38
понедельник, 22 октября
— Зайдёшь на чай… или кофе? — предложила Дэниэль, как только работа с дверью была выполнена. — Это искренние намерения или банальная вежливость? — в весьма резкой форме спросил Штэфан. Растерявшись от столь неожиданной грубости, Дэниэль застыла на месте, ловя губами воздух в поисках подходящих слов. Вопреки законам физики, молния ударила только после грозового раската его вопроса, пронзив оцепеневшее сердце. Неловкую паузу нарушил телефонный звонок. Звонил Ксавьер, звонил узнать, где находится приятель. — Бегаю. Дождь на улице, а я в зале. В одиннадцать. Хорошо, — последовала череда лаконичных ответов. — Спасибо, но мне пора, — повесив трубку, обратился Штэфан уже к Дэниэль. — Позвоню вечером узнать о твоём самочувствии, — и, громко топая, побежал по ступенькам вниз. Последняя фраза повисла в спёртом воздухе лестничной клетки едкой копотью, словно теперь шаблонной любезностью стали его слова. «Плевать. Плевать, кому и что он говорит». Захлопнув дверь, Дэниэль скинула с себя куртку Штэфана. Но свет в прихожей, так и оставшийся включённым до утра, лишь ярче осветил картины памяти прошлого вечера. Ещё и зеркало, словно выждав подходящего момента, предательски подчеркнуло все уродства больного тела: бледное лицо, раздувшиеся лимфоузлы, круги под глазами. — Идиотка. Больше не сдерживая слёз, Дэниэль опустилась на колени вместе с собственным отражением.39
Десять тридцать девять, а машина Ксавьера уже у дома, дверь в студию — нараспашку. Снизу доносидись голоса и смех. Скрипучий дедовский смех Ксавьера. — Хей, — поздоровался я, спустившись к парням. — Ну, нам пора, — похлопав Тони по плечу, Ксавьер кивком указал на выход. И пока я собирал вещи в дорогу, Ксавьер рассказывал об окончании вчерашней вечеринки. — …Всё прошло хорошо, — подытожил он. — Это главное, — ответил я и выкатил из спальни чемодан, набитый костюмами для предстоящей фотосессии. — Можем идти. — Тони я лично отвёз обратно. Ты уж прости, но живёте вы на одной улице, поэтому объехать окна твоего дома не получилось. — Нарисовавшаяся на его лице ухмылка закончила мысль за него сама.40
— Неужели я настолько зациклен на себе и работе, что не смог бы понять всей ситуации? — Повернув ключ зажигания, Ксавьер задумался, отчего его глаза вмиг сузились. — Простого объяснения было бы вполне достаточно. Если бы ты сразу сказал, что у вас всё серьёзно… Его мобильный разразился пронзительной мелодией, оборвав мысль, и я отвернулся к окну. Что вообще означало это «серьёзно»? И что это «всё»? — Штэф! — Ксавьер щёлкнул пальцами перед моим лицом, пытаясь привлечь внимание, и принялся выуживать информацию. Я рассказывал с неохотой, расставляя акценты только на хронологической последовательности событий, так как понимал — в действительности Ксавьера это мало интересовало. К тому же моё повествование без конца прерывал его телефон. Предложение — и звонок. Ещё пара предложений — снова режущая слух мелодия. Ксавьер извинялся и, задавая какой-нибудь встречный вопрос, вроде: «И что потом?», продолжал слушать. Казалось, мой пересказ был адресован не ему, а мне самому. Благодаря чему удалось посмотреть на ситуацию и себя со стороны объективного зрителя — я превратился в восторженного школьника. В памяти тут же всплыла сцена недавнего эпизода: трамвай стучит колесами, огибая парк. Золотые кроны берёз залиты оранжевым светом только зажегшихся фонарей, отчего листва кажется каплями чистого янтаря. А мы разгорячённо спорим о Шекспире. Дэниэль пытается переубедить меня, но доводы звучат неубедительно, впрочем, как и мои аргументы. Наш спор был прерван колким замечанием какой-то недовольной фрау, сидящей напротив. «Молодые люди, в общественном транспорте следует вести себя подобающим образом», — сказала она, оскорблённо скривив лицо. Но мне запомнился не упрёк, а её обращение. В тот момент я подумал, что не будь рядом Дэниэль, мне не выпала бы честь оказаться записанным в ряды «молодых». — Разговоры, «Титаник», четыре часа сна — отличный у тебя выдался вечер, — Ксавьер подвёл черту под моим монологом. — И что потом? — Потом я сделал блинчики, а она разрыдалась. — Может, блинчики дрянь? — серьёзно спросил он и, извинившись, вновь отвлёкся на звонок. — Да, он со мной. Как и планировали. Где твой телефон? — оглушил меня его вопрос, и я принялся шарить по карманам — пусто, расстегнул рюкзак — и там пусто. — Не нашёл? — Ксавьер вопросительно посмотрел. — Вероятно, забыл его дома. — Назад я не поеду, — усмехнувшись, сказал Ксавьер, хоть его желание полностью совпадало с моим. Поэтому, немного поразмыслив, я