• ATEM •

21

      В крайне вежливой манере, сопровождая свои слова изящными жестами, подобно дирижёру оркестра, Дэниэль, указывая на полки стеллажей, объясняла какой-то девушке, как той найти нужную книгу. А я стоял у окна и зачарованно наблюдал за утончённым языком её тела, ловя каждое движение. Но вот студентка исчезла, скрывшись за стеной стеллажей, и взгляд Дэниэль встретился с моим. Она улыбнулась и, подняв ладошку, стала перебирать кончиками пальцев в воздухе, точно играя на воображаемом фортепиано. Клянусь, я слышал музыку! Будто сам Берлиоз и Дебюсси вдруг встретились в небесах над Парижем лишь ради этого одного события — написать для неё ноты мелодии приветствия — mélodie d'accueil. Несомненно, немецкая строгая прямота лишена той лёгкой грации, присущей аристократичным французам.       — Rebonjour, — поздоровался я по всем правилам французского этикета, обязывающим добавлять приставку «re», если ты встречаешь человека второй раз за день.       — Как ты здесь оказался? — улыбнувшись, задала она наиболее очевидный вопрос и отчего-то вдруг смутилась собственных эмоций.       — В общем-то, всему виной профессор Краус с его иронией, — слукавил я и красочно описал свой путь до библиотеки.       — Получается, тебя вынудили лекция и самовнушение? — насмешливо хмыкнула она, явно дразня меня.       — Дэни! Еда! — прозвеневший за её спиной звучный девичий голос застал Дэниэль врасплох, заставив вздрогнуть. — Добрый вечер. Катя, — представилась мне девушка и перевела вопросительный взгляд на подругу. Но Дэниэль, отчего-то испуганно смотря на меня, снова спряталась в своём ледяном панцире. — Пойдём, — указала Катя на длинный ряд то ли парт, то ли столов, расположенных вдоль окна.       — Разве сюда можно проносить еду? — попытался я разрядить обстановку. И затем представился: — Штэфан.       Почуяв холодное дуновение, гонимое сгущающимися грозовыми тучами над нашими головами, Катя бодро подхватила подброшенную мной инициативу и принялась рассказывать о непреложном уставе, установленном в этих стенах.       — Ну, знаешь, к любому правилу ведь всегда есть поправка, — добавила она, хрустя каким-то овощным салатом.       — Где-то это я уже слышал, — улыбнувшись, взглянул я на Дэни. Но та, пряча от меня глаза, строила вид чрезвычайно увлечённой своим рагу. И тогда мы с Катей разговорились о лекциях профессора Крауса, а после и о нём самом.       Так для меня открылись интересные подробности о его неповторимом стиле — стиле, позволяющем удерживать любого слушателя в священном благоговении. В университете профессор славился тем, что читая одни и те же лекции из года в год, всегда добавлял элемент новизны в каждую из них. И студенты любили его за это.       — Если вы придёте на лекцию о Шекспире в следующем году, то точно услышите много чего такого, что не было произнесено сегодня, — сказала Катя. — Поэтому его лекции посещают студенты с разных курсов.       Разве не это является доказательством гения человека: приобретая опыт, подвергать сомнению любую истину, произнесённую или услышанную ранее?       Замигавшая над информационной стойкой индикаторная лампочка в виде вопросительного знака оповестила о новом посетителе, и Катя, извинившись, направилась к студенту.       — А что за книгу искал субботний студент? — вспомнился мне недавний случай.       — Из частной коллекции какого-то Голдастуса о Генрихе Третьем. Понятия не имею, кто это, — невнятно пробубнила Дэни, не отрываясь от своего ужина.       — Ты о Генрихе? — рассмешила меня её откровенная невежественность.       — О Голдастусе. А этот Генрих с этими важными цифрами после имени, — её маленький нос вмиг сморщился, — наверняка был одним из королей.       — Императоров, — поправил я её. — Священной Римской Империи.       — Штэф, — и опять гласная прозвучала дольше, чем ей следовало бы, — эти священные императоры со своими священными войнами занимательны только для мужских умов.       Но даже выйдя из библиотеки, мы продолжили горячо спорить о том, какие вещи занимают мужские и женские умы, о причинах, почему мы находим эти вещи занимательными. Слово за словом, и вот, сами того не заметив, мы оказались внутри всё того же трамвайчика №17, привёзшего меня сюда. В который раз убеждаюсь, что спор с женщиной на подобные темы похож на жалкие попытки потушить пожар стогами сена. Дэниэль неустанно и весьма эмоционально всё что-то доказывала, давно отступив от изначального тезиса, уверен, даже не осознав того. Женщины часто очаровываются самим процессом, потому что их разум — огонь, у мужчин огонь вспыхивает только в сердцах. Кажется, так сказал Ницше. Впрочем, я и не стремился затушить пылающий в ней костёр, обжигающий жар которого добавлял адреналина и в мою кровь, заставлял её закипать.       — Это была моя остановка! — вдруг вскрикнула она, когда мы поехали по Грюнштрассе вниз к парку.       — Выйдешь на следующей. Я провожу.       Но следующая остановка так же пронеслась размытыми силуэтами в окне. И следующая за следующей. Наши умы были слишком увлечены обсуждением лекции, чтобы заметить это. Так, обогнув парк, мы поехали по очередному кругу кольцевого маршрута №17. «С этим числом явно связано нечто большее, чем простая ирония», — усмехнулся я в мыслях.       — Но Яков, безусловно, прав. Люди всегда будут искать способ облачить горькую правду в сладкую скорлупу, — рассуждала Дэниэль.       — Écale, — вспыхнувшее в сознании слово вырвалось наружу.       Дэниэль свела брови и озадаченно посмотрела исподлобья.       — Ещё помню что-то, чему учили на уроках французского в школе, — отшутился я и опять вернулся к старой теме: — Это в природе людей — искать блестящие фантики для своих пороков.       — Фраза «это в природе людей» уже похожа на один из этих фантиков, — верно подметила Дэни. — Моя остановка, я…       — Да, конечно. Поговорим о самоиронии в другой раз, — улыбнулся я и поспешил подняться, чтобы пропустить её к выходу. — Завтра я буду неподалёку, могу заскочить.       И появившиеся на её щеках кокетливые ямочки стали для меня свидетельством одобрения.

