48
Жизнь — весьма эгоистичная и своенравная особа, состоящая в корыстном сговоре со Временем, она частенько превышает свои должностные полномочия. А Время так наивно, точно ребёнок малый, верит всем её россказням о честном партнёрстве. Время вручило Жизни пульт управления собой же! Усевшись где-то на задворках Вселенной, оно, болтая ногами и ковыряя в носу, безучастно наблюдает за созданием громадной космополитической монополии, во главе которой будет стоять лишь один правитель. И Жизнь правит. Правит Временем и Человеком. Мотает секунды так, как угодно лишь ей. Довольный Человек — это скучно, Человек должен быть потешным. Вот Жизнь и выбрала для каждого эмоционального состояния Человека свою кнопку на пульте времени: счастье — «ускорение», горе — «замедление», страх — «пауза». Чувство юмора у Жизни специфическое, поэтому на кнопку «повторить» она нажимает лишь тогда, когда Человек отчебучивает что-то глупое. А Время цинично и глухо к мольбам Человека, его мало волнует вопрос скорости. Вот одарило оно Человека таким-то количеством секунд, минут, часов — и точка. Пусть те бегут, как хотят. Вот и моя неделя пронеслась на сверхзвуковой скорости, так, что и прочувствовать толком-то не успел. По утрам я занимался сведением треков, а после обеда приезжали парни, и мы с головой уходили в работу над собственным материалом. В пятницу песня, которая должна была стать первым синглом, успешно прошла проверку «на качество» нашей технической стороной лейбла и, разумеется, самим Майером. Нам оставалось получить ответ от немецких представителей кинокомпании, занимающихся промоушеном и дистрибуцией того хоррора, о котором говорил Ксавьер. От их согласия зависело дальнейшее построение видеоряда для будущего клипа. Естественно, мы не сидели сложа руки, а взялись за сочинительство музыки для грядущего альбома. Взялись настолько основательно, что за два выходных посвятили этому благородному делу часов двадцать, если не больше. Результатом столь ревностного усердия стало полное эмоциональное и физическое истощение. И мы решили устроить однодневную передышку. Но весь этот безумный головокружительный вихрь нот, мелодий, звуков возник не на пустом месте. Творчеству нужны эмоции, чем сильнее, тем лучше. Так, сказочный дождливый вечер вторника разразился во мне неистовым штормом доселе дремлющих чувств и самозабвенным вдохновением. Я был опьянён этими холодными сырыми днями. Мать-природа увядала на глазах. Листья гнили. Чаще шли дожди. Дни становились короче. Но траурная мелодия октября звучала для меня песнью нового рождения. Быть может, что какой-нибудь пиит эпохи сентиментализма обернул бы это время одряхления эдакой вычурной фразочкой — «парадокс осени». Говоря клише, декаданс натуры был только за окном, в душе поэта расцветала весна.49
воскресенье, 28 октября
Быть влюблённым в собственный труд есть высшее земное наслаждение. Быть влюблённым — высшее мирское счастье. Мой труд не оставлял меня до самого вечера, который наступал под звуки перебора струн акустической гитары да глухой стук дождя. А вечера неуклонно перетекали в упоительные литературные ночи, бесконечно долгие разговоры и интимно похрипывающие голоса, вырывающиеся из телефонных трубок. Мы словно заново познакомились. Я всё чаще называл Дэниэль «Эли». И хоть она предпочла повременить с личным общением, ссылаясь на наивно-заботливое желание не стать причиной и моей болезни, мне казалось это запоздалым решением. Но чем судьба только не шутит! По крайней мере, мы благополучно дозаписали трек и никаких неприятностей с моими голосовыми связками не приключилось. Вот только эта изоляция её от меня или меня от неё, скорее, пошла на пользу самой Эли, нежели моему иммунитету. Я всё больше убеждался в том, что пора бы уже заканчивать с этой порядком затянувшейся игрой. Я начинал проигрывать собственному нетерпению… Эли же проиграла и того раньше, но я ждал добровольной капитуляции. Четыре дня, вернее сказать, ночи, мы