• ATEM •

13

воскресенье, 14 октября

      — Штэфан, твой телефон! — с этими словами из-за двери спальни показалась заспанная физиономия Яна Шефера.       Вчера я всё же вернулся в кафе к парням, откуда позже мы направились ко мне — праздновать подписание контракта. Вчера я рассуждал о подростковых проблемах Дэниэль и тем же самым «вчера» устроил себе подростковую вечеринку. Миновал тот возраст, когда излишек алкоголя становился причиной лёгкого похмелья или поганого настроения. Теперь ко всему прочему добавилась куда более сильная головная боль, самопрезрение и самоотвращение.       — Штэф, телефон! — повторил Ян, и трезвонящая трубка приземлилась рядом с подушкой.       — Да, — мрачно прохрипел собственный голос, отчего я невольно поперхнулся.       — Доброе утро! Прости, если разбудила. Хотела сказать спасибо и извиниться, что так вышло.       Да, это была Дэниэль. Несмотря на то что я допускал возможность её звонка, он и в самом деле меня удивил.       — Был уверен, ты давно удалила мой номер за ненадобностью, — обрушилась на неё моя неприкрытая прямота. И в трубке повисла тишина. — Рад, что это не так, — как можно мягче продолжил я. — Как ты себя чувствуешь?       — Лучше, спасибо. Прости, что тебе пришлось таскать меня с больной ступнёй. Как она?       Порой мне кажется, её благосклонность — это такой особый французский этикет.       — Тоже лучше, спасибо. Давно проснулась? — взглянул я на настенные часы — время приближалось к обеденному.       — Пару часов назад. Недавно вернулась с пробежки. На улице льёт как из ведра! — сказала она, но это я уже успел заметить по бесчисленному множеству ручейков, стекающих по запотевшим стёклам, и барабанящим каплям дождя. — Скоро ухожу к герру Краусу. А ты чем займёшься?       Не мешкая приехал бы к ней, если бы не эта очередная банальная учтивость. Поэтому в весьма резкой форме я коротко ответил:       — Работой.

14

      Дождь, временами усиливаясь, а порой лишь морося, так и не прекращался. Ещё и самочувствие наипаршивейшее: то ли от выпитого накануне алкоголя, то ли от засевших занозой слов из дневника Дэниэль. «Что она имела в виду?» — не оставлял меня в покое всё тот же вопрос.       Поработать над новым материалом не получалось. Только я ударял по струнам гитары, как головная боль отзывалась протяжным звоном в ушах, а если нажимал на клавиши синтезатора — звуки и вовсе противно били по вискам. Так я бесцельно слонялся из комнаты в комнату: брался за книгу — не находил ничего увлекательного и закрывал, брался за написание новых текстов — слова не складывались в звучную рифму.       Нужно проветрить мозги. И я растянулся на кушетке в столовой, распахнув настежь окно. Ворвавшийся холодный ветер то и дело подбрасывал занавески под самый потолок, словно они были преградой, мешающей воздуху проникнуть внутрь. А вслед за вечерней свежестью, заполняющей комнату, ко мне незаметно вернулась трезвость мысли, и я решил позвонить Дэниэль, предварительно взвесив несколько раз все возможные за и против и убедившись в разумности своего намерения.       Её номер теперь я знал, а найти предлог не составило труда: женщины любят слышать извинения даже тогда, когда не было ссоры. Любят слышать их даже тогда, когда не произнесённые в верный момент слова звучат лишь спустя время, и ты признаёшь свою неправоту или выражаешь сожаление. И, не осознавая иллюзорности своей победы… мои мысли прервал кто-то, настойчиво тарабанящий в дверь к соседям.       — Простите, — обратился человек, заметив в окне мою голову, — вы не знаете, дома ли Эберты?       — Должно быть, уехали, раз машины нет.       Я попытался разглядеть лицо говорящего, но его скрывал громоздкий капюшон мешковатой куртки.       — Проклятье, — отчаянно выругался странный визитёр и, быстро сбежав по ступеням, направился прочь.       — Вам нужна помощь? — выкрикнул я. Человек остановился. — У меня где-то был их номер. Может, подниметесь пока на чашку кофе?       — Это вам нужна помощь, раз зовёте первого встречного в дом, — деловито махнул он рукой на прощанье.       «Что за люди пошли!» — поправив подушку, я вновь улёгся у окна. Его язвительная насмешка не на шутку меня взбесила. Он точно желчь впрыснул мне в вены своей издёвкой. Я старался не думать ни о нём, ни о его словах, просто лежал и наблюдал за игрой ветра и ткани над головой, отчего наступало приятное умиротворение, очень может быть, подобное тому, которое испытывает младенец, разглядывая крутящиеся фигурки, что вешают над колыбелями.       Раздуваемые занавески сейчас походили на два белых паруса, а из-за мелких капель дождя, хлеставших по лицу, казалось, что за окном шумел океан. Но стоило только задуматься о собственной роли на мнимой шхуне, как мимолётно вспыхнувшая молния озарила всё вокруг. Моя интерпретация скрытого значения слов «это вам нужна помощь, раз зовёте первого встречного в дом» пугала гораздо больше, чем возможный смысл, вложенный в них изначально. Здесь, на палубе, я был один. Не хватало экипажа судна. Потому ли я пригласил незнакомца на кофе? Составить мне компанию и скрасить одиночество? Я был одинок?