пришёл к выводу, что пару дней смогу обойтись без связи. — Кстати, твои ребята просили передать, что снимают тебя с должности солиста группы из-за систематического несоблюдения обязательств. Нет, — засмеялся он, — вообще-то так поступил бы я. Ты можешь коротать ночи с кем и как угодно, вот только… — Брось, Сави. Это всего лишь телефон. — Угу, — промычал он, а затем последовала длинная нотация о грамотном разделении личной жизни и профессиональной деятельности. — Так что это всего лишь верхушка айсберга, — заключил Ксавьер и зачем-то свернул с первого автобана на двадцать восьмой. — Тебе не кажется, что Бохум южнее? — Заскочим в Дельменхорст? Обещал бабуле, — добавил он, хотя в пояснении уже и не было необходимости. Знаю, бывали. — Не спорю, твоя бабка милая старушка, но вот дед… — А-а… дедуля. — Ксавьер мечтательно закатил глаза, расплывшись в блаженной улыбке. — Дед и вправду мало кому нравится. Кроме Ксавьера, разумеется, который, как мне однажды показалось, мог бы стать прекрасной копией своего деда, пойди он по его стопам. Майер-старший посвятил жизнь военному делу. Во времена Вермахта он был морпехом и входил в младший офицерский состав. А после окончания войны и роспуска Кригсмарине продолжил службу в Бундесмарине, уйдя из морской пехоты во флот, где в середине семидесятых получил высшее воинское звание — адмирала. Мне довелось пообщаться с ним лично несколько раз, и каждая встреча мало чем отличалась от первой. Герр Майер всегда точно знал, в котором часу прибывают гости, поэтому и ожидал их у парадных ворот вместе со своим псом. Приём был своеобразный. Перед тем как переступить порог дома Майеров, каждый гость был обязан пройти проверку на полиграфе деда, коим являлись его сурово прищуренные глаза. Признаться, ощущение не из приятных. Вроде провинностей у тебя нет, но пронзительный взгляд, неторопливо сканирующий твоё лицо, заставлял усомниться в чистоте собственной совести. По окончании проверки — так же, не проронив ни слова, — дед кивал гостям, мол, «следуйте за мной». На аккуратно выстриженном газоне перед домом стоял металлический турник. «Подтянуться десять раз», — командным тоном отдавал дед приказ, будто и все гражданские находились в его подчинении. Попробуй ослушайся тут. Приходилось выполнять. В первую нашу встречу я не понял смысла подобного действа. Ксавьер позже пояснил, что если задание оказывалось тебе не по силам, ты безоговорочно попадал в ряды «женщин», исключался из общества гостей-мужчин адмирала и отправлялся в кухню помогать его жене. Нормы этикета деда не волновали. Думаю, поэтому многие и недолюбливали Майера-старшего. Несмотря на почтенный возраст — девяносто лет, старик излучал неимоверную бодрость духа. А вот память, в отличие от тела, по словам Ксавьера, стала предавать деда намного раньше, отчего и сегодня он погрузился в воспоминания о своей службе на броненосце «Шлезвиг-Гольштейн», выстрелы которого утром первого сентября тридцать девятого по польским позициям в Вестерплатте ознаменовали начало Второй мировой. Меня всегда поражала способность герра Майера говорить о войне, собственно, саму войну упоминая лишь вскользь. Всё сводилось к политике. Двухчасовой курс истории сперва запутанной нитью связывал наиболее значимые события в становлении страны, а затем стягивался в тугой узел канцлерской демократии. — Конец истории, — прицокнув, заключил дед. Дверь в гостиную осторожно открылась, и в комнату ворвался аромат свежей выпечки. Супруга герра Майера молча поставила на журнальный столик тарелку с пирожками, взяла один и уселась рядом с внуком, слушая, о чём толкует её муж. — Всё дело в любви, — посмотрев на неё, продолжил тот. — Политики влюблены в торговлю, настоящий же правитель, как и солдат, влюблён в свою страну. А что сейчас? — махнул он рукой, брезгливо фыркнул и раскашлялся, подавившись пирожком. Стрелки часов подползали к двум, а на восемь было запланировано интервью на радио. С нарастающим в комнате напряжением начинал нервничать и я. — Думаю, нам пора. — Ксавьер поднялся с дивана, явно прочитав мою мысль.41
