54
четверг, 1 ноября
Через два крохотных окна, расположенных у потолка над главным пультом в комнате звукозаписи и выходящих на неосвещённый задний двор, ничего не было видно. Кромешная темнота. «С чего вдруг там вообще чему-то быть?» — украдкой проскользнула мысль. Да и что это за странная просьба в столь поздний час? Или ранний? Раненый… Час был ранен собственными же стрелами минут. Подстрелен, пристрелен. Должно быть, здесь какая-то ошибка. Сообщение, верно, пришло с задержкой. Из-за толстых, обитых различными звукоизоляционными материалами стен связь тут скакала, словно безумная кривая на снимке ЭКГ. «Если не спишь…» — голосом Чеширского Кота шепнуло сознание, и я рванул с места к выходу. И за те несколько секунд, что бежал к лестнице наружу, в голове пронеслись десятки колесниц безумных вариантов. Словно пёс, выскочивший на оживлённую дорогу, в растерянности метался я между ними, не зная, за которую ухватиться. Ополоумевший разум кричал лишь об одном: «Пускай сломаются все двери, пускай намертво замкнутся все замки и навсегда потеряются все ключи. Пусть будет так, чтобы я остался последней надеждой на её спасение». Надеждой? Вот только действительно ли я хотел быть Спасителем, или сам отчаянно искал спасения? Распахнул дверь — и тотчас же пошатнулся назад, точно под ногами разверзлась бездонная пропасть. Cнег! Шёл снег. Валил огромными тяжёлыми хлопьями, налипая на ветви деревьев, шапкой покрывая ещё зеленеющие кустарники и скрывая под пуховым пледом автомобили, припаркованные в строгом линейном порядке по обе стороны дороги. Ни единого кусочка суши — всё укрыто снегом. И сейчас, купаясь в свете фонарей, он не был белым: он сиял золотом. Небеса и земля поменялись местами, мир перевернулся: под ногами мерцали оранжевые звёзды, а в вышине, над головой, простиралась глухая ночь. Пустая улица утопала в пьянящей тишине и разорвавшемся небесном конфетти. Сейчас мой неосторожный шаг по безупречному покрывалу мог разразиться протяжным воплем хаоса. Но даже в первозданном вселенском беспорядке было своё очарование. Навострив уши, со злорадным наслаждением принялся я топтаться по устлавшему дорожку снегу, разрушая искусно выстроенную природой гармонию и вслушиваясь в едва уловимый предсмертный скрипучий треск миллиардов снежинок. Это так по-людски — разрушать нововозведённые идиллии, с преступным невежеством конкистадора вторгаться на неизведанные земли. А раз уж я и решился посягнуть на чуждую мне территорию, то в чём крылся смысл этой интервенции? Если позже я сам же пошёл в отступление. Тысячи лет эволюции, а мы всё те же варвары, следующие зову первобытных инстинктов. Эли так и не объяснила, чем было вызвано её желание не врезаться в линию моей судьбы новым шрамом на ладони, а я и не спросил. В тот момент причина меня не интересовала. Зато интересует сейчас. Быть может, оттого с неукротимым рвением следопыта только теперь возжелал я понять мотивы собственного влечения. Неистовым вихрем я рвался в её жизнь, не зная зачем, не думая о последствиях собственных действий, лишь шёл на поводу раздутого эго. Оно ловко манипулировало моими же поступками, заглушая голос здравомыслия. Чего хотел я? Моё Само — как назвал его Ницше. «Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само». Само — созидательно, Я же жаждало разрушения. Как оказалось, Эли постигла эту истину раньше меня. В тот судьбоносный сентябрьский день нашей первой встречи меня одурманил её аромат, такой задорно-юношеский и миндально-сладкий. Я долго не мог понять: тянуло ли меня действительно к ней, или я влюбился в нотки того парфюма. А сейчас это был смех, всегда разный: звонкий, заливистый, раскатистый, порой