• 2.10 • Пари и алкоголь, • ATEM • — ориджинал, автор Ankaris, В 2007 году в одной из немецких клиник начинаются исследования экспериментального препарата против ...

• 2.10 • Пари и алкоголь

31 июля 2021 г. в 11:43

Настройки текста

Родной вокзал встретил мрачными шпилями, пытающимися прорваться сквозь низкие облака беззвёздного неба. Опять собирался то ли дождь, то ли снег. Не знаю, как так получилось, что за несколько часов общения с Ксавьером Эли умудрилась подцепить его заразу. А может, и не его. Откопав в рюкзаке берет и замотав горло шарфом, она обессиленно повисла на моей руке, жалуясь на головную боль и ломоту. Вдобавок, кажется, ещё и температура поднялась. Ситуация была явно ненормальной. Я даже предложил поехать в госпиталь, но Эли категорично отказалась, заверив, что «это ерунда» и она безо всяких там врачей знает, что делать. — Спасибо, сдачи не надо, — протянул я купюру полуночному таксисту, как только машина остановилась перед блёкло-жёлтой четырёхэтажкой. С паутиной прутьев голых ветвей, облепившей погрузившиеся в сон чёрные стёкла окон, здание выглядело по-особенному угрожающим — если бы сейчас влил ноябрьский дождь, то на этой угрюмой улочке было бы впору снимать кино в стиле «нуар». — Или, может, ко мне? — взглянул я на Эли. — Ты поезжай, так будет лучше, — ответила она. — Кому? Уж точно не мне. Завязался спор. Водитель что-то недовольно пробормотал, но слов я не расслышал. — Я останусь с тобой, и закроем тему. — Я не буду с тобой спать. Ни сейчас, ни потом. И закроем тему, — рывком распахнув дверцу, выскочила она из салона автомобиля. — Ну и дела, — многозначительно присвистнул таксист. — Куда теперь? — обернулся он на заднее сиденье, вопросительно смотря на меня из-под густых лохматых бровей. Мне потребовалось с полминуты, не меньше, чтобы выйти из ступора, и всего доля секунды на принятие решения. Было ль что решать?

— Эли! — окликнул я её. Но она даже не повернула головы, стояла перед своей деревянной дверью с облупившейся зелёной краской и рылась в рюкзаке, вероятно, в поисках ключей. — Пожалуйста, езжай домой, иначе и ты заразишься, — пытаясь совладать с одышкой, произнесла она так заботливо, словно перепалки в машине и не было. — Ну уж нет, — взял я её за локоть и затащил внутрь. — Давай поговорим. Разговора не вышло. Эли разрыдалась в припадочной истерике, забившись в углу в кресле. Я нервозно вышагивал туда-сюда у плиты, ожидая, пока она успокоится и пока закипит чайник, чтобы сделать ей горячего чаю. — Я не понимаю ни черта из того, что ты там причитаешь на своём французском! — Моё терпение окончательно лопнуло, и вместо чайника закипел я. — Всё же было хорошо. Что успело в тебе измениться за… — Не было ничего хорошего! — вскрикнула она, а в её глазах вспыхнула животная ярость. — Не получается ничего, ты же видишь! Ты же видишь?! Захлёбываясь слезами, она вскочила с места и стала швырять с подоконника на пол старые учебники своего отца, продолжая вопить так пронзительно громко, что я схватил её, сдавливая в объятиях, точно удав, поймавший беспомощную мышку. Прошло добрых полчаса, прежде чем её пульс, бьющий и по моему телу, пришёл в норму. — Тебе нужно принять лекарство и лечь спать. Пойдём, — потянул я её с пола вверх. — А ты? — спросила она, стирая со щёк слёзы и тенью следуя за мной. — А я останусь с тобой до утра. Лягу в кресле. Ты, верно, считаешь меня каким-то животным, если думаешь, что я стал бы спать с тобой, видя, в каком болезненном состоянии ты пребываешь, — сказал я со всей накипевшей злобой, и Эли шарахнулась от меня в сторону. — Мне непонятно лишь одно: твоё ко мне отношение. Я был уверен, что мы двигаемся вперёд, и ты сама давно уже хочешь большего, нежели нелепого дружеского общения. Я заблуждался? — Она зажмурилась, закусив губу и отрицательно замотав головой. — Тогда я не понимаю. Впрочем, как и всегда. Это был слишком эмоционально и физически выматывающий день. Всё, о чём я мог сейчас думать, так это о мягкой подушке и удобной постели, но выбор был невелик: или кресло, или узкий диванчик. Эли же приняла жаропонижающее и, закутавшись в одеяло на высокой кровати у окна, вырубилась без задних ног. А я лежал в её ванне, изо всех сил стараясь не заснуть здесь. Вода порядком остыла, и мне следовало бы выбраться. Но мышцы протяжно гудели, делая каждое движение противно болезненным, заставляя повременить с перемещением тела из одной комнаты в другую.