22

вторник, 16 октября

      Закончив все дела в магазине ещё к обеду, Райнер, я и продавец Маркус в ожидании приезда Ксавьера маялись от безделья. Посетителей не было вот уже как пару часов.       — А не сыграть ли нам, господа? — в свойственной англичанам галантной манере светского джентльмена обратился к нам Маркус, а затем протянул мне барабанные палочки.       Ксавьер заявился в самый кульминационный момент нашей перкуссионной импровизации и, пытаясь заглушить музыку, прокричал, что именно подобного приёма и ожидал. Он быстро проверил документы, и когда удостоверился, что за время его отсутствия никаких накладок с намеченной поставкой не возникло, мы наконец направились в ближайшее кафе, где можно было бы спокойно поговорить о его «хороших новостях».       — Ну, выкладывай уже, — не выдержал я, но Ксавьер молча продолжал изучать меню, пытаясь сохранить интригу и, очевидно, подогреть моё любопытство. — Ты будешь работать на Sony в Мюнхене?       — Тогда бы ты смог навещать свою матушку чаще двух раз в год, — усмехнулся он. — Почему сразу Мюнхен? В Берлине тоже офис есть. Но пока я остаюсь в Бохуме с GUN Records, теперь без возможности так часто мотаться из города в город. Это означает, что здесь мне понадобится человек, которому я всецело мог бы доверить управление магазином.       — Ты знаешь — у меня нет на это времени, — решив, будто это и есть «хорошая для меня новость», отказался я, попутно указав официантке на выбранное блюдо в меню.       — Знаю, поэтому и не предлагаю. Суть в другом, так или иначе студия и магазин находятся во взаимовыгодном сотрудничестве, поэтому твоё мнение, касаемо нового исполнительного директора, для меня важно.       — Если ты собираешься предложить должность Райнеру — я ничего не имею против.       — В таком случае, первый вопрос решён.       Второй вопрос, собственно, вопросом-то и не был. Ксавьер описал новые возможности, открывающиеся передо мной, как следствие его повышения.       — Нужно выпустить альбом к началу сентября, — категорично заявил он.       — Не уверен, что парней переполняет такое же вдохновение, что и меня. Мы же планировали взять перерыв на год… Если наметить релиз на август, запись должна начаться уже весной, скажем, в марте…       — Закрытие GUN может произойти в конце следующего года или начале девятого. Сейчас, — подчеркнул он интонацией значимость слова, — я могу гарантировать тебе должное промо, а что будет потом… Спасибо, — отвлекла его официантка, которая принесла десерт.       — Что будет потом? Sony предложили тебе повышение, сообщив о неминуемом закрытии одного из своих бесчисленных лейблов, не упомянув о страховке? Майер, что-то ты не договариваешь.       — Не «неминуемом», а пока ещё только возможном. Потом? Потом я буду работать на Sony в Берлине. Но ты сам прекрасно понимаешь, как устроен этот бизнес: даже бумага не является гарантом безупречного соблюдения прописанных условий, что уж говорить о неформальной встрече со Шмидтом и только устной договорённости. Будем надеяться на лучший исход, — откинулся он на спинку стула, сцепив на затылке руки в замок. — Какие планы на вечер? — и за этой хитрой ухмылкой не скрывалось ничего хорошего.       — Прости, но вынужден отказать в свидании. Тебя опередил другой парнишка, — вырвался из меня какой-то идиотский смешок, сдав с потрохами истинные намерения. — Хотя… часов в девять буду свободен, наверное…       — Штэф, — прищурив один глаз, Ксавьер осуждающе покачал головой, — ещё не наигрался? Ладно, дело твоё, я в магазин. Наберёшь, если твой парнишка окажется не таким сговорчивым, как я.