провели в дружеской компании сказок Вильгельма и Якоба Гримм, рассказов Эдгара По и фантасмагории сумрачных картин. Я надеялся, что вечер воскресенья положит конец этому дистанционному общению. Выбравшись из студии в девять и уже поднявшись за ключами от машины, я намеревался поехать к Эли, но меня задержал телефонный звонок, в корне изменивший планы. Да, это была она, почему-то сегодня взявшая инициативу в свои руки. — Ты не звонишь, вот я и… — неуверенно начала она. — Да, что-то мы заработались. Сейчас приеду. — Куда? — только и успел ошарашенно прозвучать вопрос, а потом связь разъединилась, однако уже через мгновение вновь раздался звонок: — Прости, выронила трубку. — Песня записана и сведена. Полагаю, больше нет причин… — хотел бы я закончить фразу так, как мне истинно думалось, но опять я попал в ловушку собственных правил. — Штэф, — так жалостливо протянула она, и я кинул ключи обратно на полку, понимая, что таится за этой полной мольбы интонацией, — я только хотела спросить, придёшь ли ты завтра на лекцию? И… пожелать доброй ночи. — Уже ложишься спать? Так рано? Разговорившись о её самочувствии, в итоге мы провисели на телефоне ещё с час. Я неспешно доедал свой ужин и слушал Эли, цитирующую русскую поэзию начала прошлого века. С каждым новым стихотворением, с каждой новой строфой её голос становился всё тише и тише, а в моём сознании звучали совсем иные слова: «переменная тональность», «три четверти», «фа минор»… — Ты ещё здесь? — спросила она, когда я окончательно потерялся в музыке мыслей. — Здесь, — прозвучал то ли шёпот, то ли хрип из-за незаметно навалившейся усталости. — Прочти ещё что-нибудь, и я, пожалуй, тоже пойду спать. В трубке послышалось шуршание бумагой, Эли листала страницу за страницей, словно в поисках чего-то особого. На миг задержалась, и — снова шелест. Не то. — Вот, — произнесла она, будто споткнувшись голосом о шрифт на бумаге, — весьма прозаично:«Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет».
— Хм… кто это? — Какой-то Блок. — Что-то совсем уныло. Давай ещё раз то же самое сначала, а я озвучу на свой лад. И пока она нашёптывала эти четыре строки, окутанные болезненным уличным мраком, мой разум изменял прозаичный смысл на ироничный:«Ночь, улица, трамвай, библиотека, Чарующий фонарный свет. Ты прожила уж четверть века. А было ль здесь когда так? Нет…»
На какое-то время в трубке повисло молчание, а потом она повторила тот вопрос, который, собственно, и стал поводом для звонка. «Да, я заеду», — ответил я и нажал отбой.50
понедельник, 29 октября
— Дэниэль, я здесь! — окликнул я её, вошедшую в салон трамвая в своей малиновой шинели. — Эли! — Извините. Разрешите. Ради бога, простите, — пыталась она протиснуться ко мне сквозь полусонную толпу, покачивающуюся в убаюкивающий такт стука колёс. — Боже, нужно было раньше выйти, не попали бы в такой час пик, — сделав последний рывок, оказалась она рядом и, не найдя свободного сантиметра на поручне, уцепилась за мою руку. — Ровно семь, как ты и говорила, куда уж раньше! — Нет, в это время ты должен был подъехать к моей остановке, а не выйти из дома. Ещё и опоздаем вдобавок по твоей милости! Проще было пешком пойти! — причитала она, точно капризный ребёнок, не знающий, к чему придраться. — Мы вовсе не опаздываем, — притянул я её ближе, когда после очередной остановки последовал очередной наплыв утренних недовольных физиономий, заполняющих и так набитый под завязку трамвай. Но я и впрямь никак не ожидал, что будет такое столпотворение. Даже если очень постараюсь, не смогу припомнить точных обстоятельств, заставивших меня воспользоваться общественным транспортом в такую беспросветную рань. Возможно, то была пора моего хмельного студенчества. А может, и позднее. Разве так людно было всегда? Признаться, я думал, что наше сегодняшнее недолгое путешествие станет прекрасным утренним rendez-vous amoureux, а вышло… Вышло так, что я оказался узником, запертым за