грубоватый, порой игривый, забавный, искренний, по-детски открытый и дьявольски ехидный, словно целый оркестр управлял симфонией её звуков. И, как и любой мужчина, я алчно жаждал лишь одного — стать дирижёром этих завораживающих мелодий, управлять этим парижским оркестром и обеспечить технически безупречное исполнение. С её возрастающим сопротивлением моя сила — intensité du courant — становилась только мощнее. Эли играла роль «железной леди», я — учителя физики. Но, в отличие от неё, у меня нашлись союзники, которыми сегодня выступили законы вселенской механики, сбросившие с неба верную формулу, известную любому школьнику: «сопротивление большинства металлов понижается при низких температурах». И, прокручивая список контактов в телефоне, я снова поступался принципами… Не сможет она разобраться в одиночку со своими тараканами, а я не смогу охладить раскалённое до предела либидо. Моё голодное эго велело завладевать всем, что не желало перейти в безусловное подчинение. Мне нужно было непременно обладать ею. Разум же отчаянно пытался уйти в дебри наук и, взывая к совести, принимался анализировать — какую форму обрело бы моё вероломное вторжение: симбиоза? антибиоза? Нажал на кнопку вызова. — Алло? — прозвучал её голос так, словно она проверяла исправность микрофона. — Я выглянул в окно, — коротко ответил я, провоцируя её на дальнейшие действия. — Прости, я… я разбудила тебя? Это был слишком очевидный вопрос. — Разбудила. Но я не спал. Я не спал, Эли — только проснулась. Не знаю, какие трансформации произошли в ней, но с преображением природы её отношение ко мне вдруг тоже изменилось. Она с такой невероятной лёгкостью и энтузиазмом откликнулась на предложение стать первыми горожанами, истоптавшими заснеженные аллеи парка! Я даже переспросил её, желая уточнить услышанное, посчитав, что от усталости вполне мог ослышаться. — Да, хорошо, — мягко ответила она, но той бури эмоций, что я ожидал ощутить внутри, не последовало. Я пребывал в странном блаженно-убаюкивающем спокойствии. Ещё какое-то время простояв у порога, всматриваясь в матовый горчичный купол света где-то вдали за лысеющими кронами парка, я всё безуспешно пытался припомнить название той крышки, которой в изысканных ресторанах, словно колпаком, накрывают горячие блюда, дабы те не остыли. То ли я делал неправильные заказы, то ли рестораны, в которых мне до сей поры довелось побывать, отличались недостаточной претенциозностью, так как подобный столовый прибор я видел только в доме стариков Майера. Интуиция же подсказывала, что любой предмет, имеющий хоть малейшее отношение к изысканности, обязательно должен уходить своими корнями к французским истокам. Так и мой разум, нашедший для своих полей более плодородные почвы, засеивал их семенами новых мыслей, наполненных sens nouveau.55
Парк был безмолвен и безбожно белоснежен. Вот они, небеса, уронившие облака на обетованную землю. А снег всё падал и падал, навалило уже столько, что ботинки в нём утопали. Я неспешно вышагивал вокруг фонтана, ступая по одним и тем же следам, наблюдая, как углубления, оставленные мной, превращались в тёмные грязевые лужицы. Откуда-то сверху донеслось негромкое шорканье болоньевой одежды: в белом костюме сноубордиста, смотрящемся точно скафандр, не теряя уверенности в движениях, Эли прошагала мимо меня — вперёд по широкой дорожке, вдоль которой на изогнутых шеях фонарных столбов светились оранжевые колокольчики. — Эй, космонавт! — окликнул я её. Она остановилась и принялась крутить головой по сторонам в поисках источника звука, но чёрная куртка быстро выдала моё местонахождение. — Je vous salue, monsieur le terrien! — шутливо отсалютовала она