вторник, 6 ноября

Поразительно, но утром проснулся я аж на полчаса раньше будильника и чувствовал себя лучше, чем того ожидал. Лишь позвоночник ныл тупой болью, будто каждая его косточка была избита чем-то тяжёлым. Эли, посвистывая носом и свесив руку, ещё спала. Но атмосфера сонного безмятежного спокойствия, царившая в комнате, быстро улетучилась, стоило вспомнить о вчерашней истерике. На душе сразу стало погано. Однако после чашки кофе и хлопьев с молоком настроение взлетело так же стремительно, как эмоциональные перепады Эли. А может, тому причиной стал ослепительный рассвет, что сочился сквозь калейдоскопические узоры тюля оранжевым светом. — Доброе утро, — донёсся до меня заспанный хриплый голосок, оторвав от чтения первой подвернувшейся под руку книженции — очередного сборника поэзии. Эли стояла у двери в ванную в атласной пижаме персикового цвета, что переливалась в солнечном свете, точно отлакированная морская гладь. Волосы её были взъерошены лёгким облачком, точно грива льва, и мерцали золотистыми искорками; правый глаз — всё ещё сонно-закрытый, а левый, лукаво прищуренный, изучающее бегал по моему лицу. — Штэфан? — произнесла она, как будто проверяя, действительно ли это я прячусь за острыми копьями солнечных лучей. — Доброе утро, львёнок Симба, — отозвался я, улыбнувшись её мультяшному образу. — У него не было гривы, — верно поймав мою мысль за хвост, буркнула она, поспешно пригладив свою копну, и скрылась за дверью. А я снова уткнулся в книгу — «Париж — любовь с первого взгляда». Листая страницу за страницей, я вычитывал биографии поэтов, пропуская их стихи. И все они рано или поздно бежали в Париж, как если бы эта чёртова башня была для них гигантским магнитом или каким-то пламенеющим факелом, на свет которого слеталась вся мошкара Европы и на фоне которой они, изящные белые мотыльки, только и могли выделиться. — Ты всегда выбираешь гель для душа с миндалём? — перевёл я взгляд на Эли, бесшумно возникшую рядом вместе с этим невесомым флёром тёплого аромата. — Прости, — чуть слышно прошептала она, обессиленно ухватившись за спинку стула. — Ты простишь меня? — не поднимая глаз, на этот раз уже спросила. — За что? — машинально произнёс я. — За то, что я тебе вчера сказала. — А извиняешься сейчас за то, что слова были правдой? Или… — Или, — кротко обрубила она, продолжая нависать надо мной, точно бестелесный призрак. Мне кажется, я брожу по какому-то лабиринту: нахожу новый поворот и слишком рано начинаю ликовать оттого, что уже в полушаге от выхода, но каждый раз упираюсь в тупик. — Объясни мне, пожалуйста, потому что я устал от жужжащего роя бесчисленных догадок. Я хочу слышать это от тебя, слышать, что мы двигаемся навстречу друг другу, а не я один бегу за тобой. — Мы двигаемся навстречу друг другу, — эхом повторила она, всхлипнув носом. — Эли… — притянул я её за руку, усаживая на колени. — Это простуда, я вовсе не плачу, — поспешила она заверить. — Э-эли, в чём дело? — Во мне. Будет лучше, если ты будешь держаться от меня подальше, — попыталась она подняться. Но, оторопев от произнесённых ею слов, я лишь обхватил её крепче, прожигая вопросительным взглядом. — Твоя жизнь совершенно не похожа на мою. Будет лучше закончить всё сейчас, пока мы не зашли слишком далеко. Сначала я решил, что она говорила о болезни, но сейчас запутался окончательно. — Далеко — это докуда? До постели? Если бы это было моей конечной целью… Хотел я было завершить мысль словами, что «давно бы достиг желаемого», но Эли практически продублировала мою неозвученную фразу: — То давно получил бы. Но… — замолчала она, сглотнув подступивший ком, — но ты мне нравишься, поэтому так будет правильно. Я был уверен, что подобные глупые фразочки можно услышать только в дешёвых бразильских сериалах. И пока размышлял над ответом, дыхание Эли заметно участилось, и она продолжила: — Ты, наверное, создал в своей голове какой-то идеальный образ наших возможных отношений. Но реальность всегда отличается от фантазий. Я хочу оградить тебя от неизбежного разочарования. — Заключать пари и возводить ограды у тебя выходит из рук вон плохо. Стоило мне склониться над ней для поцелуя, как она тотчас же накрыла мои губы ладонью. — Штэфан, non! Je suis… — задыхаясь, словно после долгой пробежки, вскочила она, снова уцепившись за стул, прячась от меня за его спинкой. — Я… je suis malade. Я болею… не нужно, — крайне наигранно раскашлялась она, поэтому я незамедлительно уверил: — Даже если бы у меня была намечена запись, всё пришлось бы отменить, потому как, кажется, и я заболел. Эли, пребывая во внезапном паническом оцепенении, всё судорожно сжимала несчастный стул и нервно мотала головой из стороны в сторону, явно не соглашаясь с услышанным. А я опять начинал терять самообладание: — Ты просила дать тебе время — ты его получила. Что ещё?! Чего ты хочешь?! Её подбородок затрясся мелкой дрожью, а на глаза навернулись слёзы. Так умеют только женщины. Боже, это невыносимо! — Время вышло? — осторожно спросила она, опасливо покосившись на меня. — Вышло. И я вдруг увидел уже знакомое выражение её лица: такое же, как и вчера на вокзале перед нашим отъездом в Бохум, — будто бы она что-то очень усердно обдумывала, взвешивала. — Твоё пари… — По-моему, у пари истёк срок давности. — Всё же ты выиграл… Сразу после того, как заключил его. — Знаю. — Значит, — ещё один вороватый взгляд, — я тебя должна больше никогда не видеть. — К чему ты это говоришь? Всё ещё не понимая её уклончивых извилистых ответов, я смотрел на неё, упорно прячущую глаза, глотающую слёзы и шарахающуюся от меня всё дальше, — теперь она вжималась в подрагивающий вместе с ней холодильник. — К тому, что это было твоим условием. Сделай так, как обещал. Больше я ничего не сказал. Просто вышел из её квартиры, шарахнув дверью так, чтобы весь этот дом развалился к чертям на сотни его глиняных кирпичей. Может, и меня прибило бы.

