми цветами на изголовье. Валентин давно велел их убрать: Заре и так хватает поводов для мыслей об одиночестве. Он сбрасывает туфли. Ступни тонут в длинном ворсе белого ковра — его меняют каждый месяц, за этим Валентин тоже следит лично. Шкаф во всю стену, в виде гигантского кукольного дома, сделан на пятьдесят четвёртом ярусе по его заказу — к пятилетию сестры. Зара садится, откинув одеяло. На ней бирюзовый шёлковый костюмчик — она просила что-то не белое, не розовое и не ночнушку, и Валентин просьбу выполнил, как тётя ни бесилась. Это было на последний день рождения. Его день рождения. На свой праздник сестра выпросила менее полезные подарки. У Зары длиннющие ресницы и асимметричные радужки. Левый глаз ярко-голубой, как у Сотосов, правый позолочен светло-карими прожилками. Красивее, чем в этом лице, дурная кровь да Гире уже не выродится. — Как ты? — Валентин садится в изножье. Матрас хороший, упруго-жёсткий, и его тоже он выбирал сам. Зара пожимает плечами и двигается к стенке: — Забирайся? — Я не переоделся, — качает головой Валентин. Как сказать Заре, что она уже слишком взрослая и он не может вести себя по-прежнему? Зара хмурится и сердитым жестом тянет к нему руки для объятий: — Ты не заходил два дня. — У меня были очень тяжёлые два дня, — Валентин утыкается лбом сестре в колени и прикрывает глаза, чувствуя, как её пальцы перебирают волосы на затылке. Зара легонько дёргает его за мочку уха: — Ты обещал рассказать, зачем тебе понадобился Корнелий Дильгос. Помнишь? — Ещё бы не помнить, — Валентин переворачивается на бок. Зара тычет его в нос, Валентин делает вид, что хочет укусить её за палец, она отдёргивает руку. — Мне о нём рассказывал папа. — О Корнелии Дильгосе? Папа? — Зара вздёргивает бровь. Слишком по-взрослому и по-снобски, но, прости Мастер, как же ей эта манера идёт. — Папа рассказывал о человеке, который зовёт себя Ризанетти. Таких было много, в каждом поколении свой. Я не знал, что нашим будет Нель Дильгос… Зара, если будешь на меня так смотреть, я ничего не стану рассказывать. — Ну и не надо, — она дёргает его за прядку надо лбом и отворачивается. Молчит, ожидая продолжения. И Валентин продолжает: — На каждое поколение да Гире приходится свой Ризанетти. Это странный человек, который отказывается от своего имени и берёт себе новое, всегда одно и то же. — Почему? — Потому что знает о предыдущем Ризанетти и хочет подражать ему. Ризанетти — всегда художник, и следующий Ризанетти хочет стать лучшим художником, чем предыдущий. — А почему странный? Валентин, сбившись с мысли, вопросительно смотрит снизу вверх. Зара нетерпеливо вздыхает: — Ты сказал: «Это странный человек». Почему странный? — Он всегда идёт поперёк Закона, хотя не хочет ни власти, ни перемен. Но рядом с ним — всегда яркие люди. Художники, учёные, политики. Тем, кого любит Ризанетти, везёт. Но он может разочароваться, отвернуться и уйти. Вместе с ним уйдёт удача, и все успехи обернутся прахом. — Зачем он тогда нужен? — Зару злит эта история, Валентин кожей чувствует её раздражение. Он широко улыбается и ловит её взгляд: — Кто же откажется от везения? — А если он отвернётся? — Можно постараться, чтобы не отвернулся. Не вина Ризанетти, что люди портятся и перестают быть интересными, правда? Зара дёргает плечом и смотрит в сторону, задумавшись. Валентин дёргает её за кончик тяжёлой косы: — За-ра. Я тебя огорчил? Она качает головой, и волосы выскальзывают из пальцев Валентина. — Если Ризанетти тебя полюбит, ты станешь Императором? — Зачем? Императором станет Лу. Я помогу ему, прослежу, чтобы ты стала счастливой, и буду чувствовать себя на своём месте. — Ты разве не хочешь быть главным? Валентин приподнимается, оперевшись на руки. Смотрит ей в лицо. — Я скажу тебе одну вещь, Зара, но ты никому её не повторяй. Она кивает. Ей не страшно доверять: Валентин сам иной раз не может вытянуть из сестры лишние два слова, что уж говорить об остальных. — Один человек не может всё решать. Она раздумывает пару секунд. — Тогда кто решает? Совет Пятидесяти? — Пятьдесят человек — слишком много. — А один — слишком мало? — Чаще всего — да. Ты понимаешь, о чём я? Иногда помогать Императору важнее, чем быть Императором. Зара собирает брови домиком: — Тогда тётя будет мной командовать, пока не умрёт, а Кловис — ещё дольше. Я не хочу всех их слушаться. — А ты слушайся только меня, — Валентин прижимается лбом к её лбу. — С ними я разберусь, если будет нужно, ты же знаешь. — Тогда не пускай меня в Институт. Валентин, отстранившись, исподлобья смотрит на сестру с удивлённой улыбкой: — А это что за новости? Улыбаться трудно. Зара повторяет мысли, которые он душит в себе последние два месяца. Зара надувает губы, с её скорбно-капризной мордашки нужно портрет писать. — Я не хочу туда. Я могу учиться здесь. — Все аристократы учатся в Институте. — Зачем? Валентин загибает пальцы: — Там преподают умнейшие люди со всех ярусов… — Пригласи мне умнейших преподавателей сюда. Не можешь? Валентин смеётся: — Зара, для тебя я всё могу, но не сдвинуть целый ярус. Дело не только в людях. — Что там ещё? Библиотека? Книжки можно брать сюда по несколько штук и возвращать, я хоть все их могу прочитать, я быстро читаю. — И библиотека тоже. И кабинеты, и лаборатория… и столовая, где ты будешь восемь лет подряд читать на стене своё имя. — Не буду! Валентин кладёт руку ей на макушку: — Будешь, Зара. Я пытаюсь сказать, что Институт — особое место. Там особые правила, особая дисциплина, там ты вне обычной иерархии. Это нужно пройти, чтобы повзрослеть. Зару всегда ободряют мысли о «взрослой жизни», но сам Валентин спотыкается об это слово. Когда Зара повзрослеет, он будет гордиться ею ещё больше, но вокруг сестры соберётся подхалимски-враждебная толпа. Завистливые подружки, должностные попрошайки, мужчины с мерзкими жадными глазами… Валентин одёргивает себя. Это будет нескоро. Пока он должен подумать, кому доверить присмотр за сестрой на пятидесятом. — Там будет много твоих ровесников. Насупленное личико вздрагивает, губы Зары растягиваются, сдерживая рыдания. Рывком притянув ноги к груди, она прячет лицо в коленях и закрывается руками. Зара не капризничает — Зара правда не хочет в Институт. Валентину становится легче дышать. Они чувствуют одно и то же — значит, можно говорить с сестрой откровенно, а не повторять всем известные вещи. — Ну-у, Зара, — он двигается ближе. — Ну-ну-ну, тихо. Почему ты плачешь? Расскажи мне. Очень неудобно обнимать этот дрожащий колючий комок, но Зара сама выбрасывает руки, хватает за рубашку, тянет к себе и держит крепко-крепко, словно тонет. — Я бою-ю… — фраза тонет в рыданиях. Валентин прижимает сестру к себе, и она плачет в голос. Пытается говорить, но всхлипывает после каждого слова: — Там… пятнадцать… человек… в одно-… в одной комна-а… ик… я боюсь… — Тс-с-с, — Валентин легонько покачивает её. — Поплачь, потом скажешь. Чего боишься? Зара сглатывает рыдания и залпом выдаёт. — Они не будут меня любить. — Почему? Она не отвечает, только прижимается лицом к его плечу. Валентин чувствует, как рубашка мокнет от слёз. — Ты не права, Зара, — шепчет ей на ухо, задевая губами тёмную прядку. — Будут или не будут любить, тебе это всё равно, им всем до тебя далеко-далеко. Ты выберешь людей, которые тебе понравятся, и постараешься понравиться им, ты это умеешь. — А если не получится? Она уже не всхлипывает, только голос дрожит. — А если не получится, то скучать тебе будет некогда. Помнишь про библиотеку? Там не только библиотека. А в первый день каникул… нет, за день до каникул я сам приду и заберу тебя. Мы с тобой и не такое пережили. Какой-то Институт тем более переживём, правда? Она кивает. Валентин хочет сказать что-то ещё, но Зара замирает, будто прислушиваясь, и толкает его в грудь. Так сильно и неожиданно, что Валентин, сидящий на краю, теряет равновесие и валится с кровати на ковёр. Тётин силуэт в дверях напоминает шахматную фигуру: сухой, точёный, в платье с высоким воротником и узкой юбкой, расширенной книзу, как рыбий хвост. У Мелисандры да Гире от природы осуждающий взгляд — глаза на выкате и тонкие высокие брови. Тётя смотрит на него в упор, будто ждёт объяснений. «Она зашла ровно в тот момент, как я упал», — думает Валентин и не может сдержать смеха. Сцена становится совсем дурацкой: Зара на скомканной постели воровато утирает глаза, а он хохочет на полу, как умалишённый. — Что у вас произошло? Тётя быстрыми шагами пересекает комнату. Склоняется над кроватью, будто пополам переломившись, расправляет сбитые простыни. — Элизара, что случилось? Что он сделал? Зара мотает головой, округлив глаза. В один миг лицо её становится совершенно спокойным. И не скажешь, что плакала, если бы не красные пятна. Больше не грустит и не улыбается — раковина сомкнулась. Мелисандра оборачивается к Валентину. — Мы просто говорили, — пожимает он плечами. — О чём? — Не твоё дело, — отчётливо и зло говорит Зара. Мелисандра поворачивает голову таким механическим движением, что Валентину мерещится щелчок пружины. Зара сжимается в комок и прячется под одеяло до подбородка. Взгляда не опускает — умница, думает с гордостью Валентин, и спешит отвлечь внимание на себя. — Я рассказал ей про двести сорок восьмой. Не стоило, наверное, тем более на ночь. Мелисандра поджимает губы: — Да уж, не стоило. Вставай и уходи, Элизаре пора спать. Валентин подчиняется с непринуждённой улыбкой. Задерживается на пару секунд возле Зары — она, зажмурившись, подставляет лицо, и Валентин сухо целует её веки. «Закрывай один глазок, закрывай второй», — сказала Ведьма и поцеловала глаза Братца, и он спал крепко, и Слепые Малыши не могли проникнуть в его сны. Так делала мама, когда он боялся спать в темноте. Так делает Валентин, потому что тётя не разрешает Заре зажигать ночник. — Не нужно шептаться, когда я здесь. — Я просто попросил Зару быть с тобой вежливее, — Валентин заговорщицки улыбается сестре. Дождавшись, пока она в ответ приподнимет уголки губ, обувается и выходит из спальни. Спиной