23

      Поднявшись на нужный этаж библиотеки, я обнаружил, что сегодня не только в магазине, но и здесь было весьма малолюдно: редкие студенты шныряли из зала в зал, и только несколько человек, расположившись за читальным столом у окна, что-то тихо обсуждали.       Стойка информации пустовала. Странно, ведь всего лишь начало шестого. Я нажал на кнопку вызова персонала — над головой загорелась лампочка и через несколько секунд погасла. Спустя пару минут никто так и не подошёл. Я повторил действие. И вновь никого. Я обошёл зал несколько раз — пусто, решил подняться на этаж выше, в медиацентр, и поискать там, но, заметив знакомый силуэт, остановился на полпути. Дэниэль сидела на полу меж стеллажей в дальнем углу зала, который я не осмотрел и который сейчас было прекрасно видно с высоты лестницы.       Услышав звуки приближающихся шагов у себя за спиной, Дэни испуганно обернулась. И в следующую секунду был напуган уже я. Из её глаз по щекам стекали нескончаемые потоки слёз, смывая тушь с ресниц и оставляя за собой чёрные дорожки.       — Что случилось? — опустился я рядом.       Горестно всхлипнув, она разрыдалась в голос, захлёбываясь слезами. А я не нашёл лучшего утешения, чем объятия.       — Что это у тебя там? — забрал я из её рук какую-то книгу. «Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше» — сияли строгие золотые буквы на тёмно-зелёной обложке. — Не нужно было тебе это вообще открывать, — попытался я её успокоить.       — Но это задание Якова к предстоящей лекции о Гёте, — вновь горько всхлипнула она.       Так мы и просидели до шести часов: на полу среди стен из книг. Я попытался отвлечь Дэниэль рассказом о своём дне, однако это не сработало. Пряча от меня заплаканное лицо, она отвернулась к возвышавшемуся во всю стену тёмному окну. Но из-за яркого света внутри и темноты снаружи сквозь него ничего не было видно. Окно превратилось в мутное зеркало, из которого на нас смотрели наши же блёклые отражения.       — Хочешь поговорить об этом? — спросил я, листая книгу, на каждой странице которой были выделены маркером, вероятно, наиболее значимые места.       — Хочу пойти домой. Прости, что тебе пришлось застать меня в таком виде, — поднявшись с пола, направилась она к служебной двери напротив. А я так и остался сидеть на месте с раскрытой книгой в руках и взглядом, прикованным к подчёркнутому предложению: «Моё счастье должно было бы оправдать само существование!»