Только мы съехали на главный автобан, наконец направившись в Бохум, как в боковых зеркалах замаячила машина Тома, уверен, неспроста оказавшаяся здесь так вовремя. Он поприветствовал нас, моргнув дальним светом, и пристроился хвостом. Томас, человек, далёкий от спорта, побывал в стенах дома Майера-старшего всего раз. И после той встречи и общения с женской половиной семейства не горел желанием оказаться там вновь. Наверняка утром Том пытался дозвониться до меня именно для того, чтобы узнать, с кем я поеду: с Ксавьером или со своими ребятами, но Ксавьер всё за всех решил наперёд. Впрочем, общество его деда никогда не вызывало во мне неприязни. К пяти часам мы добрались до пункта назначения. Ксавьер снимал квартиру напротив здания Gun Records. Поэтому, закинув вещи к нему и перекусив в кафе внизу, мы не мешкая направились в студию. Ксавьер ушёл разгребать привезённые бумаги, а мы с парнями засели в репетиционной комнате. Я распевался. Густав отстраивал барабаны, Том и Крис — гитары, Михаэль наигрывал басовые партии RHCP, ожидая всеобщей готовности. И завертевшийся привычный водоворот дел открыл во мне второе дыхание. В восемь часов мы приехали на радио. Диджей Оливер, давно ставший нам хорошим приятелем, поприветствовал слушателей и представил сегодняшних гостей — нас. А дальше последовала стандартная схема. Интервью. Песня. Реклама. Ответы на вопросы слушателей. Песня. Реклама. Ответы на вопросы слушателей. Песня. В десять мы вернулись к Ксавьеру. И пока ужинали, попутно обсуждали расписание на завтра: интервью для журнала в полдень, после — фотосессия, вечер — то же радио, то же время — вторая часть программы. — Демо, что ты скинул, — отхлебнув из кружки, шлёпнул ладонью по столу Ксавьер, сменив тему, — нужно довести до ума. Сделаем его первым синглом, пары-тройки недель хватит? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Если всё пойдёт по плану, песня станет саундтреком для одного фантастического хоррора. — Как называется? — заинтересованно посмотрел на него Крис, оторвавшись от разделывания стейка. Кликая по сенсорному экрану новомодного айфона, Ксавьер включил трейлер. А мой взгляд сосредоточился не на видео, а на самом телефоне; мгновение — и в сознании вырисовался образ Дэниэль. Пожалуй, стоило вернуться за мобильным.42
вторник, 23 октября
Семь часов. Хмуро и сыро, как дома, — пасмурная погода севера верными шагами прокладывала себе маршрут к югу. Крис, Ксавьер и я вернулись с пробежки по Кортум-парку, так удобно расположившемуся под боком. Однако местечко это весьма специфичное — на территории парка находилось старейшее кладбище города. Окутанные утренним туманом гробницы, каменные статуи ангелов, шуршащие мокрой листвой деревья, надрывно каркающие вороны — да уж, повсюду так и витали заряды позитивной энергии, столь необходимой для нового рабочего дня. — Штэф, ты со мной или с парнями? — обратился Ксавьер, остановившись у двери в ванную и, вновь не видя необходимости в ответе, продолжил: — Я выхожу через час. На самом деле я планировал скоротать время до обеда, провалявшись в постели. Ребята же — прокатиться до Дортмунда за новой футбольной атрибутикой «Боруссии» для друга Криса. — Думаю, я останусь здесь. Остаться не удалось. Сави всё же утянул с собой, аргументировав своё желание «необходимостью в моральной поддержке». Чушь, конечно, но я согласился послушать его речь — речь нового исполнительного директора лейбла. Засев с чашкой кофе в углу у окна, чтобы не мешаться, я наблюдал за тем, как один за другим в комнату входили люди, рассаживаясь на расставленные кругом стулья. Вводный курс о слиянии двух подразделений затянулся на сорок минут. Затем последовало знакомство новых и старых сотрудников и краткое устное резюме каждого — ещё час. Мне кажется, я даже вздремнуть успел, так как голоса собравшихся время от времени начинали звучать тише. — Ещё несколько важных моментов... — Бразды ораторства вернулись к Ксавьеру. — Если вам требуется совет, непосредственно касающийся работы, — двери моего кабинета всегда открыты. Во всех остальных случаях — увольте, это не ко мне. Второй пункт — доверие, как часть командной работы. Штэф, не поможешь? Головы присутствующих повернулись в мою сторону, и я нехотя поднялся с кресла. Засучив рукава рубашки, Ксавьер притащил спортивный мат и сам же расстелил его в центре комнаты. А я стоял рядом, не понимая, что тогда требуется от меня. — Многие из вас наверняка знакомы с подобным психологическим экспериментом. Однако я бы хотел продемонстрировать те случаи, когда доверие играет против вас. Шагнув ближе, Ксавьер развязал свой галстук и бесцеремонно повязал его мне на глаза. — Просто доверься, — лукавым шепотом коснулись уха слова, после чего руки Ксавьера легли на мои плечи и развернули тело в нужное направление. — Падай! — скомандовал он. Помешкав долю секунды, я откинулся назад и, к своему удивлению, приземлился вовсе не на мат. Ксавьер поблагодарил меня за участие и продолжил эксперимент. Не уверен, что между падающими друг другу в руки сотрудниками GUN царило всеобъемлющее