прислоняется к стене рядом с мягко горящим витражом и ждёт, сложив руки на груди. Цветные блики с пола переползли на брюки и носок туфли. Валентин покачивает ногой, наблюдая, как перебегают по лаковой коже пятна света. После разговоров с сестрой он всегда чувствует себя лучше. Зара не знает, как много она ему даёт, как лечит его парой прикосновений. Они друг другу нужны, они привыкли быть рядом. Может, правда не отпускать Зару в Институт? Он обеспечит ей отличное образование где угодно — Дильгос с Кетони на ножах, подходящий момент, чтобы договориться. Зара обрадуется и полезет обниматься, а Валентин снова будет спать спокойно. Он проводит ладонью по лицу. Нельзя. Зара — здоровая красивая девочка, а здоровье — это не только буква N во всех столбиках элерских заключений. Здоровый ребёнок должен общаться с другими детьми. Пережить страхи, смириться с нелюбовью. Стать самостоятельным. Тётя прикрывает за собой дверь так тихо, будто Зара уже спит. В упор смотрит на Валентина. — Я так и подумала: если он подождёт меня, значит, ему есть, за что оправдываться. — Если бы я ушёл, вы бы сказали, что я чувствую себя виноватым и потому убежал, — Валентин грустно улыбается. — Тётя, скажите, в чём я виноват, и я что угодно возьму на себя, лишь бы вам было спокойнее. — Не паясничай. — И не думал. — И не переговаривайся, — тётя быстро цокает каблуками, но Валентин поспевает за ней шутя. Они останавливаются в конце коридора, под витражом. — Ты знаешь, как выглядят твои жесты по отношению к сестре? — Жесты — буквально или в широком смысле? — бесстрастно уточняет Валентин и кожей чувствует, как в тёте закипает праведный гнев. Зря это он, сегодня ему нужна от Мелисандры капля благосклонности. — Ты покупаешь ей одежду, ты приходишь к ней в спальню по вечерам, и я каждый раз застаю вас в обнимку в её кровати, — шипит тётя. Валентин чувствует крошечные капельки слюны и запах парфюма, маскирующего потливость. — Сейчас это странно, через несколько лет это будет неприлично. Зара ребёнок, но ты сам… — она поджимает губы и трясёт головой, будто слов не находя. — Тётя, вы в одном совершенно правы: Зара ребёнок, а детям хочется ласки. Вы её любите, я знаю, но вы не замените мать. Никто не заменит, уж я тем более, но… — Валентин обрывает себя. Становится физически тошно. Почему он должен это говорить? — Простите, я не хочу оправдываться за то, что обнимаю сестру. — Ты сделал Кловиса невротиком, а теперь хочешь и Заре испортить жизнь? Тебе нравится издеваться над людьми. Ты прямо сейчас издеваешься надо мной и радуешься. Валентин сдерживает усмешку. Обвинения Мелисандры он помнит наизусть. Пускай всё выскажет, тогда с ней можно будет говорить. — Мне жаль, если моё поведение так выглядит со стороны, — вообще-то он врёт. Ему не жаль, ему нравится раздражать Мелисандру. Это не сложно — тётю бесит каждое его движение. — Не ври, — и она по-своему проницательна. Ещё забавнее. — Простите, — опускает взгляд Валентин. Она дышит уже не так истерично, значит, можно переходить к делу. — У меня странная просьба, но, я подумал, вы-то поймёте. Мелисандра наклоняет голову, всем своим видом выражая подозрение. — И что это я пойму? — Вы позволите мне взять ключ от молельни? Тётины брови взлетают вверх, но она усилием собирает их к переносице. — Если ты задумал кощунственные шутки… Это почти комично, но Валентин не позволяет себе улыбаться. — Тётя, скажите, люди придумали хоть одно преступление, в котором вы меня не заподозрите? — Не дерзи. — Простите, я просто слегка огорчён. Там хранится прах моих родителей, какие могут быть шутки? — Я помню, как ты скалился на их похоронах, — сухо и быстро бросает тётя. Из всех обвинений это звучит реже остальных, а колет больнее всего. Мелисандра никогда не узнает, кому и зачем он улыбался. А узнает — не поймёт. Но тёте самой тяжело вспоминать те дни, Валентин знает. Пора менять тон. — Тётя, я знаю, что вы меня ненавидите. И я вас тоже, — Мелисандра выкатывает глаза так, что страшно становится, как бы они не выпали, но Валентин продолжает: — И это всего лишь эмоции. У нас друг с другом связаны дурные воспоминания. Мы никогда не помиримся, но я люблю Зару и Лу. В том, что вы их любите, я не сомневаюсь. Для них обоих сейчас начинается тяжёлое время, так может, нам стоит сотрудничать, чтобы им помочь? — Лучшее, что ты можешь, — это держаться подальше. — Но я не могу держаться подальше, потому что люблю их, разве не очевидно? — тётя набирает в грудь воздуха, чтобы разразиться праведной тирадой, но Валентин позволяет себе перебить её: — Я дурной человек, вы правы, но я не хочу им вредить. Я хочу исправиться. И только вы мне можете с этим помочь, — он заглядывает Мелисандре в глаза. — Вы поможете? Она резко выдыхает и отворачивается. Не потому, что уходит, а потому, что достаёт из-за пазухи ключ. Не глядя протягивает Валентину: — Положишь в маленькой гостиной в ключницу. Я не буду забирать. Захочешь — возьмёшь снова. Рука дрожит, но это ничего не значит, у тёти постоянно что-нибудь трясётся. Валентин берёт ключ и быстро целует сухие пальцы. Мелисандра брезгливо отдёргивается. Разговоры с тётей и сестрой в памяти Валентина лежат у поверхности — полутёмные картинки, полные цветных бликов. Они занимают его сильнее, чем настоящая минута: ходят по кругу, скрывая истинные ощущения. Сквозь впечатления двухчасовой давности, сквозь тревогу, зудящую в солнечном сплетении, едва ощущаю пружинистый шаг по коридору — знакомая дорога, пройденная сотни раз. Белый мрамор будто становится ярче: Валентин велит себе сосредоточиться. Мир наполняется красками и звуками: белый коридор выходит на обрамлённую балюстрадой площадку, от которой направо и налево сбегают высокие ступени. Валентин перегибается через перила. Опасно свешивается, по пояс, так, что от взгляда вниз сердце ухает. — Флавий, от меня прячешься? Тёмная фигура выступает из неосвещённой ниши, свет серебрит тщательно приглаженные волосы. Мне жутко от того, что я совсем его не чувствую. Мы восемь лет были рядом почти постоянно и вроде бы разучились смотреть друг на друга со стороны. Я видел Флавия, как коллаж сумасшедшего художника: мозаику из черт детского лица, нынешних черт в свете всех возможных чувств, его и моих, и черт Флавия будущего, о котором мы оба мечтаем. Среди пёстрых клочков — вклейки с текстом: его слова, его письма, строки из книг, которые он читал вслух. Теперь остались только сухие, точные линии академического рисунка. Я вижу только то, что видит Валентин, а Валентин ничего не пытается угадать. Он наблюдает. Зарус прощается с дежурным милитом и поднимается навстречу Валентину. Выглядит намного лучше — Валентин сказал бы «хорошо», если бы не ссадина на щеке. Надо попросить Мари, чтобы одолжила своему любимчику волшебный крем, скрывающий несовершенства. Валентина она спасала пару раз после того, как он слишком увлекался на милитских тренировках. Валентин пожимает правую ладонь Заруса и кивает на левую, аккуратно забинтованную: — Как дела? — Всё в порядке, домине. Предлагаю забыть. — Великодушно, — ухмыляется Валентин. — Нет уж, предлагаю запомнить как интересное начало и время от времени друг другу припоминать. Новая форма? Зарус на секунду опускает взгляд, будто осматривая себя, и поправляет манжеты. — Да, домине Векслер распорядился. Он, к слову, хочет заказать у редемпторов резервный запас одежды и прочих вещей, чтобы клерки, попавшие в неприятности, больше не оказывались нагишом. Он даже спросил у меня, что я считаю необходимым для этого запаса. — Я бы предложил вставные челюсти, — хмыкает Валентин. — Чтобы клерки продолжали улыбаться, даже оставшись без зубов. Зарус не спускает глаз с его лица, но смеётся правдоподобно: — Тогда, может, лучше фарфоровые маски? На них и улыбку можно нарисовать. Валентин цокает языком: — Флавий, ну что за цинизм? — Честное слово, я бы не отказался. — Тебя я приведу в порядок. Кловис эстет, раз уж ты ему приглянулся, надо выглядеть. — Как? — Просто выглядеть. Кловис бывает выразительно-лаконичен, ты ещё обратишь внимание. Пойдём. Льдисто-белый коридор колет их иглами отражённого света. — Когда ты выходишь на работу? — спрашивает Валентин. — Послезавтра. Домине Векслер велел мне отдыхать до начала пятидневки, но я настоял на двух днях. — Настоял! — передразнивает Валентин. — Неужели ты спорил с Векслером? Уцелел на двести сорок восьмом и возомнил себя бессмертным, не иначе? — Я очень мягко настаивал. Валентин оборачивается, чтобы посмотреть, с каким лицом Зарус произносит эти слова. Тот в ложном смирении опускает глаза и сдерживает улыбку, только уголки губ дрожат. Миновав поворот, по скользким белым ступеням они поднимаются на третий этаж первого яруса. — И почему же ты так не хочешь отдыхать? Зарус отзывается коротким смешком: — Не люблю сидеть без дела, домине. — Работа отвлекает от неприятных мыслей? — Да, и сейчас мне хочется отвлечься. Как же трудно иметь дело с людьми, которые сами себя норовят угробить. Валентин вздыхает: — А-а, значит, ты из этих. На голову больной трудоголик. — Думаю, вы тоже, домине? — Нет, я отвлекаюсь иначе. Тут очень легко сойти с ума от официальщины. Представляешь: просыпаешься утром и не можешь перестать улыбаться, и говорить не можешь иначе, кроме как канцелярскими словечками. — Ужасно. — Ужасно, — Валентин разворачивается на верхней ступени. Они сталкиваются нос к носу, Зарус хватается за перила. — Поэтому, Флавий, пока мы наедине, зови меня по имени и не «выкай». Расстегни верхнюю пуговицу и дыши полной грудью. Мы собираемся поболтать, чтобы не сойти с ума. Зарус улыбается осторожно, скрывая растерянность: — Какова доля шутки? — Ноль процентов, — Валентин расстёгивает ему воротник. — Вот так. Пойдём. Зарус упорно держится на полшага позади, даже когда Валентин идёт медленнее. Это раздражает. Он снова останавливается, Зарус по инерции равняется с ним, их плечи сталкиваются. — Простите, доми… прости. — Другое дело, — Валентин выжимает самую дружелюбную улыбку. — Что-то не так? Зарус