24

      Простучав колёсами, нас встретил старый приятель с номером 17 на лбу. Мы заняли места в конце салона, решив повременить с «домом» и поговорить о Ницше, «Заратустре», Гёте и профессоре Краусе.       — Кстати, он пригласил меня на следующую лекцию, — сказал я, покосившись на Дэниэль. Она только хмыкнула, а на её лице не отразилось никаких эмоций. Было непонятно, что именно она выразила этим звуком, поэтому я всё же осмелился уточнить, добавив: — Но если ты против…       — Я не хочу, чтобы ты потом жалел о потраченном времени, — холодно прозвучали слова.       — Ты сейчас говоришь не о лекции, верно? — И она опустила глаза, согласившись. — Но мы все теряем время, главное — выбрать то, на что не жалко было бы его потратить. — Её отражение в окне трамвая улыбнулось. — Ты ведь тоже тратишь сейчас своё время на общение со мной… — осёкся я, чуть не сболтнув лишнего.       Хотя, верится мне, она давно осознала свой проигрыш, но отчего-то всё оттягивала день капитуляции.       — Фридрих Ницше, — переключив тему, тогда громко произнёс я его имя. — Что ж, поговорим о нём. Я постараюсь подобрать метафору посовременней, дабы у тебя сложилось более ясное представление о его философии. Для начала сравним наш мозг с мышцей, для того чтобы она постоянно пребывала в тонусе, её нужно прокачивать. Несомненно, чтение книг, и книг Ницше в частности, является одним из множества видов «прокачек». Получается, если мозг — мышца, то книга… — посмотрел я на неё, ожидая услышать ответ.       — Инструмент, — ответила она.       — Верно. Назовём его «гантелью». Но существуют множество гантелей различных весов. Одни весом в полкилограмма, другие весят десятки килограмм. Ницше — это спортзал для мозга, или, если будет угодно, часть спортзала с весами выше средних. Нельзя приступить к тренировке, взяв максимальный вес. Понимаешь, о чём я? Иначе всё закончится плачевно, как сегодня. Более того, подобные веса иной раз под силу поднять только мужскому уму. И я уже вижу зарождающееся возражение в твоих глазах. Но я вовсе не пытаюсь оскорбить женщину, напротив — делаю ей честь.       — Ницше до отвращения прямолинеен и категоричен… и прав, — посмотрела она сначала в окно, затем на меня — мы приближались к её остановке.       — Ты уже выходишь? Тебя утомила моя лекция? — усмехнулся я.       — Напротив! — пылко возразила она. — Неужели ты готов вести задушевные философские беседы с существом, по природе своей не предназначенным для этого?       — А вот мы и вернулись к теме самоиронии, — невольно усмехнулся я, заставив улыбнуться и её. — Просто я люблю, когда меня слушают.       И, закрыв двери, трамвайчик застучал колёсами, поехав вниз к парку.

