• 2.9 • Закон Де Моргана и поезда, • ATEM •

• 2.9 • Закон Де Моргана и поезда

25 июля 2021 г. в 10:24

Настройки текста

понедельник, 5 ноября

Раненый час выстреливает прерывистым полифоническим сигналом будильника. Четыре утра. Не включая света, поднимаюсь с постели, натягиваю джинсы и ещё в полудрёме бреду в ванную. А дальше уже делаю всё на автомате: застёгиваю молнию куртки, проверяю, в наличии ли документы, покидаю квартиру и, вышагивая по укрытой тёмной осенней ночью Массенбергштрассе, поворачиваю на Курт-Шумахер-Платц, где над стеклянным светящимся козырьком вокзала приветственно горит «Hauptbahnhof». Проходят ещё минуты, и вот уже с кофе в руке, заняв место у окна, я жду отправления поезда. Пять ноль четыре. Вагон сотрясается от слабого толчка, и лента платформы медленно оживает, — мы тронулись. Пассажиров немного, и соседнее кресло так и остаётся пустовать. Я устраиваюсь удобней, достаю из кармана плеер и отрезаю себя от внешнего мира музыкой. Семь шестнадцать. Поезд, проскрежетав колёсами, останавливается под широким сводом родного вокзала, и я вслед за потоком направляюсь внутрь здания.

Словно танцовщица на балу, вальсирующая под музыку Шуберта, я кружился по залу в поисках какой-нибудь точки, где можно было бы купить приличный кофе — разум требовал дозарядки. Путаясь под ногами суетливых людей, я всё размышлял над оброненными вчера словами Ксавьера. «Чтобы ты обрёл своё счастье, тебе обязательно нужно добавить в собственную жизнь приличную горстку соли», — уверенно заявил он после того, как я сообщил о своих планах на это утро. При этом его собственная жизнь напоминала мне пряную мексиканскую фахиту, где превалировала основная «специя счастья» — острый перец чили. Ничто не делало Ксавьера таким счастливым, как экстремальный спорт и те острые ощущения, которые он получал, выбираясь погонять на «харлеях» или прыгнуть с парашютом. В горечи соли он видел только сердечные разочарования. Шеф-повар моей же судьбы, вероятно, предпочитал иную кухню. И, пока я наслаждался его кулинарными изысками, мне не хотелось ничего менять. Так и не найдя ни одного открытого кафе, я стоял у кофе-автомата, неторопливо потягивал горячий эспрессо и выбирал, на чём добраться до университета, когда мой взгляд зацепился за что-то малиновое, промелькнувшее в толпе. У дверей к выходу в город, под круглыми часами, стояла Эли — в знакомой шинели, из-под подола которой выглядывал персиковый рюш платья. Она меня не замечала, только сосредоточенно смотрела строго перед собой, точно солдат караула. Забавный такой солдат: с бантиком-повязкой в стиле шестидесятых на копне русых волос. Нет, не солдат, скорее, фарфоровая куколка. Судя по всему, на каком-то экстрасенсорном уровне ощутив на себе мой взгляд, она обернулась и, встретившись со мной глазами, тепло улыбнулась — так, как обычно это и делала: закусив нижнюю губу, будто смущаясь собственных эмоций. — Ты как здесь оказалась? — тоже улыбаясь, спросил я, как только она подошла ближе. А она ответила, что это же была моя просьба «встретить меня лично». Правда, сказал я так в шутку, в тот момент даже не собираясь никуда ехать. — Откуда ты узнала, во сколько я прибываю? — Ты же сам сказал, — захлопала она ресницами, не понимая моего замешательства. — Но я ведь не назвал точного времени? — пытливо продолжал я допрос. — Штэф, — посмотрела она на меня исподлобья, как на умственно отсталого, — ты сказал — «утром». Утром, — выделила она понизившимся тоном слово, — всего два поезда: в шесть двадцать четыре и этот. — Как ты узнала, который из них «этот»? — своим дотошным вопросом окончательно убил я очарование момента от её неожиданного появления. — Сначала пришлось убедиться, что тебя нет на более раннем. — Хм? — Вновь не удалось сдержать эмоции, и я расплылся в самодовольной ухмылке. — А что это у тебя в руке? — кивнул я на лист бумаги, который она сжимала. — Это? Это… моя глупая идея, — ответила она, а её щёки налились румянцем. — Покажешь? Эли смущённо замотала головой, поспешно пряча листок за спину, но из-за слишком суетливых движений выронила его, и я увидел то, что она так усердно пыталась от меня скрыть: на бумаге заглавными буквами было написано «НИЦШЕ». — Знаешь, — засмеялась она, — так обычно встречают важных персон или делегации — пишут их имена вот на таких постерах и ожидают у выхода. — «Ницше»? — хохоча уже в голос, переспросил я.