усмехается: — В широком смысле — довольно многое не так, но это ведь нормально. — Нет, Флавий, не пойдёт, — Валентин подаётся вперёд, исподлобья заглядывает ему в глаза. — Я, кажется, откровенен с тобой, разве нет? — Я не знаю. Ты до сих пор только задавал вопросы, — Зарус наконец не спотыкается на местоимении, и это располагает больше, чем шутливый тон: — Может, это были очень откровенные вопросы? — Очень, — кивает Валентин. — Так в чём дело? — Мне интересно побеседовать с тобой, и мне льстит дружеский тон, я рад бы расслабиться… — Не пересласти. — Как скажете, — улыбка Заруса становится очаровательно-виноватой. — Одним словом, я рад, что я здесь, но мы оба знаем: Кловис не обрадуется, если узнает о нашей встрече. Уговора с Кловисом Зарус не скрывает. И хорошо делает, после вечера в серой гостиной об их связи только дурак не догадался бы. Но чего братец хочет от Заруса — один Мастер знает, и тот сомневается. Лу сам не поспевает за своими идеями, а настроение у него меняется каждые десять минут. Зарус, кажется, считает себя проницательным. Верит своим ушам, не замечая, как сплетни сгущают краски и удлиняют тени. Замечательно, пускай верит. — Не обрадуется — это мягко сказано. Он больше видеть тебя не захочет. «Может статься, через полчаса передумает и простит, но это детали». Зарус хорошо владеет собой, но его улыбка леденеет. — В таком случае, наверное, мне не стоит рисковать. — Уже поздно, — разводит руками Валентин. — Кто знает, не будет ли бóльшим риском уйти сейчас? Может, я рассержусь и сам всё расскажу Кловису. Может, не совсем правдиво, если рассержусь сильно. Ты ведь не знаешь меня. — Тебе это ни к чему. — Ты не знаешь. Зарус нервничает. Сжатые губы и безэмоциональный тон выдают его. Человека из этого ребёнка ещё лепить и лепить — впрочем, не безнадёжно, было бы, кому заняться. — Я не знаю, не встречу ли его сейчас прямо там, куда мы идём. — Не встретишь, это я могу пообещать. — Ты тоже не знаешь наверняка. Мы ведь на первом ярусе. — Я знаю, где сейчас Кловис, можешь мне поверить, — Валентин тяжело опускает руку ему на плечо. — Пойдём. Предлагаю последний раз, больше держать не буду. О рисках я предупредил, но, вероятно, мне всё же не захочется на тебя стучать. Другое дело — если откажешься, я не смогу показать тебе кое-что интересное. Зарус приподнимает уголки губ: — А что я должен буду рассказать взамен? — Что-то настолько же интересное, разумеется, — Валентин перехватывает его под локоть и тянет за собой. — Пойдём. Ты сам же будешь мучиться, если уйдёшь и не узнаешь, чего я хотел. — Кажется, я буду мучиться при любом раскладе, — мрачно шутит Зарус. И поддаётся. Они идут сквозь скрещенные лучики витражных стёкол. Белое здесь светится голубым, чёрное растворяется и превращает человека в тень. Замок поддаётся не сразу, Валентин возится у дверей добрых две минуты. — Это прахохранилище да Гире, — говорит Зарус полувопросительно, пока Валентин гремит ключами и мысленно ругает себя. Утром же отправит кого-нибудь смазать скважину. Валентин, кивнув, распахивает дверь: — Заходи. Тревожный розовый свет ложится на бледное лицо. — Это проверка? — С чего вдруг? — Субординация требует пропустить тебя вперёд. — Я же сказал, никакой субординации, перестань осторожничать. Зарус не сводит вопросительного взгляда с его лица. Валентин скалится отработанной перед зеркалом улыбкой психопата: — Я не захожу в двери первым. Настоящая привилегия — не поворачиваться к людям спиной. — Значит, мне всё-таки стоит осторожничать, — смеётся Зарус и шагает через порог. — Пока нет. Но если останешься здесь надолго — придётся, с твоим-то характером, — Валентин доводит створку, чтобы не хлопнула, прячет ключ в карман и оборачивается: — Планируешь ведь остаться? Зарус не отвечает. Он смотрит перед собой, и приоткрытые губы придают его лицу какое-то детское выражение. Мгновение спустя, впрочем, он натягивает светскую улыбку. — Тут необычно. — А как по мне, жутковато. В комнате слишком много углов, розовый свет дробится и опадает пятнами на чёрный пол. Стены — сплошь зеркала, зеркальные перегородки окружают длинную витрину, под стеклом на чёрном бархате лежат урночки. В воздухе парами плавают призраки — чёрный и белый: десятки Флавиев и Валентинов. Отражения отражений прыгают с грани на грань, искажаются, теряют сходство. Среди отражений прячутся лишние фигуры — почившие души. Да и кто они сами, если не отражение сюжета, который повторяется из поколение в поколение: да Гире и его спутник с чёрным воротником — случайный собеседник, союзник, враг, друг, кто знает. — Это зеркальный лабиринт. Здесь намного меньше места, чем тебе кажется, — Валентин протягивает руку вдоль витрины, убегающей в чёрный провал меж зеркал: — От витрины отходят рукава. На каждую ветвь да Гире — свой рукав. Что-то вроде генеалогического древа. Видишь, куда идти дальше? Зарус, присмотревшись, делает шаг и вздрагивает, столкнувшись со своим отражением. — Иллюзия на иллюзии, — смеётся Валентин и под локоть увлекает его в незаметный проход. — Давай найдём твоего тёзку. Тебя ведь назвали в честь Флавия да Гире? Зарус улыбается: — Нет, домине, просто я родился очень желтушным., а у моего отца специфическое чувство юмора. Валентин вскидывает брови, и они смеются вполне искренне. — Ты первый, кто цитирует шутки Флавия да Гире, а не затёртые афоризмы. — Ты первый, кто знает, чья это шутка. — Надеюсь, это не единственное его высказывание, которое ты держишь в голове? Зарус вскидывает подбородок: — Я перечитал всё собрание его сочинений в Институтской библиотеке и кое-что из коллекции домине Дильгоса. — Готов поспорить, Дильгос хранит его острые штучки, далёкие от философии? Флавий отвечает улыбкой заговорщика. — В них философии больше, чем в классических трудах. — Согласен. Валентин даёт Зарусу время полюбоваться урночкой с именем Флавия да Гире. Тот смотрит с интересом, но без особого трепета. Валентину это нравится. Сентиментальность не украшает. Особенно та сентиментальность, которую напускают приличия ради. Он сам медлит под конец центрального рукава. Сентиментальность глупа, но просто пройти мимо — тоже неправильно. Валентин знает: Флавий читает надписи одновременно с ним. Кероний да Гире, Анима да Гире. Эти имена нельзя пускать в свои мысли, не то они всколыхнут память и надолго собьют с толку. У него нет времени для скорби. — Могу я задать бестактный вопрос? В молельню можно пройти только вдоль центрального рукава, не то бы Валентин повёл Заруса в обход — ни за что бы не подпустил к своим воспоминаниям. А теперь нельзя не отвечать. — Задавай. — Правда, что Кероний да Гире умер не своей смертью? Валентин, склонив голову набок, смотрит Зарусу в глаза. Что это, мальчишеский интерес к судьбе кумира? Интуитивное желание досадить? Жестокий расчёт? Вероятно, первое, но Зарус выбирает худший из возможных вопросов. — А чем тебе не нравится официальная версия? У отца были проблемы со здоровьем, на верхних ярусах об этом знали почти все. — Правдоподобно, и всё же я никогда не мог отделаться от странного ощущения, — Флавий касается ребра витрины и говорит медленно, выбирая слова, — как будто всё случилось очень вовремя. Простите, это звучит отвратительно. Валентин улыбается: — «Вовремя» — жестокое слово. — Простите. — Ты не единственный, кто так считал. — Его убили? Валентин, чуть отстранившись, в насмешливом недоумении смотрит на Заруса. — Ты это серьёзно? — Шутить было бы неуместно. — Даже если ты прав и я храню семейную тайну — почему ты думаешь, что именно для тебя я сделаю исключение и всё расскажу? Зарус приподнимает подбородок: — Потому что иначе наша встреча теряет смысл. — То есть? — Ты сказал, что ответишь на мои вопросы, а я — на твои. — Я имел в виду конкретную тему. — Этого ты не уточнял. Он слишком настойчив для отпрыска, у которого за плечами нет ничего и никого, кроме сомнительного заступничества Кловиса. Удивительно, что Лу вообще выбрал Флавия: братец не терпит, когда ему перечат. Правда, с наследником Зарус встречался только один раз, и наверняка вёл себя, как образец вежливого смирения. Валентин щурится. — Ну, я вру и не договариваю, по славной традиции первого яруса. — Тогда и я могу соврать, когда ты будешь задавать вопросы, — Зарус смягчает слова улыбкой, будто говорит: «Это же просто шутка, домине». Валентин с грудным смешком качает головой: — Не сможешь. — Почему? — Я пойму. Пару секунд они смотрят друг на друга. Зарус первым опускает глаза и обращается к зеркалу. Валентин ловит отражённый взгляд и дёргает головой: — Идём дальше. Отвечу на вопрос, зачем позвал тебя сюда. — Я ведь его не задавал, — замечает Зарус. Это снова шутка, но с такими шутками он долго наверху не протянет. — А зря, — Валентин за локоть направляет его в проход меж зеркал. Зарус отстаёт через два шага — оглянувшись на повороте, замирает. Валентин возвращается. Хочет позвать его, но тоже медлит: на них со стен смотрят десятки пар немых близнецов — чёрная фигура с белой головой, белая с тёмной. — Тени нас отпускают в этот раз, но кто знает, что будет на обратном пути, — загробным шёпотом говорит Валентин. Таким голосом он рассказывал Заре страшные сказки, а она канючила, пихая его руками и ногами: «Всё-всё-всё, дурак, замолчи, не хочу». Зарус фыркает: — Обычно что-то такое ни с того ни с сего говорит Нель. — Говорит или говорил? Зарус смотрит серьёзными глазами: — Не знаю. Ты ведь видел то же, что и я. Как тебе кажется? Валентин поднимает глаза к потолку: — Мне кажется, настоящее время до сих пор уместно. — Почему? Он усмехается: — А что, дильгосовская вера в Провалы и Перфекциум пошатнулась? Зарус не удивляется. Наверняка ждал, что Валентин заговорит о Перфекциуме. Он пожимает плечами и говорит без выражения: — Намного легче было верить, когда от правдивости убеждений ничего не зависело. — Нелогично. — Что поделать. — Я облегчу тебе задачу, если ты просто пойдёшь за мной наконец и увидишь то, что я хочу показать. Они поднимаются над розовыми зеркалами по витой