Я проспал двое суток. В первый день моим снотворным оказалась накопленная за прошлый день… дни, физическая и эмоциональная усталость. Но и её заряда надолго не хватило. Я проснулся в глухую полночь, метался в темноте из комнаты в комнату, словно в поисках выхода. Только его не было. Спать я больше не мог, просто не хотел. Пытался ни о чём не думать, ничего не анализировать или искать хоть малейшие крупицы логики. Но сучий рассудок контролировать так же бесполезно, как и женщину. Оба всегда делают то, что им заблагорассудится. Нет, неправильный глагол, какой-то слишком «логический». А вот «взбалмошный» — хорошее слово; значит, было бы вернее сказать: «Оба всегда делают то, что им взбаламутится». Нет, не спать оказалось куда тошнотворней и дерьмовей, чем лицезреть своих потаённых демонов. И я напился. Впервые за долгое время просто безбожно надрался. Осушил полбутылки коньяка и проснулся под утро от собственного блевотошно смердящего перегара. И мысли завертелись по новой. И я снова попытался унять их дюжей порцией алкоголя — опять уснул, на сей раз проспав до позднего вечера. А когда проснулся, то заблевал пол в гостиной. Женщины. Ни одна отрава не сравнится с тем ядом, который они впрыскивают в нас. Сначала мы в них, потом они в нас. И есть в этом какой-то грандиозный природный замысел праведного всевышнего отмщения. Следующим утром, в четверг, позвонил Ксавьер, напомнил о вечерней тренировке и предстоящей игре. Да уж, сейчас я просто был спортивным эталоном. Хоть я и пообещал приехать, представлял себе слабо, какая от меня могла быть польза. Я не стал ему ничего говорить ни о своём двухдневном запое, ни о душевных метаниях. При всём своём безумии, способность здраво оценивать собственные возможности меня не покинула. За руль я определённо не рискнул бы сесть. Да и вернуться обратно мы всё равно должны были вместе с Ксавьером. Проторчав ещё час дома, пытаясь найти бутсы, я вспомнил, что все свои футбольные вещи оставил в Бохуме. Это на меня было совсем не похоже. Было. После встречи с Эли вся моя жизнь была не похожа на мою. Нет, не совсем так. Я занимался всем тем, чем и до неё, только теперь это «всё» ощущалось иначе. Да и все мои предыдущие отношения не были похожи на эти — эти, которые и отношениями-то не назовёшь. И сейчас, когда по непонятной мне причине Эли захотела исчезнуть, присутствие невидимого шлейфа её миндального запаха и хрустального смеха оставалось слишком осязаемым. Мне верится, что окажись на моём месте и в моём положении любой другой вот так безрассудно очарованный мужчина, то он поступил бы так же, как я собираюсь поступить прямо сейчас, сидя в трамвайчике номер «Семнадцать», что следует по маршруту «Парк — Университет — Вокзал».