и, проскользив с пригорка, уцепилась за мою руку, ловя равновесие (стоит ли мне вновь благодарить законы физики?). — Приветствую, господин землянин! — прозвучала та же фраза уже на немецком. — Что это за безвольная планета, прогнувшаяся под натиском французских завоевателей? — Прекрасная планета! — пылко возразила Эли. — Разбирающаяся в красоте языков! Почему ты не спал? — перепрыгнула она на старую тему, тем самым продолжив наш недавний телефонный разговор; но мои мысли уже принялись рыться по ящикам комода, хранившего хроники кинолент с воспоминаниями школьных лет. — Боже, как же я ненавидел французский, — ответил я невпопад и засмеялся, вспомнив лыбящееся лицо фрау Гебель (или Frau Gabel, как мы тогда её прозвали — фрау «Вилка») с её «вилками» морщин в уголках зорких глаз, которые появлялись в знак саркастического презрения всякий раз, когда я нарочито коверкал ненавистные мне звуки… ненавистные тогда. — Давно тут топчешься? — спросила Эли, кивнув на вытоптанный мной чёрно-белый шедевр и вырвав из мыслей. — Может, поднимемся наверх и совершим задуманное, пока народ не проснулся? — произнесла она так, словно мы опять куда-то непростительно опаздывали, хотя раненые минуты только-только докарабкались до отметки «тридцать». Четыре тридцать. Мы брели по извилистым аллеям, прокладывая своими следами новые тропинки на мягком снегу. Эли держала меня под руку, рассказывая о том, почему сегодня проснулась ни свет ни заря, попутно не забывая восторженно дёргать мой рукав каждый раз, как пред нами появлялось что-то «милое», словно она видела снег впервые: снежинки кружатся в свете фонаря — très joli, какой-то куст похож на припорошённый сахарной пудрой кекс — très joli, тонкие ветви деревьев напоминают лапки шмеля, облепленные пыльцой — très joli! «Смотри! Трэ жоли!» Когда я пересёк рубеж или достиг того циничного возраста, за которым подобные мелочи больше не вызывают восторга? — Ты меня вовсе не слушаешь, — заключила Эли, а я поймал себя на мысли, что, кроме тех восхищённых фраз на французском и впрямь не услышал ничего из её рассказа. — Штэф! — почти прокричала она и дёрнула за размашистую ветвь, нависшую над узкой тропинкой, ведущей к пугающе чёрной бездне пруда. Маленькие снежинки не закружились над нами, как это обычно показывают в попкорн-мелодрамах. Снег начал шлёпаться на макушку, лицо, за шиворот, точно холодные оладьи. Вот тут вспомнились слова Майера о голубях, сбрасывающих свои лепёшки на крыши машин. Для подобного потока откровения понадобилась бы целая эскадрилья пернатых. — Мне следовало бы совершить в отместку нечто подобное, но ты только оправилась от болезни… — Выгребая из-за шарфа пригоршни мокрого снега, я окончательно потерял приподнятый настрой. Эли же напротив — хохотала без устали. — Пойдём! — снова дёрнула она за рукав и бросилась бежать к водоёму, намеренно сильно притаптывая пока ещё никем не тронутый мёртвый газон, словно это она была первым человеком, ступившим на поверхность Луны, а не Армстронг. А я остался стоять на месте, наблюдая за невесомо подпрыгивающим космонавтом. Сейчас мы точно находились на какой-то другой планете. Это там, на Земле, у меня есть союзники, это там, на Земле, всё подчиняется строгим законам физики. Здесь, на Трэжоли, всё настоящее и всё понарошку: мир настоящий, но перевернулся понарошку. Снег холодный по-настоящему, но белый понарошку. Эли — настоящая, но убегает понарошку. По внефизическим законам, убегая от меня, она бежала ко мне. И это по-настоящему, а не понарошку. Первый день последнего осеннего месяца был раскрашен не только первым снегом, но и великолепием женского непостоянства. Сколько ещё «первых» перво-моментов