лакированной лесенке. Валентин тянет люк на себя — срабатывает пружина, дверца открывается вверх, и на них льётся бирюзовое сияние. Зарус прикрывает глаза ладонью. Валентин первым выбирается на круглую площадку и подаёт ему руку. — Здесь все плачут. Тётя говорит, эти слёзы очищают душу. — Думаете, это правда? — Зарус часто моргает и морщится, пытаясь улыбнуться. — Чистая правда, если человек настроен соответствующим образом. Но в твоём случае всё дело в том, что свет слишком яркий. — Значит, у меня нет шансов очистить душу? — Флавий размазывает слёзы по щекам, но упрямо задирает голову, чтобы рассмотреть витраж. Безжалостные лучи проходят сквозь цветные стёклышки, окрашиваясь в голубой и зелёный, зажигают вкрапления золота. — Тебе это будет дороже стоить, — Валентин садится на скамью, по кругу огибающую площадку. В сине-зелёном потоке кружатся пылинки. Зарус, морщась, поглядывает вверх. Замечает тихо, будто сам себе: — Это не лампа. — Это небо, — отзывается Валентин. Зарус широко распахивает глаза — и тут же опускает голову, прикрывая веки ладонями. Валентин знает, что перед глазами у него плывут золотисто-розовые пятна. Хоть бы глаза не обжёг, глупый ребёнок. — Я слышал, что на первом ярусе есть выход к небу, но всерьёз не мог представить, — Флавий отнимает руки от глаз и моргает. Щёки у него блестят. — Спасибо. — За что? — улыбается Валентин. Флавий жестом обводит витраж: — «Потолка нет». — Вам тоже Дильгос это говорил в последний день? — Да. Здесь намного проще ему верить, — Зарус тыльной стороной ладони вытирает лицо. — А ты не плачешь. — Привык. Прикрыв глаза забинтованной рукой, Зарус рассматривает стены и мозаику под ногами, рисунком повторяющую витраж — большой цветок, сине-зелёный, будто рождённый водой и в воде. — Здесь, наверное, не стоит разговаривать? — Сюда стоит приходить одному и говорить с Мастером по душам. Тогда можно хоть кричать, если очень хочется. — Но нас двое. — Но нас двое, а Мастер прощает много больше, чем полагает тётя. Садись, — Валентин хлопает ладонью по скамье. Флавий опускается рядом. — Если верить теории материализации, здесь мы ближе всего к Перфекциуму, — говорит Валентин. — Да, есть общий элемент, — Флавий указывает на небо. — Проще направить мысль в нужное русло. — Проще поверить, как ты сказал. И потом, это край мира. Буквально. Неизвестно, как долго можно бурить шахты в скалах, но здесь — выше и дальше некуда, только взлетать. Никто не знает, чтó по ту сторону витража, есть ли там хотя бы воздух. Но Пиктаринтум не может продолжаться там, где заканчиваются стены, он должен переходить, постепенно или чёткой границей, в другую реальность, — Валентин переводит дух. Неплохо болтает, он разговорился за эту ночь. Зарус не выглядит слишком впечатлённым. Может, так кажется, потому что он щурится от света, но, как бы то ни было, Валентин не уязвлён. Человека, который учился у Дильгоса, рассуждениями о двух мирах не удивишь. — Ладно, я привёл тебя не для того, чтобы красоваться сомнительными познаниями. — А жаль, — хмыкает Зарус. Ждёт подвоха. Вот и умница, пускай ждёт. — Жаль? — невинно вскидывает брови Валентин. — Я подумал, тебе здесь станет легче. — В каком плане? Валентин толкает его в плечо: — Прекращай. Разве я не заслужил хоть немного доверия? — А разве я тебе не доверяю? Я ведь пришёл. — О Мастер, Флавий, — Валентин смеётся, прикрыв лицо. — Если хочешь узнать что-то полезное, прекрати вести себя, как девица на первом свидании. Иначе встреча будет полезной только для меня. Улыбка Заруса становится ироничной. — Потому что я всё равно не смогу тебе соврать? — Да, — будничным тоном соглашается Валентин. Зарус качает головой: — Это интересно. Мне то же самое о тебе говорила доминицелла Мосс. Ты убедил всех, что тебя невозможно обмануть, и это работает. Как ты это сделал? Валентин щурится, как довольный кот. Он будет с Зарусом честен, насколько позволяют обстоятельства. Покажет мальчику фокус, а тот пускай гадает над секретом и пеняет на себя, если пользы не извлечёт. — У меня есть теория. Чтобы распознать ложь, нужно знать человека, с которым говоришь. — Разве ты меня знаешь? — Ещё нет. Не перебивай. Зарус в немом извинении опускает глаза. — Продолжение теории: чтобы узнать человека, нужно собрать о нём несколько правдивых фактов. Не из бумажек собрать — он должен сам рассказать их. — Почему? — Невербальная информация. Человек произнесёт, может быть, меньше слов, чем написано о нём в документах, но ты познакомишься с ним ближе. Шести вопросов, я считаю, достаточно для любого, а для некоторых и много. Тебя, скажем, я научусь понимать за три вопроса. Зарус фыркает — наверняка уязвлён, что его считают простым для понимания. Прекрасно. Сейчас попытается разрушить это впечатление. Интересно, как он это сделает. — Я тоже хочу попробовать. — Узнать меня? — Да. Так мы вернее проверим теорию, разве нет? — Изволь, — разводит руками Валентин. — С меня шесть ответов. — Три. Если тебе достаточно трёх вопросов, то и мне тоже. — Фла-авий, — с шутливой укоризной тянет Валентин, — ты что, обиделся? — Это твой первый вопрос? — невозмутимо уточняет Зарус. Валентин, усмехнувшись, качает головой: — Нет. Давай я буду отвечать первым. Ты ведь мой гость. — Нет, благодарю, — лицо Флавия застывает, как у азартного игрока. — Сначала ты. Хочет понять, в чём подвох. Пусть попытается, почему нет? У человека шесть базовых эмоций. Валентин читал книжки, в которых выделяли вчетверо больше, но меньше число — проще метод. Обобщение — слуга порядка. Итак, шесть. Страх, удивление, гнев, печаль, отвращение и радость. Тогда, на двести сорок восьмом, Валентин разглядел в неподдельном выражении только две: отвращение и страх. Общий рисунок мимики схож почти у всех людей. Но есть мелкие чёрточки, непроизвольные и характерные, как почерк. Нужно быть гениальным актёром, чтобы подделать их сознательно — и проще повторить чужие, чем осознать и обуздать свои. Зарус — неплохой лицемер, но как актёр хорош только для институтского театра. Когда он испытывает отвращение, длинное лицо вытягивается ещё сильнее и губы изгибаются, как от сдержанной боли. Он мучительно брезглив, но воспитание заставляет сдерживаться. Жесты выдают: он прижимает к себе руки и, стиснув кулаки, незаметно шевелит пальцами. А ещё бледнеет, когда совсем дурно, и дышит реже, будто боится вдохнуть зловонные частицы. Страх прочесть сложнее. Зарус гордый, он делает вид, что не боится, пока не станет совсем худо. То, как округляются глаза и сжимаются губы, неинтересно, так делают все, сыграть легко. Валентин больше думал в тот момент о Вайро, но всё же выцепил пару деталей. У Заруса вздрагивают крылья носа. Он пытается по привычке вздёрнуть подбородок, но что-то внутри него противится браваде — наверное, инстинкт животного, которое не хочет подставлять горло. Оттого он чуть склоняет голову набок, и на шее напрягаются жилки. Он говорит быстрее, но тише, чем обычно, и предложения становятся короче. Это тоже общие, крупные детали. Самое важное неописуемо — оно остаётся в изгибах губ, наклоне бровей, в том, как часто Зарус моргает, как движутся его зрачки, как ясно он выговаривает слова. Такое нельзя описать словами — разве что математической моделью. Поделить лицо на сетку координат и вывести формулы. К счастью, мозг воспринимает много больше, чем может объяснить. Нужно только смотреть и видеть. Валентин этому учится уже несколько лет. У него есть три собственных вопроса, три ответа Заруса, три вопроса от Заруса и три собственных ответа, чтобы рассмотреть четыре эмоции. Более чем достаточно. Правда, глядеть нужно в оба: таких ярких переживаний, как на двести сорок восьмом, Зарус, разумеется, не испытает. Первый вопрос Валентин придумал уже давно. Замечательное изобретение, один ключ на два замка. Он выдерживает паузу в пару секунд, задумчиво смотрит по сторонам и говорит: — Ладно. Что у тебя в карманах? Зарус давится коротким смешком. — Это точно не похоже на вопрос, ответ на который можно прочитать в документах. Валентин внутренне торжествует. Один вопрос, двойное следствие. Первое: Зарус удивлён. Ловить недоумение на лицах холодных снобов — та ещё задача, но он много тренировался. Второе: предметы из карманов кое-что говорят сами по себе и подсказывают направление для следующих вопросов. Зарус в этом плане просто подарок. Клерки ночуют в общей спальне, и немногие из них рискуют доверять соседям. В карманах они таскают всё самое ценное — не только с материальной точки зрения. — Не будь занудой, — Валентин, сцепив руки в замок, подаётся вперёд: — Ну, ответишь или откажешься? — Если откажусь, вы спросите что-нибудь похуже, — улыбается Зарус. Склонившись на сторону, вынимает из кармана брюк деревянную пластинку и три бронзовых круглешка с гравировкой «L». Двести пятьдесят куприев. Печальное число. — Да, это все мои деньги, можете удивиться вслух, — смеётся Зарус, но скулы у него розовеют, это видно даже в бирюзовом свете. А так он выглядит, когда сдерживает злой стыд. Интересно. Хорошо. — Когда пойдём обратно через прахохранилище, можешь остановиться у Керония Великого и поблагодарить своего кумира за интересную жизнь, — хмыкает Валентин. Аристократы моложе тридцати лет боготворят гуманизм Керония. И почему-то забывают, как сильно он усложнил жизнь собственной касте. Хотел бы Валентин перенять хоть половину той харизмы, которой обладал отец, если его до сих пор зовут Великим, закрывая глаза на ошибки. Зарус не отвечает и лезет в следующий карман. Выкладывает предметы на скамью по одному. Ключ от шкафчика для вещей. Крошечный пакетик с мылом и пакетик чуть побольше — со спиртовыми салфетками. Из кармана пиджака он вынимает два леденца. — А это твой пропущенный ужин? — Два ужина, — широко улыбается Зарус. — Видите: раз и два. Это же был не второй вопрос, правда? Он злится, но пока хорошо держится. Валентин видит перенятый от Дильгоса прищур, выше поднятый подбородок, новую складку у губ, но этого недостаточно. Нужно вывести Заруса на более