чугунной решёткой светской морали, обездвиженный негласным «кодексом чести порядочного гражданина» и сгорающий от желания вырваться из оков общественной пристойности. Картина того, что происходило здесь и сейчас, кардинально отличалась от моего изначального представления этой поездки. Но это был один из тех редких случаев, когда действительное по всем возможным параметрам превосходило ожидаемое. Вышло так, как я и хотел, — rendez-vous amoureux, но с приставкой «passionné». А народ всё прибывал и прибывал, сужая расстояние между мной и Эли до критической отметки возможного взрыва, который вполне мог стать реальным, не будь мы укутаны в такое неимоверное количество тёплых одёжек. Ещё остановка, ещё несколько новоприбывших — толчок откуда-то извне, копошение, давка: и вот наши тела оказались впечатанными друг в друга. Уткнувшись носом мне в грудь, Эли вдруг так неприлично громко чихнула, что несколько пассажиров одарили нас своим утренним недовольством. А вот и он — взрыв, ударной волной тепла прокатившийся по рёбрам вниз. — Извини, — улыбнулась она, поправив съехавший набекрень берет, в который раз очаровывая меня этими своими ненамеренно кокетливыми крошечными движениями, жестами, повадками, в который раз оставаясь звонкой, изящной француженкой в толпе чопорных немцев. — Твоё горло ещё болит? — Сам того не заметил, как моя ладонь, соскользнув с её спины, очутилась под кашемировой тканью шарфа на припухших бугорках лимфоузлов, рядом с которыми предательски учащённо пульсировала вена, вторя ударам сердца. — Не… немного, — хрипло выдавила она, натянув шарф по самые уши. — Это всё чей-то резкий одеколон. Вот уж что точно, так это то, что душный воздух салона был скован каким-то непомерным количеством запахов, сонмищем невидимых парящих ворсинок, теперь щекочущим и в моём носу. Пахло свежестью и мылом, и всевозможными парфюмерными отдушками: приторно слащавыми, цветочными, фруктовыми, терпкими, горькими и ещё с десятком таких, чьи названия, верно, звучали как длинные химические формулы. Эта дурманящая феерия ароматов, вдобавок к изощрённой тактильной пытке, казалось, вышибала мне мозги. Возможно, я начинал сходить с ума, потому как, несмотря на царившую внутри трамвая тишину, вдруг отчётливо услышал музыку, рождающуюся из протяжного гудения проводов. Мелодия то уносилась вдаль, пронизывая синий город тонкими волнами звука, то возвращалась охрипшим гулом эха. Как будто металлические рога-клешни трамвая играли на воображаемом грифе. Дёргая за электрические струны, заставляли их вибрировать и сотрясать воздух, словно искажая само пространство. И пока разум рисовал сюрреалистичные картины, запоминая последовательность аккордов, моя рука, скользнув вниз по спине Эли, нашла пристанище на её талии, отчего по моим венам на бешеной скорости пронёсся электрический разряд. Вырвавшись сквозь кожу звуками французского аккордеона, он слился и ассимилировался с песнью проводов; а дальше — только безумно бьющий по вискам барабанный стук сердца, отбивающий ритм нашего трамвайного танго. — Мы, случайно, не проехали? — опасаясь потревожить сонных пассажиров, чуть слышно спросила Эли, всматриваясь в туманно-жёлтую улицу через запотевшее от дыхания людей окно. — Нет, — ответил я, улыбнувшись, однако втайне надеясь быть утянутым за этой так живо гремящей в моей голове мелодией, утянутым подальше от городской возни. — Ты подстригла волосы? Только сейчас обратил внимание на две невероятно причудливо заплетённые косички, придающие французскому образу Эли штрихи прилежной школьницы — образу, вразрез шедшему с моим представлением её в качестве пылкой танцовщицы. — Нет! — горячо возразила она, ухватившись за косичку, словно я стоял перед ней и чиркал ножницами, желая откромсать часть себе, возможно, в качестве своеобразного талисмана. — Это так заплетено. Научить? — с чуть уловимыми нотками издёвки прозвучал вопрос. — Научи, — склонившись над пушистым беретом, шепнул я ей на ухо, едва коснувшись губами, заставив тотчас же трусливо попятиться назад. Вот только столпившийся вокруг нас народ не позволил сдвинуться ни на сантиметр. Она по-прежнему оставалась прижатой ко мне, а я самодовольно усмехался в мыслях. Но торжество продлилось недолго. На следующей же остановке добрая половина пассажиров сошла, и Эли облегчённо выдохнула. Как выяснилось позже, салон трамвая опустел именно по той причине, что остановка называлась «Университет». Мы проехали.51