Только когда мы вышли на привокзальную площадь, я обратил внимание на голую сухую брусчатку. Снег растаял. Словно его и не было. Словно ничего не было. Словно мы снова превратились в каких-то приятелей, направляющихся на занятия. Эли продолжала держать дистанцию, идя в полушаге от меня и расспрашивая о погоде в Бохуме, о поездке. «Зафрендзонить» — именно это словечко использует вся прогрессивная молодёжь, чтобы описать подобные отношения. Но портить сейчас настроение разговорами об этом я не хотел, поэтому всю недолгую дорогу до университета старался не затрагивать темы о событиях дня нашей последней встречи. В аудитории мы появились вовремя. Сонно-серьёзные «светлые умы» чинно восседали по рядам, точно нахохлившиеся от мороза воробьи. Мы же расположились на галёрке в ожидании профессора. — Поговорим где-нибудь после лекции? — спросил я, уже, наверное, сотню раз прокрутив в голове варианты идеального завершения нашей «беседы» в моей постели. — В библиотеке? — доставая из рюкзака ученическое барахло, предложила Эли, кинув на меня мимолётный взгляд. — Нет, — улыбаясь, помотал я головой, и её глаза расширились в непонятном ужасе. — Мне нужно быть на работе… ты же знаешь, — добавила она. — В прошлый раз ты нашла выход из сложившейся ситуации. — Сегодня Катя придёт после обеда. Я в зале одна, — виновато прозвучал её голос, но мне показалось, что это фальшь. И я вновь упустил момент появления профессора, лишь краем уха услышал его вопрос: «Кто может ответить?» — Герр Шнайдер, вы? — обратился он к громко хлопнувшему дверью опоздавшему угрюмому парню. Тот что-то тихо буркнул себе под нос и направился вверх по ступеням к свободным местам. — Sapere aude! — одобрительно похлопал в ладоши профессор Краус. — Кто раскроет смысл этого выражения? — окинул он взглядом свою армию, и я зачем-то поднял руку, однако оказался не единственным, знающим трактовку произнесённой фразы. Вот только не помнил, в чьих трудах она мне когда-то встретилась, оттого студент, на которого пал выбор, оказался более точным. — Всё верно. В своих «Посланиях» Гораций писал: «Sapere aude — дерзай думать». Позже Кант расширил толкование изречения: «Имей мужество использовать свой собственный разум». Святая дерзость, герр Шнайдер! — потряс профессор указательным пальцем, адресуя жест конкретному «уму». — Святая дерзость — боевой молот юности, дробящий античный мрамор. В вашем мнении я вижу неточность, но, что похвально, это ваше мнение. — В два часа у меня обратный поезд, а в шесть запись в студии, — прошептал я Эли. — Обратный поезд? Почему ты говоришь об этом только сейчас? — Посчитал неважным. — Неважным? Неважным?! — повторила она во второй раз чуть громче и, засунув тетрадку обратно в рюкзак, рванула вниз по лестнице к выходу. А я не понял ничего из того, что сейчас произошло. Стук её каблуков барабанил по ступеням «боевым молотом бунта». Бум! Бум! Бум! Профессор Краус замолк и в растерянности задержал взгляд на Эли, и я ринулся за ней, догнав уже в коридоре. — Может, объяснишь? — Зачем?! — посмотрела она на меня полными слёз глазами. — Да что с тобой не так?! — не смог совладать я с эмоциями и сорвался на крик. — Зачем ты приехал? К чему это благородство? Заставить меня чувствовать себя должной? — Должной? — поперхнувшись, переспросил я, хотя отчётливо услышал всё, что она сказала. — «Заставить» и «чувствовать» — не имеющие власти друг над другом слова, они лишь отражают твой собственный выбор. И только. — Мне нечего дать тебе взамен, — прижимая рюкзак к груди, вцепилась она в него, будто в Библию. Будто я был самим Сатаной, явившимся за её душой. — Я что-то требовал? Она отрицательно мотнула головой. — Тогда о каком долге речь? Эли, хватит всё усложнять. Я поступил так, как захотел. Прекрати переводить отношения в какую-то нелепую коммерцию. — Ладно, — шепнула она, вытирая влажные щёки. Ей-богу, настроение моего десятилетнего племянника и то более постоянное и поддающееся логике.

На лекцию мы так и не вернулись, решили скоротать время до моего отъезда в библиотеке. И снова, словно по щелчку пальцев, как будто бы ничего и не было. Во что я сам себя ввязал? Хотя информационные стойки пока ещё пустовали, студенты были повсюду: кто-то сидел за длинным столом у окна и что-то писал в тетради, кто-то дремал в кресле, кто-то донимал занятых беседой сотрудников, на что получал короткий ответ: «Мы работаем с девяти». Удивительное место, пахнущее книгами, кофе и юностью. Пожалуй, даже единственное место, пробуждающее во мне тёплую грусть по давно минувшим студенческим годам. Мы сели на один из диванов в зоне отдыха. Эли заговорила о погоде. — Всё в порядке? — поинтересовался я, видя сковавшее её напряжение. — Знаешь, — глубоко вдохнув, начала она после мучительно долгой паузы, — в Париже… — Последний слог продрожал в протяжном выдохе. — В Париже мы жили в доме на… — Фраза оборвалась, и взгляд Эли застыл на окне. Чем дольше тянулось молчание, тем серьёзней становилось выражение её лица. — Je ne peux pas, — мотнув головой, сказала она, а глаза почему-то наполнились влагой. На сей раз моих школьных знаний хватило, чтобы понять смысл французских слов: «Я не могу». — Всё в порядке, — притянул я её ближе, пытаясь утешить, решив, что, как и в случае с блинчиками, причиной слёз могли стать воспоминания. — Понимаешь, если бы не было Нигерии, я не была бы здесь. Ничего бы не было. Всё было бы хорошо, — обхватила она мою ладонь. Я попал в цель — Эли говорила о своём отце. Но с чего вдруг она захотела завести разговор об этом именно сейчас, осталось неясным. — С годами я становлюсь всё большим фаталистом, — сказал я. — Всё, так или иначе, ведёт к одному. Мы влияем лишь на вариации действий в уравнении: что-то добавляем, что-то вычитаем, умножаем, делим, возводим в эмоциональные степени. Но все эти действия… они не отражаются на результате. Это уравнение. Результат известен, но только не нам. — Странно слышать, что ты веришь в судьбу, — подняла она на меня покрасневшие глаза. — Не люблю это слово. Лучше заменить его на «предопределённость». Вот представь: идёшь ты по извилистой тропинке в дремучем-дремучем лесу. Эта тропинка и есть твоя «судьба». — А лес? — спросила она, поглаживая мягкой подушечкой пальца по тыльной стороне моей ладони, вырисовывая на коже маленькие кружочки, вслед за чем и мои мысли начинали закручиваться в спиральные вихри. — А лес — сказочный. Ты ведь помнишь, сколько сказок мы с тобой перечитали? Эли кивнула, а я не смог удержаться от мимолётного порыва и уткнулся носом в её макушку, потягивая миндальный аромат волос. — Есть в том лесу всякое: и волшебное, и страшное, и таинственное, и пугающее, и манящее, и заманивающее. Вот очаруешься ты каким-нибудь дивным цветком и сойдёшь со своей тропинки. А потом увидишь вдалеке озеро и захочешь подойти к нему. А из воды как выскочит чудище — и вот ты уже сломя голову бежишь прочь. Сбиваешься с дороги, но продолжаешь двигаться вперёд… дальше. Но «дальше» — это куда? Ни компаса, ни карты у тебя нет, лишь тропинка, которую ты потеряла. И ты поднимаешь глаза к небу, следуешь за звёздами. Так проходят дни, недели, месяцы, годы. Ты плутаешь совсем рядом со своей тропинкой: пересекаешь одни, находишь другие. И вот в один день вдруг вновь находишь свою. Вот только потом опять теряешь. И находишь. И снова теряешь. И опять находишь. И так повторяется на протяжении всего пути. Так, пока не кончится лес, но всё это время ты слепо продолжаешь следовать «предопределённому» маршруту. — А что будет, когда закончится лес? — Ты действительно хочешь говорить сейчас о смерти? — коснулся я губами её щеки, и Эли смущённо отстранилась, кивнув на пару студентов за стеклянной стеной, сидящих перед мониторами компьютеров. — Им нет до нас никакого дела, — прошептал ей в губы, увлекая в поцелуй. Но на этот раз она и вовсе вскочила с дивана. — Ты обещал дать мне время, — невнятно пробормотала она, словно отчитывая мантру. — Эли, я… — Пожалуйста, — жалобно протянула она и, сев рядом, вновь взяла мою ладонь. — Пожалуйста, — протяжным горьким эхом прозвучало слово. Bitter «bitte». — На что тебе сдалось это время? От моего голоса уже сквозило холодом равнодушия. — Позволь мне дать узнать себя лучше. Как только это произойдёт, ты сам не захочешь продолжать наше общение. Я сама себя с трудом сношу… — сказала она, и мне захотелось понять причины её самоуничижения. Париж, дом, Нигерия, отец… Мысль сама выстрелила вопросом: — Почему ты не пошла по медицинским стопам родителей? Только недавно мы с Ксавьером обсуждали проблемы отцов и детей, возможно, Эли тоже чувствовала некую вину за неоправданные ожидания. — Ты вообще хотела стать врачом? Она покачала головой: — Только не врачом. Генетиком. — И? — И после поездки с отцом и «Врачами без границ» перехотела. — Чем именно вы занимались в Нигерии? — Я поехала как волонтёр. Папа изучал ВИЧ, надеялся найти генетические мутации, которые делают африканцев неуязвимыми к вирусу… Но спонсировать исследования никто не хотел. Поэтому, когда в Нигерии произошло какое-то военное восстание, он ухватился за эту возможность и отправился с MSF… с Médecins Sans Frontières, — расшифровала она французскую аббревиатуру. — Мама была против, но мы всё равно поехали. В тот год я должна была поступить на биофак в Университете Пьера и Марии Кюри… словом, поступила… Но после всего, что произошло… Машина с врачами подорвалась на мине… все погибли. Машина с волонтёрами вылетела в кювет. А потом был госпиталь в Нигерии, госпиталь во Франции… Я плохо помню то время. В общем, — сипло выдохнула она, — с того дня крест стоит не только на могиле кладбища Кремлен, но и на моей жизни. Рассказывая об этом с таким откровенным нежеланием, Эли мрачнела, словно грозовая туча, готовая вот-вот обрушиться ливнями слёз, сжимая мою ладонь в каком-то неосознанном нервном припадке. Поэтому я попытался направить беседу в иное русло, поинтересовавшись, чем её привлекла социология. — Не привлекла, — ответила она, — мне уже было всё равно, где учиться и кем быть. Моя подруга Мари утащила меня вслед за собой. Я продержалась только три года, и затем бросила учёбу. — Потупив взгляд, Эли помрачнела ещё больше. — Мы можем поговорить об этом в другой раз, bi-itte? Что мне оставалось? Продолжать пытку воспоминаниями? Её жизнь для меня всё ещё оставалась закрытой книгой, привилегированный доступ к которой осуществлялся «только по предварительной записи».