яркий гнев. И так, чтобы это не помешало потом продолжить разговор. — Конечно, нет, ты ведь не до конца ещё ответил на первый. Наследники и секунды могут заказывать себе какие угодно пиджаки, хоть с сотней потайных карманов, но у отпрысков форма стандартная. Получил на чужом ярусе — изволь вернуть, когда придёт срок для стирки. И вернуть в прежнем виде, без сюрпризов, вдруг следующим владельцем будешь не ты. Всегда известно, сколько карманов у клерка. Зарус не показал ещё один. Под пристальным взглядом Валентина он запускает руку под пиджак. Из внутреннего кармана вынимает две бумажки. — Это ваша сегодняшняя записка. А это — от Векслера, подписанное разрешение отдохнуть два дня без вычета из жалованья. — Удивительно, как он тебя любит, — Валентин рассматривает документ. У начальника Канцелярии ужасный почерк, неровный и колючий, под стать манере говорить. — Домине Векслер меня терпеть не может. Просто он хороший человек. — Мало кто так о нём отзывается, — Валентин кладёт бумагу на скамью и смотрит на Заруса. — Дальше? Зарус пожимает плечами: — Всё. — Покажи внутренний карман. Улыбка Флавия застывает, а Валентин смеётся: — Видишь, я пока не получил и одного полного ответа, а ты уже не можешь соврать. Зарус распахивает пиджак, так, чтобы Валентин видел карман, и вынимает письмо. На розовато-белом конверте — маркировка «LIV». — А это от домине Заруса. — Я догадался, — Валентин тянет руку к конверту, но Зарус, будто не заметив этого, опускает письмо на колени и собирает в стопку с остальными бумагами. — Больше точно ничего нет. У тебя любопытный метод. Я могу сложить свои вещи обратно или этот натюрморт поможет тебе меня анализировать? Голос спокойный, вполне дружелюбный, но Валентину знакомы эти движения глаз и губ. Зарус нервничает и злится сильнее. Нужно продолжать. — Нет, не убирай пока, я придумал второй вопрос. Что написал тебе отец? Зарус фыркает: — Это становится всё страннее. — Если хочешь прекратить, можешь уйти прямо сейчас. — Без последствий? — Зарус строит наивные глаза, хотя знает ответ. — Без последствий ничего не бывает, но к чему нас приведёт эта беседа — ты тоже не знаешь. Не мучайся, иди лучше спать. Издёвка слишком явная, но Валентин знает, что Зарус не уйдёт. У него свои надёжды на этот разговор, и он их выдаст, когда начнёт задавать вопросы. Если уж показал свои двести пятьдесят куприев, проглотив унижение, значит, не отступит. Зарус выдыхает, как ему кажется, незаметно, и протягивает конверт Валентину: — Прочти, я не хочу пересказывать. Валентин запускает два пальца в конверт. Письмо Эстиниана Заруса — редкий образец каллиграфии. Глядя на изящные раздельные буквы и ровные строки, трудно поверить, что писали от руки — скорее уж печатали особым шрифтом. — Вообще-то смысл в том, чтобы ты сам пересказал. — Я не стану этого делать, прошу меня простить. Если такой ответ ты не принимаешь, давай закончим. Валентин кивает, приподняв бровь: — Моё уважение. Ладно, я прочитаю сам. Это хорошее решение. Эмоции важны, но неприукрашенные факты бесценны. Кроме того, есть способ получить и факты, и эмоции Заруса одновременно. Снова два в одном. Он начинает вслух: — «Флавий, здравствуй…» Зарус морщится, совершенно не сдерживаясь. — Ты не мог бы читать про себя? — Почему? — Валентин поднимает на него невинные глаза. — Не надо. Мне неприятно. Ему неприятно, поглядите. Мальчик всё ещё думает, что это аргумент. — Но так намного полезнее для дела, — пожимает плечом Валентин. — Я ведь разгадываю тебя на спор. Ты ставишь слишком много условий. — Я бы всё равно попросил этого не делать, — говорит Зарус тем же твёрдым тоном, каким минуту назад заявил, что сам пересказывать не станет. Увы, дважды не сработает. Валентин продолжает: — «…Я только сегодня утром узнал о произошедшем на двести сорок восьмом. Анна буквально вытряхнула меня из постели», — он исподлобья смотрит на Заруса. Тот прикрывает лицо ладонью. — Не прячь глаза, так нечестно, — одёргивает Валентин. Зарус опускает руку. — Анна — моя кормилица. Мы — то есть я и отец — многим ей обязаны, и потому она многое себе позволяет. Тон письма ясно говорит: Эстиниана с кормилицей сына не связывает ничто сверх приличий. Но Валентин кивает, дёрнув бровями: — А-а, понимаю, — и, не позволяя Зарусу возразить, продолжает: — «Они с Агатой рвались спуститься на двести сороковые, я их удержал: им обеим опасно нервничать, особенно Агате в её положении — она бы меня, впрочем, не послушала, если бы ей не стало дурно. Сейчас всё в порядке, за ней присматривают элеры, можешь не переживать». Да уж, Эстиниан Зарус — просто чудо. — Можешь не переживать, — передразнивает Валентин. — Агата, значит, твоя молочная сестра? — Именно, — кивает Зарус, глядя в сторону. Его пальцы нервно одёргивают манжеты. — Она должна родить пятидневок через шесть. — Я бы с ума сошёл, — говорит Валентин. Это правда. Он очень старается не воображать Зару на месте неизвестной Агаты. Зара — совсем другое. — Домине Зарус — философ. Когда не может изменить ситуацию — меняет отношение к ситуации и ни о чём не беспокоится. — Завидую ему, — это тоже правда. Валентин читает дальше. «Я написал Стефану Дильгосу, чтобы выразить соболезнования и поблагодарить за то, что он о тебе позаботился, несмотря на личное горе. Своё присутствие на сорок шестом ярусе я счёл неуместным. Ты, наверное, усмотришь в этом очередной повод обвинить меня в недостатке любви к тебе. Но я прошу тебя проявить каплю великодушия, которое ты всегда находишь для других, а для отца — никогда». Валентин читает медленно, с расстановкой. Так удобнее поглядывать на Заруса — и так Зарусу тяжелее слушать. «Ты скажешь, что мы никогда не были близки, но я знаю тебя без малого восемнадцать лет, дольше, чем кто-либо. Мне думается, сейчас ты был бы не против заглянуть домой. Приходи на пятьдесят четвёртый, когда посчитаешь нужным и так надолго, как захочешь. Я хочу поговорить с тобой, но обещаю ни словом не упоминать о ссоре. Давай забудем этот случай. Мы все остыли и сделали выводы. Все трое. Я не спешу предложить тебе снова работать на пятьдесят четвёртом, но ты должен знать, что помощи единственного сына мне не хватает. Жду тебя. О прошлом говорить не станем, а будущее успеем обсудить. Всё ещё твой отец, Эстиниан Зарус». — Всё ещё… — усмехнувшись, повторяет Валентин. — Напоминание это или угроза — остаётся гадать, — шутка звучит неестественно. Валентин хотел разозлить Заруса — и разозлил, но сейчас видит намного больше, чем злость. Он разбередил что-то старое и больное. Теперь не упустить бы улов. — Извини. Тень удивления скользит по лицу Заруса — её Валентин уже научился узнавать. — Что? — улыбается Валентин. — Я не думал, что тебе настолько трудно об этом говорить. Хотя мог бы и догадаться. Я тебя понимаю. — Наверное. — Ну-у, Флавий, не дуйся. Эта игра неприятная, как всегда бывает с попытками влезть друг другу в голову. Можно третий вопрос? Зарус дёргает подбородком. — Что ты решил? — спрашивает Валентин. Зарус смотрит на свои руки. — Ещё позавчера я бы не сомневался в ответе. — И каким же был ответ позавчера? — Я бы сказал, что хочу остаться в Императорской канцелярии. Работать, сколько потребуется, чтобы остаться здесь, и ещё больше — чтобы меня заметили. — Тебя ведь уже заметил Кловис. Зарус поднимает на него внимательные глаза, снова почти спокойные. — Кловис делится с тобой планами на меня? Хорошая формулировка. Не вполне ясно, знает ли сам Зарус, чего хочет от него Лу. Вероятно, всё-таки знает. А Валентин до сих пор в неведении, это скверно. Братец научился охранять свои секреты, но не разбираться в людях. Зарус ещё насмотрится, как Лу умеет чудить, а Лу ещё порадуется характеру своего протеже. Чтобы это не закончилось плохо, Валентин будет рядом — присмотрит и вовремя разведёт по сторонам. А сейчас он сделает вид, что всё знает. — Делится, но умеренно. Я знаю, что Кловис затеял игру, но слабо представляю себе правила, — ответ универсальный. Игрой можно назвать всё, что происходит на первом ярусе. Но Зарус слышит в общих словах то, что ожидает услышать. Белые ресницы вздрагивают. — По крайней мере, — говорит он, — ты наверняка представляешь, что его внимание — не гарантия моего успеха. Это просто карьерная лазейка, она может не сработать, и тогда я пойду длинным путём. — Пойдёшь или пошёл бы? — Валентин усмехается. — Я ведь спросил, чего ты хочешь сейчас. Зарус молчит несколько секунд. Валентин гасит в себе нетерпение. Пусть думает. Пока он думает, можно наблюдать. — Не знаю, — говорит Зарус. — Мне трудно работать, я должен это признать. — Уже сдулся? — Нет, — с необычной жёсткостью обрубает Зарус. — Я ведь сказал, что готов работать, сколько потребуется. Я хочу работать. — Да, тебя это отвлекает от проблем. Зарус обдаёт его ледяным взглядом. Валентин скалится: — Что? Я повторяю твои слова. — Я пытаюсь сказать, что дело не в лени и не в слабости. Просто вся моя жизнь будет расписана по минутам. И каждая минута — среди бумажек. Я люблю бумажную работу, но у меня есть цель. Сколько я так должен провести, чтобы её добиться? Лет десять, если повезёт. — Если, — вскидывает палец Валентин. — Ох уж это «если». Ты знаешь, сколько ловцов удачи вроде тебя Векслер выставляет с яруса каждый год? — Больше половины. Но не всех. Меня домине Векслер не выставит. — Сколько уверенности! — Я хорошо постараюсь. Меня больше беспокоит, сколько ловцов удачи, как ты выразился, десятилетиями не продвигаются выше клерка и уходят по собственной воле. А то и не уходят. Смиряются со своим положением, их начинает всё устраивать. Валентин перестаёт улыбаться. — Ты этого боишься? — Боюсь. Я увидел, как люди умирают совершенно не в том месте, не в то время и не тем способом, как могли бы предположить. Может быть, я тоже завтра умру. Или не завтра, а, скажем, через год — всё одно не успею продвинуться выше клерка. Но даже это было бы лучше, чем отупеть от рутины. Зарус не догадывается, как восхитительно то, что с ним происходит. Он смотрит Валентину в глаза почти