Так я оказался внутри библиотеки. Эли находилась на своём рабочем месте, в своём монашеском платье с белым воротничком; волосы собраны в пучок, как у какой-нибудь балерины. Вид у неё был то ли болезненный, то ли усталый. Я уже собрался подойти, но меня опередил более расторопный студент с огромным портфелем. Он обратился к Эли, и она быстро заклацала по клавиатуре. Остановилась. Теперь сама спросила парнишку о чём-то, посмотрев на него таким донельзя недовольным взглядом, словно он прервал не иначе как саму Королеву от её ежедневного святого ритуала — «пятичасового чая». Парнишка опять что-то сказал, и голова Эли скрылась за квадратным монитором. Так повторилось ещё несколько раз, пока её взгляд не застыл на мне, статуей остолбеневшим возле перил. Никогда она не была для меня такой чужой и незнакомой, как в эту секунду. И всё же я подошёл. Какое-то время мы просто молчали. В моей голове вертелся лишь один вопрос «как?», а в её глазах читался только гнев. — Не нужно было тебе приходить, — буднично произнесла она, но я чётко расслышал, как дрогнул голос. Я утвердительно кивнул и, не придумав ничего лучше, сказал, что это не первый раз, когда я переступаю через собственную гордость. — Если слишком часто переступать, в конечном счёте можно и вовсе ненароком растоптать, — заключила она с ледяным хладнокровием. Не знаю, кого сильнее мне захотелось ударить: её или себя. — Даже приговорённым к смертной казни предоставляется последнее волеизъявление. Так утоли моё любопытство и ответь — почему?.. — так и не смог я закончить вопрос, потому что он казался до безобразия очевидным. — Потому что мы разные, — так же спокойно ответила она. — В какую минуту до тебя снизошло это откровение? Из-за её «логических» выводов я опять начинал выходить из себя. — Штэфан, пожалуйста. Уходи. — Уходи? Просто «уходи»?! Вот так у тебя всё просто?! — Я хочу, чтобы ты был счастлив. Хоть ты этого и не видишь. — Да я просто свечусь счастьем! Разве ты этого не видишь?! — уже орал я. — Вот-вот от моего «счастья» вспыхнет всё это бумажное чистилище! На нас уже заинтересованно таращились не только лупоглазые студентики, но и персонал библиотеки был явно увлечён происходящим. С вёдрами попкорна и камерами в руках все они смотрелись бы гармоничней. Заметив невольных зрителей, Эли вышла из-за стойки и, крепко схватив меня за рукав куртки, потащила за книжные стеллажи. Откуда в ней вообще столько силы? Ну и кто из нас удав, а кто несчастная жертва? Мы вошли в тёмную узкую подсобку, заваленную коробками, макулатурой и прочим библиотечным хламом. И застыли друг перед другом, точно два дуэлянта, — никто не решался выстрелить первым. По её учащённому дыханию, по движению губ, по сурово прорезавшимся морщинкам на лбу и изогнувшимся бровям было понятно, что она, силясь, собиралась что-то сказать. — Je suis… Pardonne-moi. И опять французский. Опять слёзы и истерика. Опять я ничего не понимаю. Цирк какой-то. Все эти невротические припадки напоминали мне искусные, хорошо отрепетированные драматические постановки. Но тут случилось что-то, что на сей раз заставило усомниться в «искусственности» момента: Эли упала на пол бесшумной стопкой одежды, словно её самой под платьем и не было. Сперва мне даже показалось, что она потеряла сознание. Но она лишь согнулась в странной молитвенной позе, разрыдавшись в голос, пряча лицо за трясущимися ладонями и всё безустанно нашёптывая то ли какие-то извинения, то ли упрёки. Я опустился рядом и обнял её, совершенно не понимая происходящего. Занозой засевшая в сознании фраза «мы разные» заставляла перебирать все возможные страхи, что могли мучить Эли. — Всё дело в нашем возрасте? В этой разнице? В моей работе? В твоей? Проблема в месте жительства? — спрашивал я, на что она отрицательно мотала головой, ёрзая лбом по моей рубашке, всхлипывая громче. — Чего ты хочешь? Ты хочешь быть со мной? И в этот момент в моём сознании вспыхнул образ распятия, потому как своим утвердительным кивком Эли сейчас невольно нарисовала на моей груди крест, тем самым жестом-движением перечеркнув все её отрицательные ответы и суть всех моих вопросов, оставив только один, имеющий значение. Она всё безутешно глотала слёзы, не в силах вымолвить и слова, оттого я и стал отвечать на свои же вопросы за неё. Стал говорить о том, что всё это пустяки. Говорить о том, насколько кажущиеся проблемы решаемы. Я говорил и говорил, пока её дыхание наконец не выровнялось. А потом снова говорил, и всё для того, чтобы только не сидеть в онемевшем сумраке комнаты. Эти отношения были покруче самых крутых американских горок. Мне нужно научиться пристёгивать ремни. С какой небрежной лёгкостью Эли умудрялась сбрасывать меня с сиденья вагонетки, когда та достигала высшей точки «мёртвой петли», но каждый раз, несясь на бешеной скорости вниз по кольцу, она оказывалась ровно подо мной, так, чтобы я успел ввалиться обратно на место, не расплескав мозги по рельсам. Мне нужно научиться пристёгивать ремни. — Поедем в Бохум вместе? — как-то на автомате предложил я. — Ты уезжаешь? — спросила она, всё ещё пряча лицо за моей курткой. — Всего на пару дней. Поедешь со мной? — повторил я, веря в то, что только там мы могли найти спасение от бесконечных драм. — Я не могу. Катя на выходных до субботы, из-за того, что в понедельник я ушла в обед, а во вторник и среду взяла больничный. — Разве тебя больше некому заменить? — Есть, но я не хочу никого вмешивать… Я рискую потерять работу, если о нашем с Катей «графике» доложат начальству. — К чёрту работу. — Штэфан, нет. Я не могу подвести Якова. И я отступил. Так как, если бы продолжил эти уговоры, мой тон опустился бы до омерзительно жалкого. Какая-то часть меня — наверное, та, где дремала апатичная гордость, — презирала моё безвольное сердце. Но эта пленительная сила, что таинственной вечерней дымкой окутывала образ Эли, скрывала все мои предрассудки за шифоновой пеленой её притягательного обаяния. Мы долго и тепло прощались, как если бы навсегда. Мне даже стало не по себе. Я всё просил рассказать, какие сомнения делали её поведение столь переменчивым. — Всё хорошо, — шептала она мне в губы, словно скрывая ответы в коварстве своих коротких поцелуев. — Поговорим обо всём, когда ты вернёшься. — Но после подобных слов мне и уезжать-то не хотелось. — Dis-moi, — просил я уже на французском, полагаясь на слепую веру силы родных ей звуков. — Dis-moi, — решительно повторил я, заметив, как она что-то сказала беззвучно.