15

      Из-за хмурых октябрьских облаков, затянувших небо, на улице быстро смеркалось. Вдобавок к депрессивным пейзажам за окном примкнул ещё один — сломанная ветвь яблони у дома через дорогу.       Я ходил от окна к окну, сжимая в руке трубку домашнего телефона. От былой уверенности позвонить Дэниэль не осталось и следа. И недавний повод стал казаться не столь разумным. «Так, ладно, по ходу разберёмся», — всё же нажал я на вызов. Пошли гудки, тягуче длинные, лишающие надежды, что кто-то вообще ответит. Но вот на другом конце линии наконец прозвучал голос, который из-за взволнованной интонации показался чужим.       — Дэни? — уточнил я.       — Да, — не сразу ответила она, отчего-то тяжело дыша.       — Я не вовремя?       — Пожалуй. О боже, нет-нет-нет! — В трубке раздался оглушительный грохот. — Всё. Теперь вовремя, — залилась она звонким смехом.       — Что там происходит? — теперь и я заразился её весельем.       — Старая полка не выдержала бремени знаний, — выдохнула она; и я точно знал — на её лице сейчас всё та же очаровательная улыбка.       — А у нас дерево ветром сломало, — с излишком радости преподнёс я невесёлую новость. И Дэниэль вновь закатилась звонким смехом.       — А что за полку ты мастерила? Для той кипы книг на подоконнике? — предпринял я попытку повернуть разговор в интересующее меня русло.       — Штэфан Холмс, вы и это успели заприметить! — усмехнулась она, а меня одолело странное чувство — будто бы я впервые услышал своё полное имя из её уст. — Принесла книги из библиотеки, расставляла их. А та кипа — мои старые тетради. Собрала их, чтобы выбросить.       — Зачем?! — вырвалось из меня неподдельное сожаление. — Я вот неохотно расстаюсь со своими воспоминаниями.       — Ты же видел того жирафа и прочую чертовщину. Их и воспоминаниями сложно назвать-то, скорее, жуткие фантазии.       — Фантазии всё же лучше, чем туман в голове.       Прямо как у меня сейчас.       — Теперь ты ещё и цитировать Холмса будешь? — спросила она, и я услышал в её голосе улыбку.       — Надеялся, что это проскользнёт незамеченным. Ты была сегодня в библиотеке?       — Нет, только у герра Крауса… как обычно, — сделав паузу, тяжело вздохнула она. — Яков хочет, чтобы я посещала его лекции, вот и передал эту «пищу для мозгов».       — Напомни, кто такой Яков, — сообразив, насколько требовательно это могло прозвучать, я наигранно раскашлялся.       — Сын герра Крауса, — спокойно ответила Дэни.       — А что за лекции?       — Литература.       — И зачем они тебе?        Включив электрочайник, я взял кружку.       — Всё лучше, чем бесцельно проводить дни.       — Почему бесцельно?       Увлёкшись процессом приготовления кофе, я не обратил внимания, что уже давно пересёк черту, за которую раньше Дэни меня не пускала.       — Потому что я не знаю цели. Где же ваша логика, Холмс?       После этого разговор совсем не клеился. Дэниэль вела себя так, словно я назойливый журналюга. А я раздражался из-за её непонятного отношения ко мне и уже сожалел о своём звонке.