доверие, скорее, страх ослушаться новоиспечённого босса. Признаться, я счёл, что на этом всё и завершится: один упал в руки другого, вышла следующая, и так далее, но ошибся. Теперь Ксавьер вывел в центр зала хрупкую девушку, в руки которой должен был упасть Хорст — высокий здоровяк из службы охраны. Естественно, Хорст приземлился на мат. Следующими в центр вышли два человека. Им нужно было упасть, слепо доверившись лишь одному опорному. И опять провал — все трое с громким смехом приземлились на мат. Апогеем сего шоу стал момент, когда сотрудники Gun Records, взявшись под руки, кучей свалились на Ксавьера, пригвоздив того к полу. Помнится, останься я дома, намеревался посмотреть «300 спартанцев», что ж, подобное представление выглядело не менее эпично, чем Фермопильское сражение. — С одной проблемой, свалившейся вам на голову, вы, возможно, и справитесь, а что, если их будет две? Три? Пять? — Ксавьер вопросительно поднял брови. — Не нужно думать, что за плечами находится надёжная страховка. Доверие доверием, но только своевременные действия помогут сократить количество отсечённых голов. И моей в том числе, если на меня разом обрушатся все накопившиеся проблемы лейбла. В подобных случаях дверь моего кабинета также для вас открыта. Сообщайте заранее о назревающих трудностях, — вновь подчеркнул он важность своего послания. Вполне себе достойное выступление: мотивирующая речь, зрелищность — всё абсолютно в духе Майера. А улыбки на лицах подчинённых свидетельствовали о том, что Sony не ошиблись с выбором руководителя. Жаль, парни пропустили это представление, появившись только сейчас. Ну а теперь к работе нужно приступать нам. Сначала — интервью для молодёжного журнала, к счастью, в стенах GUN, затем — фотосессия в каком-то районе промзон. Помещение для съёмки представляло собой обветшалый полуразрушенный завод. Здесь было холодно, а из канализации постоянно доносилось глухое бульканье. После четырёх часов нескончаемых вспышек и то и дело наносимых мне на лицо слоёв грима глаза раскраснелись так, словно у меня была тяжёлая форма конъюнктивита. Но кого это волновало? Ксавьер требовал новых фотографий для промо-листовок, брошюр, постеров и обновления ассортимента мерчендайзинга. И пока все эти люди не закончат свою работу, нас отсюда никто не выпустит. Пара бургеров с чаем, в то время как команда фотографов перестраивает свет, — вот и весь наш обед. Несмотря на не меняющуюся годами рутину, не было и раза, чтобы я пожалел о выбранной профессии. Стандартные схемы, протоптанные маршруты, однотипные интервью, фальшивые улыбки ведущих — иной раз это угнетало, но положительная сторона работы всегда перевешивала чашу с неприглядной обыденностью. Спустя столько лет мы впятером сохранили дружеские отношения, пройдя путь от придурковатых подростков гаражной группы до музыкантов, гастролирующих по Европе. Спустя столько лет я всё ещё безумно влюблён в музыку.43
среда, 24 октября
Утро следующего дня встретило серым куполом облаков, накрывшим спящий город, и моросящим дождём, что не прекращался всю дорогу до самого дома. Однако после небольшой встряски в Бохуме расставаться с музыкой никто не спешил. Решив поработать над новым треком, мы засели в студии. И только пришедший под вечер Тони вырвал нас из многочасового музыкального опьянения, сообщив, что раз Эбертов нет, сегодня все репетиционные комнаты будут заняты до полуночи. Парни разъехались по своим делам, а я, просмотрев расписание работы студии на ближайшие несколько дней, взялся за планирование собственного графика репетиций и записи трека. Потом ещё с полчаса провозился с интернет-заказами на поставку списанного оборудования, попутно размышляя, стоит ли поехать в библиотеку. Жалобно проурчавший пустой желудок заставил-таки выбраться в город, подтолкнув на нужный маршрут. К моему удивлению, Дэниэль на месте не оказалось, зато была её коллега Катя, рассказавшая о заболевшей подруге. Припарковавшись перед домом Дэниэль, я долго не мог заставить себя выйти из машины. Сидел и прокручивал в голове немой диалог. Свет в окнах не горел. Возможно, она спала. Однако гложущее чувство вины мне бы точно не позволило сегодня уснуть спокойно. И я поднялся. Ещё какое-то время простоял у двери c выцветшей под звонком табличкой — «Lefèvre». «А может, её и вовсе дома нет», — не услышав ни звука в квартире, всё же нажал на круглую горошину звонка. Послышались шаркающие шаги, а затем хриплый голос негромко спросил: «Кто там?» Встав в поле зрения, я улыбнулся в глазок. Замок тихонько щёлкнул, и дверь открылась. Казалось, передо мной предстала