Время клонилось к полудню, мы сидели всё на том же диване и болтали о всякой чепухе. С периодичностью в десять минут обязательно появлялся какой-нибудь «светлый ум» и щёлкал по кнопке стойки информации. И Эли направлялась к нему. В начале первого пришла Катя, а с ней группа каких-то студентиков: девушка и два высоких бугая. Выглядели они так, как если бы ошиблись зданием — им было самое место в качалке, а не в этом «ботаническом» саду. Все четверо уверенной походкой прошагали к Эли и о чём-то оживлённо, громко гогоча, разговорились. Шикнувший на них «ум» напомнил об установленном в читальном зале «правиле тишины», и они распрощались со словами: «Увидимся вечером». — Твои новые друзья? — приложил я волевые усилия, чтобы вопрос прозвучал с внешним безразличием. — Друзья?! — рассмеявшись, плюхнулась она рядом. — Вместе ходим в университетский спортзал. Друзьями они будут оставаться до тех пор, пока не знают меня. — То есть им ты тоже выставила свои сроки? — в тоне раскрылись нотки обеспокоенности. — Нет. Им это ни к чему. Пусть остаются «друзьями», — сказала она, и недавнее ощущение исключительного права на проход за границы её крепостных стен вернулось ко мне. Но закравшаяся мысль о том, что Эли со своими новоиспечёнными «друзьями» проводит вот так далеко не первый вечер, не желала покидать сумеречные переулки сознания. Точно вылупившаяся из яйца змейка, мысль копошилась, ползала по возбуждённому разуму, цепляя своими крошечными шершавыми чешуйками рецепторы, пробуждающие во мне собственнические инстинкты. — Поедем в Бохум вместе? — выпалил я, не до конца осознавая серьёзности предложения, а лицо Эли перемерило все возможные маски удивления, замешательства и сомнения. В итоге она выдала вполне ожидаемый ответ: «Я не могу». Но я так сильно загорелся собственной идеей, что и в самом деле уже не хотел возвращаться один. — Будет интересно. Посмотришь, как пишутся песни. Посмотришь студию. Мы вернёмся этим же вечером… Хочешь, я отпрошу тебя у Кати? — глупо прозвучала шутка, но в рассеянном взгляде Эли мне так и не удалось прочитать ответ. Она мотнула головой и, как мне показалось, чуть побледнев в лице, поднялась с дивана и направилась к стойке информации.

Полчаса до отправления. Мы в привокзальном кафе уминаем дешёвый фастфуд с соком. Я смотрю на Эли, пытаясь понять, о чём она сейчас думает. Она смотрит в окно и хмурится. Небо тоже хмурится. От ясного и аномально тёплого утра не осталось и следа. Только я излучаю восторженное солнечное настроение. — … и зонтика нет с собой, — как бы в довершение своего внутреннего монолога говорит Эли и, переведя взгляд с улицы на меня, спрашивает: — В котором часу обратный поезд? — Вопрос звучит слишком формально. — На который успеем. — А как предполагаешь? — Девять. — А следующий когда? — В десять. Она стучит пальцами по столу, отворачивается к окну и снова хмурится, словно что-то взвешивая и принимая для себя какое-то чрезвычайно важное решение. Объявляют о начале посадки, и мы направляемся к нужной платформе. Проходим в третий вагон, очевидно, немного припоздав, — наши билеты со свободной рассадкой, но свободных парных мест уже нет. Приходится договариваться с каким-то пассажиром, чтобы он пересел. Он идёт на уступку и садится чуть поодаль от нас. — Хочешь сесть у окна? — спрашиваю её. Утвердительный кивок. Только поезд трогается, как едва различимые глазом песчинки дождя орошают стекло. И я замечаю апокалиптическую тёмную тучу, похожую на измоченный в чернилах кусок ваты, нанизанный на шпиль кроваво-красной кирпичной башни вокзала.