25

среда, 17 октября

      — Ты неважно выглядишь, — поприветствовала меня Дэни, когда я наконец добрался до аудитории, на удивление раньше самого профессора.       Моих сил хватило лишь на то, чтобы безмолвно согласиться. Я пытался отдышаться после пробежки от площади до университета. Из-за непробиваемой пробки, собравшейся на главной улице, я был вынужден оставить машину на одной из парковок в центре. И именно из-за этой пробежки ступеньки амфитеатра стали сейчас для меня настоящим Эверестом.       Когда я был студентом, редкий предмет мог заставить меня вот так — в два счёта — выскочить из тёплой постели и, сломя голову, ёжась от утренней прохладной сырости, нестись по неприветливым улицам на занятие. Впрочем, и теперь дело было вовсе не в лекции. По пути сюда я всё размышлял, почему это так важно для меня — быть здесь, быть вовремя.       Во-первых, вчера, когда мы прощались с Дэниэль, она замешкалась в дверях трамвая, добавив ко всему прочему: «До завтра». Не знаю, было ли то проявлением её неосознанного французского этикета или же вполне осознанным желанием встретиться. Если всё же последним, то это накладывало на меня некие обязательства, ведь до сего момента я сам лично изъявлял желание прийти, ссылаясь на приглашение профессора.       Во-вторых, с возрастом я приобрёл черту характера, которую не без основания так любят приписывать всем немцам в целом — пунктуальность. Пунктуальность, сила воли, обязательность, ответственность — эти четыре понятия со временем вошли в негласный кодекс моих принципов, став настоящим проклятием — распятием сознания. И пока тело умоляло оставить его в сонном покое спальни, сознание уже проводило над ним обряд экзорцизма, тряся крестом из принципов. Тело поднялось позже положенного, поэтому пришлось восстанавливать баланс вот таким незамысловатым способом, как бег. Однако опаздывал я вовсе не из-за заторов на дороге, а потому что проспал, сначала оставил свой телефон в вещах Ксавьера, а после напрочь забыл о необходимости завести будильник иным способом.       — Я проспал, — честно ответил я на её честное приветствие. — Полночи провёл в парке на баскетбольной площадке. Кидали с приятелем мяч в кольцо, — вкратце рассказал я о событиях своего вечера, выбросив из описания дословное цитирование заманчивой формулировки предложения Ксавьера: «Я привёз мяч нового сезона NBA, упругий, словно задница латиноамериканки: так и жаждет, чтобы его отшлёпали, даже площадка в нетерпении покрылась влажной похотливой испариной, ожидая услышать звонкий стук резины». Резонно заметив, что никакая это не испарина, а моросящий дождь, кажется, только начинающий набирать обороты, я отказался. Сказал, что уже десять часов, завтра мне предстоит ранний подъём, а после придётся провести весь день в студии, сводя треки. Естественно, данный довод не возымел силы над Ксавьером.       Более одержимого спортом человека, чем Ксавьер, я ещё не встречал в своей жизни. После музыки это стало нашим вторым общим занятием. Каждый раз, когда он был в городе, мы непременно куда-то выбирались вместе: на баскетбольную площадку, футбольное поле или же на пробежку. Причём для него не существовало ни временных рамок, ни плохой погоды, ни «подходящих» ситуаций. На одной вечеринке рекорд-лейблов в Штутгарте он устроил соревнование под названием «Попади оливкой в декольте». Публика живо подхватила идею, а затем всё закончилось отжиманиями… с девушками, лежащими у нас на спинах. Ксавьер насквозь был пронизан духом соперничества, что, безусловно, благотворно отражалось и на его карьере.       Мы встретились около одиннадцати часов. К тому времени дождь закончился, толком-то и не успев начаться. Несколько таких же полуночников, как и мы, бегали по площадке. Мы предложили им разделиться на команды и сыграть пару игр. Через час ребята разошлись по домам, а мы задержались, начав соревноваться в том, кто больше забросит трёхочковых. Домой я вернулся в два часа. Сил хватило только на душ. Про будильник я успешно забыл, обессилено свалившись в кровать и заснув без задних ног.       — Невероятно, — улыбнулась Дэниэль.       — Что именно?       — Ко мне судьба не столь благосклонна и куда более скупа на чудеса. Я бы точно непростительно опоздала! — грустно усмехнулась она, достав из рюкзака две коробочки апельсинового сока. — Угощайся, — опустив пластмассовую столешницу парты, поставила она одну упаковку передо мной. — А я всё же пробежала вокруг парка вчера. Освещение вдоль дорог лучше, чем внизу.       — Нужно было забежать на площадку к нам.       — Будто бы я могла знать, — вероятно, не углядела она в моих словах шутливого контекста.       — Может, сегодня там встретимся? — тогда спросил я, решив, что за сослагательным наклонением скрывалась готовность принять предложение.       Обхватив губами пластмассовую соломинку и неторопливо потягивая сок, Дэни свела брови и хмуро посмотрела, не спеша с ответом. А затем, уже который раз подряд, её тело и сознание приняли разные решения: тело пожало плечами, разум же заставил произнести, что это «не самая хорошая идея». Вот именно о подобном я и надеялся прочитать тогда в её дневнике, хотя и не считал женщин вконец нелогичными созданиями.       Что же касается Дэни, что-то явно было не так с её весами, оценивающими реальность, раз чаши никак не могли найти равновесие. Что-то вызывало дисбаланс. Полагаю, это «что-то» и было той самой причиной, таившейся за Краеугольным вопросом. Задумавшись над этим, я даже упустил из виду появление профессора. А тот уже стоял за кафедрой и открывал лекцию очередным афоризмом.       — Гёте однажды изрёк: «Публика любит, чтобы с нею обходились как с женщинами, которым говори лишь то, что им приятно слышать», — замер он в ожидании, очевидно, предположений о теме сегодняшней лекции, и я не смог сдержать смех.       — Штэф! — укоризненно толкнула меня Дэниэль.       Когда же кто-то из студентов выкрикнул верный ответ, профессор раскрыл книгу и принялся зачитывать «Фауста»:

      Мне угождать толпе, хоть и не новый труд,

      Но всё ж меня берёт невольное сомненье:

      Прекрасного они, конечно, не поймут…

      — А теперь Фридрих Ницше, — открыл он другую книгу. — «Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, говорил он в сердце своём, — вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей…» И Гёте, и Ницше начинают свои произведения с главного вопроса — готов ли читатель услышать их? Именно это, дорогие мои, и является камнем преткновения всей литературы. Именно об этом мы побеседуем с вами сегодня.       А потом я словно провалился, выпав из прозаичной реальности на липкую паутину собственных мыслей, сотканную из новоявленных проблем. Нет, на самом деле нет никаких проблем. Я сам их выдумал, чтобы занять себя. И сам же придумал эту игру. И сам же попался на собственный крючок.       — «Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты, Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создаёт впервые истину…» — опять цитируя Ницше, профессор подытоживал то ли какую-то определённую часть своего рассказа, то ли всю лекцию целиком.       Впрочем, я успешно прослушал и одно, и другое, прямо как в былые времена.

26

      Когда твой мозг занят мнимыми проблемами, довольно сложно сконцентрироваться на фактических. «Убавить басы, добавить клавиши — нет, снова не то», — уже несколько часов подряд ломал я голову над элементарной задачей, решение которой сейчас давалось с неимоверным трудом. Отдельно трек звучал гармонично, но совместно с остальными композициями — как бельмо на глазу. Дожил… не получается свести альбом гаражной группы.       — По-моему, ты засиделся, — похлопал меня по плечу подкравшийся откуда ни возьмись Ксавьер и положил рядом с пультом мой телефон. — Ты время видел? Девять часов, — не дожидаясь ответа, сказал он. — Мы договаривались на восемь, а ты всё ещё в студии торчишь.       — Ни черта не получается, — сдался я и откатился на стуле от кучи кнопок и мониторов, уже расплывающихся в глазах. — Попробуй ты.       Ксавьер выдохнул с недовольным хрипом и уселся за пульт.       — Знаешь, — спустя двадцать минут наконец произнёс он хоть что-то, — если полируешь алмаз — получаешь бриллиант. Это же… Это лучше оставить так, как ты сделал. Выключай всё и поехали.       — Да, ты прав. Что-то ничего не клеится… И, очевидно, звуки шлепков резины, в добавление к этому, отымевшему мои уши музыкальному шлаку, станут максимумом интима, на который я сегодня могу рассчитывать.       — Заодно и об этом поговорим. Иди за вещами, я закрою студию.       Проиграв в баскетбол часа три подряд, я вновь словно вырвался из гнетущей реальности на этот раз во что-то до безобразия беззаботное, не обременённое тягостными думами.       — Расскажешь, что там у тебя происходит? — тяжело дыша, обратился ко мне Ксавьер, вернув обратно на землю.       Мы шли по окольцовывающей площадку беговой дорожке, пытаясь восстановить дыхание после небольшого скоростного спринта.       — Не знаю, с чего начать… — почесал я затылок, уже пожалев о решении излить свои проблемы на него. — У тебя бывает такое, что ситуация доходит до точки, когда ты начинаешь неустанно твердить себе, бубня под нос: «Это неправильно, это неправильно, это неправильно». И всё равно продолжаешь поступать так, что фраза «это неправильно» перестаёт монотонно звучать в голове, а начинает визжать сиреной?       