Семь пятьдесят. Со всех ног бежим на лекцию. Эли, придерживая злосчастный берет, что-то сварливо ворчит себе под нос, но за шумом городского транспорта слов не разобрать, до меня доносится лишь бессвязное бормотание. Я бегу следом, в военной манере размахивая перед грудью кулаками и с невероятно важным видом, точно опаздывая на тайную научную конференцию. — Эли! — вновь вырвалось именно это имя. — Эли, постой! — не выдержав, рассмеялся я. — Штэф! — с присущей итальянцам экспрессивностью вскинула она в воздух руку, очевидно, выражая своё негодование тем, что я позволил себе остановиться раньше положенного. — Давай прогуляем! — сорвалась с языка сумасшедшая мысль. Эли обернулась, её брови скептически изогнулись, но в глазах мелькнули искорки задора. — Ну, давай же! Давай? Она кинула взгляд на усыпанную опавшей листвой университетскую площадь, по которой торопливо шагали угрюмые студенты и хмурые профессора, затем на меня, а потом снова на площадь. Но эти мимолётные порывы, колебания, это жгучее желание принять соблазнительное предложение, уже горящее в её глазах крохотными огоньками азарта, сдерживались чем-то извне, рискну предположить, опять какими-то вымышленными ею правилами. — Быстрей! — заметив охранника библиотеки, вывернувшего из закоулка, пронзительно вскрикнула она и, дёрнув меня за рукав, потянула за собой. Говоря «давай прогуляем», я подразумевал пропуск лекции профессора. Сейчас же цоканье маленьких каблучков по камню мостовой звучало громким гимном революции. Révolution. Именно так. Только на языке французов. Тук-тук! Цок-цок! Révolution! Именно так. Пренебрежительно. Словно пытаясь отхаркнуть от себя это слово. Тук-тук! Цок-цок! Révolution! Обогнув неприветливое суровое здание университета, мы потерялись в закоулках узких улиц, оторвавшись от мнимого врага, даже не подозревающего о своем вражеском статусе. Мы, давно не дети, сегодня были ими, играющими со своими воображаемыми персонажами, нарушающими вымышленные правила. Всё, кроме азарта и возбуждения, было иллюзорным. Кому какое дело до того, что мы не соизволили явиться на занятие? Мы даже не входим в список школяров университета. Почему же адреналин неистово колотит в каждой клетке тела? Будто о нашем самовольном прогуле непременно доложат строгим родителям. Но мой разум ликовал ещё и оттого, что, очевидно, Эли решила не пойти и на работу, о чём я поинтересовался как бы невзначай, дабы не выдать своего торжества. — Я пойду, — на моё скромное празднество в костюме жандарма явился чинный ответ, — но позже, — продолжила она, мягко улыбнувшись, скрасив улыбкой безотрадную новость. — А пока можем спрятаться в моём бункере, — предвидя возможный отказ, всё же рискнул предложить я. «Нет», естественно, «нет». Не вкладывай она в свои бесконечные отказы столь неприлично много дипломатичного такта, я бы давно принял управление игрой на себя. А пока за штурвалом стояла Эли, вполне может быть, понимающая то, что она всего лишь матрос-неумёха, которому дозволено управлять судном только в штиль. Опаздывая на лекцию, никто из нас не успел позавтракать, поэтому прогуливать занятие мы направились в единственное поблизости открытое заведение — дешёвую закусочную, где в довесок к тошнотворному запаху, паршивому кофе и чаю, продавали бургеры весьма сомнительного качества. Решив дождаться открытия чего-то «приличного», мы ограничились двумя стаканчиками американо, прихватив их с собой. — Можем сходить на базар, — выдвинул я