— Ты о чём-то спросила? — покосился я на Эли, когда она произнесла моё имя, пока я переписывался с Тони, согласовывая график записи групп. — Помнишь ту историю, о герре Шульце и брусчатке? — с чего-то вдруг вспомнила она. — Странно, что ты её помнишь, — рассмеялся я, отправляя очередное смс. — Расскажешь? — осторожно спросила. Казалось, она хотела заполнить молчание хоть какой болтовнёй, чтобы избежать общения на более личные темы. — Всё дело в шляпе, а её, как видишь, нет, — улыбнулся я ей в ответ. После недавнего откровения в библиотеке мне хотелось обсудить многое, и лучшего шанса, чем двухчасовая поездка в вагоне, из которого не сбежишь, я и не мог представить. Это была отличная возможность расспросить Эли обо всём, что так давно меня волновало. — Штэ-эф, — протянула она гласную, — зато ты в очках. В красивых таких. Вот зарядись вдохновением от них, — всё настаивала она на своём. — Очки не для вдохновения, — уладив дела в студии, убрал я телефон в карман и взглянул на Эли, отчего-то нервозно теребившую подол своего винтажного бежевого платья. — Они для того, чтобы… — так и не сумел я подобрать слова, чтобы выразить элегантность мысли, поэтому выдал весьма заурядный комплимент её прелестному наряду. — А кто такой Гораций? — ничего не ответив и явно смутившись, спросила она. — Какой-то римский писака, — отмахнулся я, собираясь завести разговор о том, что меня интересовало на самом деле. Но не успел — Эли перебила, заключив: — Кажется, он тебе не по душе. Некрасиво писал? Язык — штука гибкая, однако немецкий Эли время от времени был каким-то закостенелым: то слишком сухим, то излишне формальным, то чересчур книжным, то уж больно шаблонным. Может, по этой причине мне было так сложно понимать её? — Carpe diem, — выдохнул я, сдавшись. — Это тоже принадлежит Горацию? Я слышала не раз! «Лови день», верно? — Живи настоящим — отклоняясь от гласа буквальности. — «Dum loquimur, fugerit invida aetas: carpe diem, quam minimum credula postero», — отточив звуки каждого слова, произнёс явно что-то латинское вклинившийся в нашу беседу парень с кресла позади. Произнёс так, словно читал текст военной присяги. — Простите, что я вот так бесцеремонно прервал вас. Эрик Янсон, — подскочив к нам, протянул он жилистую ладонь для рукопожатия. В его речи отчётливо слышался акцент, а имя и белокурые курчавые волосы подсказывали: возможно, он швед. — Я учусь на факультете культуры в Дортмунде, — продолжил Эрик. — Творчество Горация являлось темой нескольких моих работ. — Вы переведёте для нас то, что сейчас изрекли? — спросила Эли, снова используя какой-то слишком литературный глагол. Эрик засветился непомерным восторгом и, кивнув, нараспев произнёс: — «Пока говорим, бежит завистливое время: лови день, как можно меньше доверяй следующему». Вагон взорвался аплодисментами, а я ощутил себя так, как если бы всё происходящее здесь было заранее детально прописанным сценарием для телешоу. Ведь нарочно такого не придумаешь! Но ни камер, ни режиссёра, выкрикивающего «Снято!», нет. Случайности — крошечные искры врезавшихся друг в друга частиц фатума. В реальности при их столкновении действуют фундаментальные законы физики: при абсолютно упругом ударе контакт тел разных масс прекращается, а тела продолжают двигаться в разных направлениях; в результате абсолютно неупругого удара тела соединяются и продолжают движение как одно целое. В случае с Эриком произошёл удар под номером «один»: покинув вагон поезда, мы разбредёмся по разным сторонам. Более того, он сойдёт раньше нас — в городе «Боруссии». — Интересно, кому только оно завидует?.. — сказал я, нисколько не намереваясь продолжать с ним беседу. — И бежит-то ли оно, — вторя моей риторической интонации, прозвучал мужской голос. — Генрих Мюллер, — вскинув руку над головой, представился подключившийся к нашему оживлённому разговору ещё один пассажир, что сидел на противоположном ряду. — А я вот, уважаемый герр Янсон, по профессии-то обычный электрик. И, будучи знакомым с физикой-то, поспорил бы с вашим Горацием-то. — Глупость какая! — возмутился Эрик. — Зачем мешать науку с литературой?! Вот знаете ли вы, что есть «троп»? — обратился он к электрику. — А знаете ли вы, что есть «время-то»? — с долей иронии передразнил его тот. — А вы сами-то знаете? — нахально парировал Эрик. Генрих Мюллер промолчал. А Эрик снова обернулся к нам, оставив без внимания мою ремарку. Впрочем, в ответе я и не нуждался. — Вы читали Горация? — спросил он, криво улыбнувшись. — К сожалению, нет, — виновато отозвалась Эли. — А может-то, и к счастью, — хохотнул Мюллер. — Штэфан, какую фразу произнёс сегодня Яков, ты помнишь? — похлопала она меня по коленке. — Allons, ты же должен помнить! — Sapere aude… — Sapere aude! — даже не дав мне закончить мысль, восторженно произнёс Эрик с такой интонацией, словно встретил тут старого друга. — «Est animum, differs curandi tempus in annum? Dimidium facti qui coepit habet. Sapere aude, incipe». — Ты смотри-то, что юнец творит-то! — расхохотался Генрих Мюллер. Каждый раз, когда я думаю, что у жизни больше не осталось кроликов в шляпе, она непременно изобретает новые удивительные фокусы. И пока Эрик Янсон, Генрих Мюллер и я бурно обсуждали природу совпадений, к нам присоединился детский психолог Рихард Фогель, изначально направляющийся в вагон-ресторан. Рихард принялся пересказывать нам теорию Юнга. После каждого логически законченного умозаключения он почёсывал узкую переносицу своего орлиного носа. — Занимательно, конечно, но все события, что мы замечаем, подчинены принципу «синхроничности». Подчеркну, что именно Карл Юнг и ввёл этот термин, — его голос звучал так мягко и спокойно, будто бы он говорил сейчас со своими маленькими пациентами. — Акаузальный, то есть отрицающий причинность, объединяющий принцип. Иными словами, — кинув короткий взгляд сначала на Мюллера, а затем на меня, продолжил Фогель, — нет «физического» объяснения тому, что вы назвали «причинным фаталистическим совпадением». Всё в природе подчинено творческому принципу и упорядочено на основании своего смысла. Уже и не припомню, в какой момент нашей интеллектуальной дискуссии появился доктор философских наук, профессор Дитер Мюллер, тощий, точно голодающий Махатма Ганди, и совершенно не походивший на Мюллера, который Генрих, который выглядел как невысокий шкафчик. Дитер Мюллер завёл речь о каком-то индийско-шотландском логике Огастесе Де Моргане. Ну, прямо вся научная элита Германии в одном вагоне! — Де Морган как-то справедливо заметил, что существуют как минимум четыре случая, когда нам может показаться, будто события связаны одно с другим, однако в действительности это не так. — Облокотившись о мягкую спинку кресла Генриха, Дитер рассудительно начал читать нам лекцию об иллюзорной связи явлений: — В качестве примера давайте возьмём два явления. Простите, как ваше имя? — посмотрел Мюллер на меня, и я представился. — А ваше? — следующим спросил он Эрика. — Хорошо, Штэфан, Эрик. Явление «номер один» условно так и наречём «Штэфан», — сказал он, отчего я расхохотался хриплым смехом заправского алкаша. «Явлением» меня ещё никогда не называли. — А явление «номер два» окрестим «Эриком». Отнюдь не явление «Штэфан» служит причиною явления «Эрик», на деле это только наше представление о явлении «Штэфан» служит причиною «Эрик». — Что-то вы, уважаемый профессор Мюллер, нас-то запутали-то, — пробормотал электрик Мюллер. — Хорошо-хорошо, вы правы. Изъясняясь проще, к первому классу случаев по Де Моргану мы можем отнести разного рода пророчества, предсказания, заклинания, предчувствия и тому подобное. Человек умирает в тот день, который он всегда считал своим последним, и умирает от своего же страха перед этим днём. Всё кроется в нашем восприятии. — Как верно вы подметили, — подключилась к разговору пожилая дама, сидящая позади Генриха Мюллера. — Ангелика Браун, в прошлом школьный учитель литературы, — представилась она и продолжила: — Марк Твен родился в 1835 году, а умер в 1910. В год его рождения рядом с Землёй пролетала комета Галлея. А за год до своей смерти Твен изрёк: «Я пришёл с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Удивительно, но так оно и случилось! Слушая вполуха Дитера, рассказывающего об остальных трёх классах случаев Де Моргана, я думал о том, что за ранее упомянутым им явлением и примером Ангелики Браун совершенно точно скрыта изрядная доля иронии. Уверен, и за моей встречей с Эли стоит она же — ирония. Вот только до сей поры она так ещё и не показала своего истинного ироничного лица.