таится за числом сего дня? — Красиво, правда? — спросила Эли, обхватив мою руку, стоило мне подойти ближе. И мы с минуту молча наблюдали за тем, как рой снежных звёздочек опускался на плотную смоляную гладь пруда и, касаясь воды, исчезал в недрах супермассивной чёрной дыры. Поистине, ничто так не завораживает, как смерть звёзд, пусть и хрустальных. — Правда, — всё же ответил я, хоть вопрос уже начисто утратил свою актуальность. — Знаешь, мне нравится контраст чёрного и белого, нового и старого. В нём кроется какой-то могущественный магнетизм, будь то одежда природы или людей. Но только если меж антиподами царит гармония, что всегда безупречно выходит у природы и лишь изредка у людей. Внешний вид последних частенько превращает красоту контраста в откровенную вульгарность. Вот ты сейчас похожа на бледное пятнышко в… — Ты хочешь, чтобы я поменяла имидж? — тут же перебила Эли, огорчённо посмотрев на свою одежду. — Ты хочешь, чтобы ты мне нравилась? — улыбнулся я, как только привычное смущение нарисовалась румянцем на её щеках, выглядывающих из-за горизонта шарфа, точно два солнца на заре. — Хотя я хотел закончить фразу словами «…в море грязи». — Это… это очень необычный способ сказать… сказать, что… что… — так и не договорив, нахмурилась она и продолжила наблюдать за танцем смерти над водой, шумно вдыхая промозглый воздух, словно собираясь произнести что-то ещё. И я ждал. Удивительно, насколько тих бывает город ночью. Ежедневно тут копошатся сотни тысяч маленьких жизней, наполняя главные артерии полиритмическим гулом. И только по ночам — в блаженном покое — можно услышать то, что скрывается на глубине ниже двадцати децибелов: ветер, шуршание деревьев, бульканье пруда, походящего сейчас на громадного голодного монстра, жадно глотающего периодически соскальзывающие с тонких ветвей ивы комья снега, и дыхание рядом стоящего человека. Я смотрел на Эли, прячущую взгляд за пушистой кромкой капюшона, и никак не мог понять — что же такого случилось с ней, с миром в эту белоснежную безмолвную ночь, громом перевернувшую всё с ног на голову: ещё с какой-то опаской, но она тянулась ко мне, и мне полагалось быть довольным тем, как складывались костяшки домино судьбы. Но… тональность эмоций уходит в минор. Моя былая самоуверенность, подпитываемая привычными дневными звуками, сейчас, в гробовом молчании парка, куда-то испарилась. Казалось, я вернулся на двадцать лет назад, во времена подростковой робости, не зная, как поступить, что сказать дальше. — Пойдём назад? — решилась она нарушить убаюканный безмятежностью, задремавший момент и вновь потянулась за моей рукой. И в этот самый миг я потерял контроль над собственными действиями, пожалуй, даже не до конца осознав мотивов сего порыва. Очевидно, вулкан страстей, незаметно подпитываемый безрассудной гордыней, давно созрел, и теперь ему только и оставалось что выплеснуть едкую лаву наружу. Ситуацией правили первобытные бессознательные рефлексы, явно пытающиеся защитить меня от чего-то опасного: я стряхнул с себя ладонь Эли столь же торопливо и брезгливо, сколь некоторое время назад смахивал с плеч снег. — Я что-то сделала не так? Вопрос прозвучал обеспокоенно и с приторным слащавым акцентом. — Вернее было бы спросить: что ты не сделала, чтобы стало «так». Ты делаешь многое и ничего из того, что хотим мы оба, — с намерением пойти домой направился я к дорожке блёкло-синих фонарей, ведущей прочь из парка. — Тебе известны мои желания? — припрыгивая на ходу, последовала она за мной. — О боже, Эли, будь честной хотя бы с собой! Неужто тебе не осточертели собственные противоречия? Ты тянешься за моей рукой, потому что… Ты тянешься ко мне… — Потому