16

понедельник, 15 октября

      Понедельник. Второй день город утопает в серой меланхолии и густом тумане. А через усеянное мелкими дождевыми каплями тонированное стекло автомобиля улица видится в десятки раз более унылой, чем есть на самом деле. Я не спал всю ночь, поэтому не рискнул сесть за руль в состоянии, когда напрочь отсутствует элементарная концентрация, — пришлось взять такси. Ворочаясь с бока на бок, я всё размышлял о разном и о назойливом «écale», которое позже нашёл в словаре — «скорлупа». Почему «скорлупа»? Я строил домыслы, терялся в догадках, но не мог найти убедительного ответа. И вот он, результат, — очередной загаженный день. Впрочем, понедельники никогда не славились своей гуманностью.       — Кажется, это надолго, — смотря на меня в зеркало заднего вида, резюмировал водитель.       Впереди нас до самого конца улицы выстроился неподвижный поток автомобилей и общественного транспорта — точно рой тарахтящих насекомых, ожидающих момента, когда можно рвануть на свободу. И каждый считал своим священным долгом хоть раз да подать оповестительный сигнал о том, что именно он сгорает от нетерпения. А пока светофоры игриво жонглировали цветами, нам ничего не оставалось, как стоять, послушно ждать и наблюдать за дворниками, смахивающими накрапывающий на ветровые стёкла дождь.       — Дэни?! — заметил я её, шагающую под прозрачным куполом зонта по тротуару.       — Вы что-то спросили? — обратился ко мне водитель.       — Пожалуй, я дальше пешком, — вытащив из бумажника купюру, протянул я ему деньги и выскочил из машины.       — Дэниэль! — окликнул я её.       — Доброе утро! — широко улыбнулась она, заметив меня.       — Это неправильно, — ответил я такой же улыбкой.       — Ты о чём?       — Нельзя показывать утру понедельника, что ты счастлив.       — Но я не счастлива! — пылко возразила она с невероятно серьёзным выражением лица, отчего меня в ту же секунду охватил приступ безудержного смеха.       И вот под недоумёнными взглядами прохожих мы оба уже захлёбывались заливистым хохотом. Дэниэль выронила зонтик, схватившись одной рукой за живот, а другой — за мою руку. Не спорю, выглядели мы действительно нелепо, точно два злых гения, задумавших что-то нехорошее. Финальным штрихом стало малиновое пальто Дэни, кинув взгляд на которое, я вдруг ляпнул: «Ну что, Пинки, ты готов захватить мир?»       Это вот так всё происходит? Фонтан эмоций бьёт ключом, и ты лишаешься рассудка, превращаясь в копию того, над кем обычно глумишься во время просмотра слащавой мелодрамы. Но, вероятно, крупицы разума ещё остались где-то в закромах, раз мне стало так стыдно.       — Прости, не знаю, что на меня нашло. Твоя мимика, это пальто…       — Шинель, — поправила она меня.       — Ты идёшь на работу? Но сейчас половина восьмого, — потянулся я за лежащим на тротуаре зонтом.       — Меня даже не удивляет, что ты знаешь, во сколько начинается моя смена, — кокетливо вскинула она бровь.       — На самом деле это вышло случайно. Слышал, как твоя коллега говорила об этом с посетителем. Я могу проводить тебя. Мне по пути, — откровенно солгал я, и Дэни скептически нахмурилась. — У меня есть немного времени, пока моё такси обездвижено потоком машин. — Поразительно, но она даже не обратила внимания на то, что пробка собралась в направлении, которое было-таки совсем «не по пути».       — Такси? Прости, забыла… как твоя нога?       — Дело не в ноге. К слову, с ней всё в порядке, — усмехнулся я. — Что-то коробка передач барахлит, — пустил я в ход очередную выдумку. — И всё же, почему ты так рано идёшь на работу?       — Сегодня лекция Якова, помнишь, я говорила?       Я утвердительно кивнул. Вспоминать вчерашний телефонный разговор не было никакого желания: скрыть от Дэни моё возрастающее раздражение не получилось, из-за чего мы попрощались не на самой позитивной ноте. Задумавшись, о чём бы таком поговорить, лишь бы не выпускать отголоски минорного эха прошлого дня, я и не заметил, как мы вывернули к широкой площади перед главным корпусом университета. Во времена моего студенчества стены здания были ржаво-красными — отвратный цвет. Новый же более тёмный благородный оттенок в сочетании с белой облицовкой окон превратил университет и вовсе в эдакого консервативного старожилу района, наотрез отказывающегося прогибаться под гнётом современных архитектурных веяний.       — Позволь мне пойти с тобой, — из-за нахлынувших воспоминаний вдруг захотел я увидеть, каким университет стал не только снаружи, но и внутри.