неотрывно, будто просит: «Выслушай». Он увлёкся, забыл, почему говорит о себе. Такой взрослый, такой расчётливый и разумный, — и вдруг добровольно выворачивается наизнанку. Что с ним происходит? То же, что и со всеми. Он боится. Он ведь совсем один. Неля потерял, остальных оттолкнул, гордый дурачок с вечным чувством вины на плечах. Ребёнок, отставший в толпе. Дети боятся одиночества. Жалеть его Валентин не собирается. Это никому не идёт на пользу. Боль нужно выжимать до остатка, как гной, тогда станет легче. — Неловко, наверное, после всей бравады возвращаться туда, откуда начинал? Зарус хмурится. — Мне было бы проще, если бы некуда было возвращаться. Вот это уже гнев, почти в чистом виде. Осталось раздуть искру — и наблюдать. — Хочешь сказать, твой отец и тут виноват? — вздёргивает бровь Валентин. Зарус прикусывает щёку изнутри. Как ему кажется, незаметно. Валентин закатывает глаза: — Флавий, что толку сдерживаться сейчас? Не знаю, кто ещё не слышал о твоей ссоре с отцом. Можно подумать, я поверю, что ты не злишься, если состроишь каменное лицо. Зарус фыркает: — Можно подумать, я поверю, что ты злишь меня не нарочно. — Стоило бы догадаться четверть часа назад, — разводит руками Валентин. — Да и подумаешь. Злиться молча вредно для здоровья. Выходит, я о тебе забочусь, а? Зарус отворачивается, улыбаясь так, будто ему стыдно и за себя, и за Валентина. — Что за гримасы? — Валентин склоняется к нему, пытаясь заглянуть в лицо. — Ну, Флавий, договаривай. Или расходимся? — Нет. — Тогда объясни, в чём ты винишь домине Заруса. — Это уже четвёртый вопрос. — Нет-нет-нет-нет, — смеётся Валентин, грозя пальцем. — Мы до сих пор размазываем третий вопрос, и не я это начал. Но, если подумать, в чём проблема? Разве я стану кому-то пересказывать слова Флавия Заруса об Эстиниане Зарусе? В каком свете я себя выставлю такими сплетнями? Зарус смотрит в сторону, будто собираясь с мыслями. Валентин кладёт ему руку на плечо. — Просто расскажи, — говорит тише и без иронии. — Это праздное любопытство с моей стороны, да, но ты мне нравишься. Мне интересно. И я тебя понимаю. Зарус тихо смеётся: — Мне сложно представить, что сын Керония да Гире может меня понимать. Валентина колет раздражение. Конечно, Зарус думает, что сын Керония должен гордиться своим отцом. Каким нужно быть наивным?.. Он одёргивает себя. Нельзя увлекаться. Зато теперь можно сказать почти наверняка, о чём его спросит Зарус, когда дождётся своей очереди задавать вопросы. — Ты напрасно думаешь, что я хороший сын. — Не бывает хороших сыновей и хороших отцов, — кривит губы Зарус. — Почему? — Потому же, почему не бывает хороших людей. Ты добр с одними, а с другими ведёшь себя, как чудовище. Дальше вопрос в том, на многих ли хватает твоей «доброй половины» — как много у тебя сил, чтобы терпеть их, чтобы помогать им, — он поправляет манжеты. Смущается своих рассуждений, но тем яростнее готов их отстаивать. — Интересно, — кивает Валентин, потирая подбородок. — А что с отцами и сыновьями? — То же самое. Все родители ошибаются, по много раз и очень серьёзно, пока воспитывают детей. Все дети иногда ведут себя неблагодарно и добавляют им седых волос. Но одни стараются решать проблемы, прикладывают усилия, а другие смотрят вот так, — Зарус подносит к глазам растопыренные пальцы, — и говорят, что всё хорошо. Берегут нервы. А когда всё становится так плохо, что отвернуться не получается, начинают злиться. «Как ты посмел меня потревожить? Я же так старался, чтобы мы друг друга не беспокоили!» — он комично вытягивает лицо, передразнивая чей-то обиженный голос. Валентин смотрит внимательно. Перед ним совсем новый Зарус. Такого Заруса видели только Нель да Трогот Дильгос. И, конечно, многострадальный Эстиниан. Зарус встречается с ним взглядом и смолкает. Медленно вдыхает, сцепив в замок подрагивающие пальцы. — На самом деле, я ждал, что он напишет намного раньше. Он не умеет долго злиться. Он добрее, чем я. — Добрых же не бывает, — усмехается Валентин. — Добрее в узком смысле. Он чаще жалеет людей. Ему плохо, если он думает, что кого-то огорчил. — А тебе? — Я мало кого жалею, а он — всех. Поэтому я думал, что он выдержит пятидневку, может, две, и предложит помириться. Всё время ждал и обещал себе, что не поддамся и не вернусь. А поддаваться было не на что, и возвращаться никто не предлагал. На пятьдесят четвёртом будто забыли, что я существую. — Обидно, — тянет Валентин. Зарусу не нравится это слово. Он едва заметно морщится. — Обидно или нет, я бы пережил. Но зачем он пишет сейчас, когда мне труднее всего отказаться? Нарочно выбрал момент? Я знаю, что нарочно, и всё равно сомневаюсь, а не воспользоваться ли приглашением. — Ну а почему нет? Пни меня в голень за эти слова, но, если бы не твой отец, ты бы не достиг и половины того, что имеешь сейчас. Зарус косится на ноги Валентина. — Всем, чего достиг, я обязан домине Дильгосу. — Я говорю не об оценках и не о работе в Императорской канцелярии. Я говорю о том, из-за чего ты понравился Кловису. О том, что ты из себя представляешь. — И это всё ещё заслуга Дильгоса. — Допустим, — кивает Валентин. — А будь домине Зарус образцовым отцом, уделил бы Трогот Дильгос тебе так много внимания? — Ты хочешь сказать, он меня жалел? — Нет, сдаётся мне, жалость — это не про Дильгоса. Но он чувствовал за тебя ответственность. Это во-первых. Во-вторых, он чувствовал, что имеет на тебя право. Если отец не знает, чего хочет от воспитания сына, учитель сам решает, что лепить из ученика. — И это всё ещё значит, что я обязан Дильгосу, а не папе. — Как посмотреть, — Валентин медлит. Объяснить ему или нет? Зарус выглядит, как человек, который может понять, и Валентину вдруг остро хочется, чтобы он понял. — Домине Зарус всегда был главной несправедливостью в твоей жизни. Твоей главной болью, если хочешь. В конечном итоге, всё хорошее, что с тобой происходит, все твои привязанности, все счастливые моменты — всё это неважно, оно могло не случиться, и ты был бы всё тот же. Важны плохие моменты. Они делают тебя тем, кто ты есть. Чем хуже, тем лучше. Зарус смотрит перед собой, будто осмысляя. Приподнимает уголок губ: — С такой философией главное не заиграться. Она может стать очень опасной. Валентин ругает себя. Зарус ещё не перерос рациональный максимализм, которым болеют все ученики Дильгоса. Он услышал слова, осознал их, но не может почувствовать. Не дорос ещё до принятия таких идей, слишком мало видел. Нельзя было позволять себе откровенничать, нельзя произносить вслух важные мысли — это выбивает из равновесия. Нельзя. — Хочешь совет? — снова плохо: слишком резкий переход, Зарус почувствует, что он занервничал. — Спустись на пятьдесят четвёртый и там подумай, где хочешь остаться. Уйдёшь из канцелярии — идиоты вроде Альберта позубоскалят и забудут, а ты, возможно, станешь счастливее. А решишь продолжить работу — так будешь в этом уверен. Сомнения отвлекают. Сходи, — Валентин лукаво улыбается, — заодно повидаешь Фелицию. — Она не станет ко мне приближаться и правильно сделает. — Почему бы тебе самому к ней не приблизиться? Зарус, приподняв подбородок, смеривает Валентина ледяным взглядом. — Давай не будем о Фелиции. — Это не худшая тема по сравнению с теми, что мы уже затронули. Не мучайся, я не верю той грязи, которую о вас говорят. И ни один разумный человек, знающий Лицу, не верит. Заруса коробит, когда Валентин зовёт её Лицей. Он сдерживается, но выдаёт себя крошечным движением губ. — И напрасно. Может, я хотел этой грязи. — Ты хотел того же, чего хочет любой влюблённый мужчина. Было бы странно, если бы ты этого не хотел. — Предположим, ты прав, — Зарус отворачивается. — Но если бы не я, никто не распускал бы о Фелиции мерзких слухов. — К слову, тебе не кажется, что это Фелиция до сих пор отговаривала домине Заруса мириться с тобой? Зарус слишком уж резко вскидывает голову. — Она бы не стала. — А если отбросить священный образ и хорошо подумать, что она в самом деле из себя представляет? — Не нужно обвинять Фелицию. — Я не обвиняю Фелицию, я обвиняю тебя. Ты ведь не знаешь её. Сам говоришь: все люди иногда чудовища. Ты не знаешь, что такое Лица-чудовище, а домине Зарус знает. Поэтому она с ним. Ты ему не конкурент, пока видишь во сне идеальный образ и просыпаешься от того, что испачкал пижаму. Фелиция — не девочка, ей это не нужно. Повзрослей. Зарус хочет съязвить, но заставляет себя выдержать паузу в пару секунд и прохладно кивнуть: — Я должен это обдумать. — Обдумай. А впрочем, можешь не обдумывать. Страдать от неразделённой любви не так уж плохо. Я бы сказал, удобно. Все эти реальные отношения отнимают столько сил и времени. Зарус молчит, гипнотизируя стену напротив. Валентин со смехом приобнимает его за плечо: — Ну-у, Флавий, я опять тебя обидел? — Нет, конечно, — Зарус смотрит ему в лицо, демонстрируя улыбку. — Я знаю, как выглядят мои проблемы со стороны. Что сложно для меня, то для тебя смешно, и это нормально. Фелиция тоже считает меня ребёнком. — Считала, — поправляет Валентин. — Она давно тебя не видела. Ну а кем будет считать дальше — зависит от того… — он спотыкается, услышав механический щелчок. — О Мастер. Люк поднимается, и над полом всплывает тётино лицо с глазами навыкате, исполненное праведного гнева. — Я так и знала! — восклицает она громким шёпотом. У них сейчас очень глупые лица, наверное, особенно если смотреть снизу вверх, думает Валентин. Одной рукой он придерживает люк, другую протягивает Мелисандре: — Тётя, и вам не спится? Она отталкивает его ладонь и сама выбирается на площадку. Узкая юбка мешает двигаться — это даёт им лишние пару секунд, чтобы встать и оправиться. — Что. Это. Такое? — шипит тётя Валентину в лицо и резко, как заводная кукла, поворачивает голову к Зарусу. Тот отвечает на испепеляющий взгляд изящным полупоклоном: — Это Флавий Зарус, отпрыск с пятьдесят четвёртого, домина. Простите, я уйду сию минуту. — Разумеется, уйдёшь, — кивает Мелисандра так агрессивно, что Валентин опасается: как бы голова