что ты тянешься ко мне! — вскрикнула она, и я остановился. — Выходит, если бы я не тянулся, то и ты не тянулась бы? — Если бы я не тянулась, ты бы даже не захотел тянуться! — Тебе известно о моих желаниях? — Минуту назад ты заявил о том, что наши желания совпадают. Господь, я разгневал тебя своей неверой в тебя? И тишина. Молчание теперь стало неотъемлемой частью нашего общения. — Так они совпадают? — повторил я. Вопрос пронёсся сквозь тяжесть тишины, словно электрический разряд молнии, оставив в воздухе привкус обожжённой тревоги. И только всколыхнувшийся пух капюшона выдал её едва заметный утвердительный кивок, но уже через секунду она вновь попыталась незаметно ретироваться — пожав плечами. — Я, знаешь, я, пожалуй… Я сам не знал, что именно хотел сказать: «я пойду», «я устал», «я наигрался». «Погряз в самообмане», — шепнуло подсознание. Я помнил, с какой напыщенностью упивался в тот дождливый вечер — чёрт, да они все насквозь пропитаны серыми осенними осадками — упивался тем, что Эли отказывалась признавать сокрушительную силу моей гравитации. А что же происходит сейчас? Сокрушитель обернулся сокрушённым? Это я был крохотной планетой, безвольно вращающейся вокруг чего-то куда более могущественного. Я был зол, взбешён, однако понимал — я сам попался в её гравитационные сети, подойдя настолько близко. — Эли… — взяв её руку и подавив вспыхнувший душевный мятеж, примирился я со своим положением, — скажи хоть что-нибудь. — Ты же... — задыхаясь, точно астматик, неуверенно начала она, — ты же совсем меня не знаешь. — Разве… — теперь сделав слишком глубокий вдох, задыхался я, — бывает иначе? Мы так много говорили… — Обсуждая литературу или философию? Это не… — Вчера мы говорили о нас и… — Что? Неправда! — всплеснула она рукой. — Ну, может, говорил только я… в своей голове. Но это был невероятно долгий разговор. После которого всё встало на свои места, и в тот самый момент на меня снизошло до безобразия очевидное откровение: мои мысли навсегда лишились красоты своей независимости. — У меня совершенно не осталось сил сопротивляться тебе, и совсем нет храбрости, чтобы признаться… — Каждое произнесённое ею слово, срываясь с губ, продолжало зябко трястись в остывающем воздухе, оставляя после себя почти незаметное маленькое белое облачко. — У меня тоже не осталось сил сопротивляться себе, — вжался я своими губами в её. — Нет, — перекосившись в маске отвращения, отстранилась она и попятилась назад. — Нет! — второй пощёчиной хлестнуло всё то же слово. Поток разгорячённых речей бурлящим гейзером бешено рвался из меня наружу. «Я искренне не понимаю твоего чёртового отношения: ты держишь мою ладонь, вжимаешься в плечо, оправдываясь то ли холодной погодой, то ли желанием быть услышанной, когда намерено тихо произносишь свои «трэжоли», словно мои уши растут там, где по всем биологическим показателям должно находиться сердце. Я позволил тебе играть мной, подчинить разум и сделать из мыслей театр марионеток. Какие ещё изощрённые формы рабства удовлетворили бы твою капризную натуру? «Нет» — это не пощёчина, а презренный плевок. Словно я был прокажённым попрошайкой на бульваре Пале, сидящим где-то между Дворцом Правосудия и замком Консьержери, одетый в лохмотья... сидящий в грязи. Каждый вечер, чтобы насладиться теплом летнего заката, играющего на водной ряби реки ослепительно яркими золотыми бликами солнца, похожими на мазки красок Ван Гога — попадись ему в руки не кисти, а эти огненные лучи — ты направлялась к набережной Сены, проходя мимо обесчещенного человека, ни разу не протянув тому милостыни. Лишь брезгливо отводила нос в сторону своей тучной, нелепо разодетой пышногрудой