17

      — Здесь всё другое! Оно и неудивительно, столько времени прошло… — вырвалось из меня такое искренне сожаление, как если бы я был ботаником, вернувшимся в любимый университет.       — Ты тут учился? — спросила Дэниэль, откровенно удивившись.       — Учился-учился, да не доучился, — рассмеялся я, вспомнив последние годы, проведённые в этих стенах, и мои бесчисленные прогулы.       — Как давно это было? — посмотрела она на меня, едва не врезавшись в сонно бредущего студента.       — Чуть больше десяти лет назад.       — И ты бросил учёбу из-за музыки?       — Да, когда был на четвёртом курсе, группа получила несколько приглашений выступить на крупных фестивалях. После чего…       — Доброе утро! — поприветствовал нас заразительно улыбающийся мужчина с кипой книг в руках. Видимо, это и был сын герра Крауса. — Вы вместе? Очень хорошо, проходите-проходите, — бесцеремонно затолкал он нас в аудиторию, а сам отвлёкся на обратившегося к нему человека — никак иначе, очередного важного профессора.       — Что не так с этими детьми? — прошептал я на ухо Дэниэль, поразившись тому, как много было студентов. На моём последнем выступлении в Берлине народу собралось и то вдвое меньше.       — Потом расскажу, — вполголоса ответила она, явно боясь нарушить царившую здесь тишину.       Не обронив больше ни слова, мы поднялись вверх по лестнице и заняли свободные места.       — Какие все серьёзные, — окинул я взглядом кислые физиономии студентов, сидевших за нами. — Сонные, но серьёзные. Забавно.       — Штэф! — ткнула Дэни локтем мне в бок. — Или будь таким же и не вынуждай меня краснеть, или не таким же и не вынуждай себя здесь оставаться.       — Хорошо-хорошо. Только хочу кое-что проверить — поприветствует ли он аудиторию какой-нибудь фразой из «Игр Разума» или чем-то подобным, обязательно произнеся слово «умы».       — Готова поспорить, он даже не смотрел этот фильм, — скептически фыркнула она, но лишь подлила масла в огонь — мне понравилась роль студента-бунтаря.       — Лучше не надо. Мы уже убедились, что заключать пари — это не твоё. Одно ведь ты уже проиграла, — усмехнулся я.       — Что за…        «…вздор», — мне верится, именно так хотела было возразить Дэни, но захлопнувшаяся за профессором дверь оповестила о начале занятия.       — Да не затмит туман этого утра ваших светлых умов, — не поднимая глаз, обратился тот к смиренно сидящим зрителям. А я не смог сдержать смех.       — Я лучше сама уйду, — прошептала Дэниэль и принялась засовывать тетради обратно в рюкзак.       — Прости меня, больше не повторится. Обещаю, — тогда жестом показал я, что замкнул рот на воображаемый замок.       — На прошлой неделе мы познакомились с вами с наиболее значимым трудом Данте Алигьери. Трудом, не только внесшим вклад в мировую литературу, но и философию. А сегодня мы побеседуем с вами о поэзии шестнадцатых-семнадцатых веков, — заняв место за кафедрой, продолжил профессор. — «Весь мир — театр!» — застыла в воздухе его грациозно вскинутая рука, ознаменовав тем самым, что он ожидает услышать окончание изречения от «светлых умов».       — А люди в нём — актёры! — дружно отозвалась аудитория.       — Всё верно. Так сказал великий английский драматург Уильям Шекспир. А теперь я хочу услышать иное продолжение.        «А мы забыли текст своих ролей», «а мы — в буфете», «а сценарист давно умер», — посыпались отовсюду альтернативные окончания цитаты.       — Спасибо! — прервал профессор нескончаемый поток ответов. — Мне кажется, я даже слышал голос Ницше, — рассмеялся он. — Может, кто-нибудь из вас уже догадался, о чём сегодня мы с вами будем говорить?       И вновь гул голосов заполнил аудиторию. И только когда кто-то выкрикнул вариант «об иронии», профессор одобрительно кивнул и, улыбнувшись, произнёс:       — Весь мир — ирония! А мы в нём — сарказм!       Самозабвенно слушая о Шекспире, я не на шутку увлёкся лекцией. Даже не ожидал, что задержусь на столько. Когда же профессор включил проектор и вывел на экран страницы «Гамлета», попросив студентов отыскать там иронию и объяснить имплицитное, скрытое, значение фраз — я обнаружил, что забыл очки дома.       — Там всё слишком очевидно, тебе было бы неинтересно, — с искренним сожалением прошептала Дэни.       — Очень увлекательная лекция, — озвучил я свои мысли. — Теперь понимаю, почему такой ажиотаж.       — Яков единственный преподаватель, который начинает свои занятия в восемь утра — на час раньше положенного. Он разрешает всем желающим посещать их, конечно, речь только о студентах университета. Мы здесь немножко незаконно, — объяснила она, улыбнувшись. — А что ты изучал? — спросила, пока все были заняты обсуждением «Гамлета».       — Психологию.       — Хотел помогать людям? — насмешила меня её наивность.       — Ты как-то обмолвилась, говоря о своей специальности, что это лишь звучит интересно. Вот и тут так же — на самом деле ты идёшь за помощью себе.       Дэни глубокомысленно кивнула и продолжила слушать лекцию. Профессор Краус, по всей вероятности, не только превосходно знал свой предмет, но и был блистательным оратором: рассуждая о сложных вещах и умело подбирая простые слова, он делал любое объяснение доступным для понимания.       — Что ж, время неумолимо летит вперёд, — подытоживая длинный монолог, окинул он взглядом ряды своих учеников, — на ваших практических занятиях по стилистической интерпретации текста вы ещё познакомитесь с иронией как формой юмора. А пока… запишите задание на дом.