Поезд совершил свою первую и единственную на протяжении всего пути остановку — в Дортмунде, и Эрик Янсон, распрощавшись с нами, сошёл. А его уход положил конец этой увлёкшей добрую половину пассажиров вагона беседе. До Бохума оставалось ровно десять минут, и народ закопошился, готовясь к выходу. Вслед за стуком колёс скорого поезда минуты пронеслись столь же стремительно. И вот в окне уже замаячили пламенеющие в лучах ноябрьского заката окна серой высотки здания Lueg, а огромное металлическое око-значок «Мерседес» на крыше и вовсе казалось только что выкованным из тёмного янтаря солнца раскалённым кольцом. Словно башня Мордора. И мы заговорили о «Властелине Колец», а затем о Новой Зеландии, где проходили съёмки трилогии. Но нашу увлечённую беседу прервала группа молодых людей, узнавших меня. Перекинувшись с ними парой тёплых фраз, сфотографировавшись и подписав вырванные из тетрадки Эли листки для каждого лично, мы вышли из вокзала Курт-Шумахер-Платц. — На моей памяти это первый раз… — улыбнувшись, посмотрела Эли, щурясь от лучистого солнца. — Оказывается, в Бохуме ты известней, чем в родном городе, как такое может быть? — улыбнувшись, спросила она, не захотев заводить разговор о себе. — Никогда не видела, чтобы там у тебя просили автограф. — Там он у всех уже давно есть. Думаю, там я даже порядком поднадоел всем, — шутливо ответил я. — Наши фанаты отличаются тактом и сдержанностью, а истеричная и буйная часть молодёжи принадлежит к лагерю братьев Каулитц. Слышала о таких? — Конечно! Моя подруга сходила по ним с ума. Мы собирались пойти на их концерт, но не успели вовремя купить билеты. У них был целый тур по Франции! — «Сходила»? Прошедшее время? Теперь подруга пошла на поправку? — засмеялся я. Есть ли в Германии хотя бы один подросток, не знающий, что стоит за словами Tokio Hotel? А в Европе? — Нет, — резко отрезала Эли. — Больше не подруга, поэтому прошедшее время. А далеко ещё до студии? — как по щелчку пальца вновь переменилось её настроение, отчего вопрос прозвучал то ли с осмотрительностью, то ли с волнением, то ли с робостью. — Нет, недалеко. Всё в порядке? Может, ты хочешь чего-нибудь? Хочешь, зайдём поесть или… — Штэф… всё хорошо, — неуверенно потянувшись за моей ладонью, едва заметно улыбнулась она. Но только наши пальцы соприкоснулись, как Эли отдёрнула руку, словно обжегшись о мою кожу, и тогда я перехватил инициативу, крепко сжав её тонкие пальцы. И она остановилась, обернувшись на вокзал. Что-то туманное читалось сейчас в её взгляде, отчего во мне возникло ощущение, что, не удерживай я её за руку, она бы без оглядки бросилась на обратный поезд, отстукивая каблуками гимн очередного восстания. Я сам на мгновение растерялся и, кажется, даже напугался её страха, выстрелившего в меня из её серых глаз свинцовыми пулями. Мы так и стояли неподвижно у перекрёстка на Курт-Шумахер-Платц: слева — Массенбергштрасе и GUN Records, справа — Виттенер Штрассе и Кортум-парк. — У нас есть немного времени, хочешь посмотреть парк? — спросил я так, будто там действительно было на что «посмотреть». Но после двух часов сидения короткая прогулка могла бы и впрямь пойти обоим на пользу. — Это тот, где вороны и могилы? — с долей сомнения отозвалась она на предложение. — И зелёные равнины, — усмехнулся я. — Да, признаю, не самая лучшая моя рифма, но, может… — Штэ-эф, — и опять она растянула гласную в своей французской манере, — я понимаю, что ты пытаешься сделать… — Размять кости? — кособоко пошутил я. Эли отрицательно мотнула головой и, вытянувшись на носочках, словно за нами кто-то шпионил, шепнула мне на ухо: «Спасибо», затем скользнув губами по щеке. Я что-то хотел сказать о том, как это нечестно — дразнить меня, когда кругом толпа людей, но тепло её улыбки заставило забыть даже о том, для чего мы вообще прибыли в Бохум и почему стоим тут, у перекрёстка, где и в сторону студии и в сторону парка светофор горит зелёным. Точно две фигурки лего, башни-недоблизнецы отеля Mercure, возвышающиеся прямо через дорогу, приковали к себе взгляд. И рассудок тотчас же взялся за кисти, нет, было бы вернее сказать, он откуда-то достал старенький Полароид, потому как цветные фотографии с изображениями моих самых непристойных, порнографических фантазий пулемётной очередью посыпались изо всех потаённых уголков сознания: вот я сжимаю ладонь Эли сильнее, утягивая за собой — к квадратному входу в отель; а потом у стойки ресепшена, наспех заполняя бумаги, мы обмениваемся красноречивыми, полными бессильной похоти взглядами; получаем ключ от номера, заходим в лифт и едем наверх, но в кабине оказываемся не одни, поэтому, несмотря на гул адреналина в ушах, продолжаем играть по правилам этикета, сдирая друг с друга одежду только в немых мыслях; а потом, попадая на нужный этаж, вешаем табличку «Не беспокоить» и наконец захлопываем за собой дверь, врываясь в комнату, залитую огненной лавой пламенеющего солнца. А дальше… Дальше всё происходящее стоило бы описать словами, которые не слишком тщательно подбирал Буковски для своих романов. Дальше возвышенный литературный стиль просто-напросто свалился бы с его монументального пьедестала, упав ниц в слякоть бесстыдного реализма. Секс — это всегда грязь, единственная известная мне грязь, обладающая магнетической красотой. Но дальше… Дальше, в сторону башен отеля, светофор горит красным, отражаясь от глаз Эли сигналом «Стоп». И никогда ни один влюблённый мужчина, несмотря на своё безумство, не проехал на запрещающий свет. — Давай лучше в студию, — сказала она, вытащив меня из воображаемого номера вполне реального отеля обратно к жонглирующим светофорам перекрёстка. — Посмотрим, стоили ли вырванные листы твоих автографов, — саркастично добавила она, впрочем, фраза прозвучала беззлобно. Я успел только невольно усмехнуться, как перед носом материализовался ещё один поклонник нашего творчества. И уже подходя к зданию GUN, я вдруг понял — дело-то было не во мне, а в Эли, в её старомодном платьице, выглядывающем из-под полов малиновой шинели, и ленточке-бантике на голове, которые не просто цепляли взгляды на крючок, а приковывали их стальными оковами. А до меня, как до приложения к яркой молодой девушке, очередь доходила позже.