Все два часа до Бохума её ответ горел на моих губах солёным привкусом поддельной правды. Путаясь то ли в словах, то ли в мыслях, Эли сбивчиво говорила о том, как сложно ей открыться передо мной, быть самой собой, видя в моих глазах только языки пламени азарта. Я прокручивал в голове воспоминания наших встреч, пытаясь отыскать эпизоды, в которых вёл себя как гнусный мошенник, имеющий на руках краплёную карту или фальшивого козырного туза, — таких не нашлось. Более того, я чаще сбрасывал карты, если понимал, что моя рука могла оказаться сильнее. Нет, мне опять подсунули какую-то лживую правду. Всё слишком просто. Из-за подобной ерунды люди не бьются в истерике.

С момента нашего расставания всё изменилось так кардинально стремительно, что я едва не вывалился со своего места, когда жизнь совершала новый манёвр высокого пилотажа. Поезд только подъехал к Дортмунду, а Эли позвонила дважды. В первый раз — интересуясь, собрал ли я вокруг себя очередную «коллегию вагонных философов», во второй — рассказывая о том, что дома снова запорошил снег. Может, мне и впрямь нужно перестать искать зачатки логики в поступках женщин? Может, её там и нет. Может, своими действиями я только подталкиваю Эли к дотошному анализу хаотичных вспышек её неуправляемых эмоций. Однако, как бы парадоксально это ни было, я в самом деле получал странное мазохистское наслаждение от сумасшедшей реальности. Без этих грандиозных падений и пневматических взлётов я не ощущал себя живым. Они служили колоссальным катализатором моему творчеству. Вот серая высотка и башни отеля уже маячат в окне. Вот и Бохум. Другой Бохум. Удивительно, но после того, как Эли побывала здесь, город словно переродился для меня, окрасившись цветами никогда не выходящего из моды Парижа: грузные масленые улочки, порхающие акварельные прохожие, над головами которых не небо, а пастельные небеса, украшенные пушистой ватой молочных облаков. Всё здесь изменилось, скрывшись под эфемерной завесой звенящей французской сексуальности. Теперь даже индустриальный шум города звучал как-то сентиментально-мелодично. Город пах осенней меланхоличной сыростью, пронизанной ароматами бесчисленных бистро, отчего сердце трепетно билось в сладостном предвкушении волнующей встречи.

