Элиот
23 января 2021 г. в 14:27
Это была любовь с первого бокала.
Элиот сбежал ото всех в Италию. Он эту страну не очень любил, так что там его искать Марго не додумается. На всякий случай выбирал ужасные бары и в одном из них его угостил мужчина.
У того были круги под глазами, тип которых Эл узнавал из тысячи: человек-которого-я-любил-умер-а-я-теперь-пытаюсь-не-возвращаться-в-трезвый-мир-потому-что-это-слишком-больно. Он не отказался, наоборот, это стало поводом завести разговор. Ни о чём, но достаточно, чтобы понять какие-то вещи: незнакомец был не против потрахаться, был не против продолжать пить, был только за, если бы они пошли к нему, потому что ночь только началась, и кто знает, какие безумства им захочется сотворить. Звучало заманчиво. Элиот оценивал ситуацию: перед ним не волшебник, перед ним тот, кто не выглядит опасным — поэтому они пошли в ближайшую тёмную подворотню, где ужасно пахло, но о запахе он быстро забыл.
После короткого поцелуя куда-то в уголок губ, который был вместо всех прелюдий, незнакомец опустился перед ним на колени. И Элиот по привычке закрыл глаза.
Чувствовался опыт и мастерство. То, чего никогда в этом деле не было у Кью, но это не имело никакого значения, ведь его неловкость была самой очаровательной и это было прекрасно. Таким умелым Квентин мог бы быть только в его снах. Связь с реальностью Элиот поддерживал лишь изредка приоткрывая глаза. Незнакомец стоял перед ним на коленях, не поднимая на него взгляд, будто ему была не интересна реакция другого человека на то, когда он брал член глубже или когда втягивал щёки, будто он итак знал, что второй человек будет более чем доволен. Эл был очень доволен, настолько доволен, что кончая он достаточно громко выдохнул:
— Квентин.
Незнакомец никак не отреагировал. Поднялся на ноги и как-то неожиданно понимающе на него посмотрел. А Элиот посмотрел на него, пытаясь угадать, как того могут звать. Но не угадал.
— Мартин, — ударении на «и», но всё равно неприятные воспоминания о Чатвине вылезли где-то на задворках памяти.
— Элиот, — вежливо отозвался он.
— Ну так, Элиот, — мужчина поправил кожаную куртку и скрестил руки на груди, — сейчас мы можем разойтись и больше никогда не встретиться. Либо, — в его взгляде промелькнуло что-то странное, — мы можем пойти ко мне и продолжить пить и заниматься сексом.
Звучало заманчиво. Не придётся искать отель. Не придётся тратиться на выпивку. Не придётся переживать.
— Конечно. Только у меня одна просьба.
— У меня тоже.
— Можно не называть тебя по имени?
— Можно, — быстро согласился мужчина, — но как тогда?
— М-м-м, Палермо? Мы ведь в Палермо?
— Ага. Ладно, а ты не мог бы?.. — мужчина медленно моргнул и медленно облизал губы, — впрочем, плевать.
Признаться, Элиота это даже заинтриговало, нет, серьёзно, о чём таком он думал? Что-то совсем гадкое или что-то совсем сентиментальное. Элиот уверен, что второе.
Когда они заходят в небольшую тёмную квартиру, Палермо сразу идёт к проигрывателю и вытаскивает из узкой бумажной коробки пластинку, настоящую, мать её, пластинку, и поясняет:
— Тишина меня убивает.
Элиот кивает и знает. Убивает не тишина. А алкоголь, депрессия и консервированная еда — это то, что он успел заметить, пока Палермо принимал душ. Странное жилище: еда самая паршивая, а алкоголь неплохой. Но холодильник оказался интересен не только этим. К нему с помощью магнитов были прикреплены обрывки листов с формулами и зарисовками. Физика и математика. Заметки на испанском. На одном из них был рисунок слитка золота с какими-то цифрами рядом, как Элиот понял, массой и временем, за которое его можно будет расплавить. Под потолком висел дирижабль, сделанный из узких дощечек. В углу стояла гитара, которая, в отличие от всей квартиры, была в очень хорошем состоянии. В противоположном углу стоял масштабный набросок.
Это его не заботило, это ни о чём конкретном не говорило. Мало ли, зачем ему это. И вообще, он тут для того, чтобы развлекаться и пить. И Палермо позволяет ему и то, и другое. И Элиот, планировавший не задерживаться в одном городе дольше пары дней, остался с Палермо в Палермо.
Первые несколько часов они провели в кровати. Во время перерыва Палермо спросил:
— Не моё дело, не отвечай, если не хочешь, но. Квентин — твой друг-натурал?
Элиот на секунду завис.
— Мой мёртвый друг-би. А кто такой Андрес? Не отвечай, если не хочешь.
Это имя Палермо шептал, когда Элиот целовал его шею.
— Мой мёртвый друг-натурал-или-возможно-би.
Они пьют за дружбу и за взаимность. Но не за любовь. Нахуй любовь. Любовь делает больно. Любовь делает расставание невероятно болезненным, настолько болезненным, что не помогают ни время, ни дистанция. Когда Элиоту здесь надоест и он уедет, их прощание будет быстрым и лёгким, никто страдать не станет. Они не причинят друг другу боли, это их негласный договор. Ну, в моральном плане. А так, Палермо обожал, когда его тянули за волосы или кусали, когда крепко держали за руки или сжимали его бёдра, когда били по щекам. И это делал не только Элиот. Иногда они ходили по клубам, чтобы найти желающих присоединиться к ним.