очередное предложение. — На базар? — поперхнувшись кофе, Эли хрипло усмехнулась. — Очень романтично. И осознание неосторожно оброненной фразы пришло к ней после того, как слова уже были произнесены. Сделав победоносный глоток, я поплатился за откровенное ехидство обожжённым языком. Иных слов, способных исправить ситуацию и вернуть ей глупо проигранные очки, не нашлось, и Эли признала своё сокрушительное поражение сбивчивым бурчанием: — Разве ещё говорят «базар»? — А как говорят? — неприкрыто глумился я над ней. — Рынок, — вмиг помрачнев, кротко ответила она, не поднимая глаз. Взяв её под руку, тогда я попытался найти выход из сложившейся неловкой ситуации, сказав, что послезавтра Хэллоуин, поэтому и хочу поставить перед студией тыкву — на потеху нашей музыкальной ребятне. И это тыквенное проклятие преследовало нас целый день. Первая выбранная нами гигантская тыква, выскользнув из моих рук, раскололась пополам, едва мы покинули базарную площадь. За вторую, чуть меньшую, в качестве компенсации нам вручили два дополнительных пакета, но и их ручки успешно разорвались, пока мы спускались по каменной лестнице к главной улице. Звонко треснув и расплескав по тротуару свои оранжевые мозги, тыква укатилась под ноги прохожим, а мы благополучно скрылись с места преступления, не слишком терзаясь угрызениями совести из-за нарушения общественного порядка. В третий раз, явившись к фургончику фермера, мы наткнулись на полный осуждения взгляд. Объяснив очередную нелепую смерть овоща, мы виновато пожали плечами, извинившись. «Как же так», — не понимая нашей неуклюжести, причитал огорчённый фермер, выбирая новую пузатую жертву и с подозрением поглядывая на нас, как на двух умалишённых. Третья тыква, на десяток килограммов уступающая в размере первой и для надёжности укутанная аж в пять пакетов, к счастью, добралась до студии целой и невредимой. — Всё же затащил, — шепнула Эли, как только мы оказались перед домом, хоть никого никуда я и не «тащил» и вообще не получал удовольствия от подобных насильственных действий. — Подожди минутку, — положив тыкву на порог, направился я в студию, у двери которой стоял велосипед Криса. Полюбопытствовав, с чего вдруг другу вздумалось засесть за пульты в такую рань, учитывая всеобщее вчерашнее желание провести понедельник без музыки и отдохнуть от работы, в ответ я услышал описание похожей ситуации, произошедшей со мной в трамвае. — Как можно отдыхать, когда в голове кишмя кишат идеи? — потянулся он за гитарой. Кстати, было бы неплохо и мне записать недавно снизошедшую мелодию. — А ты чего? — спросил он, не отрываясь от занятия, интересуясь то ли «чего я вскочил с утра пораньше», то ли «чего я не присоединюсь», и я задумался, стоит ли его знакомить с Эли и не мучиться над выдумыванием ответа. Что ж, рано или поздно это должно было произойти, поэтому тянуть время или вовсе держать своё доселе тайное увлечение в секрете показалось бессмысленным.52
— Кристофер. Можно просто Крис, — пожав её руку, одарил он меня лукавым взглядом, а следующей своей репликой заставил Эли покраснеть до кончиков косичек, чем изрядно насмешил меня: — Мне уйти? — На самом деле мне самой уже давно пора, — растерялась Эли, посмотрев на часы. — Ты же сказала Кате, что придёшь после обеда, сейчас только десять, — вмешался я. — Тем более нас там ждёт оранжевый приятель. — Кто? — оживился Крис, прекратив перебирать струнами. — Тыква, — уточнил я. — К слову, было бы неплохо перекусить. Ты завтракал? — Друг отрицательно мотнул дредастой головой. Так мы оказались в моей кухне, сплочённые общей целью. — Тебе помочь? — предложила Эли. — Нет, спасибо. Хотя… да, — улыбнулся я, заприметив её строгий критический взгляд, изучающий содержимое стоящей на плите кастрюли. — Займёшься чаем? — Кстати, о чае. И кофе, — вмешался Крис. — Доживу ли я до дня, когда хоть один из вышеупомянутых напитков будет в наличии в студии? — Ты думаешь, я не покупаю? Тони обитает там денно и