***
Акира удивляется, как иногда сплетаются любовь и злость. Вот, они садятся завтракать, отец мрачнее тучи. — Почему ты не хочешь работать с ними? — Она мажет масло на хлеб и ощущает себя главной в семье. — Ты учил меня всегда поступать правильно. — Акира, не говори о том, в чём не разбираешься. — Это теперь его любимая фразочка с тех пор как она вернулась. Он злится потому что я права, философски думает Акира. Так ей сказали умные люди. Конечно, она к ним ходила, но папе она не расскажет, хотя у них теперь "без секретов", о двух вещах она не расскажет. О том, что виделась с ними. И о том, где жила три недели. Ну она ограничилась завуалированным "у друга". Родители Такизавы убьют его если узнают, что она жила у них три недели. Нет, они могли бы и заметить, но у них работа. У её папы тоже работа. Она чувствует себя супер-шпионом — убеди объект сменить организацию. Отец теперь уходит на работу позже, а возвращается раньше, и они проводят вечера вместе: смотрят научные шоу о животных, играют в дженгу и шахматы, иногда выходят на вечернюю пробежку. "Как идёт обработка?". "Блин, это прямо как в манге". "Ну типо что злодей тот, от кого не ожидаешь". "Кстати, предложи ему сразится к с главным злобным боссом". Сообщения приходят одно за другим. Конечно, Такизава знает всё, это плата за то, что она жила у него. Жаль только, что для него это просто игра. Лёгкая, весёлая. Это реальность, идиот. О чём она ему сообщает.***
Две недели комы. Ему говорят, что его тело успело восстановится достаточно за это время. Ещё говорят, как сильно ему повезло. Что при такой кровопотери обычно не выживают. Что в подобных ситуациях вообще не выживают. Что его спасло наиудачнейшее стечение обстоятельств. То, что он наполовину гуль, что Это полугуль, и что он был рядом, когда произошёл выброс RC-клеток от кагуне Это. Чужая регенерация вытянула с того света. Не как панацея, не как волшебная палочка — пальцев на левой руке всё так же не доставало, а голову покрывали тугие бинты, он догадывался, чего под ними нет, но он остался жив. Можно сказать парадоксально. Он лежал в постели около окна, и смотрел на небо, пока бодрствовал. Парадоксально. Он обсасывает это слово в голове. Всё тело болит — эта не та боль, которую он столько раз причинял себе - от этой хочется скрыться. Хочется, чтобы она прекратилась. Он не хочет проспаться после короткого, не дающего облегчения сна, он не хочет смотреть в ярко-болезненное голубое небо. Он не хочет быть тем счастливчиком, попавшим в категорию выживших. Он ничего не хочет. Он знает, когда он сможет шевелится, когда он сможет встать, всё закончится. Парадоксально. Нужно дать телу восстановится, что бы оно могло умереть.***
Дверь скрипит, и он морщится. Больная голова слишком чувствительна к каждому звуку. Потом шаги. Единственный посетитель, которого он не то чтобы рад видеть, но с которым спокойно. Она крадется мышью, непривычно тихая и молчаливая. Присаживается на край его постели. Он не знает, что он к ней чувствует. Что-то ворочается в груди тяжелым камнем - нет сил распознавать это чувство и пытаться охарактеризовать. Она молчит, в основном, иногда произносит его имя, как-то по-особенному, как никогда не произносила раньше, от этого становится теплее, но всё также непонятно. Её пальцы гладят его по щеке, и здоровую руку. Иногда она ложится рядом, щекой прислоняясь к ребрам, и он чувствует её быстрое дыхание. Чувства её горькие. — Я бы прикрыл тебя снова, если бы понадобилось. — Он первым начинает разговор после часов-дней молчания. Звучит не как бравада или банальность. В одном он уверен — закрыл бы её собой. Столько раз, сколько потребуется. И думает, что если бы он умер ради неё, это была бы лучшая смерть. Она молчит, только простыня становится влажной. Ей бы выть диким зверем от его слов - но она боится его потревожить. Это понимание больно ударяет под рёбра.***
— Акира, не говори о том, в чём не разбираешься. — Снова эта присказка. Но она знает, отец сдается. Отец недолюбливал Вашу, уважал, стремился быть похожим, но недолюбливал. И эта заботливо вспаханная недолюбовь пускает первые цветы ненависти. Отец говорит, что после того как расправится с Вашу, займется гулями, теми чёрными собаками и бешенными обезьянами. Пусть, он ещё передумает. — Акира, не говори о том, в чём не разбираешься. — Маруде приходит к ним домой, и они допоздна что-то обсуждают на кухне. Отец сам принял решение, без её помощи. Она по-прежнему не разбирается. Пусть, у них ещё будет время выяснить отношения, а сейчас пусть работает.***