— Аа-чу-scheiße! — встретил нас оглушительно громкий чих Ксавьера, после которого он обязательно добавлял ругательство. Шмыгая носом и прокручиваясь на стуле перед микшером с огромной кружкой в руках, из которой торчал чайный ярлычок, Ксавьер сидел в позе циркуля: закинув ступню на колено. В белой футболке и клетчатой молочно-коричневой рубашке выглядел он точно техасский ковбой. Но ни он, ни находящийся рядом с ним Вольфганг Функ не замечали нашего присутствия. Оба сосредоточенно смотрели перед собой — на широкое окно комнаты звукозаписи, где за стеклом, надрывая связки, истерично скримил дредастый парень. Когда он довизжал то ли припев, то ли куплет, Функ махнул ему «стоп», и я, воспользовавшись паузой, окликнул Ксавьера. Он обернулся, и я понял, что маскарад на этом не закончился: на лице Ксавьера красовались очки в прямоугольной, почти квадратной чёрной пластмассовой оправе, настолько нелепой, что, казалось, будто это Функ от скуки проехался маркером по физиономии Майера. На нас явно сейчас таращился какой-то удивлённый Питер Паркер. — Трико Человека-паука смотрелось бы на тебе не так несуразно, как эти очки ботаника, — сказал я, расхохотавшись. — Если бы знал, что ты вернёшься не один, непременно послушался бы твоего совета, — улыбнулся Ксавьер и, хлопнув Функа по плечу, пока тот что-то усердно доказывал парню, кивнул нам на выход.