не Дэниэль, а её призрак: бледное лицо, впалые щёки, взъерошенные волосы и непонятный белый вязаный свитер по самые колени, или всё же платье? Слова нашлись не сразу. — Прости, — одновременно произнесли мы. — Позволь закончить первым. Прости, что не позвонил. По глупой случайности забыл телефон дома, — виновато улыбнулся я и тряхнул сеткой с апельсинами. — Это всё. — Явно смутившись моего появления, Дэни всё оттягивала рукав своего свитера-платья, пряча глаза. — Просто «прости», не знаю, что ещё добавить, — раскашлявшись, прикрыла рот ладошкой. — Если я не вовремя, то могу уйти. Всё в порядке, — предложил я, но она отрицательно мотнула головой. — Как ты себя чувствуешь? — не придумав ничего лучше, тогда спросил я. Внутри квартиры витал стойкий запах лекарств и было душно, словно отсюда выкачали весь кислород. Какой ещё ответ я ожидал получить? — Обессилено. Ты проходи. А я пока… — ухватилась она за ручку двери ванной, как за спасательный круг. — Мне нужно… Дай мне пять минут. Я прошёл в кухню и, положив апельсины на стол, открыл холодильник в поисках сока или какого-то ещё напитка. Это произошло совершенно бессознательно, и жест больше походил на безусловный рефлекс. Но кроме молока и яиц в холодильнике больше ничего не было. Вот тут-то я и вспомнил выражение «стакан воды подать некому». Знаю не понаслышке, каково это — болеть, когда живёшь один. И пока Дэни, судя по всплескам воды, принимала душ, я решил пройтись до ближайшего магазина. — Где ты был? — открыв дверь во второй раз, Дэни изумлённо хлопнула ресницами. А я потряс очередным пакетом с продуктами, сказав, что зря принёс апельсины больному ангиной.44
До оглушительного падения металлического чайника на дно раковины я, надо полагать, недооценивал всей серьёзности проблемы. Ухватившись за холодильник, Дэни старалась сохранить равновесие и не свалиться на пол, лишившись последних сил. На вопрос «ела ли она», она, изнеможённо плюхнувшись на стул, прошептала: — Мне говорить-то больно, а ты про еду. — Значит, я не зря прогулялся до магазина, — попытался подбодрить её и достал из пакета продукты. — Что-то не так? — заметив понуро опустившийся взгляд, тогда поинтересовался. — Зачем ты это делаешь? — опять лишь только шёпот. Хороший вопрос. Размышляя над истинными мотивами собственных действий, я заговорил о понимании жизни в одиночку. Дэни слушала внимательно, частенько глубокомысленно кивая в знак согласия с каким-нибудь моим утверждением. Так, плавно беседа перетекла в рассказ о поездке в Бохум. — …В общем, жуткий парк. Наш, несомненно, живописней, — помешивая закипевший куриный бульон, вспоминал я горланящих там ворон. — Давай я сяду на подоконник, — вдруг предложила Дэни, уступив своё место. Хотя я чувствовал себя вполне комфортно, стоя рядом с окутанной жаром плитой. А вот от окна так и сквозило противным холодом. — У меня есть идея получше, — решил я притащить сюда одно из кресел. И после этой незначительной перестановки кухня будто обрела иной облик, полный тёплого уюта, точно, как у стариков Майера — деревенский, домашний, душевный. Дэни, укутавшись в плед, забралась в кресло — ни рук, ни ног не видно. Только голова освещена стоящим рядом торшером. — Нужно, чтобы остыл, — поставил я на стол тарелку дымящегося бульона. — А ты? — А я, пожалуй, буду чай с пирогом и апельсинами. Однако картина того, как Дэни неспешно отправляла в рот одну ложку за другой, стараясь пересилить колющую боль, вызывала в моём горле не меньшую агонию. Куски пирога превратились в лезвия ножей, и я, отставив тарелку, взял с подоконника какую-то потрёпанную книгу. «Сказки братьев Гримм» — гласило название. А на форзаце красовалось лаконичное посвящение: «Моей отважной Эли», ниже — размашистая подпись и вклеенная чёрно-белая фотография миловидной девушки. — Эли — это твоя сестра? — полюбопытствовал я, оценив схожесть в чертах лиц обеих. Дэни отрицательно покачала головой и, указав пальцем на себя, чуть слышно прошептала «я», тотчас же смущённо опустив глаза, как если бы за этим именем скрывалась эдакая неблагопристойная история. — Эли, значит, — усмехнувшись, повторил я, наблюдая за её розовеющими щеками. — А кто эта девушка? — Мама, — улыбнулась она. — Так, а почему она назвала тебя «отважной»? — пытался я найти в головоломке нить логики. — Не она, а бабушка. — Что-то я вконец запутался, — потянулся я за чаем, а Дэни хрипло рассмеялась, изрядно напугав своим прилично севшим голосом. — Старая детская книжка, бабушка читала её мне на ночь, когда я приезжала погостить. «Отважная» — потому что сказки страшные. А вот зачем