не отвалилась. Из шеи, наверное, будут торчать дымящиеся пружинки. — Вы оба уйдёте прямо сейчас. Но сначала ты, — она, развернувшись к Валентину, тычет его острым ногтем в грудь, — отдашь мне ключ и больше не вздумаешь просить. Это место — не для грязных интрижек, чем бы вы тут ни занимались. — Мы говорили о Мастере, — Валентин опускает взгляд и надеется, что Зарус тоже сообразит не бесить тётю игрой в гляделки. — И немного о жизни. Флавий был на двести сорок восьмом и потерял там близкого друга. Я подумал, ему станет легче, если я приведу его сюда. Он даже не лжёт сейчас. Это достижение. Валентин чувствует, как тётя сверлит его взглядом, и замечает боковым зрением, что голова у неё слегка трясётся. — Что за тяга к добродетели? — спрашивает Мелисандра. Всё ещё резко, но благочестивой ярости в голосе поубавилось. Валентин грустно улыбается: — Я хотел бы сказать, что пытаюсь стать лучше, но вы не позволите соврать. — Не юли. — Извините. Просто на двести сорок восьмом я ничего не мог сделать, а это неприятно… — Короче. — Короче — я понял, чем могу помочь хоть немного, и подумал: а почему бы и нет? — Почему не сказал сразу? — Подумал, вы не разрешите, — Валентин рискует взглянуть на неё исподлобья. Тётя глубоко вздыхает, мелко покачивая головой: — Мрак. Мрак беспросветный, — она вытягивает худую руку в сторону люка: — Убирайся сию минуту. Вместе с Флавием Зарусом с пятьдесят четвёртого. — Зато домина да Гире меня запомнила, — шутит Зарус, пока они быстро шагают сквозь зеркальный лабиринт. — У неё хорошая память на лица. — Кажется, своим присутствием я тебя подставил? — Флавий, — Валентин усмехается через плечо, — уж в этом случае брать вину на себя так глупо, что даже не изящно. Я знал, чем рискую. — Больше мы… — Зарус осекается. — Больше ты туда не попадёшь? — Попаду. Вместе с тобой, если захочешь. Она добрая — в том же смысле, что и домине Зарус. Сейчас остынет, вспомнит твою историю и завтра же сама сунет мне ключ. — Она тебя недолюбливает? — С чего ты взял? — вскидывает брови Валентин. — Потому что она смотрит на меня, будто я на глазах у неё задушил и съел младенца? Или потому что она мать Кловиса? — он останавливается у выхода в коридор, плечом прислоняется к стене. — Не бери в голову. Я тоже её недолюбливаю, мы оба это знаем, но привыкли уживаться. Это я называю «семья». Они обмениваются невесёлыми усмешками. — Тётя дала нам фору минуты в три, скоро появится и разгонит окончательно. Говорить в коридоре я бы не хотел, но кое-что ещё нужно прояснить. Зарус оборачивается, но видит только настороженные взгляды собственных отражений. — Задать вам вопросы я, видимо, не успею. — Сейчас — нет, но у меня есть идея. На первом ярусе найдётся ещё пара мест, которые тебе будет любопытно увидеть, и домина да Гире туда уже не нагрянет. Заглянешь ко мне, как только вернёшься с пятьдесят четвёртого, идёт? Зарус виновато улыбается: — Я не могу. Валентин вопросительно вздёргивает бровь. — Почему? — Мы с этого начинали. Две встречи — слишком большой риск, я вынужден… — Отказаться? — округляет глаза Валентин. — Брось, Флавий, ты ещё не выиграл спор. Да и я ещё не доказал, что моя теория работает. Кроме того, у тебя есть преимущество — ты успеешь обдумать хорошенько, о чём хочешь меня спросить. Нас никто не увидит, это я беру на себя. — Нас уже увидели, — Зарус глазами указывает в сторону молельни. — Тётя не сплетничает обо мне с Кловисом, и ей до тебя, уж извини, дела нет. Я буду ждать. — Я не приду. Валентин растягивает губы в нехорошей улыбке. — А я думаю, придёшь. Мы ведь хотели говорить о Ризанетти. — Я не слишком этого хочу. Я много говорил о Ризанетти с Нелем Дильгосом. — Но ведь Нель Дильгос — тоже Ризанетти. Зарус фыркает, изображая недоумение. — Та шутка над доминой Мосс дорого обходится Нелю, хотя вышла непреднамеренно. Уверяю, он понятия не имел в тот момент, что у Лукреции была связь с Элио Буджардини. — Охотно верю, но ты ведь понимаешь, о чём я. Зарус качает головой: — Если бы ты объяснил, чего хочешь… — А вот ты и начал врать, — широко улыбается Валентин. — Но с этим мы потом разберёмся. Ты ведь общаешься с Казуром? — А это тебе откуда известно? — дёргает Зарус уголком губ. Он беспокоится. Чувствует себя прозрачным. И правильно чувствует: Валентин изучил механику его лица и выяснил контекст — события и планы, которые сейчас беспокоят Флавия сильнее всего. Выводы сделать нетрудно. Всё, что упустил, он соберёт в следующую встречу. — Казур — давний знакомый Трогота Дильгоса. Ты близкий друг Дильгосов. Казур знал Элио Буджардини дольше, чем Дильгос. Нель интересовался жизнью Буджардини. Прибавим твой неугомонный ум — вывод напрашивается. Я просто предположил, но угадал, да? — Впечатляет, — кивает Зарус. — Но мы с домине Казуром общались не слишком много и не слишком близко. — Говорят, он тяжёлый старик. — Не сказал бы, что очень тяжёлый. Есть пара тем, о которых с ним лучше не спорить, и тогда он будет вполне приятным собеседником. Вернее, рассказчиком. — Значит, вы расстались на дружеской ноте? — Надеюсь, мы оба так думаем. — Творец терпеливый, — возводит глаза к потолку Валентин. — Давно не говорил с человеком, который юлил бы так же много на пустом месте. Зарус невинно приподнимает брови: — Разве я юлил? — Ты принципиально избегаешь конкретных ответов. Ладно, Слепые Малыши с тобой, это поправимо. Я вот к чему — ты ведь можешь сейчас написать Казуру или даже, если успеешь, заглянуть к нему на сто первый? — Думаю, да, если понадобится. — Спроси у него, скольких Ризанетти он знает лично и скольких ещё — понаслышке. Если ответ тебя заинтересует — приходи, обсудим. Вряд ли я знаю больше, чем Казур, но некоторые факты мне известны с иной стороны. Зарус пристально смотрит ему в лицо. Валентин читает: Флавию интересно. Флавий сомневается. А теперь ему пришла в голову идея, рискованная, но обдумывать нет времени. — Я приду, если ты ответишь на один вопрос так же честно, как я тебе, и не потом, а прямо сейчас. Валентин смеётся, запрокинув голову, искренне и неуместно в тишине прахохранилища. Чёрные отражения смотрят с удивлением и укоризной, как белые вторят его веселью. — Флавий, ты невозможный человек. Когда ещё такое было, чтобы чёрный воротник не принимал приглашение на первый ярус? — Я не хотел никого оскорбить, — ровным тоном говорит Зарус. — Конечно, не хотел, ты просто ставишь условия да Гире! — Валентин проводит рукой по лицу. — Как мне это нравится, ты не представляешь! Хорошо. Спрашивай. — Кого ещё выбрал Кловис? Кто мои оппоненты? Валентин прикрывает рот рукой, сдерживая новый приступ смеха. Восхитительно. Зарус дал ему ещё одну подсказку, выяснить планы Лу стало в два раза проще. Кто оппоненты, спрашивает он, значит игра — действительно игра, образное выражение становится буквальным. Нужно понять, не рискует ли Кловис доиграться. Если всё в порядке, пусть продолжает. А пока не стоит разочаровывать Заруса в своей осведомленности. Валентин, смахнув улыбку, щурится: — Кловис не хочет, чтобы ты знал имена заранее? — Он не говорил этого прямо. — Но намекнул вполне явно, так? — Да, пожалуй, — сдаётся Зарус. Надеется за честность получить вознаграждение. Ну-ну. Валентин склоняет голову набок. — А с чего ты взял, что я стану подыгрывать тебе против правил Кловиса? Зарус сжимает губы и смотрит в сторону. Промахнулся. Видишь, Флавий, это неприятно. Тебе много ошибок сошло с рук, пора учиться принимать ровно то, что заслужил. Валентин тянет Заруса за уголок воротника, заставляя взглянуть на себя. — М, Флавий? Ответь мне. Разве я дал тебе повод так думать? — Не надо так делать, пожалуйста, — Зарус аккуратно отталкивает его руку. — Не надо увиливать от ответа, пожалуйста, — передразнивает Валентин. Руку опускает, но приближается на шаг, вплотную к нему. — Так что? — Ты согласился ответить на любой вопрос. «На любой» — значит, независимо от того, насколько вопрос приятен и насколько ответ идёт вразрез с твоими принципами. Разве не так? — В целом, так. А в частности — тебе стоит запомнить кое-что, Флавий. Есть вещи, которые важнее любых обещаний и сделок. Представляю, что ты слышал о моих отношениях с Кловисом, и разубеждать тебя не стану, делай выводы сам. Но одно уясни и держи в голове с сегодняшнего дня: я не помощник в интрижках против Кловиса. Ни тебе, ни кому-либо ещё. Ты понимаешь меня? Зарус вскидывает подбородок, отдаляя их лица, но взгляда больше не отводит. — Вполне, домине. — Замечательно. Где-то за зеркалами скрипят петли люка. Стучат каблуки — глухо по ступеням, потом, громче, по полу. — Идём, — Валентин шагает к выходу. — Значит, договорились, — он раскрывает дверь, выпуская Заруса в коридор. — Ты поговоришь с Казуром и придёшь ко мне, если захочешь. — А если не захочу? — Посмотрим, — улыбается ему Валентин. — Наверное, я не очень расстроюсь, но кто знает. Я человек настроения, понимаешь? Тук-тук, стучат каблуки, приближаясь. Тук-тук, тук-тук, тук… Я рывком подаюсь вперёд, прижимая руки к груди. Сердце спотыкается, ощущение полёта переходит в тягостный страх. Пару секунд мне кажется, что удары в груди стихли насовсем, и я сейчас умру. Потом возвращается реальность. Сиденье, ставшее неудобным за пару часов — или сколько я проспал? Запотевшее стекло и ночь за окном, уже не синяя в оранжевых отсветах, а блёкло-серая. Почти утро. Скребущий звук справа. Поворачиваю голову и вздрагиваю, встретив раскосый взгляд. Мадра сухим пальчиком чиркает по стеклу. Оборачиваюсь на Сашу. Он дышит ровно, свесив голову на бок и приоткрыв рот. Мадра скребётся снова. Я прижимаю палец к губам. Она дёргает головой и на пару шагов отбегает от машины — зовёт за собой. Тихо-тихо приоткрываю дверь. Если до сих пор было зябко, то теперь обдаёт таким холодом, что я стискиваю зубы, напрасно пытаясь унять дрожь в челюсти. — Мы же не надолго? Мадра поводит головой из стороны в сторону. Шептать она, похоже, не умеет, а говорить вслух боится. Мне хочется толковать её жест как согласие. Поправляю полотенце на зеркале — не