— На, отведи душу. — Безликий протягивает серебристый прямоугольник. - Вижу, что уже невтерпеж. — Неделю в сознание, но без возможности что-то сделать, обреченно идущий на поправку. Ничего, ещё чуть-чуть. Он уже может сидеть и вставать с чужой помощью. Просто недостаточно сил, чтобы всё закончить с первой попытки. — Тише, только не по шее. Ты нужен живым. Лезвие холодит пальцы. То, что нужно, чтобы не свихнуться. Пальцы задирают футболку и нащупывают начавшие выпирать ребра. Просто отвлечься, отвести душу. Он прячет лезвие под подушку, и лежать становится проще. Пальцы перебирают маленькие кусочек, выход есть. Это заходит и морщится, видимо уловив не до конца выветрившуюся кровь. Но морщится и молчит, мрачнея лицом, вина проступает в наморщенных бровях и потупленном взгляде. Не надо. Не из-за тебя. Я сам хотел.***
Это так по-идиотски. Единственная мысль, проскальзывающая в наэлектризованном воздухе. Капля щекочет под коленом. Кончики пальцев белеют от того, что он слишком сильно сжимает лезвие. Это смотрит на него, и он видит, как движется челюсть. Она молчит — последнее время она только и делает, что молчит, но как будто что-то хочет сказать — но сейчас её молчание другое, тяжелое, холодное. Сводящее с ума. Так по-идиотски попасться. Она молчит с такой выраженной претензией, что ему становится стыдно. Так стыдно, как будто она поймала его на чём-то неприличном. Скажи что-нибудь. Хоть что-нибудь. Молчание пухнет, растет, тяжелее. У этого молчания едкий запах. — Закрой, пожалуйста, дверь. — Он не выдерживает первым. Он не знает, почему из всех слов говорит именно эти. — Ты охуел? — Она словно отминает, её лицо дергается, и она смотрит ему прямо в глаза. — Ты совсем конченный? Ебаный придурок. Ты хоть понимаешь... Как я тебя ненавижу. — Дверь оглушительно хлопает. Ему кажется у него в голове эхо, бьющее по вискам. Дверь снова хлопает, чуть не слетая с петель. — О, ты же не думал, что я оставлю тебя одного. Идиот. Ненавижу! Я тебя ненавижу. Линия её плеч ломается, она закрывает лицо ладонями, плачет. Он хочет встать и подойти к ней, но не может. Не физически. Тело не слушается. Он боится пошевелится, даже вдохнуть — и то страшно. — Ненавижу... Чтоб ты умер... Она сидит в кресле, выставив перед собой колени как щит. Пять метро от неё до него. Воздух, а ощущается как литая металлическая стена. Вот и всё. Обреченная мысль бьет в висок. Вот и всё. Сгорело всё, что могло сгореть. Собственная ненависть скучивается внутри, кусая под сердцем. Ненавижу, надо же было такое сказать. Ей хочется закрыть лицо руками, ей хочется сбежать из этой комнаты. Она так хотела сказать ему другое, все две недели, хотела и не могла. Репетировала перед зеркалом, и не могла. Сказать ненавижу у неё получилось. Он не смотрит на неё, прячет лицо за волосами. Кровь засохла разводами у него вокруг колена. Мы ведь друг другу чужие. Думается внезапно, но она понимает, что правда. Держались друг друга непонятно зачем, стремились друг у другу, а так и остались незнакомцами. Ей хочется плакать, но слезы не идут, только душат. Ей хочется поговорить, но она боится нарушить только установившееся спокойствие. Да и о чём? Всё и так ясно. Она царапает ладони. День сменяется ночью, потом снова днем. От бессонной ночи гудит голова. И она давно ничего не ела. Она пальцами массирует виски, боль от этого не уменьшается, но её начинает тошнить. — Ты вообще уходишь отсюда? — Вопрос получается неловким, то ли он пытается её прогнать, то ли пойти на контакт. — Нет. — Она сглатывает ком. Правую половину головы разрывает от боли — Я боюсь, что ты убьёшь себя, когда останешься один. — Он наклоняет голову потупляя взгляд. И молчит, видимо понимает, что всё, что он может ей сказать будет ложью.***