На тренировку мы не поехали. Ксавьер ещё толком не оклемался после простуды. А отголоски похмелья во мне, вместе с болезненной слабостью, превратили тело в вялый мешок мяса. И, заказав еды из кафе, где работала вертлявая официантка, мы уселись перед гипнотическим экраном телевизора, слушая экономические новости и упиваясь лживым счастьем «взрослого мира». Роняя хлебные крошки на свою же футболку, Ксавьер невнятно бубнил о том, что ситуация на американском рынке недвижимости выглядит угрожающе, а потом вдруг переключил канал, крайне недовольно фыркнув. Я поинтересовался, всё ли в порядке с лейблом, ведь одно своё подразделение GUN Records уже закрыли. Ксавьер пожал плечами, мрачно ответив: — Поживём — увидим. На экране появилось лицо Джека Николсона с его извечной экспрессивно-коварной ухмылкой. И, вспомнив о первом законе «кажущейся связи явлений», я слишком громко и горько усмехнулся, зная наперёд, какую именно фразу произнесёт Николсон следующей, потому что видел этот фильм не раз. Его герой, психически неуравновешенный писатель лет шестидесяти, с чувством болезненного перфекционизма, приходит в издательство, где у дверей лифта с ним заговаривает миловидная фанатка-секретарша: — Вы не представляете даже, о чём я узнала из ваших книг, — восторженно говорит та. — И о чём же вы узнали? — спрашивает Николсон, явно не разделяющий её энтузиазма. — Что всё-таки есть мужчины, которые способны понять женщину, — дрожит голос секретарши и, поднимаясь с кресла, она прикладывает ладони ко лбу и левой груди, указывая на святость мест, хранящих разум и сердце. — О боже, это просто какой-то кошмар, — брезгливо вскинув верхнюю губу, говорит Николсон, раздражённо отворачивается и начинает нервно жать на кнопку вызова лифта. — О, подождите, я хочу спросить у вас кое-что, — подрывается с места девушка и бежит к нему, — относительно женщин. Николсон предпринимает волевое усилие и, улыбаясь так, словно где-то из-за спины чья-то невидимая рука пытается стянуть с него скальп, смотрит в горящие от эйфории глаза девушки. — Как, — с придыханием начинает она, — вы проникли в женскую душу? — наконец звучит столь важный для неё вопрос, будто только этот один мужчина смог понять тайны женской души. — Я взял мужчину, — спокойно отвечает Николсон, сделав шаг к ней навстречу, — и лишил его разума и чувства долга. Потеряв дар речи, секретарша впадает в тупое оцепенение, она явно не ожидала услышать чего-то подобного; и Николсон, воспользовавшись ситуацией, резво заскакивает в открывшиеся спасительные двери лифта. А я ловлю на себе пристальный косой взгляд Ксавьера, уже подозревающего, к чему была эта моя усмешка. — Не помогает? — спрашивает он меня, и я соглашаюсь утвердительным кивком. — Может, в твоём случае разума нужно лишиться? Что там у тебя опять? — как бы невзначай интересуется он. Тоже вот удивительно: после его переезда в Бохум мы оба ощутили, как тесно нас связывали эти извечные вечерние тренировки и игры, сейчас и вовсе превращая из старых приятелей в закадычных друзей. Последний год мы с завидной частотой бывали на семейных встречах друг друга. Я хорошо знал всех его родственников, кроме сестёр, с которыми по иронии судьбы нам долгое время никак не удавалось пересечься. Он знал моих стариков, бывало, гостил у брата. Если мы и обсуждали проблемы личной жизни, то делали это в какой-то комично-циничной манере, скорее, как приятели, а не друзья. Сейчас же Ксавьер завёл абсолютно трезвый разговор обо всех своих отношениях и его «понимании» женщин. По его интонации мне даже показалось, что он давно ждал вот такого момента, чтобы выплеснуть весь накопившийся в нём груз мёртвых эмоций. — Я любил только раз, — с яростью выпалил он. — А потом всё закончилось, потому что… — замолк он, словно подбирая правильные слова. И я смотрел на него в ожидании ответа. — «Потому что» — это и есть причина, — пояснил он. — Просто по-то-му-что. Прошло пятнадцать лет, но объяснения я так и не нашёл. Ей так захотелось. Ксавьер стал пересказывать все возможные причины того расставания, виня себя за слишком трепетное отношение к своей пассии, из-за чего ей всё могло попросту наскучить. — Чем холодней ты к ним, тем сильнее они тянутся к тебе, — заключил он, поднялся с дивана, взял джойстики от приставки и протянул один мне: — Раз уж мы сегодня остались без тренировки, давай пару матчей в FIFA? Так, наслаждаясь только виртуальным футболом, мы просидели до самого позднего вечера. А около десяти позвонила Эли — пожелать доброй ночи. Но разговор затянулся и, уже вооружившись компьютерами и веб-камерами, мы проговорили несколько часов напролёт в созданной нами цифровой вселенной. «Чем холодней ты к ним, тем сильнее они тянутся к тебе», — зацикленной плёнкой всё звучали в голове слова Ксавьера. Но мне кажется, это правило имеет силу только в том случае, если ты не влюблён. Я физически не мог вести себя холодно по отношению к Эли. Меня хватало на жалких пять минут. Решив не допытывать её дотошными вопросами, направленными на поиск причинно-следственных связей между её поступками, я искал обходные пути, при помощи которых мог услышать ответы, ни о чём и не спрашивая: я просто-напросто делился историями из своей жизни, ожидая получить от Эли зеркальную рефлексию. И она, вторя моему примеру, говорила о своей жизни тоже, хоть и приоткрывая завесу тайны, но всё же оставляя недосказанности. Я рассказывал о своих школьных временах, Эли — о своих. А между ними зияла пропасть в девять лет. В год, когда я уже мог покупать пиво и выступал в захудалых клубах и на площадках, возведённых по случаю какого-нибудь городского празднества, Германия только-только объединила свои разрозненные земли, Франция перестраивала экономику, а Эли было семь. И, каждый в свою пору, мы ненавидели школьную скамью, но, не задумываясь, вернулись бы обратно, в пропахшие мелом классные комнаты. Вернулись бы… Ещё мы оба состояли в театральных кружках. В старших классах я играл Моцарта, Эли — Эсмеральду. Иронично ли это? Мы много говорили о семьях. Оказалось, чета Краусов приходилась Эли дальними родственниками, такими, «что и родственниками уже не назвать». Её бабка — мать отца — была немкой. Дед француз. Они познакомились в ярких 20-х годах в Париже, тогда под звуки джаза и вспыхнул их роман. Через год они обвенчались, оставшись во Франции. А ещё через год на свет появились два мальчика-близнеца, второй младенец умер тем же вечером. Первого назвали Франсуа. Франсуа рос чахоточным ребёнком, был крайне слаб и часто болел. Поэтому бабка Эли настояла на возвращении в ФРГ, посчитав, что всему виной грязный воздух столицы Европы. Прожив тридцать лет в Германии, получив здесь медицинское образование, Франсуа волей случая был заброшен на обучение обратно в Париж. Там он познакомился с матерью Эли и остался во Франции насовсем. А вот я не знал истории знакомства своих родителей. Когда мне было лет десять, они рассказывали об этом, но с тех пор смутные воспоминания стёрлись, точно их и не было. Я вырос в эмоционально закрытой семье алкоголиков. Задушевные разговоры — это явно не про нас. Хотя в какой-то мере родительскую любовь я ощущал. Мать обладала поразительной способностью восхвалять все мои достижения, возводя меня чуть ли не до ранга «гения», но стоило мне совершить малейшую оплошность, я безоговорочно лишался своего привилегированного положения. И её внимание переключалось на брата, который в ту же секунду становился безупречным примером для подражания. С отцом мы ладили хуже — я не оправдал его ожиданий, вернее сказать, не стал воскрешать амбициозные мечты его юности. Ему никогда не нравились мои занятия музыкой. Сейчас мать живёт с семьёй брата в Мюнхене. С отцом они разошлись. Он остался в Вольфсбурге. Но вот, находясь на расстоянии, нам стало значительно проще сносить общество друг друга. Мы научились лучше притворяться и держать прошлое под замком. Наши отношения на удивление стали теплее, чем двадцать лет назад. И в этот момент, рассказывая о своей семье, я как никогда прочувствовал на собственной шкуре то частое нежелание Эли говорить о родителях и оставленном доме в Париже. Порой воспоминания бывают болезненней событий уже минувших лет. — Снег всё ещё идёт? — спросил я, когда Эли боязливо посмотрела в окно, укутавшись в одеяло. Она ещё раз кинула взгляд на тёмное стекло и отрицательно помотала головой. — А у вас? — И у нас нет. — Чем займёшься завтра? Мне не хотелось упоминать утреннюю игру, которую буду вынужден пропустить по собственной глупости, поэтому я неопределённо пожал плечами, переключив внимание на планы следующего дня. — В субботу вечером у меня намечено выступление на дне рождения сестёр моего продюсера, составишь компанию? — Отчего-то я совершенно забыл, что Эли и Ксавьер уже были знакомы, поэтому секунды спустя у меня возникли сомнения, поняла ли она, о каком именно продюсере шла речь. — Хорошо, — вот так запросто согласилась она, не уточняя никаких деталей. Воспользовавшись этой её благосклонностью, я даже рискнул предложить поехать вместе в Мюнхен лишь на один день, потому как был точно уверен, что съёмки не затянутся дольше. Эли согласилась и на сей раз, сделав это так легко и непринуждённо, как если бы я пригласил её на чашку кофе. Мы распрощались, только когда время перевалило за второй час после полуночи, и передо мной возник сонно-шатающийся Ксавьер, пришедший за стаканом воды. — Ну вы даёте, — пробормотал он и, прихватив графин, скрылся за дверью. Да уж, лучше этой короткой фразы не подобрать других слов, чтобы описать всё происходящее со мной последние дни.