компаньонки, заливаясь звонким смехом, который и был для меня той самой милостыней, ради которой я прозябал в грязи на бульваре Пале… где-то между Дворцом Правосудия и замком Консьержери…», — агонически кричало моё сердце. На самом же деле, похлопав по воздуху там, где совсем недавно было её плечо, я выдавил мучительное «ладно» и просто пошёл по аллее вперёд. — Штэфан! — невнятно донёсся до меня её крик, словно я шагал по дну океана. — Штэфан! — послышался хруст снега под бегущими ногами, а потом она вцепилась в мою куртку так, как если бы мы не виделись полжизни и теперь до боли была обрадована нашей встречей. — Если я, если… — пыталась она вымолвить что-то, но снова и снова захлёбывалась слезами истерики. Нет, только не молчание, только не эта грёбаная тишина, порождающая во мне догадки, которые теперь рушились, словно карточные дома, каждый раз, как только Эли начинала говорить. Всё, на что я был сейчас способен, так это обнять её в ответ, надеясь, что это хоть как-то сможет её успокоить. Мы походили на двух космонавтов, вцепившихся в скафандры друг друга, застывших в предрассветном густом сумраке упавшего на землю космоса и электрических звёзд, пробивающихся сквозь пелену туманностей. — Если я… — очередная попытка оборвалась многоточием, — если я влюблюсь в тебя, на этом моя жизнь будет окончена, и я умру. Ни одна из самых смелых моих догадок не закончила бы эту мысль подобным образом. — Звучит так, как если бы какая-нибудь злая ведьма наложила на тебя страшное заклятье, — смахнул я с её щеки вновь выкатившуюся слезу. — Так и есть! — разрыдалась она в полном опустошающем отчаянии. — За всё приходится платить: хочешь быть счастливым — сперва пересеки ад, хочешь любить — будь готовым потерять что-то, что стоило бы того! — заикалась она, давясь потоками слёз. — Но это универсальная постоянная. Всеобщий закон баланса во Вселенной. Однако жить, прячась в собственной скорлупе, — это и не жить вовсе. Жалкое существование, лишённое многообразия красок и эмоций. Но ты плачешь сейчас не потому, что внезапно осознала эту истину, не так ли? — И она кивнула, не поднимая взгляда. — Ты уже давно сделала свой выбор, — уже не вопрос, но ещё один утвердительный кивок. И только сейчас я увидел, что стоял вовсе не на снегу — это был её бесшумно выброшенный белый флаг. — Нет! — хлестнула третья пощёчина, стоило мне вновь приблизиться к её блестящим от слёз губам. — Пожалуйста, нет. Дай мне время… — Боже, Эли, на что?! Твои правила оказались более жестокими, чем мои. Я не понимаю ни их, ни тебя, заточившую меня в своём оскорбительном безразличии — индеферонс! — так высокомерно звучащем на французском, и так безжалостно равнодушно на немецком. И я опять сдаюсь, расцепляя кольцо наших рук. — Нет! — с неистовой силой и болью, не размыкая влажных губ, вдавилась она в мой рот подобием поцелуя, то ли желая найти убежище, спрятавшись в спасительной тишине, то ли пытаясь заставить меня подавиться недавно произнесёнными словами. — Ты… я должна объяснить… — И вновь только истерический плач. — Не знаю, чем заслужил такое очевидное отвращение… — Нет! Я начинаю ненавидеть звуки этого слова. — Это не ты отвратителен, это я! Это я. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... — ухватив меня за ворот и притянув вниз, стала она целовать моё лицо и губы, лихорадочно повторяя это одно слово — «bitte», отчего оно вовсе потеряло смысл, наполнившись горечью «bitter». Именно такими и были на вкус её короткие поцелуи: удивительная смесь горького алкоголя и сладкого миндаля, точно ликёр «Амаретто». Но мне было мало этих мизерных рюмок, и я перехватил инициативу. — Штэфан, пожалуйста, — оторвавшись от моих губ, она опять о чём-то горестно взмолилась: — Дай мне ещё немного времени. И я согласился. Согласился, ничего не спросив. Я бы согласился даже в том случае, если бы она попросила меня остановить целую планету, вращающуюся по небесному циферблату, ради нескольких лишних секунд для того, чтобы она успела застегнуть ремешки своих изящных туфелек, прежде чем выйти в ослепительный свет софитов. Мне было плевать почему. Почему она нуждалась в каком-то времени: для чего оно, зачем и что произойдёт по его истечении. В ту покрывшуюся льдом вечности минуту время для меня потеряло свою величественную космогоническую ценность — я существовал вне его законов. Я был в стельку пьян.56
Мы неторопливо вышагивали вдоль пруда. Я размахивал нашими сцепленными в замок руками, стараясь ободрить всё ещё захлёбывающуюся отголосками непонятной мне истерики Эли. Несмотря на то что я согласился «дать ей время» и не лезть с вопросами, количество которых только начинало возрастать в геометрической прогрессии, пытливое сознание сорвалось с цепи и уже выстраивало новые гипотезы. — Хочешь, зайдём ко мне? Я приготовлю чаю, — всё же рискнул предложить, на что Эли отрицательно мотнула головой, протяжно шмыгнув носом. Если я сейчас существовал вне времени, то она — вне пространства. Здесь находилось лишь её тело, разум же покинул сей мир, скрывшись в ином метафизическом измерении. Вот он, цепкий крючок, на который я попался. Её юношеская неуравновешенность казалась лишь проявлением чего-то «внешнего», потому что там, в глазах, я видел тяжесть мрака знаний, не свойственную столь молодому возрасту, потому и находил их невероятно притягательными. Следующей моей находкой, если я не ошибся в первой, должна стать причина груза этих знаний. Я никогда не мог определить, как правильно вести себя рядом с рыдающей женщиной. Считая слёзы одним из главных способов манипуляции, предпочитал занимать позицию или «слепого зрителя», или «глухого слушателя». Подобные корыстные приёмы зачастую сходят с рук плачущим детям. Возможно, оттого что сейчас в Эли я видел ребёнка и пытался найти слова ободрения. А ещё я никогда не был связан узами брака, и к своим тридцати четырём не успел обзавестись кучкой крикливых ребятишек. Однако каждый раз, когда приезжал к брату — на праздники, просто погостить или же бывая в Мюнхене по работе — и проводил время с неугомонным племянником, мне доводилось исполнять роль не только заботливого дядюшки, но и время от времени строить из себя эдакого строгого папашу. Наблюдая за этим маленьким манипулятором, для себя я вынес один важный урок: резкая тактическая перестановка деталей мизансцены во время детской истерики — конец потоку пустых слёз; а вот сюсюканье, уговоры, торги, да и какие бы то ни было словесные контакты — вещичка малоэффективная. Поэтому я и решил вытащить Эли из парка. Но она отказалась, всё ещё продолжая тихо шмыгать носом, а в моём арсенале больше не осталось действенного оружия. А быть может, мой ход оказался провальным по той причине, что её слёзы и не являлись средством манипуляции. Может, потому мне и не хотелось сейчас ни глохнуть, ни слепнуть. Мы просто шли, топтали снег в тишине. Но стоило подняться от пруда к главной аллее, как мизансцена парка изменилась сама: появились другие актёры шекспировского театра — люди. Пожилая пара, рядом с которой семенил пушистый папильон, куда-то неспешно ковыляла, оставляя на снегу траншеи-лыжни своих едва поднимающихся ног. А поодаль от них шёл сутулый и угрюмый мужчина, неторопливый в движениях. Так мы переключили своё внимание с наших мыслей на ранних визитёров парка. Разговорившись о том, что каждый из них мог бы делать здесь