нощно, свои претензии направь ему. — Так какого чёрта ты позволяешь? Парню двадцать пять, пора бы браться за ум и заняться чем-то серьёзным. — А ты займёшься его работой? — Брось, Штэф. Любой старшеклассник справился бы с этой смехотворной должностью. Тони нужен хороший пинок под зад, видишь, мать не справляется. — В данном вопросе я предпочту занять позицию Ксавьера: «Я не даю людям советов о том, как жить». — Обычно после этих слов он как раз таки заводит поучительную речь. — А где чай? — выключив зашумевший чайник, Эли протяжно выдохнула, оказавшись вовлечённой в наши перепалки. — Слушай, давай ты с ним лично поговоришь, раз тебя настолько печёт жизнь Тони. Держи, — протянул я Эли коробку с чаем, — а кружки вот здесь, — указал на шкафчик над раковиной. — Мне послышалось, или вы говорили обо мне? — явился виновник нашей перепалки с натянутой по самые уши сияющей улыбкой. — Всем доброго утречка! Привет, я — Тони, — представился он, кивнув Эли, и уселся рядом с Крисом, скрывающим своё кислое лицо за дредами. — Дэниэль. Очень приятно, — поставила она перед ним ещё одну чашку. — Мне кофе, — сделал он вполне ожидаемый заказ. Недовольство Криса, вызванное появлением Тони, сотрясало воздух над нашими головами нескончаемыми негативными волнами, омрачая совместный завтрак. Однако весьма неглупый Тони, почуяв, в чей адрес были направлены неодобрительные вибрации, быстро слинял в своё сокровенное «убежище», вооружившись весомым предлогом «почистить тарелки». — Раз уж мы о барабанах, — начал Крис, хрустя яблоком, — я добавил триолей в одном моменте на том треке, что ты вчера записал. Так звучит интересней. Послушаешь? — Штэф, — жалобно протянула Эли, — вам нужно работать. Я пойду? — И парни через час подъедут, — не унимался Крис. — Я отвезу тебя, — уже несколько раз успел пожалеть я о том, что вообще предложил другу подняться с нами. — Всё в порядке, — впопыхах принялась она одеваться. Идти сейчас в студию, чтобы окончательно испортить послевкусие сегодняшнего утра, было бы верхом идиотизма. Спокойно поработать не получится — намечался долгий нудный нравоучительный разговор Криса и Тони, в который совершенно не хотелось лезть. Поэтому, только ради того, чтобы не появляться там какое-то время, я схватился бы за любую возможность omni casu, пока в нашей музыкальной семье вновь не воцарится мир и взаимопонимание.53
Подбросив Эли до работы и забрав новые струны для своей гитары из магазина Майера, я вернулся точно к концу словесного боя. Тони сидел за стойкой администратора, громко клацая по клавиатуре и хмуро таращась в монитор, а спорящие голоса парней эхом доносились из соседней комнаты. Хоть мы и были сплочены единой целью, казалось, каждый работал сам по себе: я сочинял текст для «трамвайной» мелодии, которую Том и Михаэль раскритиковали в пух и прах. Парни пытались переделать мелодию на свой вкус. Возможно, нам сегодня и впрямь стоило взять передышку не столько от работы, сколько друг от друга. Едкие, не всегда конструктивные комментарии так и сыпались каждый раз, когда кто-то выражал желание внести поправки в работу другого, а потом наш разговор и вовсе свёлся к обсуждению моей личной жизни и колким издёвкам, не охмурил ли я часом одну из подружек Тони. К счастью, к ужину с появлением Эли положение дел исправилось: и я проветрил мозги, прокатившись до библиотеки и обратно; и парни, увлечённые готовкой, остыли от наших музыкальных споров и, несмотря на мои опасения, вели себя довольно тактично. — Не могу есть и смотреть на это, — усмехнулся Том, и тем не менее отправил очередную ложку супа в рот и продолжил наблюдать за тем, как Эли, запустив ладони в тыкву, вывалила в миску порцию оранжевых внутренностей. — Готово, — улыбнулась она, потянувшись за маркером. — Добрую или злую ухмылку? — Злую, — хором ответили мы. — Тебе нужно было в хирурги податься, — сказал я, поразившись тому, как ловко она управлялась ножом, совершая быстрые и точные надрезы