слетит, даже если Саша случайно заденет. Вырываю страницу из блокнота, внутренне содрогаясь от треска бумаги, достаю ручку из бардачка и на весу пишу несколько строк: «Пожалуйста, никуда не уезжай, я вернусь утром. Со мной ничего не случится». Я не уверен, что Саша разберёт торопливые каракули, но больше медлить нельзя. Спускаю ноги на асфальт не глядя — охаю, угодив в лужу, и зажимаю рот ладонью, испугавшись собственного голоса. Оборачиваюсь — Саша даже не шевелится. Хорошо. Самое трудное — тихо закрыть дверь. Я и не закрываю до конца, щель явно больше, чем должна быть, но сделать лучше не могу. Мадра припускает прочь от машины. Я едва за ней поспеваю. Откуда такая скорость? Ростом с десятилетнего ребёнка, из-под фатиновой юбки торчат тоненькие кривые ноги в тяжёлых сапогах. Тело кажется массивным из-за горба, как такие спички его несут — непонятно. В туфлях хлюпает. Мне холодно и весело, о Саше стараюсь не думать, да это и не трудно — слишком много мыслей. Полный хаос, что в жизни, что в голове. Замедляем шаг, свернув за угол. Двор пуст, с понурых веток капает на мягкую землю и на окна машин. Так тихо, что я забываю перейти с шёпота на полный голос, когда спрашиваю: — Куда мы? — Адресок не знаю, местечко покажу. — Далеко? — Ножками топать — далековато. У меня нет ни денег, ни карточки для входа в метро, как у Саши. Да если б и были — чем бы помогли, если Мадра не может объяснить, куда нам нужно? Приходится «топать ножками». Не так уж долго, по ощущениям — с полчаса. Я согреваюсь от быстрой ходьбы, и назвать прогулку приятной мешают только мокрые туфли на босу ногу. А впрочем, о них можно забыть. Обо всём можно забыть. Сейчас я увижу Иво. И узнаю что-то важное. Останавливаемся у коробки из серых блоков, похожей на десяток соседних. Я бы тут заблудился, но Мадра не сомневается. Дёргает головой вверх: — Вон там птенчики. Смотрю, куда она показывает, и тоже перестаю сомневаться. Окна глухо-темны или подслеповато мигают жёлтым. Но у нас над головой, на четвёртом этаже, два соседних окна горят, как порталы в другой мир. Неяркий лиловый свет прорезан сочно-оранжевыми пятнами, будто по комнате развесили гирлянды. Мадра вытягивает шею, чуть запрокидывает голову — и вдруг издаёт протяжный вопль: «Др-р-ра-а-а-а!» Рот распахивается чёрным треугольником, от сиплого крика хочется сжаться в комок и закрыть голову руками. А когда она смолкает, тишина кажется неуютной. Лиловое окно раскрывается, фигура в светлом костюме перегибается через подоконник. — Там есть домофон! — сообщает сердито. Сразу на одиннадцатом побочном, к моему удивлению. Потом смотрит, кажется, на меня. — Ризанетти? — Нет, — бормочу я, растерявшись. — Чего? — он свешивается сильнее, рискуя выпасть из окна. — Хватит мяться, сейчас люди полицию вызовут! Пугаюсь не на шутку. Нельзя, чтобы меня арестовали сейчас, в двух шагах от Иво. — Да! — кричу я. — Ризанетти. — Сейчас спущусь, — светлый костюм исчезает, окно закрывается. Мадра своей дёрганой походкой семенит к крыльцу. Смотреть, как она взбирается на лестницу, сущее наказание: сомкнув коленки, прыгает вверх со ступени на ступень. Скорее жутко, чем забавно. Не знаю, чем помочь, не за пустой же рукав ловить, поэтому просто держусь позади, на случай, если горб перевесит, и медленно поднимаюсь следом. Ждём недолго. Тяжёлая дверь с мелодичным писком распахивается, крыльцо накрывает прямоугольник зеленоватого света. Высокий мужчина пропускает нас внутрь. Старый половик пахнет псиной, на ярко-салатовых стенах щурятся почтовые ящики с цифрами. Я так несдержанно глазею по сторонам, что мужчина спрашивает: — Не нравится? — Нет, — трясу я головой. — Просто… интересно. — И мне не нравится, — он с кислой усмешкой протягивает мне руку. — Серафим. — Нель. — Я в курсе. Рука прохладная и вялая. Кто додумался назвать этого человека «огненным»? От такой улыбки можно простудиться. Чувствую, как его раздражает всё вокруг вообще и я лично. Лицо у Серафима приятное, но скучно-правильное. Круглые очки в тонкой оправе, такое же тонкое колечко в ухе. Костюм почти в тон со светло-русыми волосами, сидит идеально, бордовая рубашка застёгнута до последней пуговицы. — Ты всех так рассматриваешь или я особенный? — ядовито интересуется Серафим. — Всех, — отвечаю честно. Он хмыкает. Мы стоим в лифте, почти вплотную. Чтобы куда-то деть глаза, смотрю на его отражение в зеркале с косой трещиной. Серафим и там ловит мой взгляд, поджимает губы — мол, я вижу, что ты снова пялишься. Никаких зазеркальных двойников — замечательно. Я в таком хорошем настроении, что недовольные гримасы Серафима не могут его испортить. — Кто вам сказал, как меня зовут? — Иво. Его имя в чужих устах заставляет вздрогнуть. Сон окончательно становится явью. Я не ошибся, его так зовут, он настоящий, и мы сейчас встретимся. Точно ведь встретимся? — Он здесь? — Здесь, конечно. Был бы толк от него, — цедит Серафим сквозь зубы. Меня злит презрительный тон. Хочется возразить так же свысока, но слова подобрать не успеваю — лифт открывается. — Мы с концерта, — не оборачиваясь, говорит Серафим, пока с лестничной площадки ведёт нас в обшарпанный узкий коридор. Тут руки раскинешь — упрёшься в стены, и всё равно к дверям лепятся странные двухколёсные штуки и детские люльки на колёсах поменьше. — А, — отзываюсь я, хотя понятия не имею, к чему это он. По крайней мере, Саша был прав, когда искал музыкантов. — Не «а», а приготовься. Играть закончили в одиннадцать, и они до сих пор празднуют, если ты понимаешь, о чём я. — Не понимаю… ай, — спотыкаюсь о двухколёсную конструкцию, она заваливается на бок. «Динь», — вякает звоночек на руле. — Твою мать, — вздыхает Серафим. Подбегает ко мне, пригнувшись так, будто боится, что его заметят из-за двери через глазок. Помогает поставить штуковину на место и подталкивает меня вперёд. — Ну, не понимаешь, значит, увидишь сейчас. — Они пьяные? — мысль особенно неприятная после стычки с соседями по хостелу. — Нет. Разве что Лёня, но ему много не надо. Просто буйные. Эйфория, понимаешь? А Иво не в духе. — Почему? — Да чтоб я знал! — огрызается Серафим. Опомнившись, понижает голос. — Объяснений от него никогда не дождёшься. Просто предупреждаю: Иво злой, как чёрт, чёрт знает, что из этого выйдет. Ты делай, что хочешь, а я на кухне пью кофе и в этом не участвую. — Кофе пьют утром, — выдаю глубокое знание, почерпнутое от Саши. — Ну так скоро четыре, — Серафим распахивает дверь с полупоклоном: — Прошу, синьор, — явно кого-то передразнивает и хочет, чтобы его услышали. Я шагаю через порог и, споткнувшись, хватаюсь за дверной косяк. Коврик у двери завален обувью. Она перемешана в таком беспорядке, что, кажется, здесь уже и пар не найти — куча одиноких ботинок, правых и левых, от тяжёлых чёрных сапог с металлом до игрушечно-маленьких светлых кроссовочек. Куртки теснятся на вешалке, как жирные летучие мыши, валяются под вешалкой, сползают с обувного шкафчика. Шарфы болтаются на крючках, стелятся по полу. На ключницу кто-то положил полосатую шапочку с помпоном. Дверь на кухню распахнута, на столе громоздятся картонные коробки, тёмно-зелёные занавески в дурацкий цветочек от сквозняка лезут в открытое окно. Пахнет горьким дымом, едой, чем-то кислым и чем-то жжёным. Из жилой комнаты негромко звучит музыка — под такую хочется то ли лежать с закрытыми глазами и слушать больше себя, чем мелодию, то ли танцевать медленно и развязно с кем-то наедине. Тренькает гитара, будто случайно задетая. Шорох множества неясных голосов перекрывает один, от которого меня бросает в жар. — Неужели! — восклицает на четырнадцатом побочном и переходит на одиннадцатый: — Синьорина, вы хозяйка вечера. Встретите его? Шум поднимается волной, кто-то задаёт вопросы, кто-то смеётся басом. Дверь открывается — и в тот же миг Мадра, о которой я позабыл, шмыгает мне под локоть. — Мадра! — девушка, смеясь, протягивает руки ей навстречу. — Стой-стой-стой, надо разуться. Первая моя мысль: «Вот это глаза». Очень большие, глубоко тёмные, они подведены чёрным и оттого кажутся совсем потусторонними. Тёмные волосы кудрявыми прядками выбиваются из высокой причёски. Платье дикое: с корсетом и высоким воротником, перчатка только на одной руке, а ноги босые. Она так неуместно выглядит в этой прихожей, среди обыденного беспорядка, что я теряюсь и забываю поздороваться. Мадра смущённо семенит обратно и шлёпается на шкафчик для обуви. Девушка, даже юбок не подобрав, садится перед ней на корточки, стягивает с Мадры сапоги и бросает в общую кучу. Под сапогами, к счастью, оказывается подобие вязаных носков. К счастью — потому что сквозь ткань угадывается что-то мало похожее на человеческие стопы, костлявое и неестественное. — Развлекайтесь, — бросает Серафим и, протопав на кухню, закрывает за собой дверь. Девушка оборачивается ему вслед, демонстрируя горбоносый профиль, потом поднимает глаза на меня. — Чего стоишь? Он тебя напугал? — Он пытался, — я скидываю туфли, носком наступая на пятку. Это больно — я стёр ноги, ну и плевать. Только ужасно неловко показывать ей голые ступни. Сколько ей лет? Макияж мешает понять. То ли пятнадцать, то ли все двадцать. — Он хороший, просто нервничает, — девушка поднимается с корточек и жестом манит за собой. — Пойдём? — Пойдём, — отзываюсь я. В комнате правда горят гирлянды — мелкие сиреневые огоньки и крупные бумажные фонарики. Тесно и душновато, человек двадцать на кровати, на диване и на полу. Девушки с ядовитыми губами, нескладный парень с гитарой, крупный человек с волосатыми руками — никого не успеваю рассмотреть. Иво сидит, спиной привалившись к пустому креслу. Изящный, небольшого роста, тёмные волосы гладко стекают по плечам. Чувство узнавания накрывает с головой и бьёт под колени — куда сильнее, чем в тот момент, когда его передала мне Мадра. «Вот ты где, а я тебя искал», — что за странная мысль для первой настоящей встречи? — Вот ты где, — говорит он. Лицо колдовское: покатый лоб, брови вразлёт. За ухом — красный цветок. — Проходи, мы только начали.