пятница, 9 ноября

Следующим утром мы всё-таки отправились на матч, но в качестве зрителей. Игры корпоративной лиги строились по принципу игр Кубка: сначала отборочные, затем одна шестнадцатая, одна восьмая, четвертьфинал, полуфинал, финал. Команда GUN одержала и сегодня честную победу, выйдя в одну восьмую. После обеда приехал Том. Как правило, если мы занимались какой бы то ни было музыкальной деятельностью совместно с Ксавьером, Том был единственным, кто с радостью поддерживал нашу инициативу. Он играл на клавишных, Ксавьер — на барабанах, мне же закономерно доставались гитара и вокал. Репертуар нашего трио не менялся довольно давно, оттого я и был уверен, что нет надобности в репетициях: все знали свои партии назубок. Но Том и Ксавьер надумали внести новшества, сообщив мне об этом только сейчас. Мы закрылись в студии с инструментами, изобретая джазо-свинговые каверы на классические рок-баллады. «Как-никак, это день рождения», — всё повторял Ксавьер, то соглашаясь с каким-нибудь нашим предложением, то категорично отвергая, в надежде подобрать что-то более «подходящее». Результатом многочасовой усердной работы стали два свежих кавера. Вдобавок мы произвели значительный апгрейд старого плейлиста — смахнув образовавшуюся на ранее заученных песнях затхлую пыль изрядно надоевшего звучания, дополнив его более интересными и оригинальными музыкальными приёмами.