18

      — Здесь вы, безусловно, правы, — кивнул профессор. — «Бойня номер пять» — прекрасный пример использования иронии тогда, когда даже горькая правда не смогла бы столь эмоционально описать всего ужаса военного времени. Времени, лишившегося лица человечности, — тяжело выдохнул он на последних словах. И я вспомнил рассказ Дэниэль о горькой судьбе Якова — осиротевшего еврейского мальчишки, которого позже усыновили Ганс и Мари Краус. «Вот идиот», — укоризненно прозвучал внутренний голос. Было же очевидно, что война затронула жизнь профессора Крауса в не меньшей степени, что и жизнь Воннегута, а я взял и завёл разговор об этом.       — А что вы думаете об иронии в современной музыке? — попытался я исправить свою оплошность.       — Иронии в музыке? — удивился он. — Ваш вопрос поставил меня в тупик.       — В современной музыке, — подчеркнул я.       — Знаете, я никогда не рассматривал эти слова во взаимосвязи. В современной музыке, — повторил он, усмехнувшись. — Признаться честно, я, как и многие в моём возрасте, далёк от современной музыки. У меня двое детей. Сын учится в университете Гамбурга, а вот дочь, — прервал он рассказ, для того чтобы замкнуть дверь аудитории, — дочь ещё в школе, — и направился вдоль по коридору, а я последовал за ним. — Ей четырнадцать, и она без умолку трещит об этой новой группе… Боже, дай памяти… какой-то там «отель».       — Должно быть, Токио Отель, — рассмеялся я. Да… волна помешательства охватила всю Германию, да куда там — всю Европу.       — Обязательно ознакомлюсь с их творчеством на предмет иронии. Это будет весьма любопытно, — как-то слишком серьёзно подошёл он к делу.       — Вот ваша дочь удивится-то…       — Может, я и её смогу увлечь анализом текстов песен любимой группы, — глубокомысленно хмыкнул он. — Что ж, буду рад вновь вас видеть на следующей лекции в среду.       — Почту за честь.       Остановившись у двери с табличкой «Кафедра теории литературы», мы пожали на прощание друг другу руки. И только в эту секунду я заметил, что, вероятно, в какой-то момент нашей с профессором полемики о Гамлете Дэни тихомолком покинула нас. Несмотря на то что библиотека находилась в здании напротив, времени зайти и нормально попрощаться у меня уже не было — нужно ехать в магазин Майера и согласовывать поставку оборудования для студии.

19

      — И здесь ещё, пожалуйста, проверь, — подсунул мне очередную кипу бумаг Райнер, выполняющий обязанности управляющего магазином в отсутствие Ксавьера. — Это список на поставку для студии. Если всё верно — подпиши, и я утверждаю заказ. И да, звонил Майер. — Его загадочная интонация заставила меня оторваться от изучения длинных таблиц с наименованиями товаров и бесконечных столбцов с цифрами. — Он будет завтра утром.       — Тебя это так воодушевило? — Усталость, накопившаяся за долгий рабочий день, дала о себе знать, отчего вопрос прозвучал ненамеренно грубо.       — Нет, — категорично возразил он. — Имя Рольф Шмидт-Хольтц тебе о чём-нибудь говорит?       Естественно. Два последних альбома группы были записаны на лейбле, которым владели Sony Music. А с прошлого года Шмидт занимал должность генерального директора Sony — CEO, как принято нынче говорить. Главный офис Sony находился в Нью-Йорке, куда несколько дней назад и полетел Ксавьер, не сообщив о своих истинных намерениях ни слова. Два года он проработал на Supersonic Records, ещё два на GUN Records, его повышение было бы вполне логичным.       — Sony открывают очередной лейбл?       — Не знаю, — пожал Райнер плечами. — Мы созванивались утром, он, как обычно, был немногословен. Сказал, если увижу тебя, передать, что у него «хорошие новости».       — Мастер интриги. Так, — похлопал я по папке, в которую уже успел сложить подписанные документы, — это тебе, а я пошёл.

20

      — Пошёл, — роясь по карманам в поисках ключей от автомобиля, остановился я у двери магазина.       Правильно, что сегодня решил не садиться за руль. К вечеру моя рассеянность заметно усилилась, я даже счёт времени потерял. Полагал, ещё нет и шести, однако улица вовсю утопала во мраке сумерек. «Чертовщина какая-то», — взглянул я на наручные часы — 18:05. Наверное, всё дело в тумане. Не припомню, когда в последний раз он был таким густым — даже силуэтов зданий не видно — сплошная серая стена.       Откуда-то из-за угла донёсся мерный стук колёс о рельсы, и уже через мгновение сквозь облачную дымку на меня таращились два жёлтых глаза приближающегося трамвайчика. Сверху на электронном табло светилось: «№17: Вокзал — Университет — Парк». «Очевидно, этим днём правит ирония», — подумалось мне, и я подчинился воле самопровозглашённой императрицы.       Через три остановки и после сотни назойливых мыслей раздался металлический скрежет — мы остановились в нескольких метрах от ярко освещённого здания библиотеки.