Ксавьер усмехнулся и, сбегав за валявшимся под кольцом мячом и скептически посмотрев на меня, принялся набивать мяч о влажную, искрившуюся в свете фонарей дорожку.       — Да, периодически бывает. Тогда моё второе Я, чтобы успокоить моё первое Я, говорит ему какую-нибудь банальную чушь вроде: «А что вообще в этом мире нормально?» Или: «Кто определяет границы нормальности?» Моё первое Я довольно быстро соглашается с приведёнными доводами, а затем они на пару смеются. Слушай, я так понимаю, речь сейчас о той девчонке?       Я кивнул и описал события с самого начала, с дождливого вечера седьмого сентября.       — Ты занимаешься онанизмом, — сказал Ксавьер, по-прежнему продолжая набивать мяч и ведя его следом, — онанизмом, во всех смыслах этого слова. Я давно руководствуюсь иными принципами. Ты же загнал себя в клетку смиренной строгости. Пользы от этого ноль, зато минусов хоть отбавляй. На что ты надеешься? На неведомую силу, которая лишь в математике даёт плюс от подобного умножения? В действительности ты получишь десятки, а то и сотни более мелких проблем. Штэф, относись к жизни проще и не придумывай игр с бесконечным числом условных правил. Не вижу смысла заниматься тем, что не приносит счастья. А счастье, оно… ну, знаешь… — рассмеялся он, — счастье должно окрылять. Счастье должно делать из тебя парящего над горами орла, а не гадящего на припаркованные автомобили голубя.       — Так значит, ты орёл? — усмехнулся я и, выбив из его рук мяч, принялся набивать сам.       — Гордый и беспечный, — иронично уточнил он, улыбнувшись. — В субботу вечером у GUN вечеринка. Тебе не помешает развеяться…       — Вечеринка в честь повышения? — перебил я, догадываясь о её причинах.       — И закрытия подразделения здесь.       Не найдя в данном поводе ничего «праздничного», я косо посмотрел на Ксавьера.       — Всё равно тут у Sony есть лейбл крупней… — начал было объяснять он.       — Только это рэп-лейбл.       — Штэф, что ты докопался?! Я хотел предложить сыграть вместе что-нибудь. Я постучу, а ты пой. А в воскресенье махнём в Бохум. Время браться за дело и начинать планировать выход альбома.

27

четверг, 18 октября

      И следующим утром я взялся-таки за дело: засев в студии, полностью потерял и счёт времени, и способность что-либо чувствовать — будь то голод или жажда. Я превратился в машину, исправно и бесперебойно выполняющую давно прописанную команду.       — Привет, — появился какой-то чрезмерно жизнерадостный Тони и, подобрав несколько подушек, разбросанных по углам комнаты, уселся на полу возле меня. — Штэф, а что там с оборудованием? — не дожидаясь моей ответной реплики, спросил как бы между прочим, в унисон насвистывая себе под нос играющую из колонок незамысловатую мелодию.       — С оборудованием? — в недоумении посмотрел я на него, оторвавшись от монитора.       — Да не парься, я сам могу заехать забрать, раз ты забыл. Первая репетиция только через час, — расплылся он в довольной ухмылке, отчего у меня закралось невольное подозрение, ограничивается ли его наркомания лишь кофе с сигаретами, — время есть.       — Я съезжу сам, — сохранив демо-версию трека, выключил я компьютер. — Мне всё равно нужно сделать перерыв. А ты чего такой счастливый-то?       — Не знаю, — пожал он плечами, хихикнув по-идиотски. — Наверное, всему виной погода.