— Чай? Кофе? Молочный коктейль? — продолжая шмыгать соплями, спросил Ксавьер. — Коктейли я мало кому предлагаю, — посмотрел он на нас исподлобья, словно мы явились в кабинет строгого директора для неприятного разговора, потому-то он и пытался скрасить беседу слащавой любезностью. — Значит, коктейль, — ответил я. — А я воздержусь. Только не перед записью. И Ксавьер засуетился перед блендером. — Полдня без присмотра и уже где-то успел простыть, как так? — Чёрт его знает, — отмахнулся он. — Такого дерьмового иммунитета, как у меня, я ещё не встречал. Прости мой французский, — обратился он к Эли, — но другие слова не опишут в полной мере всего моего негодования. — Мой ещё хуже, — грустно улыбнулась она. — Тогда ты меня понимаешь. Наверное, вам лучше держаться от меня подальше, — чихнул он и шлёпнулся в своё рабочее кресло за столом, продолжая причитать: — Неделю буду ходить, точно дряхлый старик, а потом полмесяца уйдёт на восстановление. Ещё и игру в пятницу придётся пропустить. Ты-то хоть приезжай. Так же, накануне, — сурово посмотрел он на меня и продолжил: — Всю скорость растеряю. У привокзальных бомжей иммунитет и то лучше моего… К счастью, появившийся в дверях Даниэль своим приподнятым настроем прервал поток сетований Ксавьера. Поприветствовав всех, он похвалил «погожий денёк», пошутил о схожести своего имени с именем Эли и предложил разогреть связки и заодно ещё раз пробежаться по тексту песни. Так пролетели полчаса. И вот уже шесть. Комната звукозаписи освободилась, и мы направились туда. Всё шло в штатном режиме, мы могли уложиться минут в двадцать-двадцать пять. Но пока я и Даниэль стояли за стеклом у микрофонов, записывая по несколько вариаций одних и тех же строчек, как хотел того Ксавьер, он сам занимал Эли разговорами о том, для чего на пульте необходимы все эти «кнопки, штучки, примочки». — Давай то же самое ещё разок, — скомандовал он, вновь пуская минусовку припева мне в наушники, пуская настолько громко, что я и не пел, скорее, пытался переорать музыку. Как выяснилось позже, Ксавьер просто объяснял Эли важность «сбалансированной звукопередачи». К семи часам мы закончили запись, и в студию вошла очередная партия музыкантов в сопровождении своего звукорежиссёра — Гюнтера Недича. Парни узнали меня и окружили нас кольцом кожаных курток-косух. Завязалась шаблонная беседа, затянувшаяся дольше обычного. Все мои попытки отделаться от назойливых музыкантов оказались неудачными. С пеной у рта они рассказывали об оригинальности звучания своего альбома и предстоящем туре, интересовались гастрольными планами моей группы и возможностью совместного творчества. А их солист, тот ещё тип, принялся а капелла наплевать песню из собственного репертуара. Впрочем, «напевать» — слишком громкое слово для того, чтобы описать издаваемый им шум. — Но музыка там просто забойная. Просто нужно слышать целиком, — настаивал он на том, чтобы мы задержались и оценили их «по достоинству». А потом стал имитировать рёв гитар и битбоксить барабанный ритм. — Ну вот, тебе же нравится, — фраза была адресована улыбнувшейся Эли. — Ну нравится же, — всё напирал он на нас, отчего Эли попятилась назад, вцепившись в мою руку. — Нравится, но нам пора, — предпринял я очередную попытку положить конец разговору. Ни о каком возможном сотрудничестве речи и не могло идти. — Стой-стой, — опять заладил безголосый панк. И тут мне вспомнились слова Ксавьера о «палке, которую нужно только ломать». — Вот это — Ксавьер Майер, — кивнул я на него, стоящего напротив и шмыгающего носом, — наш продюсер. — Все пятеро устремили свои взгляды на Ксавьера, ожидая от того пламенных речей, будто я ему только что вручил статуэтку Грэмми. — Вопросами сотрудничества занимается он. Я и впрямь не имел права самовольно принимать решения о музыкальном сотрудничестве без одобрения лейбла или согласования с Ксавьером. Панки продолжали выжигать его глазами в ожидании ответа. — Нет. Неформат, — отрезал он. — Да и петь ты не умеешь. Воспользовавшись возникшим замешательством солиста, мы улизнули из студии, отправившись по рекомендации Ксавьера в какой-то этнический ресторан напротив, отмечать продуктивную работу, да и просто перекусить.