Играет джаз. Композиция незнакомая, но знакомая мелодия. Атмосфера. Зима, они лежат на полу, играет одна и та же пластинка, любопытство, интерес и предвкушение течёт по венам. Иногда они просто слушают, иногда перемежают с книгами, и музыка вплетается в иероглифы. Даже музыка кажется чужой. Они, с ног до головы мокрые, прячущиеся в грязном переходе, были объединены этой музыкой. Сейчас она разделяла. Они заговаривают потому что невозможно выносить молчание, и почти сразу замолкали — не могли говорить правильно. Они никогда и не говорили по-настоящему, это было то ли неискренне, то ли ни к месту, а чаще совсем не то, что хотелось сказать. Словно стоило только облечь мысль в речь, как она тут же искривлялась и деформировалась. Интересно, говорил ли он ей хоть раз настоящие слова? Господи, да он же вообще не умеет разговаривать. Раньше было проще. Сейчас они знают друг друга слишком хорошо, и вместе с тем совершенно недостаточно. Он не знает, чего хочет, чтобы между ними наконец-то всё наладилось, или оборвать всё, что их связывает. Он не знает, хочет он, чтобы она ушла или чтобы осталась. Он не хочет ничего решать. Он хочет, чтобы кончилось всё. И вместе с тем, чтобы что-то не кончалось. Некого винить. От этой мысли становится тошно. Если бы был виноват кто-то один, было бы проще. Это усмехается. Только и делали, что устраивали друг другу эмоциональные качели, так чего теперь расстраиваться, как так получилось. Это думает, что была права, когда говорила, что от любви не стоит ждать ничего хорошего. Любовь существует, но лучше бы её всё-таки не было. Она не хочет любить, вообще, но как будто уже не может этого изменить. Винит себя, за все когда-то сказанные слова, за все когда-то сделанные поступки, и его — за то же. И снова плачет. И думает, что долго жить на надрыве чувств не получится. Надо что-то делать. — Мне плевать. Ты понимаешь, мне плевать. — Пусть думают о ней всё, что угодно. В последнее время всё больше плевать на мир и всё меньше на себя. - Мне плевать, к чему вы пришли, чего вы хотите. Плевать. Хлопает дверью. Сходила в туалет, называется. — Давай уедем. Куда угодно, только подальше отсюда. Уедем вместе, вместе отпустят, а дальше как пойдет. Она боится его потерять, она боится того, что происходит между ними, того, что может произойти, боится свихнуться от собственных чувств, боится, что никогда его не разлюбит, боится его разлюбить, боится признаться ему, и ещё больше боится, что он мог уже её разлюбить.***
На улице жарко, август. Тонкое платье не спасает, она мокрая от пота. На этом перроне людей не много. Город маленький-почти деревня. И дышится легче, чем в городе. Но уж очень жакро. Глаза слипаются — хочется снова уснуть. Не надо было спать — но в вагоне сморило от духоты. Волосы взмокли под шляпой. — Нам сюда — Кишо вертит в руке бумажную карту. Жара, а он в рубашке с длинным рукавом, эта мысль больно колет. Один рукав пустой, колышется на верху. Они идут по тропинке между деревьев. Их отпустили. Как преступников, смеется Это. Решили, что и правда, вне города безопаснее, и природа, свежий воздух, все дела, очень полезно для здоровья. И они уже могут путешествовать сами. Подмышки мерзко потеют, а в желудке становится холодно, когда она думает, что они останутся вдвоём, только вдвоём на какое-то время. Тишина уже не такая острая и железная, дышать можно. Она подхватывает его под локоть, то ли поддержать, то ли самой не упасть. Дом находят не сразу. То ли он принадлежит Маруде, то ли его знакомым. Дом старый, но окна целы, а внутри есть кровати и ванная. Им больше не нужно. Это раздевается и стоит в ванне, ждёт, пока Кишо найдет, где включить воду. Душ, после двух часов в поезде то что надо. Она пытается отмыть волосы, но бросает это дело. Находит под раковиной ножницы. Глядит в зеркало. Волосы короткие, как мох покрывают голову. Она выглядит одновременно меньше и взрослее. Проводит рукой, щекотно. Жаль только слишком короткие, чтобы виться. Но ей нравится. Она заворачивается в полотенце, Кишо находит на веранде. Он снова в очках, но оправа и форма непривычная, странно меняют его лицо. Он уже стащил с себя рубашку, оставшись в майке, с рукой на перевязи. — Я разрисую твой гипс, он слишком скучный. — Они смотрят друг на друга. Долго. И тишина разглаживается. В деревне и правда легче дышится. Она думает, что они здесь совсем они, и чувствует трепет в груди. — Я не знаю, как сказать это не банально. — Пусть будет банально. — Давай начнем всё сначала. — И пока молчание не превратилось снова в тягостное добавляет. — Меня Это зовут. Он молчит. — Настолько сначала?