Элиоту казалось, Палермо ищет смерти. Элиот — волшебник, он сможет постоять за них, но вот, а если бы его не было? Был бы Палермо один и водил бы к себе всякий сброд и кто-нибудь его бы мог убить. Перерезать ему его красивую шею или наплевать на его запрет и задушить его. Элиот часто думает о том, что Палермо может умереть, потому что все те, кого он любил, умирали. Успокаивает лишь то, что Палермо он не любит.
Они живут вместе, пьют, питаются фаст-фудом и консервами, Палермо иногда пьёт успокоительное, они слушают попсу восьмидесятых, танцуют (Палермо здорово танцует), Элиот курит (не только сигареты), а Палермо отказывается от травки, он сказал, что завязал с травкой ещё когда заканчивал университет, но они и без накурки хорошо проводили время вместе.
Элиот узнаёт Палермо: тот по образованию инженер, шарит в физике и математике, у него бы получилось быть волшебником, потому что мозгов и горя в нём достаточно. Он из гомофобной семьи, он боялся своего отца. Он любил натурала, который принимал его. Эл этот рассказ выслушал, что-то в нём было не так: Андрес обращался к нему, брат Андреса обращался к нему, они строили какие-то планы, они что-то делали (Элиот предполагает, воровали, потому что у Палермо было много денег, которыми он беззаботно разбрасывался), Палермо постоянно боролся за его внимание, Палермо иногда проигрывал эти битвы и очень расстраивался, последнюю такую битву он проиграл тоже.
Эл не думает, что сейчас может разбить ему сердце, потому что на чувства Палермо ему похуй.
— Похоже, он использовал тебя. Приходил только тогда, когда ему было нужно.
— Я знаю. Но я не могу злиться на него. Я думал, может, рано или поздно, он…
— Что? Одумался бы и полюбил тебя?
— Типа того. Хотя бы просто трахнул.
— И как? Сработало?
— Почти. Он поцеловал меня. И сказал, что он не гей.
Элиот рассмеялся. Если бы он не был под травкой, может, он выдал бы другую эмоцию, но он был под травкой. Это не неуважение.
— А потом он ушёл и умер.
Элиот гладит Палермо по голове и немного сочувствует ему. Очень сочувственно целует его плечо и растирает потом место поцелуя, не то для того, чтобы стереть поцелуй, не то для того, чтобы втереть его прямо в поры. Очень сочувственно вытирает слёзы с его щёк. Очень сочувственно наливает ему в бокал молоко. Его забавляла привычка Палермо пить молоко, как будто это обнулит вред от алкоголя, никотина, хуёвой еды, таблеток и самобичевания.
Молоко, ледяное, остужает пыл, мозг и горло. И делает кости крепче. У него не очень сильное сердце, так пусть хоть кости будут крепкими. А ещё молоко вкусное.
У них такое бывает, что их накрывает плотным одеялом тоски, которую алкоголь и травка только усугубляют, они просто лежат в объятиях друг друга и плачут, утешают как могут. А если не могут, то просто слушают.
Палермо вот очень хотел бы вернуться в прошлое, чтобы его изменить.
— Ты бы не целовал его?
— Нет. Ещё раньше. Я бы не говорил ни с ним, ни с его блядским братом. Я бы полностью изменил план, я бы сделал его безупречным. И Андрес бы остался со мной.
— Кароче, Мартин, — по имени он называл его редко, — ты можешь меня не слушать, но я скажу. Прошлое лучше не менять — изменишь, и будет ещё большая залупа.
— А сейчас я прям в стране волшебных пони и радуги, ага. Хуже некуда.
— Поверь, есть куда.
— Ты так говоришь, будто знаешь.
— Было дело.
Палермо обычно улыбается сквозь слёзы. Он знает, что Элиот волшебник, но, видно, верит не до конца. Элиоту это на руку: он может колдовать, он может рассказывать обо всяком невероятном, он может очень многое, надо лишь держать Палермо в нетрезвом состоянии: тот был только за, он редко бывал стопроцентно трезв, а иногда Эл курил травку и с поцелуем вдыхал в него и густой дым. Палермо после такого обычно ругался на испанском, но не запрещал. Он запрещал только пару вещей: никаких тяжёлых наркотиков, удушения и минимум поцелуев. Элиоту иногда удавалось целовать его: когда он спал, когда он был слишком пьян, когда Эл связывал ему руки и держал за подбородок, тогда не было возможности увернуться, когда Палермо плакал и сам умолял его поцеловать. Элиот целовал и тоже плакал.
Поцелуи с Палермо не напоминали поцелуи с Кью, в Кью всегда было что-то трепетное и нежное, как будто вечный первый раз. Палермо целовался уверенно и даже идеально, но когда он плакал… Его солёные губы дрожали, он сам дрожал, он не был похож на себя. И это не было жалостью, это было сочувствием и типа-любовью.
Палермо заботился о нём как мог. Элиот часто отрубался, а когда просыпался, обнаруживал себя на кровати, накрытым одеялом, с подушкой под головой, а его сожитель сидел за кухонным столом и что-то считал. Так было обычно, но однажды этого не случилось. Проснулся он не от шелеста листов, а от звука дверной ручки, врезавшейся в стену. И голоса, который он узнает из миллиарда.