здесь фотография мамы — не знаю, не моих рук дело, — пожала она плечами. — Страшные? Заметь, у братьев-то Красная Шапочка остаётся в живых, в отличие от вашего дорогого Шарля, не пожалевшего маленький Красный Шаперон. Дэниэль вновь громко рассмеялась, чуть запрокинув голову и положив ладонь на лоб. — А почему «Эли»? — Потому что не знаю. Так меня только бабушка гордо величала. — А я могу? Кокетливые ямочки, появившиеся на румяных щеках, по-видимому, стали утвердительным ответом. — Я вовсе не претендую на роль бабушки, — зачем-то добавил я. — Значит, на роль серого волка? — Нет. Возможно… — Сияющая на её лице обворожительная улыбка совершенно спутывала мысли. — Нет, точно нет. Разве что… Эли... — неожиданно имя само сорвалось с губ, и мы оба замерли, глупо улыбаясь друг другу, — хочешь чаю?45
— «Много я по свету рыскал…» — Зачем? — Отпив из кружки, Дэни подняла на меня глаза, и я похлопал по книжке, давая понять, что то были всего лишь строки сказки. — Ой, продолжай, — повела она ладошкой. — Разрешаешь? — засмеялся я, устроившись удобней и закинув ноги на подоконник. Дэни зябко поёжилась и показала, что готова слушать. — «Много рыскал, — продолжил я, — бывал везде да ещё за триста вёрст. Вот и попал я в сказочное царство, за тридевять земель, в заоблачное государство. Кто там не бывал, тот и чудес не видал». — Ой! — вдруг вскрикнула Дэни. — Дождь так хлестнул по стеклу, словно снегом осыпало, — прошептала она, заметив моё замешательство. Я понимающе кивнул и вернулся к чтению: — «Иду я раз по полю широкому, по берегу реки высокому, гляжу — стоит толпа народу, все смотрят в воду, а по воде стальная наковальня плывёт, а рядом с ней два жернова переплывают омут…» — Два чего? — уточнила Дэни. — Жернова. — Что это? — Что-то типа портативной мельницы. — А, поняла! Похоже на французское слово, но без «штайн» на конце. — Может быть. Продолжу? — Угу, — задорно улыбнулась. — «…Плывут и не тонут. Пошёл я оттуда на погост…» — Куда? — Давай я принесу немецко-французский словарь, и мы упростим задачу. — У тебя с собой? — удивилась она. — Нет. А у тебя? — Зачем он мне? Это же явно какое-то старое словечко, которое я и со словарём не поняла бы. А ты в этом разбираешься. — В старье? — В словах, — опять кокетливая улыбка. — Эли, — укоризненно качнул я головой, и снова вырвалось это имя, незаметно наполняющееся для меня новым смыслом. — Погостом, как верно ты подметила, в старину называли кладбище, располагавшееся где-нибудь на отшибе деревеньки. — Увидел наковальню с жерновами и пошёл на кладбище? Хм, — брюзгливо фыркнув, свела она на переносице брови. — Пошёл на церковное кладбище, значит… так… «А случилось это летом, и вот иду я на погост и вижу — сидят лягушки на льду и нюхают резеду…» — Что нюхают? — раскашлявшись, залилась Дэни смехом. — Траву, наверное, какую-нибудь, — пожал я плечами, расхохотавшись вслед за ней. — «Сидят и нюхают. А тут к ним бабочка подсела, зуб от железной бороны съела». Не спрашивай — не знаю, — предвидя зародившийся в её глазах вопрос, ответил я. — «Съела и оттого так растолстела, что подняться не может, плачет да железо гложет. Пришлось мне ещё диковину видеть, как четыре брата-хвата…» Бойких брата, — уточнил я, поправив съехавшие на нос очки. — «Зайца они ловили, хоть и калеками были: один слепой, другой хромой, третий глухой, четвёртый безрукий. И поймали они косого, да ещё какого! Слепой подсматривал, глухой подслушивал, немой «держи!» кричал, безногий в погоню бежал, а безрукий за уши держал. Видел я ещё, как ребятишки на челноке вздумали плыть по суше, не по реке. Вдруг, откуда ни возьмись, ветры подули, они все на горе и потонули. Диковинные там звери и птицы, не так как у нас, а крупнее во сто раз. Раки хоть и задом ходят, а всё-таки рысака легко обходят. Да то ли ещё там бывает — жареные куры летают, сами в рот норовят попасть, кушай их всласть! Не хочешь ли сам в этой стране побывать? А мне пора сказку кончать». — Нет, спасибо, — одновременно выпалили мы. — Нужно позвонить маме, — вдруг сказала Дэни, а её взгляд застыл на каком-то предмете над моей головой, заставив меня обернуться. На стоявших на холодильнике электронных часах светились четыре зелёные цифры «четырнадцать сорок семь». — Время Монреаля, — разъяснила Дэни. — Мне уйти или заварить ещё чаю? Но следующая сказка будет за тобой.46