Ресторан оказался отвратительным: из шестнадцати страниц меню девять были отведены под напитки, в основном спиртные. А на первых двух творилась полнейшая чертовщина: фирменное блюдо — барбекю из насекомых. Следующие даже читать не хотелось, тем не менее мы отважились взять салаты с подозрительными заправками и тапас. И пока ожидали заказ, расположившись за одним из столиков, протянувшихся вдоль длиннющего дивана, раскрашенного в цвета ярких африканских платков, Даниэль заговорил о «безумии вчерашнего дня». — Ты был на игре? — потягивая горячий чай, спросил Ксавьер, наверное, как и я, решивший, что речь шла о футболе. — Нет. Я о безумии, творившемся вчера в Эссене. Мы переглянулись, пожав плечами. — У Tokio Hotel был концерт, закрытие тура, — тогда пояснил Даниэль. — Кажется, в Эссен вчера не только все подростки Германии съехались, но и Европы. Я пока в четырёхкилометровой пробке на подъезде к городу стоял, прочувствовал, так сказать, атмосферу, проникся фанатизмом, — засмеялся он. — Точно-точно! — щёлкнул пальцами Ксавьер. — Забавное совпадение, по пути в студию мы как раз их вспоминали, — сказал я, и Эли в подтверждение моих слов утвердительно кивнула. — А в поезде так вообще все два часа проговорили о совпадениях, случайностях и судьбе с какими-то профессорами. — Команду им, конечно, первоклассную подобрали, — продолжил свою мысль Ксавьер. — В начале лета на вечеринке в Кёльне я пересекался с одним из их продюсеров. Он мне тогда заявил, что Universal за мной следят. — Звучит угрожающе, — засмеялся Даниэль. — Выше Sony только они. Они правят миром музыки. Не счесть, сколько у них лейблов. Может, в будущем пойдёшь к ним. — Ну, знаешь, — прогундосил Ксавьер, попутно благодаря официанта, принесшего заказ, — музыкальный рынок только кажется таким пёстрым павлиньим хвостом. Фактически всё монохромней. Когда я начинал, тоже поражался тому, какое несусветное количество лейблов разбросанно лишь по одной Германии. Но стоит изучить карту более детально, замечаешь, что все эти мелкие студии — дочерние компании чего-то более крупного. И вот уже вырисовываются зонтики соцветий, а у каждого такого «зонтика» стебель-то один, и корни его уходят в чернозём или Sony Music или Universal Music. Но, как бы там ни было, всем всё равно заправляет погода, — опять прошмыгал он носом. — Что ж, не будем утомлять Дэниэль разговорами о работе. — А мне и вправду интересно, — с аппетитом жуя тапас, возразила Эли, мягко улыбнувшись. — Кстати, о погоде. Забыл уточнить: где вы сегодня остановитесь? — спросил Ксавьер уже у меня. — Я могу в студии остаться, это не проблема. — Да брось, посмотри на себя, какая студия? Тем более, у нас поезд в девять. — Поезд? — Оправа его очков подпрыгнула от удивления. — К сожалению, утром нужно быть на работе, — ответила Эли, а я подумал, что «сожалела» она явно не о возможном «прогуле». — Ну и поехали бы утром. Ладно, не мне решать. Что там за история приключилась с вами в поезде? И мы снова завели философский разговор о судьбе и случайностях, по живости не уступающий предыдущему — в вагоне номер «три». Однако на сей раз мы надумали чуть иначе проверить законы Де Моргана — те, о которых нам поведал Дитер Мюллер. — То есть, — начал Даниэль, когда мы уже покинули ресторан и стояли перед мраморными ступенями, у подножья которых возвышались две пальмовые колонны, обвитые жёлтыми гирляндами, — мы должны сделать что-то такое, чтобы с нами заговорил «случайный прохожий»? — Угу, — согласился я. — И по первому закону этого шотландского индуса нам должно показаться, что якобы этот «случайный прохожий» не случайный. — Бред какой-то, — прогундосил Ксавьер. — Нет! — бойко возразила Эли. — Тот профессор, Мюллер, утверждал, что наше восприятие непременно найдёт, как связать оба явления с точки зрения логики, ведь так? — взглянула она на меня в поисках союзника. — Именно, — закивал я точно китайский болванчик и инстинктивно обнял её, притягивая ближе. Вот теперь, сплотившись, мы выступали единым фронтом против скептически настроенных Ксавьера и Даниэля. — И что мне сделать, чтобы со мной заговорили эти «случайные прохожие», или я должен заговорить с ними первым? — спросил Даниэль, почесав свою рыжую бородку. — Спроси, верят ли они в Бога, Спасителя нашего. Ребят, холодает, давайте в другой раз с вашими экспериментами, — сказал Ксавьер, подняв ворот куртки и поёжившись от ночной прохлады. — Половина девятого. Пора на вокзал. — Ты так спешишь от нас отделаться? — усмехнулся я, и он тактично возразил, предложив проводить нас до перрона. По правде говоря, не знаю, зачем Ксавьер вообще пошёл ужинать вместе с нами — выглядел он настолько больным, что я чувствовал себя виноватым за то, что в какой-то степени принуждал его к нашему обществу. Однако когда я посоветовал ему отправиться домой и не нянчиться с нами, он тоже запротестовал, сказав, что «ещё не все силы покинули его бренное тело». — Вот как вы думаете, — обратился ко всем нам Даниэль, как только мы направились вниз по Массенбергштрассе, — Бог во всех языках мужского рода? — Случайность ли это, что каждая такая встреча с тобой, — кивнул Ксавьер на меня, — не может обойтись без обсуждений религии? — Ну, заметь, первым всегда начинаешь ты, — вырвался из меня глупый смешок. — Прости, не могу говорить о чём-то другом, когда смотрю на тебя, — сыронизировал он, и все засмеялись. — Да никто не может. Вон и Даниэль туда же. Даже когда мы познакомились с Эли, она первым делом вскрикнула «Боже!», — подмигнул я ей. — Что?! Не было такого, — расплылась она в смущённой улыбке. — Это он сочиняет. — Я только и запомнил потому, что хотел тогда отшутиться какой-нибудь банальщиной, вроде: «Нет, это всего лишь я», — как бы невзначай соскользнула моя рука с её плеча на талию, но Эли только плотней прижалась ко мне. — А как обзывала меня священником, тоже забыла? Она отрицательно мотнула головой, и я поцеловал её в висок. — Хм, вот мы с тобой давеча тоже о священниках говорили, — прохрипел Ксавьер. — Смотрю, у вас тут это популярная тема, — так раскатисто расхохотался Даниэль, что я поймал несколько заинтересованных взглядов прохожих. — Всё, до меня дошёл смысл закона вашего индуса, — чихнув, важно произнёс Ксавьер. Что за восхитительный вечер! Какой-то летний, позднеиюльский. Потому что только тогда, несмотря на лёгкую прохладу ночей, земля ещё способна удерживать в себе накопившийся жар знойного дня. Иного сравнения я просто не найду, чтобы описать то бархатное тепло, растекающееся по всему моему телу приятным умиротворением. Едва ли даже смогу припомнить, когда ещё вот так — беспечно и ребячливо — мы прогуливались дружеской компанией, смеясь над всякой разной ерундой, как школьники, не спешащие домой, где обязательно услышали бы монотонные и занудливые нотации родителей. Как оказалось, счастье-то — не в безграничной взрослой свободе, на самом деле счастье было в сладостном нарушении установленных строгих родительских правил. Не законов. Ни одна конституция ни одного государства не идёт ни в какое сравнение со сводом правил отчего дома. Счастье осталось навсегда запертым в наших детских фотоальбомах. Но мне хотелось верить, что в этот вечер мы все были по-своему счастливы, раз без устали заливались искренним смехом. Я смотрел на светящиеся цепочки машин: жёлтые шарики фар маленькими солнцами мелькали перед глазами, а красные удалялись прочь, словно крошечные закаты, растворялись где-то вдали. И мне казалось, что каждый водитель, управляющий своими «солнцами», ощущал то же тепло, что и мы. Мне хотелось верить, что даже всякий прохожий умудрялся зарядиться нашим заразительно-игривым настроением. Мы говорили обо всём сразу и ни о чём конкретном. До отправления ещё было немного времени, поезд только в девять шестнадцать, поэтому мы гуляли неподалёку от отеля по живописной улочке, густо засаженной деревьями. На одних деревьях листва совсем опала, другие же ещё горделиво шуршали своим убранством. Даниэль напевал какую-то заразительную песенку, Эли, хохоча и невпопад подпевая ему, путалась в новых словах, даже Ксавьер взбодрился и пальцами отстукивал барабанный ритм по папке, что прихватил из студии. А я, держа в одной руке тёплую ладошку Эли, а в другой её голубой рюкзачок с розовыми бабочками, старался запомнить этот вечер со всеми его городскими звуками и запахами.

День тянулся неспешно, как-то лениво и бесконечно долго, словно он был мёдом, что переливали из одной ячейки календаря в другую. Но когда мы зашли в вагон поезда, уже заполненный пассажирами, оказалось, что, по сути, день пронёсся стремительней, чем комета Марка Твена, в сравнении с которой поезд и вовсе гнал на сверхзвуковой скорости. А потом и Дортмунд, вспыхнув яркими электрическими огнями в окне, остался позади. Свет в вагоне приглушили, и пассажиры стали включать над креслами маленькие блёклые лампочки-светильники. Наш «июльский» вечер превратился в летнюю ночь: люди тихонечко перешёптывались, точно стрекочущие сверчки, над головами которых горели пузатые жёлтые светлячки. — Помнишь сюжет шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь»? — спросил я Эли. — Штэ-эф, не-ет, — засмеялась она, уткнувшись лбом в моё плечо. — Пожалуйста, хватит. Сейчас набегут какие-нибудь барды с гитарами. — Устала? — посмотрел я на неё, и Эли утвердительно закивала. — Но было интересно. Спасибо, — улыбнувшись, подняла сонные веки. — И вырванные листы не пропали зря? Снова улыбка и кивок. — Твоим голосом можно было бы с лёгкостью снести Берлинскую стену, — ответила она, и сейчас засмеялся я. — А твою? — потянулся я к её губам.