28

      Только открыл я дверь студии, выходя наружу, как невесомая тёплая волна солнечного света навалилась на плечи, словно старый преданный пёс, приветливо встречающий своего хозяина. Тони не солгал, день и впрямь стоял чудесный, даже несмотря на низкие тяжёлые облака, то и дело шныряющие над головой. Казалось, сегодня они несли службу не дождевых поливал, а стражей гармонии цветов осеннего неба: то пряча за собой лучистый диск солнца, то открывая его вновь, они шутливо играли с тенями. Их задорное настроение живо подхватила заливисто хохочущая соседская ребятня, по всей видимости, возвращающаяся из школы. «И впрямь, чем не повод улыбнуться», — позавидовал я их беззаботному счастью. Пожалуй, детство — это единственное время, когда твоё счастье беззаботно. Вся первозданность ощущений остаётся навсегда запертой в нашем детстве, а мы превращаемся в эмоционально пустые оболочки, способные лишь воспроизводить жалкие копии этих эмоций.       С возрастом мы начинаем страшиться счастья, бояться той мимолётной боли, которую придётся испытать, когда счастье проткнёт нам спины, вставив крылья. Такой незначительный пустяк, но именно он заставляет боязливую толпу вооружаться стальными доспехами. Те же, кто посмелее, кто получил свои крылья, наивно полагают, что перебрались через пик горы всех испытаний. Вот только это подножье. На крыльях нужно научиться летать. А дальше, как верно подметил Ксавьер, если ты преодолеешь ещё один страх — страх высоты, — то сможешь парить над горными хребтами, если же нет — обратишься в курицу, даже не подозревающую, каково это — взлететь.       Счастье должно быть способным вытащить тебя из твоей же бездны и поднять к небесам. Возможность увидеть, насколько глубока твоя жизнь, и есть «счастье». Бездна — это не ад, а небо — вовсе не рай, они равносильны. Жизнь — твой соавтор, заполняющий страницы твоей автобиографии незначительными деталями, придающими глубину произведению. Похоже, камень преткновения литературы и человеческой судьбы — это один и тот же камень. Здесь же, за всей ненужной собственной писаниной, мы должны научиться слышать послания нашего соавтора, куда более искусного и опытного во владении пером.       «Это иронично», — наблюдая за переходящей дорогу Дэниэль, в мыслях усмехнулся я, пока светофор удерживал меня красным светом.

29

      — Дэни! — наконец догнал я её и коснулся плеча.       — Боже!       Она испуганно обернулась, схватившись за сердце.       — Ты не на работе?       — Штэф, признайся в том, что ты коп, и тогда для меня всё это обретёт какой-то смысл.       Пряча глаза за длинными локонами, подпрыгивающими от каждого её шага, она уверенно направляясь вверх по улице, показывая всем видом раздражение, вызванное моим внезапным появлением.       — Я ехал в магазин к другу, заметил тебя, решил поздороваться, но…       — Но так и не поздоровался, — взглянула, словно сделав одолжение, и снисходительно улыбнулась.       — И правда, — засмеялся я. — Привет, — я же ответил извиняющейся улыбкой.       — Что ещё скрывается за этим ехидным оскалом?       — Ты не слишком-то приветлива. Хочешь, поговорим о счастье? Я размышлял об этом, пока ехал.       — Штэф, — остановилась она, закатившись звонким смехом. — Ты не коп, ты один из тех ребят, что пристают к людям с разговором о Боге, так?       — Я говорил о счастье, но, если тебе так будет угодно, можем поговорить и о Боге.       — О, нет! Уволь! — вскинула она в воздух ладонь. — Этих разговоров в моей жизни слишком много. Только сегодняшним утром мы провели за этим бесполезным занятием с герром Краусом добрых два часа, обсуждая лекцию Якова.       — Так ты в библиотеку? Тебя подвезти?       — Нет, я… У меня выходной.       — Тогда, может, выпьем по чашке кофе?       — Я… — очередное замешательство, впрочем, уже не удивляющее меня. — Мы договорились с Катей вместе побегать и… взяли выходной в один день…       — После? — пожал я плечами. — До воскресенья я буду занят, а потом уеду в Бохум на пару дней. Лекцию в понедельник, к сожалению, придётся пропустить.       — Хорошо, — бодро произнесла она. — Вернее, плохо. Нет, хорошо, в смысле…       — Дэни, — одёрнул я её, — так можно изобрести вечный двигатель. Я понял. Встреться с Катей, а мы увидимся чуть позже, заодно и я закончу дела. Договорились?