суббота, 10 ноября

Мокрый снег обрушился на Бохум ещё вчера сразу после матча, поэтому Ксавьер предусмотрительно поменял резину на зимнюю. Но даже несмотря на то, что выехали мы рано утром, прибыли домой только к обеду — всё из-за длинных заторов на заснеженном автобане. — Будь ровно в пять, — наверное, столько же раз подряд напомнил мне Ксавьер о времени начала празднества, высадив перед истоптанной снежной лужайкой у распахнутой двери в студию. В десять должна была состояться запись каких-то детишек для их школьного спектакля, но её пришлось перенести на то же время воскресенья. А до пяти студия — свободна. Но, очевидно, Тони распоряжался «свободой» на своё усмотрение. И я спустился проверить. Всё оказалось в точности, как и предполагал, — Тони занялся самоуправством, не поставив меня в известность. Из главной репетиционной комнаты доносился глухой звук гитар и барабанов. Заглянул туда — за инструментами знакомые лица: ребята из деревушки, что на сотню километров севернее. Они приезжали каждые выходные, всё благодаря моему «именитому» имени. — Почему не предупредил, что в расписании изменения? Подобное наплевательское отношение Тони уже порядком выбешивало. Кто бы когда ни находился в студии, я должен всегда быть в курсе происходящего, во избежание непредвиденных ситуаций. — Эй! — громче окликнул я его, вертящего кнопки на микшере. И уже через секунду я наблюдаю за тем, как судорожно обернувшись и задев локтем кружку с кофе, он опрокидывает её на пульт. Думаю, моё лицо стало одного цвета с багровой обивкой стен комнаты. Тони начал что-то там причитать, мол, он всё вытрет, высушит, а в моей голове уже мельтешили счета, выставленные на покупку нового оборудования. Если день не задался с самого начала — жди ещё напастей. Эта примета постоянно нагоняла на меня неосознанный суеверный страх. Поэтому, оставив Тони, суетящегося с тряпками перед пультом, я направился наверх — позвонить Эли и удостовериться, что она не поменяла своего решения. — Мы же вчера днём всё обговорили, — заверила она. — Я заканчиваю в пять. — Обговорили… в это время уже нужно быть на месте, как ты могла забыть? — В половине? — Хорошо. Наспех переодевшись, я отправился выпускать пар на спортплощадке парка. Если пульт сломался — придётся или чинить, или покупать новый. Если Эли изменит решение — я ничего не смогу сделать. Разумнее всего было не думать сейчас о проблемах и приехать на праздник с хорошим настроением, а не с кислой рожей.

Если подгонять женщину со сборами — они только затянутся. В этом я убедился на личном опыте неоднократно, но желание держать ситуацию под инертным контролем всё же взяло верх. Я подъехал к библиотеке аж в четыре. Отправил Эли сообщение, что жду её внизу. Просидел в машине точно до оговорённого часа. Она всё не спускалась. Впрочем, меня это нисколько не удивило. Поборов порывы выйти из машины и подняться к ней, я пристегнул ремень и завёл мотор. Без двадцати — терпение начало трещать по швам. И я уже было потянулся за телефоном, но мелькнувшая за стеклянными дверями библиотеки малиновая шинель остановила меня. — Прости, — произнесла Эли и неубедительно виновато, но обольстительно улыбнувшись, резво захлопнула дверь и потянулась за ремнём безопасности. — Едем? — спросила она, но мои глаза и мысли застыли на её обтянутых тонким капроном ногах, отчего кожа мерцала в лёгком загаре. Первый раз видел их столь вызывающе притягательными. Хоть на безоблачном тускнеющем небе и светило клонящееся к горизонту оранжевое солнце, оно совершенно не грело, предзнаменуя неумолимый приход скорых морозов. Да и улицы уже были повсюду заштопаны белыми заплатками снега. Но это бешеное тепло, исходящее от её утончённого французского образа, обернуло осеннюю прохладу в опаляющий летний жар. — Давай не поедем. — Что? — проигнорировав мои слова, достала она из сумочки изящную серебряную заколку и, откинув козырёк с зеркальцем перед собой, ловко подколола волосы слева, тем самым соблазнительно оголив тонкую шею. — Я передумал, — повторил я, накручивая прядку её волос себе на палец. — Ты ведь часто так делаешь. — Не говори мне, что я вчера зря слонялась по магазинам в поисках подходящих туфель. Поедем, — откровенно дразня, как-то по-братски поцеловала она меня в щёку. — Шофёр, трогай! Это свойство присуще только женщинам: они сами совершенно не прочь зайти дальше банального флирта, но всякий раз возлагают это на мужские плечи, словно где-то там наверху им засчитываются очки за благочестивое коварство. — Тогда давай опоздаем, — нахально скользнула моя ладонь вверх по её ноге, скрывшись под подолом шинели, где пальцы зацепились за какие-то подвязки. — Это на тебе чулки? — Поедем, — лукаво улыбнувшись, на сей раз поцеловала она меня в губы и переложила мою ладонь на колесо руля.