Стоило включить в кухне свет, как всё царившее здесь волшебство вмиг исчезло. А донёсшийся с улицы звук взвизгнувших тормозов автомобиля окончательно прогнал сковавшую воздух таинственную тишину. Закрыв за собой дверь, Дэни вышла в соседнюю комнату, чтобы, как она выразилась, «получить медицинскую консультацию». Впрочем, в её желании — не делать из меня непредумышленного подслушивающего — не было особого толка: я всё равно вполне отчётливо слышал её речь, но моих знаний французского было явно недостаточно, чтобы понять, о чём именно она говорила с матерью. Поставив чайник на плиту, я стал рассматривать книги, лежащие на холодильнике. Раньше их здесь не было. Все — учебники по медицине: фармакология, анатомия человека, гематология, клинические проблемы фибринолиза, клиническая генетика, методы генной терапии, аневризмы аорты, биохимия, клиническая ангиология. Я изучал причудливые картинки, надеясь понять, что скрывается за непонятными словами. — Андрена… адренглумеру… адреногломерулотропин. Чёрт язык сломит! — положил учебник обратно на холодильник. Как говорится, помяни лихого. Взгляд зацепился за какой-то блокнот, внутри которого была заложена ручка. «Надеюсь, это сборник кулинарных рецептов», — открыл я его, смирившись с тем, что по прибытии в ад мне придётся пройти ещё и тот его круг, где нарушителям таинства личной жизни выжигают глаза раскалённой лавой. Да, это был новый дневник Дэни. Запись одна, датирована понедельником двадцать второго октября. Но речь в ней шла и о событиях предыдущего дня, вернее, утра, и нашего совместного завтрака. Раскрылась тайна «блинчиков». Раскрылась чрезмерно детально, обнажив эмоциональную часть души Дэни. Все мои выдвинутые ранее гипотезы не обрели подтверждения на бумаге. Причиной её слёз были воспоминания. Вот так всё просто и по-женски логично. «Осеннее утро встречает тусклым светом. Густой поролоновый воздух комнаты насквозь пропитан ночными сновидениями. За окном, рассевшись по ветвям, надрывая глотки, кричат чёрные вороны. Зачем? Отчего так рано? Почему всегда в шесть утра? Нужно вставать. Босиком по холодному полу до ванной. Маленький пушистый коврик приветливо ласкает ступни ворсинками. И хочется убежать обратно под одеяло, туда, к манящему уюту хлопка. Но вот ледяная вода касается лица, а в стылый воздух врывается резкий мятный привкус зубной пасты. Утро обретает кристальную свежесть. Улица пуста и угрюма. Горят фонари. Погода по-прежнему нашёптывает колыбельную. Прощай коврик, опять тёмный коридор и холоднющий пол. Брр! Знать бы, как зажечь свет. Нет, не нужен. Глаза протестуют. Тело просится в постель, но аромат чего-то вкусного цепляет нос на крючок и тащит за собой. Синий сумеречный свет пугающе окутал столовую. Мебель скрылась в черноте теней. По крыше гулко стучит дождь. И только в кухне над плитой светятся два тусклых огонька. Единственный обетованный островок тепла во всём доме! Мама готовит завтрак. Нет, не мама. Штэфан. Вооружился лопаткой и стряпает блинчики, вон какая гора выросла на тарелке! Стоит, повернувшись спиной, не замечает, напевает под нос бессловесную мелодию. А на дворе новое тысячелетие, значит, не прозвучит привычное «пятнадцать минут на завтрак». Значит, не нужно будет впопыхах допивать горячий чай, и не нужно будет обувать ненавистные резиновые сапоги и шлёпать по лужам на занятия. Не будет этого парада нелепых прямоугольных рюкзачков, спешащих поскорее ворваться внутрь школы, чтобы укрыться от непогоды. И не нужно мучиться с непокладистым зонтиком, не желающим закрываться с первого раза. Не будет мокрого и грязного пола в огромном холле. Не будет месьё Бонне, прикрикивающего: «Не бегать! Скользко!» И первого сонного урока не будет…» — Non! — прокричала Дэни на французском, явно с чем-то не соглашаясь, прокричала так неожиданно громко, что я выронил блокнот. Тот звучно шлёпнулся под ноги на пол, туда, где, свернувшись калачиком, дремала совесть. Разбудил-таки. Значит, придётся явиться с повинной. Я поднял блокнот и, вернув его на место, заглянул к Дэни. В комнате было темно, и только над изголовьем кровати горел ночник. Другой же конец кровати упирался в письменный стол с компьютером, над которым висел двустворчатый старенький шкаф, такие выпускали лет сорок назад, в нашем, например, хранились крупы. «Пять минут», — не снимая наушников, на пальцах показала Дэни, отстранившись от веб-камеры.47