строго по намеченным линиям. — Нужно… — как-то горестно протянула она, явно собираясь сказать что-то ещё. Но со словами «О, тыква!» ворвавшись в столовую, Тони сообщил о том, что в скайпе меня ожидает взволнованный Ксавьер. И я направился в студию. Если появлялись какие-то новости, Ксавьер всегда пользовался телефоном, поэтому, пока я спускался вниз, меня посетила маниакально-паническая мысль: не устроен ли за моей спиной заговор. Хотя с чего? Зачем? Нет. Какой-то бред. Как оказалось, Ксавьер «лишь хотел видеть выражение моего лица» после того, как ровным спокойным тоном ошарашил новостью о двух билетах на матч «Волков» против «Бохума» в Бохуме же. «Не буду говорить, где наши места. Пусть останется интригой», — добавил он. Бесспорно, поддерживать любимую команду со стадиона в тысячу раз приятней, чем кричать перед экраном телевизора, но игра в воскресенье, а Ксавьер настаивает на моём прибытии уже в четверг вечером, для того чтобы следующим утром утрясти какие-то формальности с немецкими представителями, выпускающими сборник саундтреков всё к тому же хоррору. Не знаю, что за «формальности» там возникли, с которыми не справился бы лейбл лично. Хочется верить в их реальное существование, а не в мнимый предлог заскучавшего без наших вечерних тренировок Майера. — Тебе помочь? — поинтересовался я, выйдя из студии и увидев, как Тони пытался водрузить уже готовый «тыквенный шедевр» на деревянную кормушку для птиц, висевшую на клёне. — Тот отрицательно мотнул головой, безрезультатно пытаясь дотянуться до дощечки. «Пом-пом-пом-пом-пом», — перекатываясь с носков на пятки, в нетерпении напевал Том странную мелодию, служившую своеобразной барабанной дробью. «По-о-ом!» — ударившись оземь, с глухим треском раскололась тыква, соскользнувшая с деревяшки, а Том вытянул «до» второй октавы. И где-то над моим ухом стоящая на пороге Эли взорвалась заливистым смехом, который подхватили все, кроме меня. В моей голове громом гремела очередная мелодия, слагающаяся из этого хаоса звуков. Третий овощ пал жертвой людской неуклюжести. Как бы то ни было, это меня уже не удивляло. День с самого начала состоял из взлётов и падений: эмоциональных и физических. Смерть тыквы — рождение мелодии. За следующим «падением» дело не стало. Убедить Эли «помочь» с тыквой оказалось проще, нежели уговорить её остаться: она тут же стала ссылаться на «плохое самочувствие, неполное восстановление сил, утомлённость и желание выспаться, ведь завтра ей придётся работать в одиночку». Не столпись перед домом столько ненужных свидетелей, в этот раз я бы точно задал все интересующие меня вопросы ей прямо в лоб, но вновь пришлось играть по правилам и следовать кодексу «истинного джентльмена». Отвёз её домой, по пути перекинувшись дежурными фразами вроде: «как прошёл день», «что интересного». Высказывать свои претензии или же показывать задетое самолюбие, подобно истеричной особе, я не стал. Пусть разбирается со своими тараканами сама — я умываю руки. Следующий день я провёл в заточении в студии вместе с парнями, работая над альбомом. А в среду и вовсе отказался пойти на лекцию, сказав, что слишком погряз в работе, и Эли наивно купилась на ещё одну ложь. Её донельзя добродушное «Продуктивного дня!» взбесило так, словно это была язвительная издёвка, хоть знаю, что ошибаюсь, пожелание было чистым и искренним. Однако после этих слов поработать не получилось. В голове болезненной занозой сидело её имя. И я засел с книжкой в гостиной в поисках вдохновения. Вдохновение вырвалось из меня ироничным выдохновением, и я вовсе заснул. Но вечером всё же направился обратно в студию, откуда приглушённо доносились звуки гитар — должно быть, репетировала какая-то группа. Вот они-то меня и займут. К полуночи Тони и ребятня разошлись по домам, и я остался один. Наедине со своими мыслями и вечной любовью — музыкой. А в четыре утра пискнул телефон, известив о получении нового смс: «Если не спишь, выгляни в окно». Эли.