спозаранку. Угрюмого мужчину мы возвели до должности заводского рабочего, возвращающегося домой после тяжёлой смены или только туда направляющегося. Со старичками всё было сложнее. Они стали для нас настоящей головоломкой. Первая мысль, навеянная кинематографом, оттого и казавшаяся весьма абсурдной, была до тошноты банальна своим романтизмом. Второе предположение: они вывели пёсика справить нужду. На мой взгляд, уж как-то слишком рано: начало шестого. Однако зов природы всегда самый громкий из внутренних голосов, он не подчиняется времени. Слово за словом, и мы вернулись к нашему телефонному разговору, словно не было ни истерики, ни поцелуя. Я говорил о музыке, о том, над чем работал этим ночным утром или утренней ночью (так и не определился). — Очевидно, мы не настолько известны за границей Германии, насколько я полагал. Но всё же, признаться, я втайне надеялся, что ты захочешь отыскать пару-тройку наших треков где-нибудь на просторах интернета. «Было бы весьма любопытно узнать твоё мнение», — не удалось мне процитировать профессора Крауса, так как Эли тотчас же парировала: — Я хотела, но… — «Но», — нажал я на слово, усмехнувшись, уже зная исход её désir. — Но побоялась. Ты, наверное, думаешь «глупо», — улыбнулась она, но я думал, что успел соскучиться по кокетливым ямочкам на её щеках. — Я боялась, что если услышанное мне понравится, то и ты станешь более приятен, — с отвратительным карамельным привкусом прозвучало последнее словечко, — а если разочарует, то и ты… — так и не договорила она, смутившись и, верно, решив, что, продолжи она мысль, может оскорбить меня. Между тем, если бы фраза не оборвалась на «мне», а закончилась бы глаголом «разочаруешь», то Эли смутилась бы куда больше, услышав в ней не оскорбление, а собственное признание. Оно бы стало ещё одной жирной подписью на акте о её безоговорочной капитуляции. Когда один человек очарован другим, он критично и с долей опаски наблюдает за действиями того, кого поставил на высокий пьедестал собственных представлений об идеальности. Но моё заглушённое самолюбие протестовало, вопило изнутри, ему было недостаточно оборванной фразы, поэтому я всё же спросил: — И в чём же ты побоялась разочароваться больше: в музыке или во мне? — В… — запнулась она, очевидно, только осмыслив истинный посыл своей формулировки. — Ну… — смахивая с носа снежинки, взяла ещё одну паузу, чтобы найти ответ, который бы подчеркнул её проигрыш-признание не столь выразительно. — Мало ли, может, ты поёшь мимо нот, — уклонившись от прямого ответа, всё же ответила она. — Мимо каких именно? — рассмеялся я.57
Стоило актёрам массовки покинуть сцену и оставить нас в обществе друг друга, как сознание Эли ускользнуло в иное измерение, туда, где оно было менее уязвимо. Я был убеждён — что-то должно существенно перемениться после её выброшенного флага, что-то должно перемениться даже после её странной просьбы. Но нет. Всё только усугубилось. И Эли выразила желание пойти домой. — Хочешь… — стоя перед её дверью, собралась она уже было спросить меня о чём-то. — Если ты намеривалась добавить «чаю», то, полагаю, тебе должно быть известно, что это не то, чего я хочу. А если ты не готова дать мне то, чего я хочу, чего хочешь и ты сама, то тогда будет лучше, если я уйду, иначе твоё прошение о времени может быть отклонено. Меня не будет в городе какое-то время, так что… — Моя речь звучала, как черновик с набросками, лишённый более звучных рифм, но от усталости — не знаю которой из двух — мне становилось всё сложнее изъясняться лаконичней. — Нет! — опять это словечко. — Не уезжай, — повисла она на моей шее, разрыдавшись. — Боже, Эли, научи меня понимать тебя. Это невыносимо.