— Извини, что так долго. — Накинув на плечи плед, она вновь устроилась в кресле. — Как прошла консультация? Какие были рекомендации? — Хорошо. Велели потреблять больше жидкости, а все лекарства, что ты дал, успешно прошли тест на профпригодность, спасибо ещё раз, — сдержанно улыбнулась она. — Чьи это книги? — подозревая, что кипы учебников на холодильнике могли принадлежать её родителям, всё же спросил я. — Отца. Хочу отнести их в библиотеку. — Нужна будет помощь с транспортировкой — дай знать. — И, поставив чашки с чаем, я выключил свет, протянув Дэни книжку со сказками братьев Гримм. — По-немецки читаю я плохо, но с большим энтузиазмом, — внимательно изучая содержание, предупредила она. — «Пастушок». — Не понял? — Называется «Пастушок», — и, хрипловато засмеявшись, передразнила: — Продолжу? Закинув ноги на подоконник, я повелительно махнул рукой. — «Прославился один пастушок мудростью своих ответов на все вопросы…» — Так, полагаю, сказка про меня, — не удержался от ремарки. — Штэ-эф, — до неприличия долго прозвучала гласная, — ты всегда уверен в своей правоте? — укоризненно посмотрела исподлобья. — Не всегда. Только в тех случаях, когда прав. Не отвлекайся и не забывай про чай. — «Дошёл о нём слух до самого короля, а король приказал привести к себе пастушка и сказал ему: — Если ты хорошо ответишь на три вопроса, которые я тебе задам, то я усыновлю тебя, и ты станешь жить со мною во дворце». — Как просто решались проблемы сотни веков тому назад. Должно быть, пастушок был сиротой-мальчишкой, иначе глупо как-то выходит. Дэни утвердительно кивнула и продолжила: — «А какие вопросы, господин король? — Вот тебе первый: сколько капель воды в море?» — остановилась она, очевидно, в ожидании моего ответа. — Ну… смотря о каком море речь, чем измерять, и… — Ясно, — оборвала меня, опять продолжив: «Отвечал королю пастушок: — Прикажите, господин король, запрудить все большие и малые реки на земле так, чтобы ни одна капелька не протекла в море, пока я не кончу свой расчёт, тогда я наверно скажу, сколько капель в море». — Это не ответ! — Ты тоже не ответил. А король просил не «правильный» ответ, а «хороший», — победоносно вздёрнула она нос. — «Ну, а вот второй вопрос: сколько звёзд на небе?» — Девятьсот девяносто девять миллионов, девятьсот девяносто девять тысяч, девятьсот девяносто девять. Полный подозрения взгляд пробежался по моему лицу и опустился назад к странице: — «Пастух на то в ответ: — Девятьсот девяносто девять миллионов, девятьсот девяносто девять тысяч, девятьсот девяносто одна звезда, господин король». — В моей армии Хаббл, оттого расчёты и точнее. Я познал средневековую логику! «Тогда король спросил: — Да верно ли? — Извольте сами пересчитать, господин король. Пришлось ему на слово поверить, потому что от счёта надо было отказаться. Задал король третий вопрос: — Велики ли секунды вечности и сколько в вечности секунд?» — Ты ждёшь от меня ответа? — Утвердительный кивок. — Так-с, одна секунда — это ровно столько, сколько длится жизнь звезды. А сколько их в вечности? Столько же, сколько капель в океане. — «Отвечал пастушок: — Господин король, там за ледяным морем стоит алмазная гора. В этой горе сто вёрст высоты, сто вёрст широты, сто вёрст глубины. Через каждые сто лет прилетает туда птица-гриф, поцарапает гору своим клювом и унесёт с собою искорку алмазную. Когда эта птица сцарапает так всю гору, тогда пройдёт первая секунда вечности». Твой ответ менее развёрнутый, но мне он нравится больше, — закусила она губу, сдерживая улыбку. — Так чем там дело кончилось? — улыбнулся и я, и Дэни продолжила: — «И сказал на то король: — На все мои вопросы ты отвечал, как мудрец. С этого времени живи со мною во дворце и будь мне сыном». По комнате витала своя сказочная тёплая атмосфера, которую создавали две горящие синим пламенем конфорки, зелёные огоньки часов, старомодный торшер, армия теней, мерцающие капли дождя, осыпавшие стекло золотыми горошинами, и мы, поочерёдно читающие друг другу сказки. Мирную идиллию нарушила подскочившая у Дэниэль температура. Приняв жаропонижающее, Дэни легла в постель. А я расположился в кресле рядом и продолжил читать сказки, которыми сам увлёкся не на шутку. Добрых полсотни страниц спустя Дэни заснула, спихнув с кровати лежавший в ногах блокнот. Это было бы весьма комично, окажись он её очередным дневником. Я не хотел его читать, но не удержался, заглянул на первую страницу. Не знаю к счастью ли, но это был не дневник. Длинные списки лекарств на французском языке и их немецкие эквиваленты или аналоги. Подробное описание свойств каждого, способ применения, дозировка, всевозможные побочные эффекты и зачем-то даже дозировка при которой наступает летальный исход. Обладая такими знаниями о большинстве препаратов, не мудрено, что Дэни упрекнула меня в лёгкой халатности, когда я чуть было не смешал таблетки с алкоголем. Я закрыл блокнот и положил его на полку. Будить Дэниэль не рискнул, ушёл, оставив на кухонном столе короткую записку: «Позвоню утром».